Парфюмер Будды Роуз М.
– Завтра увидимся?
Она кивнула.
Осторожно взяв ее за руку, он тихо и решительно произнес:
– Знаю, как ты расстроена, но, пожалуйста, никому не рассказывай о том, что видела. Это опасно, а я хочу, чтобы с тобой все было в порядке.
– Мне бы хотелось, чтобы ты был немного смелее.
Он так много жаждал рассказать. Из всех жертв, требуемых от него, ни одна не ранила больше, чем невозможность говорить Кали всю правду.
– Я хочу, чтобы с тобой все было в порядке, – повторил он.
Глава 4
Жас сильно удивилась, увидев на пороге склепа брата. Путь с парижской Рю де Сен-Пер к каменному мавзолею на кладбище в тридцати милях от Нью-Йорка был довольно долгим.
– Ты меня напугал, – сказала она, вместо того чтобы признаться, как обрадовалась его появлению.
– Прости, – извинился Робби и вошел в склеп, улыбаясь, несмотря на ее сдержанное приветствие.
С букета яблоневых цветов у него в руке и зонтика с деревянной ручкой, некогда принадлежавшего их деду, капали дождинки. Несмотря на дождь, на Робби были легкие кожаные туфли ручной работы. Ее брат всегда одевался очень старательно, но вещи носил с легкой небрежностью. Робби был самодостаточен настолько, что Жас ему завидовала. Слишком часто ей казалось, что живет она не в своей шкуре.
Глаза у Робби были миндалевидные, как и у сестры, лицо овальное, а волнистые рыжевато-коричневые волосы всегда зачесаны назад и собраны в хвостик. В левом ухе поблескивала изумрудная серьга, а на платиновых кольцах, украшавших почти все его пальцы, кроме больших, сверкали капли дождя. Свет в склепе изменился, воздух наполнился новыми ароматами.
Они никогда не ссорились. Но за последние несколько месяцев ситуация изменилась, и Жас не могла забыть их спор по телефону три дня тому назад. Это была очень серьезная размолвка. Жас смотрела на брата и знала, что он больше не думал о ссоре. Он просто был рад видеть сестру.
Жас ждала, что он скажет еще. Но, как и отец, Робби чаще предпочитал общаться жестами, а не словами. Иногда это раздражало ее, так же, как и Одри. Жас посмотрела на мраморную скамью – привидение исчезло. Неужели Робби спугнул Одри? Она снова посмотрела на брата.
Жас привыкла думать, что из них двоих она была просто хорошенькая, а Робби красавец. Черты лица у них были похожи, но в мужском варианте они смотрелись гораздо привлекательнее. Для женщины те же черты казались немного грубоватыми. Глядя на брата, Жас словно смотрелась в таинственное зеркало и видела другой вариант себя самой. Их сходство, думала она, сближало их больше, чем других братьев и сестер, но, кроме того, их сближала еще и общая трагедия.
– Удивлена, что ты пришел, – наконец произнесла она. Вместо того чтобы обрадоваться брату, она вспомнила все те дни, когда ей приходилось бывать здесь в одиночестве. – Разве не ты говорил мне, что никогда не станешь отмечать ничью годовщину смерти? Что ты даже не веришь в смерть мамы?
– О, Жас, конечно, я верю, что она умерла. Конечно, я верю. Та мама, которую мы знали, ушла. Но я верю… я знаю… дух ее не покинет нас никогда.
– Милое замечание, – произнесла она, не скрывая сарказма. – Наверное, приятно иметь такую жизнеутверждающую веру.
Несколько секунд он всматривался в ее глаза, пытаясь увидеть что-то, чего не мог понять. Потом Робби подошел к ней, наклонился и нежно поцеловал ее в лоб.
– Хотел составить тебе компанию. Это всегда грустный день, не так ли?
Жас закрыла глаза. Как приятно, что брат рядом. Она взяла его за руку и сжала ее. Долго злиться на Робби было невозможно.
– Ты в порядке? – спросил он.
Робби заговорил с ней по-французски, и Жас автоматически перешла на этот язык. С матерью-американкой и отцом-французом они свободно говорили на двух языках, но Жас предпочитала английский, а брат французский. К добру или к худу, но она была маминой дочкой, а он папиным сынком.
– Прекрасно.
Она бы никогда не рассказала ему о том, что слышит мамин голос, хотя почти всю свою жизнь делилась с братом всем. Несмотря на такую разницу, между ними всегда существовала сильная связь, такая, как бывает у детей проблемных родителей.
Робби снова наклонил голову, и Жас заметила в его глазах сомнение. Он ей не верил, но она знала, что давить на нее он не собирался. Это не метод ее брата. Он был терпелив, спокоен, никогда не спорил.
По крайней мере, до последнего времени.
Жас было четырнадцать лет, а Робби одиннадцать, когда умерла Одри. Следующий год был потерянным. Тогда видения Жас стали гораздо серьезнее, и ее таскали от врача к врачу. Один диагностировал бредовые состояния, другой шизофрению. Наконец она попала в швейцарскую клинику, где ей помогли, и спустя год Жас почти выздоровела. После этого, в пятнадцать лет, она уехала жить в Америку с сестрой матери и ее мужем, а Робби остался в Париже с отцом. Но каждое лето брат и сестра приезжали в Грасс на юге Франции и проводили там три месяца в доме бабушки, где их дружба возобновлялась.
Полгода тому назад их отца признали недееспособным в связи с болезнью Альцгеймера, и они вдвоем унаследовали семейный бизнес. Они даже не представляли, насколько были близки к банкротству. Робби работал над собственной линией нишевой парфюмерии. Жас жила не во Франции и не занималась постоянным бизнесом. Оба были потрясены финансовым состоянием компании. Им трудно было договориться, каким путем идти, и позднее их межконтинентальные телефонные переговоры стали заканчиваться ссорами. Тяжелые проблемы, переполнявшие Дом Л’Этуаль, испортили их отношения, как никогда прежде.
– Они прекрасны, – Жас кивнула на яблоневые цветы, которые Робби все еще держал в руках.
Он взглянул на вазу, уже заполненную цветами.
– Кажется, для них места не осталось.
– Та пустая, – Жас указала на вторую вазу позади него и стала наблюдать, как брат пристраивает букет.
Насколько она знала, он здесь прежде никогда не бывал. Робби разглядывал каменного ангела в человеческий рост, витражные окна и мраморную стену с именами и датами, выгравированными аккуратными строчками. Читая их, он протянул руку и коснулся пальцами букв в центральном третьем сверху ряду. Имя их матери. Этот жест сильно разволновал Жас.
– Когда она была счастлива, – сказал он, – не было более любящей женщины, более прекрасной.
Он повернулся и улыбнулся сестре. Месяцы ссор по телефону растаяли на его гладком спокойном лице. Еще до того, как Робби начал изучать буддизм, он отличался рассудительностью и сосредоточенностью, чего Жас никогда не удавалось. Больше всего ей хотелось, чтобы они перестали спорить и всегда были вместе, не забывали друг друга.
– Ты приехал, чтобы подписать бумаги? – спросила она. – Другого решения просто нет. Продажа нам необходима.
Деточка, не надо давить на него.
Жас вздрогнула от этого совета, и ей стоило усилий не повернуться в сторону маминого голоса. Ей казалось, что Одри ушла.
Робби, словно эхо, повторил слова матери, разворачивая цветы:
– Не надо, Жас, не теперь. У нас еще будет много времени, чтобы поговорить. Давай хотя бы немного просто побудем вдвоем?
«Но мы так долго не были просто вдвоем», – подумала она.
Как и отец, в детстве они мечтали делать с ароматами то, что делали скульпторы с камнем и художники с красками. Они мечтали стать поэтами ароматов. Жас отказалась от возвышенной цели, когда увидела, как родители страдали от своих артистических амбиций.
Их отец был одержим идеей создания единственного безупречного аромата, способного повлиять на воображение. Поначалу его решимость и разочарование ввергли отца в отчаянье. От этого страдали они все, особенно мама. Одри была уважаемым поэтом, одержимым настолько сильными демонами, что борьба с ними не оставляла ей сил, чтобы избавить отца от его мрака. Чтобы сбежать от него, она бросалась то в одну разрушительную аферу, то в другую и наконец поплатилась за это жизнью.
Возможно, твой отец и я сдались. Ты тоже, возможно, сдалась, но только не Робби. Он никогда не сдастся. Никогда.
Эти слова задели Жас. Но мать была права. Жас отказалась от усилий, даже не начав. А Робби оказался самым стойким. Он вознамерился исправить отцовские неудачи и отомстить за материнские страдания.
А ее долгом было спасти его от всех этих глупостей.
С одной из веток только что поставленного в вазу букета сорвался цветок. Белый с розовым оттенком, в голубом свете он казался серовато-лавандовым. Жас подняла его и склонилась, чтобы вдохнуть аромат.
– Как мог человек, создававший изысканные ароматы, ужиться с женщиной, которая любила такие сладко пахнущие цветы? – спросила она. – В этом есть какая-то ирония, не так ли?
– В наших родителях вообще было много иронии.
Он замялся, вздохнул и сказал очень тихо, словно шепот мог ослабить эффект:
– Вчера я видел папу перед отъездом в аэропорт.
Она не отреагировала.
Твоему отцу надо было стать писателем. Тогда бы воображение принесло ему успех. Вместо этого его фантазии совершенно истощили знаменитый и уважаемый Дом Л’Этуаль…
Одри горько рассмеялась. Эта интонация плохо вязалась с ее красотой: с прекрасными сияющими глазами и роскошными золотисто-коричневыми волосами, с нежно очерченными губами и высокими скулами.
В своих мавзолейных беседах, как стала называть их Жас, Одри никогда не называла мужа по имени, никогда не произносила «Луис» или «Луи», как было принято у французов. Она всегда говорила «твой отец», будто отдаляясь от него еще больше. Словно его присутствие на другой стороне могилы было недостаточным расстоянием.
От Одри Жас узнала, что когда люди ранят или разочаровывают тебя, надо как можно больше стереть из своей памяти. Просто выбросить. И она освоила этот метод. Она никогда не думала о том, что случилось с Гриффином Нортом. Никогда не пыталась представить, что он делает или кем он стал.
А разве не этим ты занимаешься теперь? – дразнила ее Одри. – В любом случае, – добавила она, – он был тебя недостоин.
Жас и Гриффин повстречались в колледже. Он был на два года старше ее. Когда она поступила в аспирантуру, то оказалась в трех часах езды от места, где Гриффин защищал диплом. Каждые выходные он приезжал повидаться с ней. Но Жас была плохим водителем, и мысль о том, чтобы остаться одной в машине, пугала ее. А если видения навестят ее в тот момент, когда она будет за рулем? Поэтому по выходным Жас ездила к нему на свидания на автобусе. И стараясь побыть с ним подольше, возвращалась домой последним автобусом – в воскресенье в семь вечера. Перед уходом она постоянно забывала поесть, а когда возвращалась в школу, то столовая была уже закрыта.
Однажды вечером, когда она садилась в автобус, Гриффин сунул ей бумажный пакет. Сев на свое место, она его раскрыла. В пакете был бутерброд, завернутый в вощеную бумагу и перевязанный белой лентой, которую она, должно быть, забыла у него. На ленте он написал: «Не хочу, чтобы ты голодала из-за меня».
Мама была не права. Гриффин был вполне ее достоин. Проблема состояла в том, что он сам так не думал, поэтому и ушел от нее.
Жас носила ленту в бумажнике, пока та совсем не истрепалась. Потом она спрятала ее в шкатулке для драгоценностей и хранила до сих пор.
Самоубийство матери стало для Жас первым уроком потерь. Гриффин, совсем молодой человек, разделявший ее страсть к мифологии, дышавший ароматом древних лесов и прикасавшийся к ней, словно к драгоценности, стал последним уроком.
Робби что-то сказал, но Жас не расслышала его.
– Прости, что ты сказал?
– Думаю, врачи ошибаются насчет того, как мало он помнит.
– Еще бы ты думал иначе. Ты же граф Tourjours Droit, – засмеялась Жас. Она придумала ему прозвище «Граф Всегда-Прав», и оно понравилось родителям и дедам. – Куда этим врачам с их образованием до тебя!
Теперь засмеялся Робби. Еще ребенком он менял правила и обычаи так, что всегда оставался прав. Иногда это веселило ее, иногда бесило, в зависимости от ситуации. Когда ему было восемь лет, а ей одиннадцать, Жас провела сложную церемонию в саду, отделявшем дом от парфюмерного магазина. С помощью зонтика посвятив брата в рыцари, она нарекла его этим именем.
– На этот раз папа тебя узнал?
– Он четко знает, что я тот, кто заботится о нем, – каждое слово было исполнено боли. – Но едва ли он понимает, что я его сын.
Жас не хотелось этого слышать. Образ отца, который представил ей Робби, будет преследовать ее много дней, просачиваясь сквозь стену, которую она воздвигла.
– Несмотря на все, что отец забыл, он по-прежнему помнит наизусть рецепты духов и напоминает мне про маленькие секреты, связанные со смешиванием различных ароматов, – продолжил брат. – Он разучился читать, но точно знает, сколько капель розового масла надо смешать с эссенцией ванили. И когда он говорит о своих рецептах, то всегда произносит: «Приготовь один флакон специально для Жас».
Робби широко улыбнулся. Доброта брата была его самым большим украшением. Но, несмотря на такое признание, его способность видеть хорошее в каждом раздражала Жас, когда речь заходила об отце. Тот был эгоистом, причинившим им всем немало боли.
– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – предложила Жас.
– Нам надо поговорить о нем.
Она покачала головой.
– Не теперь. Не здесь. Это выглядит неуважительно.
– По отношению к маме? – Робби казался растерянным.
– Да, по отношению к маме.
– Жас, ее тут нет. Она нас не слышит.
– Спасибо, что напомнил. Ну, если так, продолжай. Закончи то, что хотел рассказать про отца. Он не знает, кто ты такой, но помнит мое имя…
– Послушай, нам надо поговорить об этом.
Она сделала глубокий вдох.
– Ладно, прости. Рассказывай.
– Иногда у него такой напряженный взгляд, словно он пытается разом включить все клетки своего мозга, сосредоточившись на какой-то мысли. Иногда, в какие-то мгновения, ему это удается. Но когда ему это не удается, он переполнен отчаяньем. Жас, иногда он плачет, – последние слова Робби прошептал.
Жас молчала. Она не могла представить своего жесткого, требовательного отца плачущим.
– Сожалею, что ты это видел. Хотелось бы, чтобы это не было так трудно.
– Я говорю не о том, как было тяжело мне. Я о том, как трудно ему. Хочу, чтобы ты это поняла. Пожалуйста, навести его. В его памяти осталось только твое имя. Не мое, не Клэр. «Не забудь приготовить флакончик «Руж» для Жас», – сказал он мне, когда я уходил.
Робби улыбнулся нестерпимо грустно.
– На свете нет дороже подарка, чем прощение. Пожалуйста, навести его.
– Дорогой мой брат, когда это буддисты успели научить тебя проповедям? – произнесла она, рассмеявшись слишком громко и выдав себя, когда смех застрял у нее в горле.
Жас хотелось бы, чтобы в ее силах было сделать его счастливым. Она хотела, чтобы все, во что он верил, было реальностью, и все его надежды осуществились. Мечтала суметь простить отца.
Надеялась, что существовал легкий путь решения их финансового кризиса. Она хотела, чтобы действительно существовала книга старинных рецептов духов и мазей, использовавшихся в древнеегипетских ритуалах, чтобы она попала во Францию и оказалась спрятана где-то в их фамильном доме в Париже.
Но жить в грезах опасно. И в первую очередь требовалось обезопасить самого Робби. Он был последним ее родственником, оставшимся в живых.
Жас взглянула на ангела скорби.
– Смотрится так, словно на крыльях весь груз печали по усопшим, и они никогда больше не расправятся.
Робби подошел к ней, обнял за плечи и прижал к себе.
– Ангелы всегда могут летать.
Она вдохнула сложный вихрь ароматов, витавший возле него. Прохладный воздух, дождь, яблоневый аромат и многое другое.
– От тебя пахнет, – сказала она, наморщив нос. – Так замечательно.
Она могла дать ему хотя бы это.
– Это мои образцы. То, над чем я работал. То, о чем я говорил тебе по телефону. У меня назначены встречи. Бэтфорд. Бендель. Барни. У нас тут связи.
– По поводу наших классических духов.
– Им интересно то, что есть у меня, Жас.
– Даже если так, у Дома Л’Этуаль нет денег, чтобы открыть новое подразделение.
– Я найду инвестора.
Она покачала головой.
– Я сделаю это, – настаивал он.
– Тысячи нишевых парфюмеров разоряются. Потребители не покупают новые изобретения дважды. И каждый день все новые ингредиенты запрещают ради защиты окружающей среды.
– Еще несколько лет, и парфюмерам из-за глобального потепления запретят использовать… Все эти возражения я уже слышал. Но всегда есть исключения из правил.
– Ты понапрасну тратишь время, – не сдавалась Жас. – Рынок переполнен. Если бы Дом Л’Этуаль был сейчас в моде, то возможно, но это не так. У нас есть линия духов, выдержавших испытание временем. Нам нельзя экспериментировать с нашей репутацией.
– Что бы я ни говорил, ты готова спорить, не так ли? Нельзя ли попридержать свой цинизм хотя бы на время? А что, если у меня есть решение? Что, если нам необязательно продавать нашу классику?
– Робби, пожалуйста. Ты должен подписать бумаги. Это единственная возможность спасти компанию, сохранить магазин и дом в Париже, остаться на плаву.
Он обошел ангела, положив руку на крылья, словно утешая его… или пытаясь удержать равновесие. Жас однажды видела фотографию Оскара Уайльда в возрасте двадцати девяти лет – столько же лет было сейчас Робби. На Уайльде был элегантный бархатный пиджак и красивые туфли. Прекрасный молодой человек, сидящий на роскошном стуле в окружении персидских ковров с книгой в руке, склонивший голову на руку и смотрящий на зрителя с нежностью и участием.
Брат смотрел на нее именно так.
– Мы должны банку три миллиона евро. Мы не можем заложить дом на Рю де Сен-Пер. Отец уже это сделал. Остается лишь продавать активы, – сказала Жас.
– Дом Л’Этуаль теперь принадлежит нам, тебе и мне. Он существует почти двести пятьдесят лет. Мы не можем его уничтожить. Ты только понюхай, над чем я работаю.
– Последние шесть лет ты провел в Грассе, в волшебном королевстве лавандовых полей, работая над хрустальными флакончиками ароматов, словно живешь сто лет назад. Какими бы замечательными ни были твои новые ароматы, на них не заработать тех денег, которые нам нужны. Придется продать «Руж» и «Нуар». Но и тогда в залоге останется дюжина классических ароматов.
– Ты даже не хочешь понюхать то, что я сделал, даже не разрешаешь мне попытаться предпринять меры и найти инвестора.
– У нас нет времени.
– У меня есть план. Пожалуйста, только доверься мне. Дай мне неделю. Кто-то должен влюбиться в то, что я создал. Настало время для таких ароматов. Мир настроен на них.
– Ты ужасно непрактичен.
– А ты недоверчива.
– Я реалистка.
Робби кивнул в сторону молчаливого ангела:
– Он грустит именно об этом, Жас.
Глава 5
Когда Се вернулся в студию, там никого не оказалось, и он с благодарностью окунулся в тишину. Разложив перед собой инструменты, он приступил к работе, начатой в полдень. Сконцентрировавшись на кончиках пальцев, он постарался отключиться от мучительных и сомнительных мыслей. Се полностью отдался движению, жизнь его сосредоточилась на краю линий, покрывавших бумагу. Вскоре он перестал думать и слышать звуки, доносившиеся из открытого окна и коридора, ощущая только нежное скольжение кисти по листу бумаги.
Древнее искусство каллиграфии, в отличие от других традиций, дожило до настоящего времени, в основном благодаря Мао Цзэдуну, который понял, что в стране сотен диалектов каллиграфия, несмотря на элитарную историю, будет самым эффективным средством общения и стоит того, чтобы ее приспособить к современности. Диктаторский режим сделал каллиграфию универсальным средством общения, понизив ее с уровня высокого искусства до обыденности.
Некоторые художники придавали своим работам мятежные интонации, тушью и кистью выражая свои настроения. Се этого не делал. Его работы были аполитичны. В своей каллиграфии он не пытался кричать, но высказывался шепотом. И за пределами Китая нашлись те, кто его услышал.
Стиль Се отличался от традиционного тем, как он использовал печати. Обычно резная печать содержит инициалы художника, и для нее используются красные чернила или киноварь. Се использовал печати, чтобы скрыть в своих работах повествование. В течение многих лет он вырезал сотни таких печатей, дополняя каждую новыми изобразительными элементами: от натуралистичных листьев, цветов, облаков, лун до человеческих фигур, лиц, рук, губ, глаз, ног.
Работы молодого каллиграфа были выразительны, изысканны и замысловаты. И с каждой работой он рисковал своей жизнью, потому что в каждой новой печати скрывалась крошечная изогнутая линия: молния. Его второй автограф.
Это было послание, адресованное всем, кто знал, что искать: он не погиб, он все еще жив.
Несмотря на усилия Се, в самый разгар его вдохновенного состояния образ горящего монаха не давал ему сосредоточиться. Он редко терял контроль над собой. Пытаясь успокоить шум сознания, Се подавил воспоминание и направил волю в черную тушь. Обычно, когда он писал, то был совершенно свободен. Но не сегодня, когда бремя трагической жестокости казалось ему невыносимым.
Когда в студии работает много художников, кто-нибудь постоянно входит или выходит. Поэтому, когда открылась дверь и послышались шаги двух человек, Се не посмотрел в их сторону. Не теперь. Завершив цветочный сюжет, он оторвался от работы лишь тогда, когда услышал свое имя и поднял глаза с чувством досады. Он узнал голос Люй Чуня. Он знал, что эта встреча состоится в ближайшую неделю, но не ждал, что это случится сегодня вечером.
– За хорошим обедом профессор Ву, – Люй Чунь кивнул на своего спутника, – рассказал мне замечательные вещи о твоей последней работе.
Он подошел ближе, наклонился к плечу Се и посмотрел на незаконченный рисунок.
– И понимаю, почему.
Чунь постоянно что-то ел, жевал и глотал, издавая мелкие хлюпающие звуки. Как обычно, Се с раздражением услышал, что он сосет очередную конфетку.
Неожиданные визиты пекинского чиновника, коротышки с детским лицом, никогда не были приятны, но после недавнего нелегального просмотра сайта в Интернете этот визит был особенно некстати.
– Благодарю вас, – пробубнил Се сдержанным тихим голосом, не поднимая глаз в знак уважения, как его научили много лет назад.
– Хочешь конфетку? – спросил Чунь, протянув ему коробочку, завернутую в съедобную бумагу. – Твои любимые. Рисовые конфеты.
Се взял ужасную сладость и положил ее на табурет рядом.
– Сохраню ее на потом. Не люблю есть во время работы.
В детстве, в детском доме в предместьях Пекина, у Се было много учителей, преподававших ему математику, историю, географию, язык, естественные и общественные науки, рисунок и игру на скрипке. Но Люй Чунь был учителем особенным. Начиная с шести лет и до тех пор, пока ему не исполнилось двенадцать, Се проводил с Чунем по два часа каждый день отдельно от остальных детей, в занятиях по так называемому «нравственному обучению», в которое входила этика с упором на патриотизм, любовь к партии и народу. Занятия всегда начинались с того, что они с Чунем в течение десяти минут прослушивали музыку, и заканчивались похвалами Се и предложением ему рисовых конфет в знак поощрения его хорошего поведения.
В этот момент, опуская руку в коробку с конфетами, Се всегда чувствовал страх. Ему почему-то казалось, что у него отвалится палец, упадет в коробку, и Чунь захлопнет ее прежде, чем Се успеет его достать.
Ом мани падме хум.
Несмотря на то что Се был неглупым ребенком, когда занятия начались, он не знал таких слов, как «промывание мозгов». Но он понимал, что Чунь пытался изменить его мысли, и занятия его пугали. Поэтому во время двухчасовых занятий Се научился раздваивать свое сознание. Оставаясь в настоящем ровно настолько, чтобы слышать пропагандистские речи Чуня и при необходимости реагировать на них, он стал пользоваться мантрой как щитом. Начатая мантра эхом звучала глубоко внутри, поднималась вверх, заглушая все посторонние шумы, слова, тревоги, и сохраняла его внутренний мир нетронутым.
Ом мани падме хум.
Постепенно он научился параллельно поддерживать два сознания.
– Угощайтесь, – теперь Чунь предложил конфеты профессору Ву.
– Да, благодарю вас, – произнес наставник Се, беря конфету. Декан факультета каллиграфии Ву в свои восемьдесят сохранил моложавость и здоровье, словно ему было на тридцать лет меньше. Молодость и довольство жизнью он не растерял благодаря своей работе. Он читал студентам лекции о духовной и психологической пользе каллиграфии и прочих искусств, о том, как она связана с историей и бесконечностью вселенной, как свободна от политики, даже если служит политическим целям, и что она обращена напрямую к лучшему, что есть в человеке.
– Изумительный вкус, – сказал Ву, кинув сладость в рот.
Чунь достал из коробочки вторую конфету для себя. При двух жующих мужчинах комната вскоре наполнилась тошнотворным запахом. Се с трудом подавил рвотный позыв.
– Ваше посещение студии большая честь для нас, – уважительно произнес Ву.
Се не хотелось рассказывать профессору Ву о прошлом. Лучше промолчать, чем рисковать. Над Се довлела кармическая ответственность. Любое привлечение внимания к себе, кроме успехов в рисовании, могло уничтожить все надежды на достижение цели. Но Ву был проницательный и мудрый. Он знал, что юноша скрывает страшную тайну, угнетающую его.
– Профессор Ву также говорил, что твоя работа завоевала первый приз в конкурсе выпускников, – произнес Чунь, пережевывая конфету. – Поздравляю.
Се кивнул, не поднимая глаз, словно смущенный похвалой.
– Благодарю вас.
– Ты по-прежнему доволен своими занятиями в институте искусств?
Вечный вопрос. Вечно неизменный ответ.
– Да, я всем очень доволен.
– Природа – замечательный предмет для постижения, – сказал Чунь.
– Рад, что вам нравится, – Се выбрал эту специализацию именно за ее нейтральность. Никого никогда нельзя обвинить в неблагонадежности за рисование гор, рек и облаков. А стихам, украшавшим его работы, были сотни лет.
Несмотря на то что прославление государства все еще поощрялось, за последнее десятилетие появились критически настроенные художники, которые даже имели успех. Наиболее экстремальные из них, создающие сексуально откровенные работы или открыто критикующие решения правительства, теперь признавались как часть китайского культурного истеблишмента и даже занимали посты в университетах. Но, несмотря на эти изменения, Се не мог позволить себе вызывать подозрения и воздерживался от политических намеков.
Или так лишь казалось.
– Профессор Ву еще сказал мне, что ты один из четырех выпускников, чьи работы отобраны для выставки в Европе. Это большая честь. Мы все тобой гордимся.
Се выразил еще одну благодарность.
Чунь вздохнул.
– Это все? Спасибо?
Се знал, что его молчаливость раздражала пекинского наставника, но если молчишь, то не можешь сказать ничего предосудительного. Или почти ничего. С тех пор, как Се попал в детский дом, он говорил очень мало.
Почувствовав запах дыма, Се подумал: зачем монахи зажгли жертвенные костры задолго до заката? Но, несмотря на желание разобраться, он не сдвинулся с места. Шестилетний мальчик, которого тогда звали Доржи, проживал в монастыре Цечен Дамчос Линг уже несколько месяцев, изучая искусство дзогчен. В сердце древнего и прямого источника мудрости царила дисциплина. Доржи медитировал. Ничто не должно было отвлекать его.
Но он не мог не слышать криков и бегущих ног.
– Доржи, иди за мной, – в дверях внезапно появился Рибур Ринпоче. – Быстро. Монастырь горит.
В коридоре было много дыма, пахнущего горелой резиной. Так пахло топливо. Огонь охватил стойла яков, как они теперь согреются зимой?
Снаружи Ринпоче усадил Доржи под деревом, окутанным снегом, и велел ученику держаться подальше от горящего здания.
– Это опасно, ты можешь быть ранен. Понятно?
Доржи кивнул.
– Если боишься, то повторяй мантру и медитируй.
Эти слова стали последними, перед тем как он убежал обратно к монахам, пытаясь спасти святилище, вековые рисунки танка, священные реликвии и редкие картины.
Ом мани падме хум.
Доржи повторял и повторял мантру, но она не помогала. Огонь поглотил крышу монастыря и добрался до священной Горы Кайлаш. Что происходило внутри монастыря? Прав ли Ринпоче? Почему он не выходил?
Потом рот Доржи зажала чья-то рука. Чьи-то пальцы сдавили его поясницу. Он попытался крикнуть, но губы накрыла чья-то ладонь. Он стал брыкаться, чтобы освободиться, но мужчина держал его слишком сильно.
– Мы спасаем тебя из огня, глупышка. Перестань сопротивляться.
Чунь и остальные верили, что пожар, жертвоприношение его учителей и последующее «спасение» мальчика, а именно так они называли похищение, травмировало его, и он почти онемел.
Они дали ему новое имя и спрятали в приюте под Пекином, но Се все знал. Однако ему было удобнее, чтобы они оставались при своем мнении.
Чунь пытался вызвать мальчика на разговор, предупреждая, что если он будет молчать, то никогда не женится и у него не будет детей. Угрозы не пугали Се, Ринпоче в Тибете предупредил его, что ему предназначена необычная судьба.
Теперь голос Чуня вернул Се в реальность.
– Профессор Ву сделал официальный запрос, чтобы тебе позволили съездить в Европу на выставку вместе с другими художниками. Именно поэтому я здесь. Чтобы поговорить с тобой об этом. Ты этого хочешь?
Се даже не моргнул, лицо его казалось совершенно безучастным, он продолжал смотреть на рисунок. Он обмакнул кисть в чернила и небрежным движением провел линию, изобразившую половину иероглифа. Дух буквы был подобен птице, летящей высоко над горами. Се знал, что Чунь ждет его ответа. Долго молчать было нельзя. Когда Чунь нервничал, то начинал злиться, а Се не хотел навлекать на себя его гнев.
– Если мое правительство хочет, чтобы я поехал, то буду рад.
Чунь улыбнулся. Предложение из десяти слов от Се было подобно поэме в устах другого человека. Словно в награду он достал из красного целлофанового пакета еще одну рисовую конфету и положил ее себе в рот, предложив по конфетке профессору Ву и Се, который принял ее с тихой благодарностью и положил на табурет.
В приюте было два типа детей. Одни принимали конфеты Чуня и сразу их съедали, поспешно и без промедления, пытаясь получить хотя бы какое-то утешение и удовольствие от угощения и особенности момента, хотя бы какого-то разнообразия в детдомовской рутине. Другие дети брали конфеты осторожно, словно те были сделаны из стекла, клали их в карман и сохраняли на потом.
Некоторые были умнее, копили конфеты и обменивали их на услуги. Другие сохраняли конфеты, чтобы потом, наедине с собой, вспомнить о временах, когда они жили в семье и знали любовь близких.
Се ничего из этого не делал. Когда кто-то из детей грустил, он дарил им свои конфеты. Его радовало, что на несколько минут кто-то становился счастливее.
Взамен он лишь просил детей не рассказывать об этом воспитательницам. Он боялся, что Чунь узнает о его доброте и заподозрит, что промывание мозгов не работает.
Ву верил, что каллиграфия не сможет выжить, а уж тем более процветать как современное искусство, если молодые мастера не будут приобщаться к новым интерпретациям и технологиям. Под его руководством студенты обучались не только поэзии, музыке и рисованию, но и осваивали западные материалы, цвета и концепции. Он поощрял креативные способности учеников, умение работать с формой и фактурой образов, которыми они пользовались. Он поощрял их смелость и пренебрежение правилами.
Но самым большим нарушением правил стали его ежегодные беседы с Се.
Перед тем как включить студентов в свою программу, профессор приводил их к водопаду в старинном парке и просил выполнить спонтанный рисунок, выражающий ощущение священного места.