Невеста зверя (сборник) Коллектив авторов
– Глупый мальчишка! Я выбрал тебе жену, которая принесла бы нашей семье почет и достаток. Но ты презираешь мою мудрость. Если хочешь, можешь наплевать на мои советы и пожелания, но знай – по этому пути ты пойдешь один.
Устыдившись самого себя за то, что обидел отца, Салим отправился на поиски копья. Может, еще не поздно загладить свою вину, думал он. Но чем дольше он скакал по пустыне, не находя копье, тем больше волновался. «Мое копье всегда было мне верным другом, а теперь завело меня далеко от дома. Не иначе, в дело вмешалась некая злая сила, – думал он про себя. – Но раз уж я сам выбираю свою судьбу, то должен идти туда, куда она меня ведет».
На вершине высокого бархана показалась одинокая акация. Конь заспешил к ней, чувствуя запах воды, что журчала в источнике под деревом. Приблизившись к нему, Салим увидел, что его копье торчит из ствола дерева. Он спешился и пошел за копьем, разочарованный тем, что его поиски здесь и закончились. Но тут он услышал тихий кашель и, подняв голову, увидел обезьянку, примостившуюся высоко в ветвях.
– Ты что, моя будущая невеста? – с усмешкой спросил он ее.
– А то как же, – ответила мартышка.
Салима поразил ее неожиданный ответ: он с ужасом осознал, что оказался наедине с последствиями своего необдуманного поведения.
– Ну что ж, – грустно сказал он. – За душой у тебя ни гроша, но хорошо, что ты хоть говорить умеешь.
– Еще бы! – подтвердила обезьянка, ловко слезая с дерева. – И помни, что ты сам меня выбрал.
– Да, – согласился несчастный Салим, жалея, что не может повернуть копье вспять. Он вскочил на коня и, протянув обезьяне руку, посадил ее рядом. Она прижалась пушистой щекой к его плечу и обняла его длинной рукой за талию. Ноздри Салима наполнил терпкий звериный запах, и сердце его упало.
Всю длинную дорогу домой Салим молчал. Когда он приехал, то показал обезьянке ее комнату. Не говоря ни слова, она легла на старую тахту-ангареб и тут же заснула. Тогда Салим отправился к отцу, неся ему дурные вести.
– Отец, ты был прав, когда бранил меня за глупость, – признался Салим. – Я запустил копье наудачу, в пустыню, и упало оно там, где жила обезьяна. Она заговорила со мной.
– И что ты сделал?
– Я привез ее домой и теперь должен, как честный человек, жениться на ней.
Эмир покачал головой:
– Ты сам навлек на себя это несчастье, сын мой, ты все и улаживай.
После женитьбы Салим стал каждый день уезжать охотиться далеко от дома, надеясь спастись от собственного отчаяния. С тех пор как обезьяна жила в его простых холостяцких покоях, они казались ему особенно неприютными. Настоящая невеста принесла бы в его дом богатое приданое – ковры, подушки, лампы с ароматным маслом, сандаловые столы и медные блюда. Она привела бы с собой слуг, которые бы готовили и убирали. Она бы делила с ним ложе. А теперь у Салима была только обезьяна, которая каждый день терпеливо ожидала его возвращения. Когда он садился за накрытый глиняной посудой стол и начинал свой незатейливый ужин, обезьянка приходила и устраивалась рядом с ним. Досада и гнев поднимались в нем от острого запаха обезьяньей шкуры, но, слыша ее вздохи, ему становилось стыдно. Он понимал, что она так же несчастна, как и он. Ведь что за жизнь для обезьяны среди людей? И все это по его вине, ведь это его копье вырвало ее из родной пустыни.
Как-то вечером, возвращаясь с пустыми руками после долгого дня охоты, Салим встретил на деревенской площади эмира. Он поздоровался с отцом и спросил, что заставило его покинуть дом в такой поздний час.
– Я ужинал у твоих старших братьев, – отвечал эмир. – Сегодня и вчера я ходил к ним в гости, чтобы проверить, как протекает их семейная жизнь.
– И как же? – спросил Салим, чувствуя, что печаль, словно копье, пронзает ему грудь.
– Лучше не придумаешь. Их жены красивы, а дома – полная чаша. Поужинал я очень вкусно. – Эмир довольно погладил себя по животу. – А как ты поживаешь, младший сын мой?
– Не так хорошо, как братья, – отвечал Салим, покраснев от стыда. – Прости меня, отец, что не могу пригласить тебя на ужин. – И он повернул коня и поскакал к дому.
В доме не горело ни огонька. Салим спешился и отвел коня в стойло, а затем отправился в постель, где ворочался и метался в печали, пока к нему не пришла обезьянка.
– Что тревожит твой сон? – спросила она. – Не могу ли я пособить твоему горю?
Салим сел на кровати и посмотрел в ее встревоженные глаза:
– Спасибо, что спрашиваешь, но ты для меня сделать ничего не можешь. Жизнь моя была бы лучше, если бы я женился на той девушке, которую выбрал для меня отец, да и твоя участь была бы веселее, если бы ты нашла себе вместо меня самца обезьяны. Я и твою, и свою жизнь загубил.
– Ты человек, – сказала обезьяна, – и не можешь понять, что у обезьяны на сердце. Ты меня еще плохо знаешь и не ведаешь – я могу многое сделать для тебя, стоит тебе попросить. Так скажи мне, что тебя гложет?
Салим рассказал ей, как встретил вечером отца, упомянул и о том, как его братья с женами привечали его в своих роскошных жилищах. Он признался, что страдает от того, что не может последовать их примеру.
– Только и всего? – спросила обезьяна. – Это горе поправимо. Отвези меня обратно, и я приведу тебя в город, где все женщины богаты и красивы. Многие из них пожелают выйти за младшего сына эмира. Выбери любую, и она приедет с тобой сюда и привезет свои богатства, слуг и благословения своей семьи. Ты сможешь пригласить отца на ужин, и жизнь твоя наладится.
Сердце Салима забилось быстрее. Но он молчал, видя в глазах обезьяны тоску и разочарование.
– Спасибо, что готова помочь мне, – сказал он. – Но если я выберу другую жену, что случится с тобой?
– Я умру, – ответила она.
От ее слов радость Салима словно разбилась на куски.
– Тогда я не поеду. Я привез тебя сюда и не стану менять твою жизнь на свое счастье. Нет, обезьянка, ты все еще моя жена. Я не хочу тебя губить.
– Говорю тебе, Салим, нет ничего проще, – настаивала обезьянка, положив руку ему на колено. – Отвези меня обратно в пустыню, и ты найдешь там красавицу жену, о которой мечтаешь.
Салим закрыл глаза, представляя ее себе – длинные черные волосы, стройные ноги, округлое лицо… Но, стоило ему снова открыть глаза, видение рассеялось – перед ним была только обезьянья мордочка, окруженная шерстью.
– Но что станет с тобой? – снова спросил он.
– Я умру, – тихо ответила она.
– Я не стану платить тебе за добро смертью! – покачал головой Салим. – Нет, обезьянка, ты останешься здесь, со мной. Как-нибудь проживем.
– Как скажешь. – Обезьянка пожала плечами. – Но, Салим, разве ты не задумывался, почему я умею разговаривать? И если я способна на это, то не сумею ли я выполнить задачу потруднее?
– А ведь и правда… – удивленно проговорил Салим.
– Вот и хорошо, – сказала обезьянка, глядя Салиму прямо в глаза своими добрыми глазами. – Тогда доверься мне. Пригласи завтра отца на ужин. Поверь, что я не хуже, чем жены твоих братьев, смогу его приветить.
– Ладно, приглашу, – согласился Салим. На сердце у него стало легче. И впервые он задумался о том, что за создание нашло его копье в пустыне.
В ту ночь, охваченный любопытством, Салим вошел в спальню своей жены. Лунный свет, пробившийся через щель в крыше, освещал спящую обезьянку. Салим шагнул ближе и увидел, что сзади в ее пушистой шкурке показалась прореха. Через нее виднелись черные волосы, заплетенные золотыми цепочками. Он осторожно дотронулся до них, удивленный их мягкостью. Обезьяна вздохнула и повернулась во сне; Салим, полный боязливого изумления, тихо вышел.
На следующий день Салим постучал в ворота отцовского дома. Слуги встретили его и отвели к эмиру, который сидел в саду со своей второй женой, – матерью Салима. Поклонившись родителям, Салим сказал:
– Отец, я пришел пригласить тебя к себе домой на ужин. Моя жена готовит сейчас пир.
Эмир нахмурился:
– Как ты можешь просить о таком, сын мой? Ты ведь не состоишь в настоящем браке, потому что презрел мой совет и не выбрал девушку себе в жены. Пристало ли мне ужинать в таком доме как твой?
– Я клянусь, что не будет тебе от этого ни разочарования, ни бесчестья, – отвечал Салим, стараясь придать своему голосу как можно больше уверенности, и так настаивал на своем приглашении, что эмир, хотя и неохотно, наконец согласился.
Когда они шли вместе через деревню, у Салима забурчало в животе при мысли о его темном и мрачном доме. Откуда обезьяне знать о том, как принимать в гостях эмира? Но, когда они дошли до дома, то увидели, что окна блестят светом сотни масляных ламп. У двери стояли слуги с чашами ароматной воды для умывания. На полах лежали яркие шерстяные ковры и расшитые шелковые подушки. Резные сандаловые столы ломились от аппетитно пахнущих блюд.
– Откуда у тебя такое богатство, сын мой? – удивленно спросил эмир.
– От моей жены, отец, – ответил Салим.
Эмир обошел комнату, дотрагиваясь то до стола, то до занавеси, словно чтобы убедиться, что они настоящие. Потом он сел на шелковые подушки и отведал роскошного пиршества, но ел мало. Салим понял, что его отец не очень доволен обретенным сыном богатством. Отец считает, что я солгал ему, подумал он. Разве у обезьяны может быть такое приданое? Я и сам ничего понять не могу. Чтобы разгадать эту загадку, надо разузнать, что еще скрывается под обезьяньей шкурой.
На следующее утро, когда Салим проснулся, в доме снова было темно и неприютно. Он бы счел, что великолепие вчерашнего вечера ему приснилось, но остаток жирных пряностей на губах и полный желудок подсказывали, что все было в реальности. Он решил поговорить с обезьяной, но не успел ее найти, как в дом к нему явился гонец.
Посланник низко поклонился.
– Я пришел передать тебе приглашение эмира, – сказал он. – Эмир желает отплатить тебе за гостеприимство и приглашает тебя с женой на ответный пир, на котором также будут твои братья с женами.
Салим онемел. Привести обезьяну на ужин с братьями и их женами никак нельзя – такого стыда ему не вынести. Он закрыл лицо руками, но тут в комнату вошла обезьяна.
– Что тебя тревожит? – спросила она. – Разве твой отец не остался доволен вчерашним ужином?
– Он доволен, – глухо ответил Салим, не поднимая головы. – Так доволен, что теперь приглашает всех троих сыновей с женами к себе на ужин. Я не знаю, что делать.
– Ты должен пойти, – ответила обезьяна.
– Не могу. Ты моя жена, обезьянка. Я своего слова не нарушу. Но я не могу привести обезьяну в дом к эмиру.
– Тогда отвези меня назад в пустыню, и я покажу тебе, где найти новую жену.
– Но что будет с тобой?
– Как я уже сказала, я умру, – ответила обезьяна.
– И как сказал я, я не позволю этому случиться.
– Тебе придется выбирать: исполнить желание твоего отца – взять меня с собой к нему в гости и представить как свою жену – или отвезти назад в пустыню и найти вместо меня кого-нибудь себе под стать.
– Нет.
– Тогда возьми меня с собой к отцу на пир.
– Как скажешь, – ответил Салим немного раздраженно. – Но ступай лучше одна, я с тобой не пойду. – И он в гневе выбежал из комнаты, вскочил на коня и ускакал.
Весь день Салим скакал по пустыне, словно пытаясь убежать от своего горя. Конь устал, бока его потемнели от пота. Салим остановился в маленьком оазисе, чтобы дать ему отдохнуть. Спешившись, он почувствовал, что гнев его прошел, а мысли прояснились. Он знал, что не может предать обезьяну, – раз он привел ее в свой дом, то не станет выгонять, только лишь из-за стыда перед людьми. Хоть он и горевал, что у него такая жена, от обезьяны он видел только добро. И что он дал ей взамен? Он даже не поблагодарил ее за вчерашний роскошный ужин, не спросил, как ей удалось его организовать. Поглощенный мыслями о своей необычной супруге, он только теперь заподозрил, что без волшебства дело не обошлось. Он вспомнил, как лунный луч играл на длинных черных волосах, видневшихся из прорехи на обезьяньей шкуре, когда его жена спала. И Салим решил не убегать, а поискать разгадку этой загадки.
Уже темнело, когда Салим оставил коня в соседской конюшне и тихонько вошел к себе во двор. Он взобрался на крышу дома и нашел трещину в потолке над спальней обезьяны. Через нее он стал наблюдать, как она готовится к пиршеству у эмира.
Мартышка махнула лапой, и на глинобитной стене появилось зеркало. Она с интересом осмотрела свое отражение. А потом среди густого меха на спине показалась трещина, и из уродливой шкуры выступила девушка. Салим закусил кулак, чтобы не вскрикнуть от удивления. Девушка была молодая, красивая и стройная, с высокой грудью, миндалевидными глазами и точеными скулами. Он смотрел, как она надела тонкое платье, золотые серьги, драгоценные ожерелья и гребни, которые вытащила опять же из обезьяньей шкуры. Затем она накинула на плечи большую шелковую шаль и направилась на пир к его отцу.
Как только она вышла из дома, Салим поспешил в ее комнату. Он поднял сброшенную обезьянью шкуру, вывернул ее и понял, что она пуста, как высохшая шкурка личинки цикады. Волшебство было не в ней, а в самой девушке. Она сама пошла к эмиру в своем обличье, подумал Салим, и обезьянья личина ей больше не нужна! Он схватил уродливую шкуру и швырнул ее в очаг. Она зашипела в огне, в комнату повалил странный синий дым, и вскоре вместо шкурки осталась только кучка золы. Салим сел и стал ждать, когда жена вернется домой.
Шагая к дому эмира, Фатима, дочь царя Алледжену, улыбалась. Ведь она полюбила Салима в ту самую минуту, когда увидела, как он скачет через пустыню. Обратившись коршуном, она летала за ним, когда он охотился неподалеку от владений ее отца, а он так и не узнал, что с неба за ним следила царская дочь. С тех пор она много раз наблюдала за ним, любуясь его смуглой кожей, добрыми карими глазами и ровными белыми зубами. И в тот день, когда сын эмира бросил свое копье в пустыню, она призвала копье к себе и привела любимого в небольшой оазис во владениях ее отца.
Но красивое лицо еще не было порукой тому, что он мог любить Фатиму так, как ей того хотелось – верно и крепко. Это предстояло проверить. И Фатима придумала испытание, сменив гладкое оперение коршуна на косматую шкуру обезьяны. О, как дорого Салим поплатился за свое сострадание к ней! Человек менее благородный ухватился бы за возможность освободиться от несчастной судьбы и обрести богатую красивую жену. Но не таков был Салим. Она предложила ему самый легкий способ выйти из положения, но он не захотел счастья такой ценой. Хоть он и горевал, но к жене-обезьяне всегда относился великодушно.
Фатима подняла голову, уловив принесенный ветром резкий запах паленой шкуры. Конечно, она оказалась права. Доброта и благородство Салима позволили ей выйти из обезьяньей шкуры. Девочка-обезьяна умерла, чтобы позволить красавице-женщине стать настоящей женой Салима. Шкура больше не нужна ни ему, ни ей.
Фатима подошла к дому эмира, и двое слуг отвели ее во внутренние покои, где он принимал свою семью. Фатима остановилась в дверях, прикрыв лицо покрывалом. Она услышала, как перешептываются другие жены, недовольные тем, что их пригласили отужинать с обезьяной.
Эмир обратился к ней:
– Жены моих сыновей сидят здесь с открытым лицом. Ты тоже сними покрывало и покажись. Мы тебе слова дурного не скажем.
– Разве избранница твоего младшего сына заслужила твое дурное слово? – спросила Фатима. Сброшенное покрывало темными складками легло ей на плечи, и красота ее засверкала, словно солнце, вставшее из туч.
Братья и их жены вытаращились на нее, онемев от удивления. Эмир пожирал ее взглядом – все недовольство браком младшего сына рассеялось при виде этой царственной юной женщины в золоте и драгоценностях.
Фатима скромно опустила глаза. Она достала завернутый в отрез шелка крупный бриллиант и подарила его свекру:
– Прими этот дар от моего отца, царя Алледжену, он, зная о моей любви к твоему сыну, разрешил мне выйти за него замуж. Я знаю, что мое таинственное появление огорчило тебя, господин. Я пришла в обезьяньей коже, чтобы проверить, так же добр и честен твой сын, как он красив. Обезьянья шкура была ему не по нраву, но он не захотел погубить обезьяну и найти себе другую жену. Салим прошел мое испытание. А теперь, с твоего позволения, я вернусь домой в собственном обличье женщины и любящей жены.
Фатима поклонилась своим новым родичам, застывшим от изумления, накинула на голову покрывало и ушла.
Умелая волшебница Фатима поняла, что чувствует Салим, задолго до того, как дошла до дома. Она ощущала силу его волнения, слышала, как бьется его сердце в предчувствии ее возвращения, и приказала темному, мрачному дому наполниться теплом и светом. Мысли ее летели перед ней, богато украшая каждую комнату, готовя дом к ее приходу. Особое внимание она уделила сералю, где этой ночью им с Салимом было суждено впервые взойти на брачное ложе.
Придя домой, она прошла по изящно украшенным покоям в сераль, где ждал ее молодой муж. В очаге горел голубоватый огонь. От обезьяньей шкуры не осталось и следа. Салим улыбнулся, вначале робко, затем шире, не отводя глаз от ее лица. С радостным смехом, понимая, что любима, Фатима бросилась в его объятия.
Мидори Снайдер – писательница, фольклорист и один из директоров отмеченной наградами Студии мифических искусств Эндикотта. Она выпустила восемь книг для взрослых, подростков и детей и завоевала Мифо-поэтическую премию за свой роман в итальянском стиле «Влюбленные». Ее рассказы, эссе и поэмы опубликованы во многочисленных журналах, антологиях и сборниках лучших произведений года. К изданию готовятся ее волшебный роман в соавторстве с Джейн Йолен и продолжение ее романа «Влюбленные». В настоящее время она живет в Аризоне со своим мужем Стивеном Хесслером.
Кто из нас, мечтая о будущем друге или подруге, муже или жене, не составлял списка их достоинств? Иногда человек привлекает нас своей красотой, но это редко длится долго. Поэтому все мы устраиваем для будущих партнеров «испытания» на основе нашего списка предпочтений. Вот почему мне всегда нравилась сказка суданского племени кордофан о девушке-обезьяне. Невеста-волшебница давно заметила молодого человека, полюбила его и придумала хитрый план, чтобы как следует проверить, насколько он порядочен, честен и добр. Эти качества для нее были важнее всего, и, к счастью для влюбленных, юноша оказался ее достоин. Я считала, что одно из самых важных качеств моего будущего мужа – чувство юмора, и до сих пор, через тридцать лет после свадьбы, мы с мужем часто смеемся вместе.
Швета Нараян
Пишах
В тот день, когда деда Шрути должны были кремировать, ее бабушка вышла в сад их многоквартирного дома нарвать роз для гирлянды. Она не вернулась. В крематорий на погребальную церемонию тело повезли отец и дядя Шрути со священником. Мать Шрути сидела на полу в своем тяжелом шелковом сари и плакала у тети на груди, а полиция искала Анкиту Бай.
Шрути залезла на освещенный солнцем подоконник, измяв новое платье из розовой парчи. Она прижалась к сетке на окне, чтобы посмотреть на сад, – верхушки кокосовых и банановых пальм, миндальных и манговых деревьев раскинули зеленые кроны над яркими пятнами роз и бугенвиллей. Мама громко высморкалась, хлюпнула носом и вытерла лицо вышитой полой сари. Тетя закатила глаза.
В дверь позвонили. Брат и кузен Шрути бросились открывать и вернулись, чуть ли не подпрыгивая от радости: за собой они вели полицейского с фуражкой в руке.
– Вам надо допросить мою сестру, – важно сказал Гаутам. – Бабушка Анкита с ней все время разговаривала.
Полицейский подошел к окну и склонился над Шрути, уперевшись руками в колени. Его лысеющая голова блестела от пота, а под формой цвета хаки обрисовалось круглое брюшко.
– Девочка, ты знаешь, куда ушла бабушка? – спросил он.
Шрути кивнула и показала на окно.
Полицейский выглянул, вздохнул, погладил ее по голове и пошел поговорить с мамой.
Оставив их вдвоем, тетя направилась в кухню. Она вынула ярко-оранжевые, блестящие от сиропа джалеби из холодильника и поставила блюдечко рядом с полисменом. Каждому из мальчиков досталось по штучке, а Шрути – половинка. Шрути посмотрела на липкую конфету и протянула ее Гаутаму, но двоюродный брат Викрам выхватил сладость у нее из рук и убежал в детскую. Гаутам помчался за ним.
Шрути сидела на подоконнике в потоке золотого света, в котором порхали пылинки, и наблюдала за матерью и тетей. Она не плакала и ничего не говорила. Они никогда больше не услышали от нее ни слова.
Бабушка мне многое рассказывала.
Она рассказала, что вокруг нас лес, что он близко, как дыхание, близко, как близка моя тень к земле. Она рассказала, что вход в лес можно найти везде. Даже здесь, в Мумбаи. Но я никак не могу до него добраться. Город прирос ко мне, как кожа – не отдерешь.
Правда, кожу оторвать все-таки можно. Я пыталась. Но от этого становится больно, течет кровь, а мама мажет царапины мазью-антисептиком и ругается.
Бабушка рассказала, что змея сбрасывает шкуру, и ей не больно. Только люди истекают кровью, когда меняются. Она рассказала, что, когда я стану женщиной, у меня пойдет кровь, и тогда я смогу сменить кожу, ведь одна перемена порождает другую. Она мне все объяснила.
Она не сказала, куда ушла, но я поняла это и так. Она вернулась в лес. Мама не знает об этом, и я не могу ей сказать, потому что это тайна.
Бабушка открыла мне много тайн. Ими полон мой рот, они пузырятся на языке, как кола или музыка. Но я никогда их не разболтаю, пускай даже папа кричит, а тетя отвешивает мне шлепки. Бабушка мне запретила.
Когда Шрути вернулась в школу, она поняла, что стала знаменитостью. Даже старшие ребята столпились вокруг нее, наперебой спрашивая, что случилось с ее бабушкой. Про этот случай написали в газетах.
Шрути не отвечала.
Сначала все подумали, что она молчит от горя, но она не плакала, и вскоре школьная заводила сказала, что она просто задается. И Шрути сначала осыпали насмешками, а потом она словно в воздухе растворилась, нигде ее было не найти.
Наконец ее выследили по звукам флейты. Она играла, сидя со скрещенными ногами на ограде в два раза выше нее самой. По ограде ползали ящерицы и мелкие змеи, а одноногая ворона смирно сидела на худой коленке Шрути.
И ее прозвали пишах – демоница.
Они всегда за мной гоняются. Они знают, я не буду кричать. «Пишах!» – выкрикивают они и смотрят недобро, будто своим молчанием я им угрожаю. «Пишах! Пишах!» И они дергают меня за волосы и брызгают мне в глаза едким соком из апельсиновой кожуры.
Когда брата нет рядом, Викрам дразнит меня вместе со всеми.
Но я умею бегать быстрее их и не боюсь лазить на крышу. А они боятся. Глупые мальчишки.
Я люблю крышу, хотя она пахнет дымом, мочой и марихуаной, которую курят большие мальчики. Викрам туда не приходит – старшие бы его побили. Я вылезаю из тени на яркое дневное солнце, чихаю и пробираюсь по горячей крыше к нижней стене, идущей вдоль ее края. Я осторожно переступаю через битое стекло и шприцы. Гаутам говорит, что от них можно заразиться СПИДом.
Все это остается позади вместе с запачканным матрасом и использованными презервативами. Все равно все это иллюзия, как говорит мама. Здесь, в середине крыши, где она слишком непрочная, чтобы выдержать взрослых, находится мой дворец. Я иду через двор к балкону – я волшебная принцесса, которую выгнали из ее страны и лишили истинного обличья злые ракшасы, и мое единственное утешение – игра на старой дедовой флейте.
Викрам рассказал мне, для чего нужны матрас и презервативы. Гаутам велел ему не говорить при мне грязных слов, но мне все это безразлично.
Мой балкон ярко-желтый, ярче стены. Я сижу, скрестив ноги, гляжу на полный людей и шума город, а потом достаю дедушкину флейту и играю всему миру.
На самом деле флейта принадлежала Гаутаму. Дед завещал ее ему. Но Гаутам не мог извлечь из инструмента ничего, кроме противного визга и стонов, и поэтому флейта пылилась на комоде до того утра, когда Гаутам проснулся под дедову игру и увидел силуэт у окна на светло-сером фоне ранней зари. Гаутам приподнялся на постели и, вытаращив глаза, с пересохшим горлом смотрел на силуэт играющего, пока фигура не шевельнулась и не оказалась его сестрой.
Викрам все проспал. Он только несколько дней спустя заметил, что флейта досталась Шрути, и сказал:
– Надо было отдать флейту мне.
– Ты даже играть не умеешь, – ответил Гаутам. – И вдобавок, дедушка был не твой.
– Зато я старше вас.
Но Шрути оставила флейту у ног семейного бронзового изваяния Кришны, и с алтаря ее не смел взять даже Гаутам. Так флейта там и поселилась.
Вороны – мои братья, которые рады принять крылатое обличье до заката. Бесчисленные гекко – двоюродные братья и сестры, они бегают и суетятся, но их легко распугать. Змеи, которые находят меня даже здесь, в вышине, – это Наги, бабушкина родня, что любят музыку, как и весь змеиный народ. А воробьи – просто воробьи.
Музыка призывает ко мне моих тайных родичей, и с ней я, закрыв глаза, вижу мир таким, какой он есть. Она взлетает – между надеждой и отчаянием, слагая сказку о пленной принцессе.
Скоро полнолуние, а я скоро стану женщиной. На этой неделе мама взяла меня в магазин выбирать бюстгальтеры.
Три ночи подряд я должна купаться в лунном свете – на полнолуние и в ночи до и после него – и молиться, чтобы кто-то пришел и разбил мои чары. Это должно случиться, пока я стою на пороге изменений. Уже через месяц луна принесет мне месячные, и с кровью я сброшу свою теперешнюю кожу. Бабушка сказала, что будет именно так. Она сказала, что будет больно, но я совсем не боюсь.
Если я не искупаюсь в луне, я буду обречена принять человеческую участь.
На уроках рисования Шрути рисовала змей. Сначала – карандашные закорючки, а потом настоящие рисунки и наброски извивающихся красавиц: кобры на стенах и дверях, силуэтами на фоне полной луны. Эти рисунки удостаивались отличных оценок – конечно, не на тех уроках, когда задавали нарисовать портрет или цветы.
Еще Шрути рисовала змей на математике и хинди, но там хороших отметок ей за них не ставили.
Полнолуние.
Лунный свет почти не проникает в нашу квартиру – он тускнеет и становится водянистым, застревая в противомоскитной сетке. Вчера ночью я поднялась за ним на крышу, но люди на матрасе чуть не увидели меня. Сегодня я попробую выйти в сад. Гаутам спит крепко, а мимо взрослых пробраться легко – папин храп громче моих шагов, а тетя с дядей спят в большой комнате в конце коридора. Но Викрам вчера ночью проводил меня глазами, когда я вернулась.
Колыбельная на флейте сегодня его усыпила. Я сама чуть не заснула и, зевая, выскользнула из квартиры.
Я тишина в доме, я тень на тропе, босая девочка-змея в саду. Я подставляю руки луне, чтобы она серебристым светом омыла мои пальцы, и кручусь, и качаюсь, и танцую в бессловесной молитве под беззвучную музыку темной ночи.
За моей спиной хлопнула дверь. Я обернулась. На ступенях – силуэт, он приближается. Викрам! Я отступаю в тень.
– Куда ты ходишь по ночам одна, Пишах? – Длинноногий, он без труда поравнялся со мной. Он говорит тихо, но его монотонный голос звучит противно и угрожающе: – Ты живешь в нашем доме, ешь нашу еду, мы тебя терпим – да мы тебя, можно сказать, на руках носим, немая ты уродка. И после этого ты смеешь убегать, как воровка? Нет, даже не думай дуть в свою бесовскую флейту. Я знаю, что ты со мной сделала.
Я отступила в темноту под деревьями и отпрянула, когда его рука потянулась ко мне.
– Ага, вспомнила свое место! Может, еще вспомнишь, что делают с непослушными девчонками? – Он вдруг улыбнулся во весь рот, так что лунный свет блеснул на белках его глаз и зубах. – Ты даже кричать не можешь. Все подумают, что ты сама захотела.
Я переступила с ноги на ногу.
– Ну и куда ты побежишь? – зашептал он. – Ты ведь вышла без ключа. Ты не сможешь вернуться без меня. Глупая шлюшка.
Я слышу, как у меня в ушах пульсирует кровь. Викрам смеется. От него удушливо пахнет одеколоном и сигаретным дымом. Какой-то фургон сдает назад, звучит резкая, металлическая мелодия: «Ода к радости». Я могла бы убежать на улицу. Но и в этом есть свои опасности. Я делаю шаг назад, и еще шаг, и тут моя пятка касается чего-то гладкого и теплого – это не трава и не цветок. В ответ на мое прикосновение змея ползет вперед, мимо меня, и Викрам застывает от страха. Я останавливаюсь. Сигналят машины. Все вокруг, кажется, становится видно более четко. Я слышу фырканье мотоцикла.
Кобра поднимает голову гибким движением, лунный свет блестит на ее чешуе. Я делаю глубокий вдох. Пахнет жасмином, спелыми бананами, кровью. Хвост ласково касается моей пятки, затем скользит прочь.
Я медленно ставлю ногу на землю. Викрам застыл, как и я, белки расширенных глаз белеют. Ветерок касается моей кожи, остужая пот.
Змея останавливается между нами и поднимается, почти не качаясь, пока не оказывается вровень с лицом Викрама; затем опускается и превращается в тень, оставляя за собой молчание. Я чувствую, как рычит мотоцикл, чувствую спокойствие деревьев, быстрый стук моего сердца. Я ничего не слышу.
Викрам делает прерывистый вдох и пятится к дорожке.
– Твое счастье, если она тебя не укусит, сука, – кричит он, скрещивая руки на груди, и ухмыляется. – Я посмотрю.
И тут я вспомнила о флейте.
Хоть сейчас и полнолуние, все равно через несколько дней ночная тьма сгустится. И я играю Викраму эту тьму, играю его безымянные кошмары, страх медленной и болезненной смерти, страхи неудач и несчастной любви. Я играю гипнотическую, смертельную красоту кобры и кошмарный хаос автомобильной аварии. На вкус моя музыка, как кровь и желчь. Она кидается на него с воем и визгом, и Викрам обращается в бегство.
Пока он шарит по карманам в поисках ключа, я выхожу из сада, а затем бегу за ним. Я успеваю поймать дверь, пока она не закрылась. Я смотрю на него.
Я подаюсь вперед, улыбаюсь Викраму и говорю: «Бу!»
В ту ночь Викрам не вернулся к себе в комнату. Остаток ночи он дрожал на диване, хотя было не холодно. Там тетя и нашла его на следующий день. Когда она подошла к нему, он проснулся, склонил голову к ней на плечо, как малыш, и прошептал:
– Мама, та демонская флейта… Она меня заколдовала.
Мать ласками и уговорами выведала у него, что, по его мнению, случилось, а затем уложила сына спать в свою постель и, кипя от злости, пошла на кухню варить кофе.
Когда сонная мать Шрути тоже вышла на кухню, тетя сказала:
– Если ты не можешь совладать со своей… дочерью, пускай она теперь спит у вас в комнате.
Мама никак не могла понять, в чем дело. Она расспросила тетю, Гаутама и Викрама, когда он проснулся. Но не Шрути, конечно.
Я жду, пока дыхание Гаутама не замедлится во сне, затем поднимаюсь на ноги и прокрадываюсь в кухню, неслышно ступая по твердому, прохладному полу. По пути я включаю свет в ванной и закрываю дверь.
Алтарь – это альков в стене кухни. Он слабо пахнет сандалом. Я протягиваю руку, чтобы взять мою флейту у Бога Кришны.
Флейты нет.
Я падаю на колени перед алтарем, обшариваю пол под ним, трещину между его краем и стеной, но нахожу только пепел ароматных палочек.
– Ты что-то ищешь?
В темноте мелькает золотистый свет. Я оборачиваюсь и вижу, что Викрам стоит, освещенный открытым холодильником, зажав в руке мою флейту.
– Ты что, думала, я тебе ее отдам после вчерашнего? – спрашивает он. Его голос слишком спокоен. – Ты хотела обмануть меня светом в ванной? Я не дурак.
Я вскакиваю на ноги и пытаюсь выхватить у него флейту. Одной рукой он держит ее над головой, другой отталкивает меня. Я ударяюсь о стену.
– Ну давай, – говорит он. – Дай мне повод ее сломать.
Я бегу к двери. Он бежит за мной, и, когда я берусь за ручку, тихо смеется мне в ухо. Его дыхание шевелит мои волосы.
Мне нужно прикоснуться к лунному свету еще хоть раз.
Но вряд ли он даст мне хотя бы спуститься вниз. Может быть, у меня все-таки не пойдет кровь, пока ритуал не завершится? Повесив голову, я иду обратно к нам в комнату, подтаскиваю свой матрас к постели Гаутама и ложусь. Чувствуя на себе взгляд Викрама, я молюсь луне и богине Дурге: дайте мне время.
Через четыре дня приходят мои первые месячные. Как и предупреждала бабушка, это действительно больно.
Жила-была когда-то девушка-нагиня необыкновенной красоты. Ее хвост скручивался огромными кольцами, а чешуя блестела, словно только что отлитая из стали, и не было в ней ни одного изъяна. Она была прелестна и в человеческом облике: ресницы длинные, а волосы блестящие и темные, как ночь в новолуние. Человеческая кожа у нее была светлая, как змеиное брюшко, и она сохраняла свою змеиную грацию.
Может быть, она была царевной, может быть, царицей, а может быть, просто красавицей из селения нагов.
Принимая человеческое обличье, эта девушка часто убегала из своей страны в наши края, чтобы послушать музыку, – ведь в стране нагов ее нет. Только этого им и не хватает, и поэтому они рядятся в наши одежды и осмеливаются проникать в наш мир. Эта девушка любила музыку больше всех и рисковала сильнее – добром это не кончилось: ее поймал заклинатель змей, привел к себе домой и сделал своей женой.
Так рассказывала бабушка, и на этом месте она всегда останавливалась.
«Что с ней стало, бабушка?»
«Она научилась готовить жаркое и карри, стелить постели и не ловить при людях ни мышей, ни крыс, – отвечала бабушка. – Через некоторое время у нее родилась дочь, а у дочери появилось двое детей – мальчик и девочка. И эта девочка, внучка нагини, несет в себе волшебство нашего народа».
Это казалось невероятным, даже тогда. Нет, в то, что моя бабушка из волшебного народа, я как раз верила. Это подтверждали ее мудрые темные глаза на смуглом лице и волосы, похожие на нити лунного света. Меня удивляло то, что когда-то она была молода.
«Ты правда была красавицей, бабушка?»
Она смеялась:
«Много-много лет. Мы ведь только в людском обличье стареем, Аша».
Аша. Надежда. Она всегда меня так звала, и я не понимала почему, ведь меня назвали Шрути в честь музыки, а музыку она обожала.
Мама нашла флейту – она была спрятана в глубине шкафа, за скороваркой.
– Так-то ты заботишься о семейном наследстве? – побранила она Шрути на глазах у ухмыляющегося Викрама и неделю продержала флейту под замком.
Викрам же прятал домашние работы Шрути. Натирал ее зубную щетку мылом. Облил чернилами новую школьную форму. Сажал в наволочку тараканов. Тетя делала вид, что ничего не замечает, но мама сердилась и плакалась Гаутаму. Сначала он раздраженно советовал ей не обращать внимания, но после того, как Викрам подложил Шрути тараканов, накричал на него и обозвал его ублюдком. Это услышала тетя.
Шрути стала после уроков закрываться у себя в комнате. Когда Викрам начал ее преследовать, она часто пряталась на крыше или сидела в саду с флейтой. Но как-то раз бабушки на лавочке замолчали и проводили ее сердитым взглядом: она поняла, что тетя им что-то рассказала. Она убежала от них в дом.
Никаких следов кобры так и не нашли, но все равно с тех пор в каждом змеином укусе считали виноватой Шрути. Теперь она играла на флейте рано утром, когда никто не мог ее увидеть. Ее игре вторили крики разносчиц овощей; соседи держались подальше, и детям своим наказали к ней даже близко не подходить.
Мама перестала разговаривать с соседями, а Гаутам – играть в крикет с друзьями Викрама. Отец сделался серьезным и молчаливым. Они не желали слышать, чтобы о Шрути злословили.
Через три года в городе появилось чудо – мальчик, который брал змей в руки и оставался невредимым. Его показывали по телевизору, у родителей брали интервью. Соседи Шрути спорили, от кого из богов мальчик получил свое благословение – от Шивы или от Вишну.
Шрути тоже могла брать кобр в руки, но она была слишком странная, чтобы считаться чудом.
Дождавшись, когда папа с дядей похвалили карри, мама сказала:
– Это Шрути приготовила.
Папа нахмурил брови.
– Как будто это что-то меняет! Что мы скажем женихам? Девушка не разговаривает, всех соседей распугала, все играет на своей проклятой флейте, так что к ней черви и ящерицы со всей округи сползаются, – но зато умеет готовить неплохое карри?
– Да еще и не без посторонней помощи, – добавила тетя.
Викрам демонстративно скривился и выплюнул карри.
Гаутам холодно взглянул на него и отправил в рот новую порцию. Я опустила взгляд на свою тарелку. Ноздри щекотал запах масла ги и кардамона. Каким станет мой дом, когда Гаутам уедет в колледж и заживет своей жизнью?
– Она добрая девочка, – возразила мама, – и учится хорошо.
– Тогда научи ее говорить.
Мама опустила глаза и закусила губу.
– Она ненормальная, – встряла тетя. – Как твоя мать.
Дядя нахмурил брови:
Читать бесплатно другие книги:
