Как жить с французом Мийе Дарья

Кто в доме хозяин

Каждому, кто бывал на набережной Сен-Бернар в Париже, хотелось научиться танцевать танго. Потому что кроме растаманов, любителей городских пикников, молодых регги-бэндов и современных скульпторов эту набережную Пятого округа облюбовали для тренировок исполнители страстного аргентинского танца. Они начинают собираться во втором по счету от лодочного причала амфитеатре с пяти вечера: сцепляют сумки специально протянутой цепью, заводят музыку, меняют офисную обувь на скрипящие лаковые ботинки и туфли с небольшим каблучком и пускаются выписывать фигуры неутоленного желания на гранитных плитах, к восторгу пассажиров проплывающих речных корабликов. К шести часам ступеньки вокруг занимают зеваки, а к девяти в амфитеатре уже яблоку негде упасть. Танцуют все: черные, белые и азиаты, старушки, подростки и мужчины спортивного телосложения, красивые, страшненькие, нескладные и стройные…

Квартира Гийома располагалась недалеко от набережной Сен-Бернар, и дважды в день я проходила ее вдоль и поперек с коляской. Станцевать танго в качестве первого супружеского танца стало моей навязчивой идеей.

— Представляешь, как будет необычно! Все будут ждать банального вальса, а мы возьмем да исполним танго! — с горящими глазами говорила я Гийому.

— Танго так танго, — согласился он. — А как его танцуют?

— Я уже нашла видеокурс!

В ролике, запущенном через Youtube, дама и кавалер в многообещающих нарядах… чинно разучивали притопы и повороты головы. Мы попытались повторить первые четыре движения, но ни одной из трех комнат 37-метровой квартиры не хватало, чтобы выполнить полный квадрат.

И потом, какой интерес притопывать в такт ТАКОЙ музыке, тем более когда на тебе платье с ТАКИМ декольте! Это может охладить любой ученический пыл, а у Гийома его и так было не слишком много. Его танцевальный опыт ограничивался четырьмя уроками сальсы; очевидцы вспоминают, что преподаватель называл его чувство ритма своеобразным. Есть также сведения о четырех невинных жертвах его своеобразного чувства ритма. Такие замечания не укрепляют самооценки. И хотя Гийом, натыкаясь на стены и предметы мебели, честно вышагивал вслед за латинообразным мужчиной с зализанными волосами, я понимала, что его энтузиазм долго не протянет и надо срочно искать другое учебное пособие.

И я его нашла. Это был отрывок из фильма «Держи ритм», где Антонио Бандерас с партнершей показывают танец страсти подросткам из неблагополучного квартала Нью-Йорка. Как и герои-подростки, после танца, когда Бандерас церемонно раскланялся с партнершей, которую только что любил и ненавидел всеми средствами пластического искусства, Гийом воскликнул:

— Вау! Будем учиться. Сколько в ролике минут?.. Две с половиной? Ага, если отбросить экспозицию и концовку, останется ровно две, до твоего отъезда осталось десять дней, значит… — он произвел мгновенную калькуляцию, — надо разучивать по пятнадцать секунд за вечер.

— Если бы я умела так хорошо танцевать, как ты — считать! — нежно проговорила я.

Польщенный Гийом отмотал ролик к началу и встал в исходную позицию.

У нашего танго были противники — соседи снизу и Кьяра. Первые недоумевали, что за тяжелые предметы падают на пол каждую минуту — мы, вслед за Бандерасом и его партнершей, разучивали эффектный выпад на колено. Кьяре же, напротив, все было очевидно: папа с мамой дерутся, при этом мама пищит от боли (папа наступает ей на ноги и ломает позвоночник), а папа рычит от ярости (когда у него в очередной раз не получается пируэт). На четвертый день, устав от рыданий дочки и раздраженных стуков снизу, мы решили попросить помощи у профессионалов. Но был июль. Во Франции многие несуразности имеют календарное объяснение. «Почему сегодня закрыты магазины?» — «Потому что понедельник». «Почему нет моего любимого сериала?» — «Потому что среда». «А чего улицы-то такие пустынные?» — «Потому что воскресенье. Ну, воскресенье!» «Что-то билеты на внутренние рейсы резко подорожали». — «Так ведь вторая неделя марта». «Не могу найти ни одних открытых танцевальных курсов». — «Так ведь июль». У меня складывалось впечатление, что французам просто надоело, извиняясь друг перед другом, находить отговорки, чтобы не работать: мы же с тобой оба понимаем, что мне сегодня просто лень, так же как тебе было лень на прошлой неделе, так давай не мудрствуя лукаво назовем какой-нибудь формальный повод, почему я сегодня не работаю, пускай им будет, например, день недели. А если я не захочу работать подольше — то декада, а то и весь месяц.

На самом деле проблема, конечно, во мне, а не во Франции. Ритм жизни француза до того четок и неизменен, что он просто перестал уточнять, на какие дни выпадают школьные каникулы или традиционный выходной частных магазинчиков, — это и так всем известно и изменениям до следующей революции не подлежит. В России же выходные появляются и исчезают в связи со сменой политического курса, период каникул разнится от школы к школе, дата возвращения на работу после новогоднего загула уточняется каждый год, а праздники, попадающие на выходные, переносятся на будние дни, перекраивая рабочую неделю, а иногда и две. И эта нестабильность прекрасна — каждый раз, меняя календарь, ты ждешь сюрприза.

Но во Франции нестабильность не любят ни в каких проявлениях, даже если она сулит выгоду. Двадцать первого сентября — в день начала астрономической осени — листья организованно начинают желтеть, и все очень волнуются, если этого почему-то не происходит. То, что лето задержалось на несколько дней дольше положенного, никого не воодушевляет — все думают о том, что это чревато холодной зимой, засухой в июле и неурожаем в следующем августе.

Страшное слово instabilit прилипает к человеку, как клеймо. Например, некто получил новую, хорошо оплачиваемую работу и мечтает сменить свои унизительные тридцать семь квадратных метров на что-нибудь пригодное для жизни. Он не может! Четыре месяца он должен доказывать, что перешел на другую работу из рациональных соображений, что это было прописано в плане его профессиональной реализации с момента поступления в институт, что общество по-прежнему может доверять ему — если он бросает насиженное место, то это случается раз в десятилетие и по очень веским причинам.

Друзья Гийома — пара очень требовательных молодых людей с общим месячным доходом в шесть тысяч евро — долгих три года искали квартиру своей мечты. Жилплощадь должна была отвечать длинному списку требований, среди которых были вид на парк, центральное отопление, лифт, большая ванная, паркет, тихие соседи и парковочное место. Наконец рынок парижской недвижимости сделал над собой сверхусилие и предложил им квартиру, отвечающую всему вышеперечисленному. Но — о злая судьба! — именно в этот момент Жером получил предложение по работе: его переманивали в солидную компанию-конкурента с повышением оклада в полтора раза и всевозможными социальными бонусами. Жером встал перед экзистенциальным выбором: отклонить предложение мечты и купить квартиру мечты или принять предложение и упустить квартиру. Ведь ее хозяин не будет ждать восемь месяцев — три Жерому придется отработать на старого работодателя, четыре следующих будет длиться испытательный срок у нового работодателя и еще месяц уйдет на оформление кредитных соглашений. Ни один банк не выдаст ипотечный кредит человеку, находящемуся в так называемой «ситуации извещения» — многомесячном периоде смены работы. Молодые люди размышляли три дня. Система их все-таки победила. Карьерные перспективы были отложены до лучших дней, а квартира — приобретена.

Короче говоря, был июль, и все курсы закрылись на летние каникулы. Зато на набережной танцоров только прибыло. И однажды вечером мы отправились туда с намерением отловить парочку бездельничающих преподавателей танго. В амфитеатре было полно народу. Гийому сразу разонравилась идея без подготовки выступать на публике. «Как это без подготовки?! А три дня мы что делали?» — возмутилась я сквозь зубы. Чтобы подать пример, я застенчиво села на краешек каменной ступени амфитеатра, изображая готовность сорваться на танцпол, кто бы меня ни пригласил. Влажными от желания танцевать глазами я смотрела на двух-трех мастеров, которых за отточенную технику про себя считала преподавателями.

Втайне я надеялась, что стоит умеющему партнеру обнять руками мой стан, как внутри проснется дремлющий танго-инстинкт и я закружусь легко и изящно в самом виртуозном из танго. Не зря же была хореографическая секция с четырех лет, гимнастика — с шести и йога — с двадцати двух. Увы, чуда не произошло. Седовласый аргентинец, поддавшийся на мои манящие взоры, нашептывал мне в ухо: «Легче, мягче, не думая», а я, путаясь в своих и его ногах, толкала попой другие парочки и, вместо того чтобы считать до четырех, повторяла «черт-черт-черт».

— В этом танце женщине не надо ничего делать, — заговаривал меня аргентинец, — только повиноваться. Следовать за партнером. Слушаться указаний его тела. Держи щиколотки вместе. Двигай торс одновременно с бедрами. Да, щиколотки — это здесь. Ничего, я тоже не француз.

Щиколотки звонко ударились друг о друга, я споткнулась. Аргентинец всплеснул руками:

— Ты не слушаешься! В танго как в жизни: мужчина задает траекторию движения, а задача женщины — ее украшать. Но прежде чем украшать, тебе надо хотя бы научиться следовать. Просто следовать за мной!

Я оторопела. Это я-то не умею следовать? Разве оставить друзей, семью, родовое гнездо, родной город, любимую редакцию ради мужчины не означает слепо за ним следовать? Разве теперь единственная моя функция — не украшать его жизнь, хотя бы потому, что никакого другого применения мне здесь найти невозможно?

Вдруг мне стало ясно как день, что нельзя позволить такому танцу начать мою супружескую жизнь. Хотя на поверку сейчас она развивалась именно по законам танго, я убеждала себя, что это временно. Что скоро-скоро я снова возьму ее в собственные руки и буду направлять куда вздумается мне, а не партнеру.

Так что пусть гости поскучают под банальный вальс. Там партнерша хотя бы имеет право кружиться вокруг своей оси.

Оставшиеся до отъезда дни мы вальсировали на детской площадке. Кьярино внимание отвлекали горки и карусели, зато люди, отдыхавшие на холмистой набережной, не спускали с нас глаз. Без преувеличения можно сказать, что вокруг нас вырос еще один, пятый амфитеатр, и показывали здесь что-то среднее между шоу «Танцы со звездами» и сериалом «Саша+Маша». Мы роняли друг друга на прорезиненное покрытие детской площадки. Мы стукались о деревянные опоры качелей и спотыкались о разбросанные мячики. Мы кричали друг на друга, иногда даже дрались, но все для того, чтобы продолжить нежно вальсировать под раздающуюся из мобильного телефона мелодию «Метели» Свиридова. Просмотрев в Youtube десяток видеоотчетов с чужих свадеб, я придумала под нее запутанную комбинацию вращений и лодочек. Ее и так-то было непросто запомнить, а тут еще репетицию то и дело прерывали звонки на мобильный Гийома.

— Подтверждение брони из отеля для визы? За отдельную плату?! Пятьдесят евро? Это какой-то русский развод!

— Посмотри, я вчера всем разослал ссылки на дешевые авиабилеты. У Люфтганзы в двадцать три тридцать оставалось еще пять. Обязательно распечатай копию билета для досье в посольство.

— Нет билета из Бангкока до Москвы? Лист ожидания? Ну, Москва не самый желанный курорт в сентябре, подожди еще, наверняка кто-то передумает. Распечатай лист ожидания для досье.

— Обратись в страховую компанию, пусть пришлют тебе одтверждение, что твоя страховка квартиры покрывает госпитализацию за границей, и с ней иди в посольство. Распечатай страховку для досье. Нет, банковским карточкам они не верят.

Гийом прижимал телефон плечом к уху, продолжая шагами отсчитывать вальсовые три четверти. Его несчастные друзья, многие из которых объездили полмира, впервые в жизни столкнулись с необходимостью получения визы. Их было больно слушать: растерянные голоса, сбивчивые фразы, риторические вопросы и отчаянные восклицания. Процедуры, ставшие для меня ежемесячной рутиной, вводили их в ступор, как вводит в ступор городского жителя необходимость рубить дрова топором или носить воду из колодца.

— Конверт, капуста, ворота, высокие ворота, снова конверт!

Было уже далеко за полночь, и соседи-собачники, возвращающиеся с гуляния, удивленно смотрели на пару в спортивных костюмах и парадной обуви, выписывающую фигуры вальса на лестничной клетке дома по улице Коминтерна.

— Ну, нет же, тут не бант, а прогулка, ты опять перепутал! — в отчаянии воскликнула я и мыском туфли нажала паузу на ноутбуке, из которого лились свиридовские переливы. — Разве так сложно запомнить: прогулка, пинцет, принц, бобина! Прогулка, пинцет, принц, бобина! И никакого банта пока.

Если мне в голову приходит хорошая идея, то Гийом всегда помогает ее усовершенствовать. Далекий от хореографической лексики, он предложил назвать каждое движение каким-нибудь описательным словом, чтобы не запутаться в сложном рисунке танца. «Конверт» — когда партнерша заворачивается в руку партнера, «ворота» — когда партнеры образуют из рук арку, и так далее. Дело пошло гораздо быстрее.

Однако на последней репетиции в Париже пришлось признать, что наш вальс еще невероятно далек от эталона, который танцует воображаемая пара, стоит мне закрыть глаза под музыку. Репетиции продолжились уже в Москве и преимущественно в ночное время: весь световой день уходил на последние приготовления к свадьбе, а вечер — на работу в редакции. Родители Гийома одиноко гуляли по Красной площади, потому что никто из друзей жениха так и не смог приехать в далекую и зловещую Россию…

Рассадка гостей в связи с этим превратилась в задачу дипломатическую. Я корпела над списками приглашенных три дня и три ночи, тасуя пары и одиночек, институтских и школьных друзей, знакомых моего бывшего и преданных друзей моего настоящего, общительных и замкнутых. Главной же целью было собрать за столом родителей жениха всех франкоговорящих гостей, чтобы, во-первых, создать Жану и Беатрис комфортное коммуникативное пространство, во-вторых, распределить переводческие функции. Я знаю своих друзей и родственников — они будут много говорить и часто предлагать выпить. Один переводчик быстро устанет, у второго начнет заплетаться язык, третий будет кокетничать с четвертым, пятый от волнения забудет сослагательное наклонение, шестой будет занят разделыванием раков… Предвидя все возможные осложнения, я собрала вокруг будущих свекра и свекрови десяток человек со знанием французского. Кто-нибудь да подхватит. Списки, отпечатанные на листах с виньетками, были отправлены в ресторан.

День Икс подкрался незаметно, в беготне у нас даже не было времени по-настоящему испугаться. Просто однажды утром мужчины надели костюмы и ушли к свидетелю жениха (которым в отсутствие французских друзей детства был назначен муж свидетельницы невесты), а женщины разложили по всем горизонтальным поверхностям косметички, чокнулись рюмочками с валерьянкой и принялись наводить красоту. И поскольку из головы у меня торчали спицы, а глаза и губы сильно оттягивало к ушам (к принцессиному платью полагалась высокая прическа с громадным количеством завитков), я отдала мобильный телефон свидетельнице Инне:

— Только если что-то ОЧЕНЬ срочное.

Инна кивнула и вернулась к перевязыванию березового веника. Ее стараниями жениху были уготованы все муки традиционного русского выкупа. Подруга Настя разбавляла воду уксусом, подруга Алена начиняла хлопчатобумажные колготки антоновскими яблоками, друг Саша методично втыкал спички в банан и приговаривал: «Бедный парень! Надеюсь, он запасся наличностью».

Инна подошла к созданию сценария выкупа с изощренностью, которой нельзя было ожидать от молодой матери. Когда Гийом робко поинтересовался, что такое «викюп», я сказала, что это милые конкурсы, например, когда подружки невесты прячут под платьями вырезанные из бумаги сердечки, а жених должен все их собрать за условленное время без помощи рук. Жених остался в восторге от русских традиций, тем более что все мои подружки как на подбор красавицы. Он с апломбом заявил, что с таким «викюпом» любой уважающий себя француз справится на ура.

Единственным по-настоящему сложным испытанием для жениха, предвидела я, будет слушать, как Инна, никогда не отличавшаяся любовью к иностранным языкам, станет зачитывать французский текст, написанный русскими буквами. Думаю, он готов будет снять с себя последнюю рубаху, лишь бы его не пытали так сурово.

Мой будущий муж был уверен, что русские женщины любят деньги. И я запретила подругам его переубеждать. На выкупе я велела драть с него три шкуры, и желательно в евро. Но Никита, став свидетелем, тотчас забыл, что он муж свидетельницы, и бросился с честью отстаивать интересы жениха. Полные сил от распитой в десять утра бутылки коньяка, они выкупили меня за сорок минут и практически за бесценок, подкрепив стереотипы о французской жадности. Я только слышала, как Инна мстительно повторяет им вдогонку слово «фенетр»[31], которое, по моим уверениям, ей особенно «удавалось». Карета на гремящих рессорах отвезла нас в загс. Зная, что браки с иностранцами в Москве регистрирует один-единственный Дворец бракосочетаний № 4, я надеялась, что его работники ведут церемонию на двух языках или хотя бы имеют штатного переводчика. Не тут-то было. Вместо того чтобы сосредоточено думать, готова ли я ответить «Да!», я шепотом, чтобы не нарушить торжественности момента, переводила Гийому речь регистратора, держа в руках вместо букета Кьяру в тридцати пяти воздушных юбках. Хотя дочка нигде не видела чемоданов, появление которых обычно предшествует кардинальным переменам в ее маленькой жизни, суматоха здорово напугала ее, и она не слезала с моих рук.

— Дорогой Гийом Жанович Мийе, согласны ли вы взять присутствующую здесь меня в законные жены, делить со мной богатство и… богатство и бла-бла-бла, ты и сам знаешь… Гийом? Согласны ли вы и так далее?.. Гийом! — Я толкнула его локтем. — Эй, не спать, нужно ответить: «Да!»

Последнюю фразу я сказала громче, чем следовало, и сзади послышались приглушенные смешки. Его родители наверняка подумали, что это очень показательная сцена.

— Ой, да! — спохватился жених. — Да! Свое «да» я и вовсе произнесла между делом.

— Объявляю вас мужем и женой, можете поцеловаться.

«Урра, это все!» — с облегчением выдохнула я, расправившись с миссией переводчика. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, с чего это вдруг Гийом тянется ко мне губами.

В машине, ползущей по московским пробкам к ресторану, передохнуть не удалось. Ошибкой было забирать у Инны телефон. Одни друзья не могли найти нужную улицу, другие извинялись за опоздание, третьи звонили с поздравлениями. Эпиляторша позвонила, чтобы перенести сеанс на вторник. Дальняя знакомая позвонила узнать телефон еще более дальней знакомой и, не забывая о хороших манерах, спросила: «Ну как ты? Расскажи в двух словах». А больше мне было и не надо: замуж выхожу. Ага, вот прямо сейчас нахожусь в процессе. А так все о’кей, работаю, здорова. Притихший Гийом смотрел в окно. Ничего-ничего, сейчас я наконец сяду, расправлю кринолин, сброшу под столом начинающие натирать туфли и посмотрю на него так нежно… так нежно, что… — Ваш стол — по центру, с вами еще четыре человека — свидетели, — инструктировал папа, притормаживая у ресторана.

— Как четыре человека? — воскликнула я. — Было же по восемь человек?

— Там все поменялось, — отмахнулся папа и вылез, чтобы открыть мне дверцу с другой стороны.

— То есть как п…п…поменялось? А мои списки??

Дверь распахнулась, и на меня посыпался град из риса и монеток.

— Гийому очень повезло взять в жены такую потрясающую девушку, как Дарья. Она, без преувеличений, просто клад, — объявила я в микрофон восьмой раз за вечер. И по-русски добавила: — Спасибо, Мишенька.

Миша передал микрофон следующему тостующему, а я глотнула шампанского и торопливо поцеловала жениха. Расслабляться было некогда.

Ворвавшись в ресторанный зал с недожеванным куском каравая за щекой, я с ужасом обнаружила вместо шести столов восемь, вместо чинной рассадки — разброд и шатание. Это значило, что родители жениха останутся в языковой изоляции, проскучают весь вечер и будут рассказывать друзьям, что ничего скучнее русской свадьбы быть не может. Поскольку тасовать сцепившихся друг с другом гостей было уже поздно, я обреченно взяла у тамады второй микрофон и не расставалась с ним до конца вечера — переводила тосты друзей о том, какая я умница и красавица и как повезло Гийому. Вероятно, родители посчитали это тоже весьма показательным. Нет, не то, как самоотверженно я взялась ради них за перевод собственной свадьбы на французский. А то, как часто я повторяла, какое я сокровище.

В половине второго ночи, когда недовольные официанты уже вытаскивали тарелки из-под занесенных вилок, я отложила микрофон и огляделась. Гости выглядели сытыми и пьяными. Свекор ломал клешни какому-то непокорному панцирному. Свекровь с мамой вели оживленный диалог на языке жестов. Друзья танцевали, образовав самые неожиданные пары. За нашими стульями высилась гора подарков. Я потянулась за помидоркой черри и едва успела схватить ее, как подоспевший официант забрал поднос. Потом гости говорили, что было вкусно и весело, деталей не помню. Точно помню только, что было много длинных тостов. И то, что Гийому со мной повезло.

В машине, нагруженной недоеденным провиантом, мы ехали в сторону дачи, куда завтра должны были пожаловать самые стойкие гости.

— Гийом нашел мой маленький сюрприз? — игриво поинтересовался папа с переднего сиденья.

— Какой именно? Там было много сюрпризов, — так же игриво ответила я.

— Ну не мог же я позволить, чтобы мой зять никогда в жизни не пробовал черной икры! — довольно прогремел папа. — Я специально достал баночку из старых запасов и распорядился поставить прямо перед ним половинку лимона, наполненную ею.

— Гийом, ты видел где-нибудь на столе половинку лимона? — спросила я, облизнув вдруг пересохшие губы.

— Ага, она стояла прямо передо мной, но я так и не понял, что в ней было, и не стал пробовать.

— Это была черная икра, — тихонько простонала я и, видя, как меняется его лицо, поняла, что придется делать вторую свадьбу. На этой мы ничего толком не поняли.

Сюи-ж-франсез?

Стомиллилитровая баночка томатной пасты в универсаме «Монопри» стоит два евро тридцать центов. Дешевле, чем в «Монопри», я пока не нашла. Томатную пасту здесь вообще найти проблема, хотя и решаемая, в отличие, скажем, от творога, гречки, ванильных сухарей и черного хлеба. Неприятность в том, что эти баночки продаются по четыре штуки, и, поскольку вытащить одну баночку из пластикового ухвата мне помешала усугубленная положением эмигранта деликатность, пришлось купить всю гусеницу за 9,20 евро. Пасты требовал рецепт фасолевого салата — один из немногих привезенных из дома рецептов, которые можно воплотить в жизнь здесь. Я и так знала их не больше десятка, а ассортимент французских универсамов обеднял мой кулинарный резерв до трех-четырех. А ведь мне надо было строить семью.

Мы с аппетитом съели фасолевый салат, который все равно ощутимо нуждался в привкусе консервантов лечо «Балтимор». И тут взгляд Гийома упал на три красные баночки, оставленные ждать своего часа в соседстве с маринованным тунцом.

— Что это? — сглотнул он.

— Это? Томатная паста, — ответила я, чувствуя подвох.

— Зачем она здесь? — строго спросил он.

— В салат, — ответила я, избегая опускать глаза в тарелку.

— В этот салат?! — в ужасе воскликнул он, будто я только что призналась, что использовала тараканий яд вместо соли.

Я молчала, как партизан, не решаясь сдать салат, над которым корпела весь вечер. Мой кулинарный энтузиазм испарился в мгновение ока. Казалось, Гийом сейчас откроет дверь в туалет и исторгнет из себя всю фасоль с базиликом, запятнанную мезальянсом с консервированной томатной пастой. Его нос вовсю трепетал от возмущения и брезгливости.

Мне пора бы уже смириться с мыслью, что мой муж, как многие французы поколения «эко», боится химикатов, нитратов, полуфабрикатов, консервантов и искусственных красителей. Он сам делает майонез и взбивает сливки. Если бы площадь квартиры позволяла, он бы сам отжимал оливковое масло и выращивал на подоконнике баклажаны. Если ему понадобится томатная паста, то для начала он дождется марта, когда на фермах собирают первый урожай помидоров и можно быть уверенным, что они выращены естественным путем, а не на грядках с гидропоникой. Потом он отварит четыре помидора, снимет с них кожицу, раздавит колотушкой, смешает в блендере с мелко нарубленными травами и специями — и будет ему паста! Поэтому если Гийом готовит, то мы ужинаем не раньше половины двенадцатого и все следующее утро я мою посуду. Зато на тарелках красуется что-то нечеловечески красивое и адски натуральное.

Я признаю правоту такого подхода к питанию, но не могу избавиться от мысли, что мой муж — жертва коммерческого заговора. Цель этого заговора — воспитать в горожанах комплекс вины за то, что они забыли, как держать грабли и доить корову. А вина — это всегда желание прощения. А желание прощения — это как кран на трубе с денежным потоком: отливай по требованию. Отливай четверть, а то и половину цены в карман якобы честным фермерам, которые, согласно легенде, добровольно лишают себя легкого заработка на пестицидах.

Правда, иногда ко мне приходит и противоположная мысль. Возможно, я, носитель наплевательского менталитета, попала в среду, где движущей силой является ответственность перед собой и миром. Мне идея ответственности очень близка, поэтому в дни, когда подобная мысль меня посещает, мне хочется срочно перевоспитываться. Я готова, как герой «Механического апельсина», пройти лоботомию, чтобы избавиться от циничных мыслей и недоверчивого отношения к пропаганде. Ведь в глубине души я хочу верить, что за надписью «био» на упаковке яиц стоит идиллическая ферма, где курицы бегают по зеленому лужку, едят свежесобранное просо, спариваются по любви и сами высиживают свое потомство. Но пока процедура стирания памяти в этой стране не разрешена, я продолжаю против воли думать о том, что вся эта суматоха вокруг «био» — очередная уловка подлых капиталистов.

…С того дня меня обуяла навязчивая идея тайно скормить Гийому томатную пасту, замаскировав ее в разных блюдах. И непременно дождаться от него похвалы: мол, как вкусно. В запасе боеприпасов были соус с сосисками и «русская пицца». Эпитет «русский» выручал необыкновенно. Скажи я ему, что это просто пицца, муж бы немедля подверг меня обструкции, ведь это он, а не я, провел две недели на Сицилии, обучаясь секретам тонкого теста у настоящего пиццайоло. А вот «русскую пиццу» — слоеное тесто, щедро смазанное этой самой томатной пастой, с кружочками сосисок и тертым сыром — он ел за милую душу. Как гастроспециалитет.

Подрывная работа велась две недели с неизменным успехом. Гийом боялся вслух удивляться тому, что я так рьяно взялась за готовку, и с нарочито довольным выражением лица поглощал блюда, подло напичканные томатной пастой: супы, сэндвичи, соусы, рагу и азу. Я торжествовала.

В день свадьбы мама подкалывала мне булавки в прическу и, проводив задумчивым взглядом пробегавшую Кьяру, сказала:

— Хорошо, доченька, что мне не надо рассказывать тебе, как вести себя с одноглазым змеем.

С одноглазым змеем я и правда свела близкое знакомство задолго до бракосочетания. Но это не застраховало от неожиданных открытий в первую брачную ночь. Выполнив основную программу, Гийом довольно откинулся на подушки и произнес:

— Ну, наконец-то теперь мы заживем регулярной половой жизнью!

Я растерялась. На мой взгляд, наша половая жизнь и до штампа в паспорте была достаточно регулярна — в среднем по три недели каждые два месяца. Так ко мне закралось подозрение, что свадьба для него и для меня значила не совсем одно и то же. Для меня это было необходимое зло, которое позволит мне пребывать во Франции столько, сколько хочется, и не высчитывать дни «визового коридора»[32]. Для Гийома — необходимое зло, которое ускорит наш окончательный переезд во Францию. Но все же мы не зря поженились, потому что, как поет Юрий Антонов, в главном мы были едины всегда: свадьба — это зло.

То, что Гийом рассчитывает на наше скорейшее воссоединение в Париже и именно это для него было метацелью бюрократической волокиты, стало для меня совершенной неожиданностью. По-моему, за годы, проведенные вместе, мы открыли секрет идеальных отношений — жить на два дома. Теперь, когда так ловко разрешены вопросы с визами, можно было вернуться к привычной схеме путешествий раз в месяц — не надоедать друг другу, чтобы успевать соскучиться. Глупо было выпускать из рук такой золотой грааль.

Однако оказалось, что, несмотря на мизантропические постеры и мечты стать рок-музыкантом, Гийом человек семейный. Он гордился тем, что в его роду не было разводов, и заявлял, что не собирается стать первым, которого постигнет это несчастье. Он был фактором притяжения нашей пары, а я — фактором отстранения. Хорошо, что бюрократическая машина предоставляла мне еще несколько месяцев отсрочки переезда: наш брак пока что был действителен только в России и предстояло «перевести» его во французскую реальность. В ожидании последних бумаг я спешно наедалась всеми удовольствиями московской жизни: встречалась с друзьями, ходила на каблуках, посещала пресс-ужины и смачно, от души, обсасывая косточки, обсуждала сплетни на редакционной кухне. Париж представлялся мне провинциальной дырой, где нет светской жизни. По крайней мере, для меня.

Москва делала все, чтобы меня удержать. Прежние любовники вдруг стали уходить от жен и выступать с предложениями руки и сердца; сестра съехалась с бойфрендом, оставив в распоряжении Кьяры целую комнату; мэрия стала поговаривать о необходимости проложить по городу велосипедные дорожки — что было бы кстати, ведь редакция как раз переехала на расстояние двух остановок метро от моего дома. Даже погода стояла не по-осеннему приятная — Москва давала невыполнимое обещание исправиться в смысле климата. А когда в посольстве мне вручили копию французского свидетельства о браке, мой родной город выложил последний козырь: главный редактор научно-познавательного журнала предложил мне стать его заместителем по части путешествий.

Я не могла не согласиться. Это было логичным этапом после многих лет работы и, главное, сулило зарплату, с которой в Москве можно было гордо задирать нос, да и в Париже не чувствовать себя нищим эмигрантом. Но и согласиться я тоже не могла: Гийом заметно исхудал, экономя на бизнес-ланчах, чтобы каждые полтора месяца покупать авиабилеты туда-обратно. Пока его ровесники защищали докторские диссертации, чтобы подольше не покидать уютную университетскую скамью; пока уезжали в Южную Америку, реализуя святое право француза на anne sabbatique[33]; пока подрабатывали домработницами, не заглядывая в будущее, или играли на гитарах в кафе, мечтая о стадионах, бедняге Гийому приходилось думать о семейной страховке и устройстве дочери в детский сад. Приступы паники случались у него раз в месяц, приступы уныния — каждые выходные.

Между тем Кьяра из симпатичного комочка вдруг превратилась в ходяще-говорящую мадемуазель со своей точкой зрения на все и, самое неприятное, со своим вектором движения, который всегда отклонялся от моего. И вот она взяла за правило перед сном целовать папину фотографию, тереть его лицо пальчиком и шептать какие-то утешительные слова. В общем, сердце мое дрогнуло, и я согласилась, что дешевле будет переехать. Ну, хотя бы до тех пор, пока Гийом не станет миллионером и не сможет летать в Москву каждые выходные.

Хорошие женщины становятся стервами от обманутых ожиданий, факт.

Главный редактор воспринял новость стоически и даже согласился на беспрецедентный в истории журналистики шаг — отпустить своего зама за три тысячи километров. В конце концов, летать в командировки из Парижа даже удобнее, а раз в три месяца приезжать в Москву на сдачу номера — небольшая плата за полноценную семейную жизнь.

Гийом, как мог, старался смягчить мне период адаптации. Он охотно брал на себя все административные демарши. Он записывал Кьяру на прием к педиатру, он обсуждал с банком состояние моего счета, он нес ответственность за не вовремя доставленные покупки из интернет-магазина. Он был в ответе за всех французов и всё французское. То есть кругом виноват. Те, кто любит рассуждать, как нашу сферу услуг испортили советские времена, никогда не жили во Франции дольше двух недель. Магазины здесь открыты в самое неудобное для работающих людей время, и продавщица никогда не задержится на пару минут, чтобы отпустить вам ту кофточку, которая так прекрасно села на вас в обеденный перерыв, когда в кошельке, как назло, недоставало двух евро, чтобы ее купить. А если вдруг вы привыкли обедать не с полудня до двух, а, к примеру, с трех до пяти, забудьте мечты уписывать салат «Нисуаз» на террасе кафе у фонтана — кухни закрываются в два и отдыхают до семи, то есть до ужина. Справочные телефоны повсюду платные, даже в интернет-магазинах и банках. Онлайн-коммерция пребывает в зачаточном состоянии: ждать доставки приходится неделями, обмен и возврат практически невозможны, претензии принимаются опять же по платным номерам. Хваленая услужливость продавцов-консультантов заканчивается ровно тогда, когда иссякает набор реплик, которыми их снабдил кодекс поведения работника.

Любая нестандартная ситуация страшно раздражает терпимых французов. А я — сплошная нестандартная ситуация.

У меня есть зарплата, но нет рабочего контракта, поэтому банк рад открыть текущий счет на мое имя, но не может выдать банковскую карту, чтобы им распоряжаться.

Я трудоустроена, но в другой стране, при этом страховая компания предпочитает думать, что я работаю, чтобы не вписывать меня в медицинский полис мужа, а агентства недвижимости считают, что не работаю, и поэтому наше досье на съем квартиры считается безнадежным.

Я провожу в трудах весь рабочий день, но при этом сижу дома; моего ребенка могут взять в детский сад, но только на четыре часа — до тех пор, пока я не начну работать полностью вне дома.

Мне частенько хотелось взять эту страну за плечи и хорошенько встряхнуть. Казалось, она населена не людьми, а машинами, которые обрабатывают полученные данные на основании жесткой инструкции и выдают решение, составленное из предписанных реакций на разные составляющие одной ситуации. Не существует таких понятий, как «обходной путь», «персональный подход» или «комплексное видение проблемы». Нет, конечно, человек свободен быть не таким, как все. Но Система во имя самосохранения свободна чинить ему в этом непреодолимые препятствия. Это было новой трактовкой французского понятия libert.

С болезненной завистью я читала блоги своих соотечественниц о том, как они адаптировались во Франции. Все эти «каждую среду и пятницу я покупаю багет у мсье Аконье, очаровательного пузатого старичка в пенсне» и «собирать грибы мы ездим в лес под Сантени, ну знаете, там где автотрасса сворачивает к Ормессону» вызывали у меня животное раздражение. От того, как бойко эти дамы предъявляли друг другу свидетельства удачного офранцуживания, я чувствовала себя в еще большей изоляции. Они метили территорию, на которую у меня тоже, по идее, должны были бы имеься виды. Однако мое сердце ни к чему тут не прирастало. Ни к булочным, ни к цветочным ларькам, ни даже к кафе — ну разве что про универмаг «Монопри», расположенный прямо под домом, я могла сказать «свой» и узнать в лицо его кассирш, если случайно встречу их на улице.

Я работала как вол, сидя взаперти в мрачной, сырой и неуютной квартирке, чтобы дотягивать до жалованья начальника смены в том же «Монопри». И понимала, что на большее рассчитывать не приходится: на родине я занимала должность, выше которой подняться вечно отсутствующей не получится. Во Франции же и без меня хватало грамотных эмигрантов, которые с лихвой удовлетворяли потребности немногочисленных СМИ русскоязычной диаспоры. Здесь годами стояли на бирже труда переводчики, экономисты и менеджеры среднего звена — люди, способные принести экономике страны куда большую пользу, чем журналисты с посредственным знанием французского.

Эго переносило удар за ударом, но добило его то, что чернокожая няня без специального образования, но с морем свободного времени в Париже зарабатывает больше меня, окончившей МГУ с красным дипломом. Необходимость прозондировать рынок нянь возникла, когда, чтобы выкроить время для спокойной работы, я стала спать по четыре часа в сутки и, как следствие, называть мужа именем начальника.

Нянь хотят все, за них борются, ругаются и торгуются, и их всегда не хватает. Ведь у парижанок не принято сидеть с ребенком дольше трех-четырех месяцев. Несчастные матери рыдают и жалуются, что рожают детей для того, чтобы их воспитывали незнакомые африканские тети, но, как только оплачиваемый декретный триместр заканчивается, послушно выходят на работу. Как и наше законодательство, французское позволяет женщинам сидеть с детьми хоть до года, хоть до полутора — место у нее не отберут. Но если русской маме кажется негуманным оторваться от младенца через три месяца после родов, то французской категорически непонятно, как можно сидеть на мужниной шее и отказываться от собственного карьерного роста целых полтора года под предлогом ухода за ребенком.

Самое неприятное, что няни тут не частные работницы, вступающие в деловые отношения с семьей, а государственные служащие. То есть родители за услугу присмотра за ребенком платят деньги не конкретному человеку, а государству. Отсутствие персональной ответственности перед семьей, где она трудоустроена, дает няне ощущение безнаказанности и всевластия — ощущение вообще крайне вредное, но прямо-таки преступное для тех, кто работает с детьми.

В общем, от идеи взять няню мы быстро отказались. С Кьярой гуляли друзья и друзья друзей. Особенным спросом она пользовалась тогда, когда у кого-то из них на горизонте маячил новый роман. Однажды начала многообещающих отношений совпали сразу у троих знакомых, и Кьяра была расписана на полторы недели вперед. Ведь нет ничего приятнее — и поучительнее, — чем прогуливаться по Ботаническому саду в обществе новой пассии и чужого ребенка. Чужой ребенок вообще прекрасный тренировочный снаряд: на нем можно безболезненно протестировать готовность друг друга к серьезным отношениям, а когда он начнет досаждать — сдать родителям, которые еще долго будут кричать вслед слова благодарности.

В Париже между тем наступила зима. Готовность друзей гулять с коляской уменьшалась пропорционально понижению температуры за окном. Кьяра оказалась совершенно равнодушна к развивающим играм, плюшевым зверям и музыкальным книжкам, ее любимой и единственной игрушкой была мама. Дочка требовала неослабевающего внимания — так же как и журнал. В цейтноте из расписания были выкинуты посещения массажиста, маникюр, педикюр, окрашивание волос и шопинг. Мне казалось, что из меня по капле выдавливают женщину. Внешне у меня с ней уже осталось мало общего.

Я привезла ворох платьев — мне никак не представлялось случая их надеть.

Я привезла целую коллекции туфель на каблуках — в светлое время суток на них смотрели с подозрением.

Я привезла прозрачные комбинации и кружевное белье, чтобы быть неотразимой в постели, но, когда в доме нет центрального отопления, немыслимо спать в чем-то, кроме байковой пижамы.

Целыми днями я ходила укутанная, как капуста, во все флисовые одежки, пила горячий чай и включала попеременно радиаторы в комнатах. Электричество обходилось дорого, и каждый раз, получая счет за электроэнергию, Гийом строго смотрел на меня и говорил, что я — черная дыра в семейном бюджете. Видеть себя в зеркало становилось страшно, потому что существо напротив не имело шеи, сутулилось, тряслось мелкой дрожью и смотрело на меня жалостливыми, красными от бесконечного глядения в монитор глазами. Замужняя я нравилась себе куда меньше, чем в девичестве.

Возвращение Гийома с работы было единственной радостью в череде унылых и однообразных дней. Если он задерживался в офисе на полчаса, у меня портилось настроение на целый вечер, а если пропускал с коллегами стаканчик после работы, у меня начиналась истерика. Все чаще я встречала его слезами и оскорблениями, и семейный ужин перерастал в перепалку.

Как-то в субботу днем Гийом отпросился посмотреть матч регби в спорт-бар. Кьяра в это время отказалась спать в свою обычную сиесту — мой единственный перерыв в течение дня — и заодно обкакалась. Причем делать это она надумала за диваном в гостиной, а когда я погналась за ней с требованиями немедленно прекратить этот асоциальный акт, она пробежала по кругу через обе спальни и кухню, не переставая какать. В итоге Кьяра была посажена замачиваться в душевой поддон, а я металась по комнатам с разноцветными тряпками (потому что черная, которая подходила к ковру в нашей комнате, пачкала светлый ковролин в детской). Оттирая какашки, я прислушивалась к звукам на лестничной клетке: матч закончился полчаса назад, муж должен вот-вот вернуться. Это сулило хоть какое-то облегчение.

Когда еще через час он пришел, обвешанный пакетами с продуктами, довольный, расслабленный и пахнущий пивом, я была уже вне себя:

— Где ты был?! Где ты был, я тебя спрашиваю?! Решил расслабиться? А потом еще расслабиться? Двух часов матча тебе не хватило??

— Я по дороге заскочил в магазин, а там встретил соседа, и мы выпили по стаканчику в баре на первом этаже …

Красная тряпка не могла бы сильнее подействовать на быка. Я затолкала Кьяру в детскую, захлопнула дверь и перешла на крик. Все горькие размышления о женской доле, копившиеся во мне неделями, выплескивались наружу и затапливали квартиру:

— Из-за тебя я притащилась в незнакомый город, в эту убогую микроскопическую квартиру, из-за тебя я бросила свою нормальную московскую квартиру с центральным отоплением, своих друзей, свою работу, а ты! А ты!! А ты не можешь даже субботний вечер посвятить семье!

— Дарья, прости меня, пожалуйста. Вечер только начинается! Я сейчас приготовлю курицу в карри! — тихо увещевал меня Гийом, на всякий случай прикрываясь дверцей шкафа.

— Курицу? В карри ты приготовишь?? Давай выметайся отсюда быстро, чтоб глаза мои тебя не видели, иди в бар, откуда пришел!

Я кричала эти слова от души, но в то же время внутри меня все молило, чтобы только он не ушел сейчас. Не бросил меня наедине с моей разрушительной яростью. Чтобы он нашел слова, жесты, интонации, которые бы меня успокоили. Мне самой было от себя страшно.

Но слава богу, он совсем на меня не похож. Он не ушел, хлопнув дверью, как сделала бы я на его месте. Он грустно ходил по квартире, от холодильника к плите, кидая на меня покаянные взгляды. Я делала вид, что смотрю телевизор, и источала в атмосферу разряды ярости. Гийом расстелил салфетки, разложил приборы, достал бутылку вина из камина, за неимением места переоборудованного в винный шкаф.

— Дарья, пожалуйста… Я же не сделал ничего плохого, — прошептал он, стараясь не разбудить притихшую фурию, и поставил передо мной бокал. — Смотри, я купил твоего любимого гевюрцтраминера[34].

Я молчала.

— Дарья, — он осторожно, как гранату без чеки, взял мою руку, — я очень тебя люблю и ужасно сожалею, что так задержался сегодня. Я был неправ. Я знаю, как трудно тебе дался переезд и как ты устаешь за неделю, работая и следя за Кьярой, да еще в этой депрессивной квартире, где никогда не бывает солнца.

Мои губы дрогнули от жалости к себе и от того, какой он все-таки хороший.

— Когда ты злишься, я чувствую себя ужасно: значит, я оказался не на высоте, не смог сделать тебя счастливой, хотя этого хочу больше всего на свете, — говорил он, и я чувствовала, что впадаю в сладкий гипноз. — Но я недавно поймал себя на мысли, что если я не в офисе и не дома, то рефлекторно задаюсь вопросом, не делаю ли я что-нибудь плохое. Так не должно быть, ты понимаешь? Это ненормально.

Я сделала едва заметный кивок.

— Это все от изоляции. Ты должна чаще выходить, завести друзей — своих друзей, а не моих, хотя они тебя очень любят, — записаться на какие-нибудь курсы — в общем, вести социальную жизнь, — продолжал увещевать Гийом. — Скажи мне только, в какие вечера нужно оставаться с Кьярой, и я возьму ее на себя.

— Друзей не заводят от скуки, знаешь. Найти друга — это такая же удача, как найти хорошего мужа, — слабо запротестовала я сквозь накатывающиеся слезы. — И потом, я переехала сюда не ради Парижа, новых знакомств и каких-то курсов. А ради тебя. Я хочу проводить больше времени с тобой. Может, потом это изменится, но ведь мы только недавно поженились. Я скучаю по тебе, мне тебя не хватает. И я ничего-ничего не успеваю…

Последнюю фразу я еле проговорила — губы скривило, и из горла начали вырываться икающе-рыдающие звуки. Гийом крепко обнял меня:

— Я все понимаю. Прости, что так получилось. Обещаю, я постараюсь приходить раньше.

Я тоже многое поняла тем вечером. Так выглядит типичный кризис адаптации. Как и многие жены-эмигрантки, я не старалась создать себе среду обитания на новом месте и все свои ожидания взвалила на мужа, который был хоть и любящим, терпеливым, внимательным, но все-таки человеком. А одному человеку не под силу удовлетворить все многообразие потребностей в общении другого человека. Поэтому, когда ко мне вернулась способность говорить на низких тонах, мы постановили: если Гийом задерживается на работе, или выпивает с друзьями, или играет в теннис, или смотрит матч по регби, на той же неделе я беру себе свободный вечер. Он приходит домой пораньше, а я с семи часов предоставлена сама себе. Баш на баш. Гийом радостно принял условия.

В первый раз вырвавшись на улицу в платье, на каблуках и без коляски, я в нерешительности остановилась на перекрестке. Вместо радости от вновь обретенной свободы внутри была растерянность. Что теперь делать, куда идти? Чем себя занять, если два самых любимых человека остались дома? Зачем нужна была эта дурацкая система компенсаций, если вместо того, чтобы наказывать мужа за опоздания, я у самой себя краду драгоценные часы общения с семьей? Больше всего тогда мне захотелось вернуться, забежать в подъезд, подняться на третий этаж, перепрыгивая от нетерпения через две ступени, постучать в дверь и окунуться в Любовь, безусловную и абсолютную, которой наполняют для меня пространство муж и дочка.

Но я превозмогла этот порыв. Глубоко вдохнула и решительно шагнула на зебру. Разумный эгоизм — основа здоровой психики. А парижские улицы тем и хороши, что не дают заскучать. Моя сумка была забита досуговыми аксессуарами на любой вкус: там лежали книжка, блокнот, гелевая ручка, пилочка для ногтей, клубок с крючком, цветные карандаши и папка чертежной бумаги. Осталось только найти симпатичное кафе, на террасе которого можно будет все это богатство использовать.

Время близилось к полуночи, когда я, отдохнувшая и счастливая, отперла дверь ключом. Какая все-таки прекрасная практика расслабления — посвящать время самой себе! После нее муж кажется любимее, дочка — роднее. За три часа успеваешь по ним смертельно соскучиться, и вот тебя уже не раздражают ни его манера закидывать ноги на журнальный столик, ни детский плач, ни вонючий подгузник в мусорном ведре. Кьяра и Гийом льнули ко мне, будто я вернулась из месячной командировки. Счастливая и спокойная, дочка быстро заснула, оставив нас наедине.

— Тебе было хорошо без нас? — спросил Гийом с ноткой ревности.

Я блаженно кивнула. Но быстро поправилась:

— Мне было хорошо не без вас, а просто одной.

— Что ты делала?

— То, чего не делала уже сто лет, — рисовала.

Когда-то я очень много рисовала. Примерно двадцать четыре часа в неделю: тринадцать — по программе художественной гимназии и одиннадцать — на факультативных занятиях или пленерах. Я рисовала так много, что за год перед предполагаемым поступлением в Строгановское училище мне это осточертело. Казалось, если я увижу еще один куб, еще одну голову Аполлона или еще один кувшин на фоне драпировки, меня вырвет. И я пошла в журналистику.

Потом я очень много читала — примерно сорок трехсотстраничных книг за семестр. Я читала так много, что за год перед выпуском из университета мне это осточертело. Казалось, если я увижу еще один библиотечный формуляр, еще одну потрепанную обложку, еще одну страницу печатного текста без лида, выносов и фотографий с подписями, меня вырвет. И я начала вязать.

Я вязала очень сложные вещи — самые сложные из того, что можно было найти в журнале «Филейное вязание». Я вязала часами, днями, на автобусных остановках и в очередях в поликлинике. При моей целеустремленности я почти наверняка стала бы одной из тех странноватых тетенек, которые ходят одетые с ног до головы в одежду собственного производства да еще, вопреки протестам, задаривают ею родственников. Но однажды у нас в редакции итальянской газеты возникла проблема: евро дешевел уже третий месяц, и дизайнеры не знали, чем иллюстрировать очередную первополосную статью про его бесславное падение.

— Даша, у нас уже было фото сосредоточенного Томмазо Как-его-там[35], коллаж со значком евро, скатывающегося с лестницы, коллаж с дождем из монеток, льющимся в мусорную корзину, рейтинговая шкала валют с Форекса. Я в тупике, — развела руками дизайнер Лена.

Я задумчиво стучала ручкой по распечатке свежей полосы.

— Может, сделать так, как будто евро тает?

— Как ты себе это представляешь? — недоверчиво спросила Лена. Она была строга.

— Ну, крупный план монетки, а снизу она как бы оплывает. И огонек внизу, чтобы было понятно.

Я перевернула распечатку первой полосы и набросала ручкой примерную экспозицию. Лена открыла фотографию евро, над которой как только ни изгалялась последние месяцы, и подвесила к нижней точке его диаметра каплю, скопированную из рекламы какого-то прохладительного напитка.

— Тает? — спросила она.

— Не очень что-то, — поморщилась я. — Похоже на часы с маятником.

Лена подвесила по сторонам от большой капли две капли поменьше:

— А теперь?

Теперь евро напоминал чье-то большое пузо с вялым членом.

— Евро плохо, евро болеет, а ты глумишься, — упрекнула я ее.

— Это мне плохо, я скоро заболею, если этот евро не перестанет падать! — в отчаянии воскликнула Лена. — У меня вклад в евро лежит, а ты предлагаешь фантазировать на тему, как он тает!

Я похлопала ее по плечу, продолжая бездумно обрисовывать капельку под брюшком у нарисованного евро.

— Слушай, — вдруг сказала она, отодвинув мой локоть, — а может, ты нарисуешь все то же самое, только на альбомном листе? Оригинальный такой заход получится — примитивизм на первой полосе.

— Ну, знаешь, примитивизм! — обиделась я. — Я и в натуралистичных подробностях могу, гуашью или маслом!

— Нет, лучше примитивизм, — отбрила Лена. Я уже говорила, она была со мной строга. — Четко, схематично, можно даже с пояснительными подписями. Будет свежо.

И я достала из папки листы с картинками на сюжеты моих последних статей. Этот месяц был богат на финансовые темы: Греция стояла на грани банкротства, в Италии лопнул банк, в Штатах боролись за жизнь доллара.

— А это что за клейменые поросята? — спросил Гийом.

— Это к материалу про дискуссию о правомерности использования аббревиатуры PIGS применительно к странам — должникам Евросоюза.

Он усмехнулся, и не было мне лучшего комплимента.

— Ты не думала рисовать иллюстрации для газет?

— Я когда-то рисовала для газеты, где работала.

— Может, тебе стоит разослать портфолио здешним газетам? — предложил Гийом.

— Может быть, — пропела я и откинулась на его плечо. — Когда ты мне немного надоешь и мне не захочется целовать тебя каждую свободную минуту.

Я притянула его за шею и поцеловала. Надо же, одного вечера без коляски достаточно, чтобы растолкать от летаргического сна мою femme fatale[36]…

Научите меня жить

Ботанический сад для Гийома олицетворяет многократно несдержанные обещания начать новую жизнь с понедельника. Весь день, в любую погоду, на его платановых аллеях кто-нибудь бегает трусцой, отжимается от скамеек или играет в бадминтон. Для меня же он стал символом бездарно потерянного времени. В те месяцы, что Кьяра проводила большую часть суток в полусидячем положении, я, вслед за неповоротливым детищем «Нексуса»[37], исколесила весь Париж: за три часа могла запросто сделать круг от бульвара де л’Опиталь в тринадцатом округе к церкви Сен-Сюльпис в шестом. Но с каждым месяцем дочь требовала все больше автономии в передвижениях, и Ботанический сад, расположенный в трех минутах ходьбы от дома, стал лучшим местом для выгула.

К тому же выяснилось, что Кьяра обожает скамейки. Нормальные дети любят играть в лужах, есть камни и вытаптывать клумбы, а Кьяра любила скамейки. И лучше обкаканные голубями. Она вскарабкивалась на железные сиденья, проползала вдоль на четвереньках, стекала вниз с противоположного края, брала меня за руку, чтобы преодолеть полутораметровую дистанцию до следующей скамейки, и начинала снова. С учетом того, что скамеек в аллеях Ботанического сада больше двух сотен, а Кьяра любит доводить начатое до конца, дневные прогулки порой затягивались до вечера. Я развлекалась чтением надписей на бронзовых табличках, которые можно разместить за небольшое пожертвование Ботаническому саду. Вскоре я знала наизусть все надписи и их последовательность. Моим любимым было стихотворение на правой лавочке напротив карусели:

Raphael C. Juillet 2008

Это четверостишие наполняло меня глупой патриотической гордостью. Я думала, как однажды теплым летним вечером юноша с ангельским именем Рафаэль привел сюда свою возлюбленную, русскую девушку с былинным именем Людмила и большими серыми глазами, в которых всегда, даже в самые счастливые моменты, таится необъяснимая грусть, ее европейцы любят называть славянской тоской; и пока их малыш кружил верхом на жирафе, он дрогнувшим голосом попросил ее прочитать, что написано на табличке, которую она закрыла воланами своей юбки, а пока она читала, он быстро достал из внутреннего кармана жилетки бархатную коробочку, и подученный смотритель карусели включил музыку из фильма «Мужчина и женщина». И Людмила, растроганная, одними губами сказала: «Да!» Так, в романтических мечтах, я просиживала несколько кругов карусели, пока Кьяра меняла трицератопса на страуса. Каждый круг стоит два евро, и было бы нехорошо, если бы Гийом узнал про эту щель, в которую утекает семейный бюджет.

— Девиз современной Франции?

— Свобода, равенство, братство!

— Сколько во Франции коммун?[39]

— Больше тридцати шести тысяч!

— Первый президент Пятой республики?

— Жак Ширак!

— Кто написал Марсельезу?

— Клод Жозеф Руже де Лиль. Могу даже спеть.

Мы тихонько пропели первый куплет, чтобы не разбудить Кьяру. Мы всегда делаем музыкальную паузу в этом месте.

— Символы французского государства?

— Марсельеза, День взятия Бастилии и белая женская головка на фоне триколора, — отрапортовала я.

— Чья головка? — вдруг уточнил Гийом.

— Откуда я знаю чья, — растерялась я. — Головка и головка. А что, она кому-то принадлежит?

— Это Марианна, — протрубил он, изображая разгневанного экзаменатора.