Как жить с французом Мийе Дарья

Разговоры с совестью

Первое, что я почувствовала, — батареечное тепло. Второе — воздух, который пах не мусором и сыростью, а кремами и домашней едой. Затем до одурманенного перелетом и долгой дорогой из аэропорта сознания дошло, что кроме меня и Кьяры, чемодана и складной коляски в прихожей помещается еще куча вещей, в том числе пианино и детский складной велосипед. Сердце наполнилось ликованием, в спине стали самопроизвольно расслабляться мышцы: я снова дома, я белый человек!

Каждые три месяца я прилетаю в Москву на сдачу номера, как и обещала главному редактору. Редко когда выполнение рабочих обязательств приносит такое искреннее удовольствие. Этих «вынужденных» трех недель на родине я начинаю ждать с момента каждого приезда в Париж. По сути, во Францию летает только мое физическое тело, все остальное — мысли, планы, привязанности, стремления и ожидания — остается в Москве. В Париже мое тело сидит в маленькой клетушке на третьем этаже с окнами, выходящими в два внутренних дворика, и наблюдает за соседями в доме напротив: с утра они уходят в Большой мир, а мое тело садится за компьютер; вечерами они возвращаются из Большого мира, полные мыслей и эмоций, а я вылезаю из Windows, раздраженная, довольная или уставшая — в зависимости от того, как прошел день в редакции за три тысячи километров.

В Москве мое тело обретает смысл. Вокруг него вдруг появляются реальные люди, а не их виртуальные проекции. Люди, которых можно крепко обнимать, целовать при встрече, похлопывать по спине. Здесь есть настоящие друзья, с которыми не приходится из вежливости обсуждать погоду. Здесь есть мама. Мама готовит настоящую еду, иногда даже в духовке. В Париже духовки нет. То есть пока нет — до переезда остается еще месяц.

У друзей между тем появлялись новые интересы, о существовании которых я и не подозревала: из-за двухчасовой разницы во времени они не всегда успевали вовремя ими со мной делиться.

Инна занимается выжиганием по дереву.

Оля ходит на катере по Московскому речному бассейну.

Мила участвует в антиправительственных акциях и готовит народ к революции.

Мне же нечем похвастаться в ответ. Все прошедшие месяцы Париж развивал во мне только один скрытый талант — жить по средствам, а не по амбициям. Я не торопилась там обосноваться, обрасти новой социальной сетью — крутилась как белка в колесе, чтобы наполнить Москву ощущением, что я по-прежнему там, в распоряжении начальника, коллег, подруг и членов семьи.

Друзей у меня в Париже, конечно, не было, зато появились знакомые. И все заставляли о чем-то задумываться, но все эти мысли были… самообличительного свойства. Например, одна знакомая прекрасно готовит и шьет. Она по три часа тушит говядину с травами и лепит пельмени на такой штуке с дырочками… понятия не имею, как она называется, но это очень впечатляет. Эта знакомая не слишком блестяще владеет французским, но при этом знает, где продаются пищевые красители и марципановая паста. И параллельно она успевает шить дочке карнавальные костюмы на школьные утренники.

Я слушаю ее — и думаю, что у меня нет ни духовки, ни швейной машинки. Я даже в Москве не смогу без помощи Интернета и соседок найти марципановую пасту. Я не знаю, как называется штука для пельменей. Меню на ужин мы выбираем по фактору скорости приготовления: салат делать на три с половиной минуты быстрее, чем макароны, — едим салат.

Другая знакомая — спец в административных вопросах. Она получает от французского государства все возможные пособия, стоит на бирже труда, претендует на социальное жилье и, чуть что не так, посещает юридическую консультацию при мэрии.

Я слушаю ее и думаю, что дочке уже два года, а мы до сих пор не сподобились даже попросить ей «памперсные деньги» (это выражение тоже знакомая мне подсказала). Четыре тысячи евро в трубу из-за моей административной бестолковости.

Третья знакомая — ас по части быта. Она знает поименно всех педиатров округа с часами приема и расценками, может провести сравнительный анализ мясных лавок от бульвара де л’Опиталь до Люксембургского сада и существенно экономит семейный бюджет всевозможными скидочными купонами и промо-акциями, о которых узнает через специальный сайт.

Я слушаю ее — и теряюсь: единственный адрес, которым я могу поделиться, — магазин замороженных продуктов.

Интересно, размышляю я, а они что думают обо мне?

«У меня есть одна знакомая, она все время работает, света белого не видит, говорит только о редакционных делах и на собственного ребенка смотрит с удивлением…»?

Или: «У меня есть одна такая знакомая, непонятно, как она дожила до своих лет, ведь, кроме как тыкать по клавишам, она ничего не умеет…»?

Или: «У меня есть такая знакомая, она утром всегда занята, днем всегда занята, вечером тем более занята, в скайпе живет под значком „Не беспокоить“ — и удивляется, что ей в Париже одиноко…»?

Приходилось признать, что адаптация в таком режиме обречена на неудачу. До сих пор Франция была для меня словно дегустационное меню: какие-то блюда мне нравились и хотелось добавки, какие-то не очень, а некоторые я и вовсе отдавала мужу. Ему доставались все административные демарши и организационные вопросы от аренды машины до вызова газовщиков. Постепенно и очень болезненно я пришла к выводу, что, если не хочу прожить жизнь как черновик, московскую работу придется оставить. Придется самой себя бросить, как котенка в воду, в новую парижскую жизнь, самой оттолкнуть спасательный круг, который так любезно кидала мне родина. Я почти хотела, чтобы мой журнал закрыли или чтобы начальник счел невозможным больше держать сотрудника за тридевять земель — своими руками закрыть дверь в Москву у меня не хватало решимости.

Поэтому, когда в день сдачи очередного номера главный редактор пригласил меня в переговорную и, скроив горестную мину, сказал, что издатели решили существенно уменьшить долю путешествий в научно-познавательном журнале, у меня камень упал с души. Ощущения были такие же, как в момент, когда я переступала линию пограничного контроля в аэропорту Загреба: я свободна и открыта чему-то новому. Меньше всего в тот момент я думала о деньгах — можно было не сомневаться, что по этому болезненному поводу за двоих отстенает мой муж.

Пока я наслаждалась бытовым комфортом, Гийом жил в руинах. Он решил использовать нашу отлучку, чтобы привести старую квартиру в приличное состояние перед сдачей ключей. Ведь если безответственный арендатор надежно прикрыт законом, то честный арендатор буквально ходит по минному полю. Он рискует потерять «страховой взнос» размером в полторы арендные платы, если стены покажутся хозяину недостаточно гладкими или паркет — поцарапанным. Его могут обязать оплачивать ремонт коммуникаций в случае, если раз в год он не приглашал дорогостоящего газовщика проверять состояние колонки и не менее дорогостоящего сантехника — состояние канализационных труб.

Мнительный Гийом видел опасность даже там, где ее не было. Он пытался починить замки на комнатных дверях, и они больше не закрывались. Он выскабливал из каминной трубы копоть, которая копилась там со времен барона Османна. Он мыл лепнину на потолках мыльным раствором. Я остановила его, когда он объявил, что собирается перестилать ковролин.

К нашему возвращению квартира была препарирована, выпотрошена и наспех залатана. Она стала выглядеть еще больнее. Но Гийом успокаивал, что это своего рода период рубцевания после пластической операции. А вот через пару недель, когда он снимет все швы, она заблистает свежеприобретенной красотой.

Когда швы были сняты, мне не без оснований показалось, что мы стали заложниками нашей квартиры еще надолго. Дело в том, что по французскому законодательству уведомлять домовладельца о желании съехать нужно за три месяца. Хозяин нашей квартиры, почтенный рантье, живущий в вилле на Лазурном Берегу и посещающий Париж только ради визита к гастроэнтерологу, страшно опечалился, узнав, что мы собираемся его покинуть. Это сулило ему много лишних телодвижений. Поэтому, когда Гийом предложил самому заняться поисками следующих арендаторов, мсье возликовал и долго его благодарил.

Гийом предложил это, конечно, не из человеколюбия — просто мы мечтали переехать гораздо раньше, чем истекут положенные три месяца. Мы надеялись быстро найти новых жильцов для нашей больной квартиры и, черкнув им на листке распорядок приема лекарств, удалиться в новую жизнь.

Однако пересдать нашу квартиру, несмотря на невысокую арендную плату и прекрасное расположение, оказалось непросто. Туда не желали въезжать ни друзья, ни друзья друзей, ни дальние знакомые друзей друзей: за год, проведенный здесь в статусе семьи, мы так живописали наши страдания, что эхо о них докатилось до самых дальних окраин нашей социальной сети. Люди, приходившие по объявлениям, сразу чувствовали неуверенность в наших голосах, когда мы рассказывали о ее скромных достоинствах.

К концу первого месяца поисков мы научились хорошо врать.

— Здесь тихо? — спрашивал нас нервный юноша с симптомами начинающейся шизофрении.

Мы согласно кивали.

— Здесь не дует? — спрашивала худосочная студентка, закутанная в шарф по самые глаза.

Мы мотали головами и, не сговариваясь, совершали рокировку, чтобы прикрыть спинами вентиляционные решетки в оконных рамах.

К концу второго месяца поисков мы потеряли всякую совесть. Оно и понятно, ведь нам пришлось платить за обе квартиры — ту, которая нас ждала, и ту, которая не позволяла нам ее покинуть.

— Здесь тепло? — спрашивала мама с младенцем на руках.

— Даже жарко, — уверяла я, оттягивая ворот шерстяного свитера.

— Здесь сухо? — спрашивал старик, наверняка страдающий ревматизмом.

— У нас всегда был включен увлажнитель воздуха, — не моргнув глазом, отвечал Гийом.

В моральном падении мы коснулись дна и уже готовы были предложить небольшое вознаграждение смельчаку, который рискнет вселиться в наше антисанитарное логово. Но однажды вечером Гийом пришел с работы навеселе. Его ботинки отстукивали чечетку, а губы расплывались в самодовольной улыбке.

— У меня прекрасная новость! — возвестил он с порога. — У Лорана и Мариэль обвалилась крыша!

— Э-э… они живы? — взволнованно спросила я, забыв, какими словами только что собиралась его честить.

Гийом сдвинул брови, не вполне поняв вопроса:

— А что с ними станется? Не просто живы, но еще и в спешке ищут квартиру! У них же вся мебель деревянная, а ноябрь обещают еще дождливее октября. Ты понимаешь, что это значит?!

— Уррра! — Я бросилась к нему на шею. — Господь нас услышал!

— Ну, про дожди, положим, это я Лорану приврал, Господь тут ни при чем, — пробурчал Гийом мне в плечо, и в голосе его слышалась гордость.

— Ты у меня просто гений, — воскликнула я и крепко поцеловала его. — Спаситель! Так когда мы съезжаем??

У Мигеля Габаро сложная и интересная судьба. Он сбежал с Кубы, женился на японке, приехал во Францию и открыл здесь ресторан итальянской кухни, где делают лучшую пиццу в Париже, да и во всей Франции… даже в большинстве ресторанов самой Италии. При этом Мигель не устает повторять, что его любимый язык — русский, который он учил в кубинской школе. Каждый наш ужин у Мигеля начинается с небольшой лингвистической тренировки: принимая заказ, он просит меня называть предметы мебели и приборы по-русски и счастливо подмигивает стоящей неподалеку жене: «Вот видишь, я так и говорил, что это с-т-о-о-о-л, а не сти-и-и-ил!» Сегодня пицца была посолена слезами: мы сообщили Мигелю, что через две недели переезжаем и наведываться будем реже.

— О нет, прощайте, мечты снова заговорить по-русски! — заламывал руки Мигель, и его пухлые губы дрожали от неподдельной горечи.

«Снова» в этой фразе — явная гипербола. Хотя мы ужинаем у Мигеля раз в неделю на протяжении многих месяцев, знание его русского за это время не улучшилось. И вряд ли оно когда-то было удовлетворительным.

— Мигель, я знала, что ты расстроишься, и решила сделать тебе подарок. — Я вытянула из сумки папку. — Здесь все подписи по-русски. Это почти как букварь.

В папке лежали семь рисунков, изображающих важные моменты в жизни семьи Габаро — от побега с Кубы (лодка с гребущим руками Мигелем удаляется от острова, на котором беснуются в вечной румбе крутобедрые женщины с сигарами, а вслед ему с развевающегося флага строго глядит Фидель) до рождения младшей дочки (младенец в растерянности ползает по карте мира, выбирая, какое место назвать домом). Давно нужно было подарить Мигелю что-нибудь, что заставило бы его задуматься о декоре помещения. Потому что если у него безукоризненный вкус в кулинарии, то в оформлении интерьера он подкачал. Стены его душевного заведения были выкрашены в больнично-зеленый цвет, при взгляде на который даже тирамису начинало горчить.

— Я подумала, ты мог бы развесить их по стенам ресторана. Если тебе понравится, конечно.

— Спасибо, ийето ошень красииииво! — с усилием проговорил Мигель по-русски.

— Теперь ты будешь меньше по нам скучать? — спросила я.

Глаза Мигеля увлажнились, он сгреб нас троих в охапку своими большими, сильными руками пиццайоло.

— Я уже по вам скучаю, — протрубил он, переходя на более привычный французский. — Особенно по моему преподавателю русского. Спасибо! Это так здорово, что ты нарисовала. Ужин за счет заведения!

Я видела, что у Гийома подрагивают губы, и сама уже готова была прослезиться. Надо будет сделать прощальные картинки также Джамелю, держателю ночного ларька, индусам из ресторана напротив, продавцу велосипедного магазина и директору турагентства, располагающегося в нашем доме. Всем, с кем мы каждый день здороваемся по дороге от метро до подъезда.

— Смотри-смотри, гик[41] из квартиры напротив привел девушку!

— Да, я уже вчера видел. У нее красивая грудь.

— ???

— Она долго разглядывала ее в зеркало в ванной. Ну а я разглядывал ее.

Гийом ловко увернулся от летящего в него тапка.

— А что мне прикажешь делать! — воскликнул он. — Голая блондинка с пирсингом разглядывает свою грудь, я тут, понимаешь, глажу рубашки, как Золушка, в пол-одиннадцатого вечера. Должна же быть у меня хоть какая-то отрада.

— Твоя отрада — это я.

— Да, но мы за месяц занимались любовью только два раза!

— Зато за этот месяц мы белили стены, меняли душевой поддон, перевешивали замки, драили стекла и циклевали паркет в прихожей. В таких жизненных обстоятельствах два раза — это не «только», а «целых»!

Гийом надулся и продолжил развинчивать кровать.

— Брюнетка со второго этажа готовит курицу, — заметила я.

— Мням, курица! Пока она была на каникулах, ее соседка питалась одними бутербродами, — отозвался Гийом. — Она до старости будет снимать квартиру с подружками — на такой разве кто женится?

— Ох, не нравится она тебе!

— Не нравится, — согласился Гийом.

— Вот и девушка с пирсингом также не должна тебе нравиться.

— Почему? Может, она хозяйственная.

— А… забыла тебе сказать, наши соседи по окну гостиной наконец дописали диссертацию!

— Откуда знаешь?

— Была у них вчера вечеринка: десять пенсионеров и розовое вино с тарталетками. Такая оргия может быть только по случаю защиты диссертации.

— Или поминок, — добавил Гийом. Я укоризненно глянула на него поверх карниза:

— Предпочитаю думать, что все-таки диссертации… Мне будет их не хватать.

Я сняла с окна штору, свернула ее и уложила в коробку. Несколько лет я училась вымерять точную дозу ополаскивателя для белья, чтобы в квартире пахло ландышами, а не бромонитропропаном, и укладывать четыре бокала на сушке в единственно возможной конфигурации, чтобы они не падали на пол с пронзительным звоном. И вот теперь эти полезные навыки коту под хвост. Всё готово к переезду. Детская комната превратилась в склад коробок, наша спальня с остатками демонтированной мебели — в подобие кораблестроительного дока. Джамель и индусы плачут над прощальными рисунками. Осталось только занести конвертик мадам Лопез. «Из всех консьержей, что я знавал, она лучшая. Да ты и сама поймешь, когда начнешь менять съемные квартиры», — говорил Гийом. А я, глупая, не верила, что личность консьержа может напрямую влиять на мою личную жизнь.

Консьержка, или домоправительница, — очень парижский персонаж. Хотя она, как правило, даже не француженка. Мадам Лопез, например, была португалкой. В обязанности консьержки входит разносить письма по этажам, пылесосить ковер на лестнице, менять код на входной двери, если в подъезде повадился ночевать бомж, раз в день вывозить мусорные баки из внутреннего дворика к мусороуборочной машине и раз в квартал вызывать лифтера. За это она и ее семья получают в бесплатное пользование квартиру на первом этаже вверенного дома, сквозь стеклянную дверь которой удобно следить за всеми, кто входит или выходит, выносит мусор или паркует велосипед. За заботу о доме она также получает зарплату и солидные рождественские бонусы от жильцов — в среднем по пятьдесят евро с квартиры. Наша новая домоправительница мадам Монгафар была, как сообщает фамилия, натуральной, а не натурализованной француженкой и оттого особенно ревностно заботилась о вверенном ей строении. В число своих обязанностей она самовольно включила распределение парковочных мест для микротранспорта во внутреннем дворике. Нам как раз очень нужно было одно такое для прогулочной коляски. Но по плану, который держался в голове мадам Монгафар, на еще одну коляску места во дворике никак не было. Еще одна коляска нарушила бы мировую гармонию. А нашей коляске запрещалось даже мечтать о парковочном месте: во-первых, она имела несчастье принадлежать молодой паре только что въехавших квартиросъемщиков — низшего звена в иерархии жильцов, во-вторых, была довольно потрепанной на вид. Но не зря я в свое время прослушала курс «Жить во Франции»: я была полна решимости бороться за права угнетенных всеми дозволенными законом средствами.

Вопреки запретам я стала ставить коляску на свободное место, а если такового не имелось, то придвигала соседние коляски вплотную друг к другу и в высвободившийся зазор впихивала-таки свою. В первом случае через несколько часов ко мне являлась разгневанная мамаша — хозяйка занятого парковочного места — в сопровождении мадам Монгафар. Во втором, когда родители не знали, кого винить в уплотнении транспортных средств, домоправительница приходила в одиночестве, но злилась она «от имени всех владельцев колясок этого дома».

Наконец, устав от словесных препирательств, я решила бить французов их же оружием. И однажды, с трудом впихнув коляску между ее товарками, я повесила на нее альбомный лист, где было написано: LIBERTE de se garer! EGALITE des poussettes! FRATERNITE parmi les jeunes parents. То есть, по-русски говоря: «СВОБОДА парковаться! РАВЕНСТВО колясок! БРАТСТВО между молодыми родителями!»

Так самозахват территории обрел политический подтекст, и переместить мою коляску значило бы подвергнуть сомнению конституционный девиз Франции. Коляска осталась стоять на месте, хотя к утру обзавелась новыми трактовками государственного лозунга. Я каждый день переписывала его заново, и так до тех пор, пока публицистический запал соседей не иссяк.

Теперь при встрече мадам Монгафар выговаривала мне за «пыльные следы» от колес в фойе. Мне больно думать, что стало бы с ней, увидь она состояние колес нашей московской коляски после заурядной мартовской прогулки. Но чтобы сделать маленький плезир ее ущемленному эго, я халтурно смахивала пыль парижских улиц с видимых частей шасси. И думала, нельзя ли устроить из этого какую-нибудь маленькую, но запоминающуюся политическую акцию.

Жизнь как на картинке

Вылечиться от квартирозависимости оказалось непросто. Едва приучаешь себя не просыпаться с мыслью о намеченных визитах и говорить за обедом о чем-то, кроме преимуществ газового отопления перед электрическим, как кто-нибудь из друзей нечаянно вставляет в разговоре словосочетание «квадратные метры» — и спусковой крючок нажат. Ты не можешь остановиться, пока не выговоришь норму, потерянную за дни воздержания.

Аппетит к обсуждению недвижимости разжигает и то, что через каждые двадцать метров на парижских улицах находятся агентства, витрины которых заклеены альбомными листами с фотографиями, параметрами и ценами квартир, выставленных на продажу. Эта мнимая доступность, прозрачность сделки купли-продажи сводит с ума. Никаких «цена от 90 тысяч за кв. м». Все четко и честно: приноси столько, получишь вот это.

Как у близкого человека, у квартиры, в которую вселяешься, недостатки становятся особенностями. С ними не просто свыкаешься — вскоре без них уже не представляешь жизни.

У одной знакомой из вентиляционной решетки постоянно вырастал желтый гриб — она сделала его главным героем сказок, которые рассказывала на ночь сынишке, и когда санэпидемслужба вытравила гриб каким-то жестоким реагентом, мальчик ревел три дня и требовал гриб вернуть.

Другая знакомая любительница сладкого, долго и безуспешно боровшаяся с лишним весом, потеряла пять килограммов за месяц после того, как переехала в чудесную квартиру на пятом этаже без лифта — за каждый подъем она сжигала по тарталетке.

Одна семейная пара исключила из рациона жареную рыбу из-за отсутствия вытяжки.

А другая оголтело занялась огородничеством, чтобы освоить крохотный дворик, составляющий единственное достоинство их квартиры на первом этаже.

Как помещение меняется согласно вкусам новых жильцов, так и жильцы меняются под прессингом помещения.

Прошлая квартира испортила мне характер и внешний вид, но, надо отдать ей должное, приучила к дисциплине и генеральным уборкам раз в неделю. Я быстро поняла: если в ней три вещи лежат не на своих местах — это уже бардак.

Новая квартира надавала мне отрезвляющих пощечин и быстро расставила приоритеты в нужном порядке. Здесь был длинный коридор с силуэтами бегущих людей, выложенными зеркалами. И поскольку мне приходилось видеть себя в этих зеркалах десяток раз на дню во всех ракурсах, перемены не заставили себя ждать. К тому же гандикап разбросанных вещей здесь был в три-четыре раза больше, чем в прошлой квартире, и у меня вдруг появилось время серьезно заняться собой.

Для начала квартира заставила меня избавиться от утепленных спортивных костюмов и приобрести в качестве домашней одежды топики и шорты из хлопка — здесь топили жарко, а двойные стеклопакеты не давали испариться ни одной гигакалории тепла. Потом заметно улучшилось состояние моих волос: теперь можно было покупать маски в круглых коробочках, а не только ополаскиватели в тубах. В предыдущей ванной все моющие средства стояли рядком на железной полочке, подвешенной к шпингалету вентиляционного окна, и при каждом движении форточки с грохотом падали в поддон. Тубы и флаконы выживали, а коробочки трескались. Их содержимое благоуханной жижей разливалось по кафелю, и если бы ступни не были самой неблагодарной и бесчувственной частью тела, они бы давно заволосились, ошелковистились и сами собой укладывались бы кудряшками.

Заметив изменения, Гийом стал возвращаться с работы раньше. И если бы Кьяра не вошла в тот возраст, когда для полноценного развития ей нужно было ходить в десяток кружков и секций в сопровождении мамы, мы бы давно сварганили второго ребенка.

Флоранс Гимо не прикрывала декольте шарфиком, как делают все уважающие себя француженки. И в целом она никак не могла проститься с восьмидесятыми: делала высокий начес из желтых волос с отросшими темными корнями, красила губы вызывающей помадой, густо подводила глаза, брюкам предпочитала лосины и накидывала тяжелую косуху поверх кружевного топика, когда выходила курить. А курила она часто. За то время, что я заполняла документы на курсы вождения, она выходила уже третий раз. Ее страсть к никотину объяснялась еще и тем, что давала ей возможность болтать с молодым инструктором, загорающим на капоте школьной машины, и бросать на него томные взоры сквозь лиловый дым. У меня множились вопросы к пунктам в анкете, но отрывать эту роковую женщину от обустройства ее личной жизни я не решалась. В пору отчаянных поисков подходящей квартиры Гийом дал себе зарок: если она будет расположена в зеленом районе, он будет каждый день выходить на пробежку.

Я тоже дала себе зарок: если у новой квартиры будет балкон, я таки буду выращивать там помидорки черри.

Квартира, куда мы въехали два месяца назад, выходила окнами на парк Монсо — пятиметровый балкон едва не касался крон его кленов. Пришла пора выполнять обещания. Но ни на спорт, ни на огородничество у нас не оставалось сил: по утрам Гийом отводил Кьяру в садик, а днем я водила ее на развивающие занятия. По вторникам — на гимнастику, по средам и субботам — в русскую школу, по четвергам — на рисование в детский арт-центр, по пятницам — в бассейн. Иными словами, мы плавно подошли к мысли о необходимости покупки машины.

Поэтому я сегодня сижу здесь, втягиваю носом сигаретный дым, нетерпеливо стучу ручкой по столу в ожидании мадемуазель Гимо. Я всегда говорила: все, что связано с автомобилем, не моя тема. И то, что я собираюсь поставить подпись под обязательством три раза в неделю посещать курсы вождения, а в перспективе — получить права, равносильно подписанию акта о капитуляции. Я сдаю последний бастион «той прежней Даши», которая пыталась играть в приторные женские игры, перекладывать ответственность на чужие плечи и культивировать свою беспомощность. У Зены — Королевы воинов, в которую она превратилась, есть не одна, а несколько банковских карт; она жонглирует ими, покупая билеты-отелимебель-продукты в семейных упаковках. Ее бюджет не пострадает от отпуска в Брюсселе и даже раз в два года выдержит отпуск на Мальдивах. Даша — Королева воинов громко торгуется с рыночным продавцом за килограмм брокколи и бестрепетно режет курицу в бульон. Теперь она будет вдобавок менять колеса на ночной дороге и скандалить с автоинспекцией. Она — до отвращения самостоятельное существо.

Мадемуазель Гимо со скучающим видом уселась напротив меня:

— Заполнили?

— Я вот тут хотела спросить… — начала я и осеклась. Нечего малодушничать и отсрочивать неизбежность. Надо одним резким движением поставить роспись в графе «Клиент» и мысленно сказать «Адьё» девичьим мечтам о муже, который будет оплачивать мои капризы, решать мои проблемы и возить меня на машине куда мне нужно.

И я расписалась.

За два месяца мой словарный запас пополнился множеством бесполезных в быту слов и словосочетаний вроде «свечи зажигания», «повышающая передача», «круговая развязка» и даже «право преимущественного проезда». Но их все равно отчаянно не хватало для вождения. Нужно было выучить пару десятков крепких ругательств, чтобы рассеивать их в боковые окна на юрких мотоциклистов, медлительных пешеходов, невнимательных водителей мини-куперов и уверенных в своей безнаказанности водителей автобусов. Русские ругательства их совсем не обижали. Теперь когда я думаю про саму себя, то неизменно представляю себя в образе работницы автосервисного центра — в синем комбинезоне, перемазанном машинным маслом, с тяжелым разводным ключом в правой руке, с левой ногой на домкрате. Подозрения в моей неженственности подкрепляет и инструктор по вождению: вопреки рассказам о том, как представители его профессии злоупотребляют служебным положением, он никогда не порывается положить ладонь мне на колено или приобнять под предлогом включения поворотника. Он вообще избегает касаться меня, и если требуется оперативно вмешаться, то отстраняется так далеко, как позволяют габариты салона учебного «рено», и дает команды громко и резко, думая, очевидно, что энергии его голоса уже достаточно, чтобы остановить машину.

Когда я сказала, что занятия придется прервать на пару недель из-за моей второй свадьбы, он был крайне изумлен. Его гримасу я трактовала единственным возможным образом: неужели такая может у кого-то вызывать матримониальные желания?!

— Вы собираетесь замуж? Повторно? За того же?! Мне показалось, инструктор прикусил язык, чтобы не добавить: «Он недостаточно испугался в первый раз?!»

Думаю, его отношение ко мне определилось в тот день, когда, барабаня пальцами по рулю у тридцать пятого светофора на тридцатиметровой улице, я спросила:

— Как, например, послать на… мужской детородный орган водителя, который тебя подрезал?

Инструктор громко сглотнул и промычал что-то политкорректное, типа: «Если будете осторожно ездить, вам такие выражения не понадобятся».

Через пару недель пора будет подводить итоги года жизни во Франции, а что я имею? Глубокое знание рынка парижской недвижимости, навыки сборки икеевской мебели, опыт частых путешествий на поездах с маленьким ребенком и огрубевшее от бытовухи сердце. Я совершенно не умею ругаться по-французски, а между тем именно этого мне особенно часто хочется.

— Мадам Кн… Кнйя… Кньёв… Мама Кьяры! Зайдите, пожалуйста, в кабинет заведующей, — окликнула меня воспитательница, когда мы с дочкой выходили из игровой.

Ну вот, начинается, обреченно подумала я. Глядя на не по возрасту резвую Кьяру, было понятно, что вызовов к директору не избежать, но я как-то надеялась, что эти неприятные моменты отсрочены хотя бы до поступления в школу. Я постучала в стеклянную дверь кабинета мадам Дюссо, прикидывая, какой степени травмы мое маленькое чудовище могло нанести безответным одногруппникам.

— О, мадам Кн… Кнуй… Кен…

— Мама Кьяры, — прервала я ее. — Что она натворила?

— Кьяра? А… нет, ничего! Это совсем по другому поводу!

Я присела на краешек стула, все еще готовая к обороне.

— Я хотела еще раз поблагодарить вас за чудесные рисунки, которые вы для нас делаете, — разулыбалась директриса. — Мы от них просто в восторге.

— Очень рада! — Я скромно наклонила голову.

Поскольку директрисы всех парижских детских садов раз в несколько месяцев заседают на комиссии по обмену премудростями, информация о ценных родителях быстро перетекает из округа в округ. Мадам Голлаз однажды рассказала мадам Дюссо о моих оформительских способностях, и мадам Дюссо мимоходом заметила, что им нужны иллюстрации для еженедельной детсадовской газеты. Когда она заметила это в четвертый раз за четыре дня, стало понятно, что меня рассекретили, и я нехотя предложила свои услуги. Теперь по понедельникам я отсылаю рисунки на остроактуальные темы детсадовской жизни (зимнее меню, изменение распорядка дня в старшей группе, новые упражнения в комплексе по аэробике) редактору стенгазеты — мамаше, у которой всего образования — курсы по печворку. Она ловко лепит присланные из дирекции новостные заметки и мои картинки на белый ватман, словно сшивает кусочки разноцветных тканевых обрезков в нарядное покрывало.

— И не только мы. Знаете, папа Задина просил дать ему контакты художника, — продолжала директриса. — Он работает в издательстве, и у них там намечается какой-то проект, где очень пригодился бы такой стиль оформления. Я сказала, что поговорю с вами и, если вы не против, дам ему ваш телефон.

— О, конечно! Это так неожиданно!

— Вот и прекрасно. — Мадам Дюссо удовлетворенно откинулась на спинку стула. — Кстати, если вы вдруг не заметили объявления, в следующую пятницу у нас забастовка.

— С утра? — уточнила я.

— Как всегда, — улыбнулась мадам Дюссо.

Уезжая, я знала, что самое ценное, что я оставляю на родине, — мои друзья. С семьей отношения никогда по-настоящему не прерываются, голос крови слышен за тысячи километров, а вот друзей, самых настоящих, самых верных, я рано или поздно потеряю. Спустя долгие месяцы, а может, и годы после моего отъезда у моей лучшей подруги появится новая лучшая подруга. Я с болью в сердце представляла себе, как это будет. Она войдет в ее жизнь тихо, как бы ни на что не претендуя. Подруга станет чаще упоминать ее имя в онлайн-беседах по самым разным поводам, пока еще без злого умысла. Меня кольнет булавкой ревности, но я смолчу — разве я имею право на что-то обижаться из своего прекрасного далека? Я буду знать, что с ней, а не со мной подруга теперь обсуждает тряпки, пробки и общих знакомых, хотя и она, и я — на расстоянии телефонного звонка. Но та, другая, разделяет ее реальность. А я нет. Я шлю подруге приветы из Парижа, где она никогда не бывала, рассказываю про детский сад, где воспитательницы без устали говорят детям «спасибо — пожалуйста», и про то, как езжу на другой конец города на муниципальном велосипеде. Однажды в ответ на такие рассказы подруга пришлет фото с очередного детского праздника, где я увижу соперницу в обнимку с ней, широко улыбающихся и очень довольных друг другом. Запертая за три тысячи километров, я буду вынуждена бессильно наблюдать за тем, как другой человек занимает мое место в сердце подруги, и принимать это как заслуженное наказание за географическую измену. Потом я между делом узнаю, что о своей второй беременности подруга сообщила сначала ей, а потом уже мне. Нет, не потому, что любит ее больше, — просто они вместе ходили к гинекологу. И тогда я сдамся. Крепко сожму сердце воображаемой рукой, чтобы не дать ему расколоться от обиды. Не на подругу, нет, на саму себя за тот выбор, который отобрал у меня близкого человека.

А если учесть, что лучших подруг у меня три, то агонию дружбы придется переживать трижды.

Но сегодня у меня появился прекрасный повод освежить одну крепкую, но истерзанную расстоянием дружбу. Ведь ничто не укрепляет отношений лучше, чем смиренная просьба о помощи. А мне так кстати нужна профессиональная помощь Инны — эксперта в графических фокусах. Тогда как я не умею даже убирать прыщи с фотографий, она может кого угодно превратить в фотомодель средствами фотошопа. На ее снимках небо всегда голубое, линия горизонта — ровная, облака — четко очерченные, листва — свежая даже на обочине МКАДа, а у всех людей матовая кожа и белые зубы.

Вечером я отловила Инну в чате.

ДК: мать, у меня проблема. И только ты можешь мне помочь.

ИА:??

ДК: мне предложили работу.

ИА: это проблема, согласна.

ДК: …но у меня не хватает опыта и знаний, чтобы за нее взяться.

ИА: поваренком в мишленовском ресторане?

ДК: хе-хе, тогда бы я не к тебе обратилась.

ИА: то есть мой борщ тебе все-таки не понравился.

ДК: борщ был прекрасный, но кое-что ты умеешь делать даже лучше борща…

ИА: кое-что, кое-то, кое-это, кое-нибудь — я много чего умею делать лучше борща.

ДК: меня интересует твое умение работать в графических редакторах. Как думаешь, ты сможешь меня этому дистанционно обучить?

Папа Задина действительно работает в издательстве, выпускающем кроме книг настольные игры. Он позвонил мне через день после разговора с директрисой и рассказал, что ищет иллюстратора для нового проекта — детские игральные карты, обучающие политкорректности. Вместо мастей там будут расы: европейцы, негры, азиаты и индейцы, а старшинство карты определяется возрастом и социальным статусом персонажа: двойку, например, представляет младенец, а короля — серьезный мужчина с атрибутами власти. От рисовальщика требуется умение натуралистично и с юмором изображать человека, в нескольких штрихах передавать расовые признаки и сделать сорок восемь набросков за две недели. На оформительскую работу давался еще месяц, но прежде сюжеты должны быть утверждены худсоветом издательства. Мои отношения с работой импульсивны. Получив предложение, я сначала радостно кричу: «Да!», а потом начинаю рассчитывать свои силы. Не успела я, счастливая, повесить трубку, как застучали кнопочки внутреннего калькулятора: 48:(5 2) = 4,8, то есть почти пять эскизов за день?? В таком ритме нет права на ошибку. В таком ритме нет права даже на пописать. На две недели я ушла в небытие — не включала чаты, не вылезала в социальные сети, не отвечала на почту. Жертвы творческих мук исчислялись мусорными ведрами: было изведено две коробки цветных карандашей (восемнадцать штук в каждой), стерто вдрызг три кохиноровских ластика, сточено до огрызков семь простых карандашей в регистре от 4Н до 3В[42], смято и выброшено бессчетное количество листов чертежной бумаги формата А4[43].

Первые два-три дня мне удавалось убеждать Кьяру, что мы рисуем для ее развлечения, на четвертый она заподозрила неладное и предложила поиграть в конструктор. И тут ее нехорошие предчувствия оправдались: мама рисовала вовсе не для нее! Отношения с дочерью дали трещину. Пришлось предложить небольшую материальную помощь безработной подруге Гийома в обмен на двухчасовые прогуки с Кьярой по Ботаническому саду. Девочки обреченно уходили гулять в дождь и ветер, а я устраивалась на диване возле радиатора с чашкой горячего чая и планшетом. Через два часа они возвращались, мокрые, усталые и голодные, я кидала перед Кьярой тарелку с макаронами и выпроваживала подругу Гийома, не удостаивая ее чашкой чая. В иные дни я бы сама себя лишила родительских прав.

Когда я существовала в универсуме букв, все было просто. Мне наперебой говорили, что я хорошо пишу — не важно, стишки на день рождения бабушки, сочинения по «Герою нашего времени» или статьи о макроэкономике. Родня рукоплескала, учительница русского и литературы смахивала гордую слезу, главный редактор ставил в пример. Я излучала уверенность в себе. Я бралась за работу, зная, что результатом будут довольны. Если бы кто-то, читая мой текст, вдруг изогнул бы бровь в приступе иррационального сомнения, я бы подумала только: «Сам дурак!» В моем имени-фамилии, кочевавшем по журнальным страницам, преобладали выразительные согласные звуки.

Но теперь я больше не журналист. Уже два месяца как просрочена моя пресс-карта, дававшая свободный проход во все музеи мира. Теперь я обычный человек с карандашом за ухом. И по части рисования я страдаю большой недохваленностью. В художке никто и никогда не говорил, что я гений. Говорили — на четверочку, говорили, что в целом неплохо, но… Да я и сама чувствовала это «но», когда на уроках дизайна одноклассники выдумывали квадратных слонов и круглых жирафов, я в отчаянии выводила на листе преступно натуралистичную кошку.

— Что это такое? — восклицала Наталья Юрьевна, тыкая длинным ведьмачьим ногтем в мою работу.

— Кошка, — тихо отвечала я.

— Я вижу, что кошка! — закипала она. — А что в этой кошке нового, скажи мне?

— У нее квадратные лапы, — отвечала я еще тише. Их было трудно не заметить — во всем остальном кошка была вполне нормальной, но с лапами у нее была беда.

Наталья Юрьевна багровела, шла пятнами и смотрела на меня такими глазами, что я хотела сама себя отправить в уничтожитель бумаг.

— Нет, это безнадежно, — вздыхала она как бы про себя, но так, чтобы все слышали. — Безнадежно! У тебя заблокировано абстрактное мышление.

Я опускала голову: зачем говорить очевидности? Я могу придумать слово, но не могу придумать животное в геометрической фигуре. На территории правополушарного мышления я абсолютный ноль. Поэтому, переступая порог издательства с увесистой папкой под мышкой, я ждала, что меня будут пинать, возить носом по паркету и восклицать: «Ну кто вам вообще сказал, что вы пригодны к рисованию?!» Ждала — и все равно переступала. Потому что желание рисовать было сильнее меня. В мире изобразительного искусства вообще многое, если не сказать все, было сильнее меня.

Меня, словно карандашный грифель, легко было сломить замечанием.

Меня можно было смять, как лист, конструктивной критикой.

Меня можно было, как ластиком, стереть фразой: «А то у нее что? Руки? А-а, это дерево, а я сразу не понял!»

И в соответствии с новой жизненной позицией мое имя-фамилия теперь представляло собой набор невнятных, амбивалентных букв, таких как нечитаемое «Т», мягенькое «М» и «и краткая», которая мечется между станом гласных и согласных. Даже в «Дарье» на первый план вылез мягкий знак. Пока я рисовала наброски, в мэрии как раз занимались переоформлением моих документов на фамилию мужа.

Интересно, эго — это составная часть души или тела? По ощущениям, это какой-то орган, располагающийся под диафрагмой. И у меня он, очевидно, воспален. У подростка-негритенка недостаточно широкий нос. И пусть вынет из него косточку, мы же в двадцать первом веке. Девочке-китаянке надо сделать более длинные волосы. И пусть у нее будет курносый нос. И конечно же убрать веснушки — вы когда-нибудь видели веснушчатых азиатов? Мужчина-европеоид смахивает на чьего-то соседа снизу. Можно добавить ему объема в плечах? Каждая из этих фраз, словно иголка, вонзалась в рыхлую темно-красную поверхность эго, доставляя мне невероятные физические страдания. Я мечтала о каком-нибудь новокаине для притупления чувствительности эго-тканей. Из издательства я вышла другим человеком. Меня как будто вывернули наизнанку, перебрали поштучно все органы и сложили обратно в беспорядке. Сердце теперь билось в правой ягодице, легкие расположились в животе, кишечник протянулся вдоль бедерных костей. Пошатываясь, я добрела до ближайшего кафе и села за самый дальний столик. Это невероятно. Эскизы, пусть и с поправками, утвердили. УТВЕРДИЛИ! С завтрашнего дня начинается отпущенный месяц, за который надо было вырастить из этих прозрачно-серых семян полноценные рисунки типографского качества.

— Чего желаете, мадам? — обратился ко мне официант.

— Кофе… Шампанского!

— Э-э-э… Шампанское подать перед кофе или после? Или вместе? Или… в одном бокале?

— Шампанского вместо кофе!

Официант кивнул и отошел.

ИА: значит, берешь лассо и выделяешь объект ДК: есть ИА: теперь помечаешь фон — ставишь на него курсор и щелкаешь ДК: есть ИА: на шкале цветов, что справа, выбираешь белый ДК: есть ИА: фон стал белым? ДК: нет ИА: таааак. Давай искать, где у нас прерывается коммуникативная цепочка. Лассо — оно как выглядит? ДК: ну, мать, уж лассо-то я как-нибудь отличу от карандаша и ластика! Такая петелька… ИА: а как ты его накидываешь? ДК: ставлю точку на темечке объекта и тащу вниз ИА: и контур начинает мигать? ДК: ага ИА: а потом? ДК: а потом я щелкаю на белом цвете, и объект пропадает! ИА: господи, да ты не то лассо берешь!

Вообще-то Инна — добрый человек. И она меня любит. Но наверняка порой она считает, что я непроходимо тупа. Особенно когда я путаю Полигональное и Магнитное Лассо. Чтобы вновь забраться на пьедестал в ее глазах, мне пришлось экстерном освоить не только разные виды Лассо, но также Перо, Волшебную Палочку, Магический ластик, Кисть Предыстории (со спецэффектами), Сложную Звезду и другие мощные артефакты, помогающие существовать в фантасмагорической вселенной графических редакторов. Я научилась ориентироваться по Карте Градиента. Могу создавать Интерактивный Ореол и проводить Сверхтонкие Линии. Владею магическими техниками Расстановки Света и Тени, а в особо запутанных ситуациях могу применить и Свободную Трансформацию. Со мной теперь шуток не шути.

Издательство напечатало мои игральные карты. Я даже видела их в детском отделе «Монопри». Да что там — я вижу их каждый день, когда прихожу за покупками: специально поднимаюсь на второй этаж и любуюсь ими в среднем по пятнадцать минут.

Ситцевая свадьба

Я красивая, молодая, уверенная в себе женщина. Я путешествую с ребенком, и мне это дается легко и изящно. Мы с дочкой получаем удовольствие от перелетов, наслаждаясь временем, проведенным вместе и принадлежащим только нам. Я — современная мама, подающая окружающим пример красивого и активного материнства… Тьфу!»

Я выплюнула вешалку, которую сжимала зубами, пока правая рука обшаривала сумку на предмет паспорта, а левая пыталась управлять неповоротливой коляской. Серый мешок со свадебным платьем обмяк, подмяв под себя Кьяру. Аутотренинг ни черта не помогал. С меня сошло семь потов, спину ломило, в горле пересохло, а ведь мы еще только сделали пересадку в Берлине.

После двух лет ежемесячных полетов с таким ценным тестовым оборудованием, как гиперактивный ребенок, я могу авторитетно провести сравнительный анализ аэропортов с точки зрения гуманности организации пространства. Лучше всего делать пересадку в Праге: там есть детская площадка с горками, лестницами и трубами, где ребенок успевает порядком устать перед следующим рейсом. В нескольких метрах от нее — салон красоты. Я мечтаю когда-нибудь стать его постоянной посетительницей. Через много-много лет, когда Кьяра сможет без риска для жизни играть со сверстниками.

В копенгагенском аэропорту тоже хорошая игровая зона с большими окнами: там можно устроиться на банкетке и дремать под солнышком, пока ребенок исследует внутренности игрушечной духовки и варит супчик из деталей «Лего». Калитка плотно закрывается, и несанкционированное бегство невозможно. Правда, стоит захватить из Москвы сухой паек, потому что перекусить сэндвичем и йогуртом в местном кафе обойдется в стоимость парижского ужина.

В хваленом аэропорту Мюнхена почти все время стыковки проводишь в пути от одного гейта к другому, меняя на ходу памперсы, бутылочки, пластыри на сбитой пятке. Здесь самый лучший в Европе парфюмерный дьюти-фри, и невозможность зайти туда с чувствительным к запахам младенцем делает этот аэропорт просто пыточной камерой для молодой мамы.

В римском Фьюмичино удобные тележки для багажа, в верхней секции которых как раз помещается ребенок, хотя это и запрещено техникой безопасности. Но итальянцы — народ нестрогий и смотрят на это вынужденное нарушение сквозь пальцы. Особенно когда ты просишь из примерочной подать тебе бюстгалтер размера 80D.

Но вот куда мамочкам совсем не следует попадать, так это в парижский аэропорт Шарля де Голля. Во-первых, «по соображениям безопасности» им не дают провозить в зал ожидания коляски. Добиться от служащих аэропорта конкретики, какую опасность может представлять складная коляска с ребенком, невозможно. Они мусолят что-то про «опасные эскалаторы» и тесноту залов ожидания.

Во-вторых, в аэропорту нет игровых зон. Предполагается, что лишенные колясок дети следуют за мамой, как рыбки-прилипалы, и даже помогают ей нести тяжелые сумки с памперсами и детским питанием.

Однажды мы летели из Парижа в Москву через мадридский Барахас, где за сорок пять минут надо было преодолеть расстояние между гейтами длиною в несколько километров. Кьяра тогда весила уже двенадцать килограммов и шатко-валко ходила в непредсказуемом направлении. То есть, если вести ее за руку, несколько километров мы преодолели бы не меньше чем за сутки, а если нести ее на руках и при этом бежать, отбиваясь бедром от тяжелой сумки, то обеспечена межпозвоночная грыжа.

Когда я объясняла это сотруднику аэропорта Шарля де Голля, который отказывался позволить мне взять с собой коляску, его лицо не выражало ни тени сочувствия. Примерно так же выглядело лицо паспортистки в районном ОВИРе, когда я рассказывала ей, что из-за задержки нового паспорта рискую не вылететь на Мальдивы. «Ваш багаж проследует прямиком до Москвы, — твердил он, — коляску вы получите в Шереметьево». Я попыталась действовать по-другому и расписала ему, как небезопасно будет пассажирам находиться в одном зале ожидания с моей не пристегнутой к коляске дочерью. Не то чтобы кровавые образы его проняли, но сотрудник попытался совершить добрый жест.

— Мы можем предложить вам инвалидную коляску, — сказал он. — Вы сядете туда, возьмете на колени ребенка, а наш сотрудник будет вас возить.

— Вы думаете, так мы будем занимать меньше места? — испытующе спросила я.

Мужчина что-то прикинул в уме.