Как жить с французом Мийе Дарья
— У вас есть… кхм… даже не знаю, как сказать… цикорий? — спросила я у дородной продавщицы овощей с дальних южных территорий России.
— Ци… цикорий? — высоко взметнула она нещипаные брови.
— Я тоже удивилась, но ему, — я выразительно скосила глаза в сторону Гийома, скучающе перебирающего ручки авосек, — нужен именно цикорий. Для какого-то французского рецепта, — понизив голос, сообщила я. — Он же француз, ни слова не знает по-русски.
Расчет оказался верным: продавщица перегнулась внушительным торсом через прилавок и совершенно бессовестно принялась шарить глазами по Гийому.
— Что, настоящий француз? — восхищенно переспросила она, как будто перед ней стоял представитель каннибальского африканского племени с косточкой между ноздрями и повязкой из пальмовых листьев.
Я кивнула.
— И ни слова по-русски?!
Снова кивок.
— Эй, парень! — кликнула он Гийому на несколько тонов громче, чем того требовало двухметровое расстояние. — Как он выглядит, твой цикорий?
Святая простота. Как и многие, она думает, что языковые трудности иностранцев сродни легкой глухоте: если крикнуть погромче, смысл сказанного должен дойти до них. Ведь, в конце концов, они же не тупые, а просто слегка не в своей тарелке.
Рекламно улыбаясь позолоченными зубами, продавщица показывала на свеклу, лук, картофель, огурцы. Гийом неумолимо качал головой.
— Ну, я не знаю, что вам предложить, — бессильно опустила руки дама, исчерпав весь ассортимент прилавка. — Ну нет у меня цикория. Может, баклажаны возьмете?
Мы вернулись домой ни с чем. Этот диковинный овощ на Лосиноостровском рынке не водился. Да и купленные сливки оказались не тем, чего требовал рецепт, — судя по отчаянным объяснениям Гийома, уставшего сражаться с чуждыми гастрономическими реалиями, его «крэм фреш» напоминал по консистенции нашу сметану.
Жертвы несовершенного онлайн-словаря, этим вечером мы довольствовались макаронами с сыром.
В последний день мы все-таки попали в Грановитую палату. Я вышла оттуда гордой за свою родину, а Гийом — слегка подавленным. То-то, знай наших! Теперь бояться нужно только одного: как бы богатства царской России не укрепили его в мысли, что платить в ресторане за меня не обязательно. Хотя если после дней, проведенных в Москве, он стал думать, что мне нравится сорить деньгами, то в том была моя, а не Грановитой палаты вина. Мне так хотелось, чтобы мой родной город произвел на французского гостя хорошее впечатление, что я сама готова была платить за него, лишь бы только он ходил со мной в правильные кафе, на правильные концерты и в правильные музеи. Я заранее купила ему проездной на метро, заказала такси в аэропорт и затоварилась отечественными деликатесами. Все было направлено на то, чтобы Гийом избежал столкновения с изнанкой московской жизни: давкой в метро в час пик, очередями в билетную кассу и даже необходимостью ходить в магазин, где продавцы могли оказаться недостаточно любезными. Однако Гийом не спешил отвечать добром на добро. Он честно делил счет на свою и мою части и иногда, в порыве щедрости, предлагал заплатить пополам, если моя часть счета превышала его часть.
Чтобы избежать неприятных ситуаций, последний ужин решено было провести дома. Тем более что мама так и не успела толком расспросить гостя, чем он занимается.
Во время ужина во мне боролись радость и грусть оттого, что Гийом завтра уезжает. Так бывает, когда ешь, например, семгу в собственном соку или тушеные баклажаны — вроде бы блюда соленые, а во рту остается сладость. С одной стороны, было здорово снова его увидеть и не разочароваться. А с другой стороны, каким облегчением было бы разочарование! Мне нравилось, как он спит, как ест, как молчит и как говорит, как смеется и как сердится. Мне нравились его лицо, его фигура, его запах, то, как бережно он укладывает в чемодан ботинки и как ловко гладит рубашки. С каждым днем мне это нравилось все больше — и с каждым днем росла моя злость. Потому что он нисколечко не старался меня завоевать. Он упрямо не делал ничего из того, что делают заинтересованные в женщине мужчины: не дарил цветов, не говорил нежных слов, не делал комплиментов, не ронял многозначительных фраз о совместном будущем, не умилялся моим маленьким недостаткам. Последнее прямо-таки выводило меня из себя. Искусно разыгрываемая непосредственность до сих пор была моим главным оружием в арсенале соблазнения, на его использовании держалась вся моя завоевательная стратегия, направленная на мужчин, тоскующих по уходящей молодости и бесхитростным девочкам. Гийома же образ резвящейся, очаровательной в своих нелепостях хохотушки не трогал совершенно. Усы от молочного коктейля не вдохновляли его не только на «вытирающий» поцелуй, но даже на заботливое промокание моих губ салфеткой. Наступающие сумерки не подсказывали ему набросить мне на плечи свою куртку и нарочно оставить руку в полуобъятии. Он не порывался подхватить меня, когда я прихрамывала в плохо разношенных туфлях, а на кокетливый вопрос «Смог бы ты донести меня до дома, если бы я тебя очень попросила?» не моргнув глазом отвечал: «Нет, ты тяжелая».
Обычно я легко отдаю свое сердце: живому, натренированному на выдуманных репортажах воображению не надо многого, чтобы выстроить образ Мужчины Мечты на непроверенном фундаменте. Главное, подлить в разгорающийся костер эмоций хорошего горючего из субъективных оценок, подслушанных историй, пристрастно истолкованных взглядов — и воображение уже несется на предельных скоростях в наше совместное будущее, навстречу образам из каталога «ИКЕА». Вот и тут я готова была отдать сердце этому, прямо скажем, далекому от эталона французу (старше меня всего на пару лет, не любит читать, не интересуется искусством, мало разговаривает, еще не состоялся в жизни и, главное, француз!), но едва моя фантазия намеревалась унестись в голубые выси, он обрубал ей крылья. По нескольку раз на дню я думала, что совершенно ему безразлична, даже где-то противна, и каждую ночь он доказывал обратное. Иногда даже многократно. Но с утра, едва мы выбирались из постели, меня снова охватывали сомнения в собственной привлекательности.
Мы закончили церемонный ужин с домочадцами по случаю отъезда дорогого гостя и остались одни на кухне. Я заставляла бокал с остатками красного вина выписывать вензеля на столешнице, скучая от постоянных уточнений: «Во сколько завтра нужно выезжать в аэропорт?», «Ты договорилась с шофером о цене?», «Разменяешь мне тысячу рублей?» Хотелось, чтобы сегодня поскорее кончилось. Разве я заслужила выслушивать такое в последний вечер?! Вино стекало по стенкам бокала, оставляя длинные прямые «ножки»… Какой все-таки красивый этот винный язык: доля ангелов, аэрация, сомелье, миллезимы, купаж, шамбрироваться… И большинство слов ведь явно французского происхождения. Придумывают же люди такие романтичные названия производственным процессам! И куда все это девается в человеческих отношениях?
Гийом между тем перешел к благодарностям за прекрасно проведенные дни, я задумчиво кивала и вставляла, иногда некстати: «Мне это было в удовольствие». В тот момент я почти мечтала о том, чтобы никога его больше не видеть. Как вдруг по моим ушам полоснуло: «I love you».
Я открыла рот в изумлении, а потом вдруг расхохоталась. Гийом смотрел на меня испуганно, и я изо всех сил попыталась подавить непристойный смех. Я зажала рот одной рукой, а другой энергично обмахивала лицо, но ничего не могла поделать с вырывающимся из-под ладони хрюканьем. Гийом вскочил и кинулся в коридор. Отхохотав, я достала из ящика салфетку, промокнула глаза, сделала несколько глубоких вдохов и вышла следом.
Он курил на лестничной клетке, уставившись в темное окно. Я подошла и обняла его за плечи:
— Ну извини, мне стыдно, не знаю, что на меня нашло.
— Эта самая странная реакция на признание в любви, о которой я слышал.
— Ну какая любовь, Гийоша, умоляю тебя! — воскликнула я, борясь с возвращающимся хохотом. — О чем ты говоришь? Разве так ведут себя люди, когда любят?! Ты вообще-то знаешь, что это слово значит?
Он вырвался из моих объятий, бросил на пол докуренную сигарету и выбежал из подъезда. Подобрав окурок, я затушила его о жестяную банку, заменявшую пепельницу на лестничной клетке. Хорошо, что топиться у нас поблизости негде.
Я сама удивлялась своей холодности. Мне все виделось словно со стороны, словно это происходило не со мной, а с моей проекцией. Как будто бы я знала, что сплю и все это не по-настоящему. Это ли не явное доказательство отсутствия любви? Мои чувства как будто кто-то держал на предохранителе, а ведь обычно я влюбляюсь в случайных прохожих и рыдаю над фильмами про животных.
Гийом вернулся поздней ночью — он открыл для себя бар «Пилотаж», который своей мигающей вывеской и подвыпившими посетителями мешал спать всем жильцам нашего дома, стоящего прямо напротив. Я сквозь сон почувствовала, как он плюхнулся на кровать и принялся клацать ремнем джинсов. Три пинты пива и рюмка егермейстера, безошибочно высчитал мой дремлющий мозг. Если бы это была любовь, я бы распереживалась и даже устроила бы сцену со слезами. Тут же я дождалась, когда он уляжется и начнет ровно дышать, потом повернулась и обняла его. Погладила по животу, плечам, шее. Запустила руку в волосы. Он уже слишком обмяк, чтобы сопротивляться ласкам, и сквозь сон, возможно, не до конца понимал, кто я и что делаю. Но, буквально не приходя в сознание, он включился в процесс, и мы провели замечательную — молчаливую, но наполненную событиями — последнюю ночь.
Я не волновалась за то, в каком настроении он проснется, будет ли хмуриться или сделает вид, что ничего не произошло, — по большому счету, мне было все равно. Отъезд Гийома был большим облегчением, хотя, глядя вслед выезжающему из двора такси, я чувствовала, как самовольно увлажняются глаза. В комнате стало пусто, кровать снова принадлежала только мне. Я опять могла вдосталь мечтать перед сном о прекрасных принцах, встреченных на сайте знакомств, и блестящем светском будущем, которое сулило мне замужество с одним из них.
Знакомство с родителями, или Очень кошка
Все начиналось непритязательно, но вот три месяца спустя я сижу на экспресс-курсах по французскому, чтобы через две недели ехать знакомиться с его родителями. Потому что Гийом упрям как осел и отказывается замечать очевидные вещи. На фразу «We’re made of dierent pastry» («Мы сделаны из разного теста») он отвечает: «Ты даже не знаешь, из чего состоит тесто. У тебя дома нет скалки». Когда я набираюсь сил сказать ему, что все кончено, он сначала долго молчит, а потом начинает всхлипывать в трубку. Это выше моих сил. Это уже четыре раза оказалось выше моих сил.
Во всем виноват языковой барьер, уверяю я себя. Не исключено, что, освоив французский, я открою в Гийоме тонкого интеллектуала с редким чувством юмора. Или, на худой конец, смогу объяснить ему, почему нам не стоит быть вместе. Проблема коммуникации вполне объяснима, если учесть, что мы общаемся на уродливом глобише.
За окнами здания на Моховой стоит теплый июльский вечер, напоенный ароматами клумб Александровского сада и звонким девичьим смехом. Я бездарно прожигаю его, рассматривая распечатку песенных текстов, в которых понимаю только знаки препинания. В группе со мной еще шесть человек, которые так же, как и я, впервые увидели французский текст в довольно зрелом возрасте. За последние пять дней мы все смирились с тем, что выглядим идиотами, поэтому без стеснения распеваем песни Джо Дассена, стараясь попадать хотя бы в гласные. «О-о-о… а-э-и-э-ээ! О-о-о… а-э-и-э-ээ!» — так выглядит припев знаменитых «Елисейских Полей» в нашем исполнении.
Ну, рьян-дурьян, как поет Пиаф, то есть нашему дураку все нипочем. Восемнадцать наспех проглоченных уроков — и я готова отстаивать честь далекой северной страны перед буржуа из Прованса. Я могу, держа за спиной учебник, объясниться с полисменом, который поймал меня на превышении скорости, могу рассказать доктору, что у меня ларингит, и даже провести небольшую экскурсию по центру Парижа. Я очень горда собой. Жаль — нет, действительно жаль! — что я не вожу машину, не страдаю ларингитом и весь отпуск проведу в Экс-ан-Провансе, где чета Мийе проживает повышенную военную пенсию в двухэтажном особнячке.
Мийе-старший, спасатель в отставке, встретил нас на выходе из аэропорта Ниццы… и бегло заговорил со мной о чем-то. Из того, что я не поняла ни единого слова, могу заключить, что его спич не касался дорожных штрафов, заболеваний горла и топографии французской столицы. Странно, но и мама Мийе, дожидавшаяся нас в машине, не хотела обсуждать эти животрепещущие темы. Я с ужасом думала о светской беседе, которую придется поддерживать за обедом — долгим, как обещали сумки овощей и мяса, закупленных на придорожном рынке.
Моя матушка, глубоко изучившая этнокультурный вопрос перед поездкой, поручила мне ответственную миссию — узнать, правда ли французы едят цветы кабачка. Что лягушки по вкусу вылитая курятина, уже общеизвестно. Народ требует новых гастрономических мифов. Поэтому для чистоты эксперимента я обещала себе есть все, что предложат. Но куриные сердечки в говяжьих потрошках, которые папа Мийе приготовил в качестве основного блюда приветственной трапезы, — это слишком. Я бормотала что-то про вегетарианство, надеясь, что это слово звучит одинаково на всех языках. Увы, в лексикон этой семьи оно явно не входило.
Обед длился три часа. Не по случаю моего приезда — это среднестатистический обед. К каждому блюду из гаража извлекалась новая бутылочка чего-нибудь: то шампанского, то ягодной наливки, то лимонной настойки, то сухого винца, то сладкого ликера. И с каждой новой бутылочкой поток моего сбивчивого красноречия становился мощнее. С лиц родителей не сходило напряженное выражение: они коллегиально старались связать мои шепелявые существительные и инфинитивы в синтаксическую конструкцию. Закончилась трапеза тремя шариками сливочного мороженого, щедро политыми «водой жизни» — крепким эльзасским самогоном («Его гнал мой покойный отец, дедушка Гийома. Осталось всего две бутылки», — приговаривала матушка Мийе), и вдохновенной речью в защиту российской нефтегазовой политики на Украине. Моей речью.
На второй день стало понятно, что программу визитов придется сильно сократить, ведь, если в сутках всего двадцать четыре часа и каждый прием пищи растягивается на три часа, на знакомство с Южной Францией остается всего немного. Но один город мы просто обязаны посетить, несмотря на то что родители — душевнейшие люди и запас местного алкоголя у них в гараже практически неиссякаем. Так что утром третьего дня мы запаслись питьевой водой и бензином и отправились в Сен-Тропе — город, где в некотором смысле начались наши отношения. Со светом в Сен-Тропе творятся странные вещи. Он не разлит по окружающим предметам, как во всех других географических точках, а густ и сконцентрирован — его практически можно пощупать. Оранжевой насыпью он лежит в начале переулка, теплой буханкой таится в углу внутреннего дворика, золотой струйкой стекает с крыш в разломы узких улиц. Неслучайно здесь любят снимать кино о красивой жизни. Съемочные группы могут экономить и на осветителе, и на гримере — в этом свете все недосттки кожи и фигуры становятся достоинствами. На Пляс-де-Лис мужчины — действительно, все как один в ослепительно-белых льняных костюмах — играют в петанк. Тяжелые металлические шары глухо бьются друг о друга и, взрывая песок, отбрасывают «соперников» на периферию игрового поля. А костюмы игроков между тем остаются ослепительно-белыми, как в рекламе «Тайда». На таких оптических обманах выстроен миф о Сен-Тропе, где у людей не бывает плохих дней, заусенцев, прыщей, морщин и пятен — ни на рубашке, ни на репутации.
Наш малогабаритный «ситроен» пристраивается между холеным «ламборгини» и белоснежной «маздой»; его фары, колеса, крылья и даже ручки дверей сразу приобретают какой-то извиняющийся вид. В Сен-Тропе никто не задается вопросом, откуда у людей деньги. Они просто есть: они рассыпаны по земле, они висят в воздухе, они — данность. На палубах яхт, выстроившихся вдоль причала, полуденный зной разбавляют ледяным шампанским. Хозяев не видно, но догадаться об их статусе можно по униформе и осанке стюарда, который оберегает вход в роскошный кампус со стороны набережной. Конечно, опасность проникновения надуманна: простые смертные снуют вдоль причала, завистливо лязгая затворами фотоаппаратов. Несколько сантиметров воды между пирсом и бортом — это демаркационная линия между теми, кто прикован к суше, и теми, кто перешел на другую ступень эволюции: обзавелся яхтой. Мы пока еще по ту ее сторону, где не качает, но Гийом утверждает, что это ненадолго.
Вместо голубей в этом городе — павлины, которые развелись здесь в пятидесятых годах прошлого века, когда в деревеньке Сен-Тропе стали приобретать дома экзальтированные американские миллионеры. Одичавшие птицы бродят в парке, окружающем Цитадель, в поисках зернышек и насекомых. Павлины абсолютно непритязательны в еде и из любопытства едят все, что видят, — как и мне надлежало бы вести себя в Провансе. Мы извели на них половину запаса сэндвичей: если поторговаться, за большой кусок они распускают хвосты.
По возвращении меня переполняли впечатления, но поделиться ими было не только нечем (словарный запас до впечатлений не дотягивал), но и не с кем. Восторгов бы не разделили. Жители Южной Франции не любят Сен-Тропе — за павлинов, за «ламборгини», но главным образом за то, что он задает непосильные цены на недвижимость всему региону. Поэтому я ела салат из горошка с морковкой и придумывала предлог, чтобы сбежать из-за стола. Похоже, в этих краях приему пищи придавали совсем иное значение, чем у меня на родине.
Старший Мийе — личность неординарная. Крепкий, коренастый, похожий на мавра, он производит настораживающее первое впечатление. Он очень быстро говорит, по-солдатски шутит и громко смеется. Где бы он ни появлялся, его тут же окружает толпа подростков: сидя на заслуженной пенсии, Мийе-старший ведет секцию юных спасателей. Его стараниями Гийом сдал на сертификат подводного плавания PADI, прошел курс по прыжкам с парашютом, научился ставить палатку за двадцать секунд и готовить деликатесный ужин из консервов. К тому же папа моего французского друга — натура увлекающаяся: в то лето его живым умом владела идея покупки надувного дома, который в спущенном состоянии помещается в карман походного рюкзака, а расправленный воздушным потоком превращается в трехкомнатное (!) строение с крыльцом, встроенной кроватью и наличниками.
Хобби Мийе-старшего — пешие прогулки. До Испании. Если в пути его застигает дождь, он садится на поезд, едет домой, чтобы переждать ненастье, а потом возвращается в пункт Икс с новыми силами и запасами провианта. Так, швом «назад иголкой», он уже пару раз добирался до Страны Басков.
О чем же мы, два заядлых путешественника и любителя пеших прогулок, могли говорить, как не о погоде? О-о, эту тему мы проходили! Сейчас-то я поражу его чистым французским прононсом, за который меня так хвалили на курсах.
— Кель бо там, — говорит он, имея в виду, что стоит хорошая погода.
— Уии, мэ трэ ша, — бойко отвечаю я: да, мол, только очень жарко, — и мысленно хвалю себя за то, что в кои-то веки не перепутала французское «мэ» и итальянское «ма».
— Трэ ша? — округляет глаза Мийе-старший. — Кель ша?
— Ну, ша-а, — повторяю я, обмахиваясь для наглядности.
— Сэтт ша? — показывает он на спящую белую кошку.
— Но! — в отчаянии мотаю я головой. — Ша-а-а! — оттягиваю ворот майки и высовываю язык.
— А тю аллержи о ша?! — На его лице появляется беспокойство.
— О господи, да нет же! Ша, хот, жарко!
— Ей жарко, — переводит вовремя появившийся Гийом.
— Да, именно, — подпрыгиваю, видя на лице папы Мийе просветление. — Я же и говорю, трэ ша!
— Шо! Трэ шо-о-о! А ты ему талдычишь «очень-очень кошка».
Ах, эта московская привычка акать и вообще невнимательно относиться к окончаниям! Все последующие утра теперь начинались с лукавых расспросов, не донимали ли меня ночью кошки.
Хотя мы молча друг другу симпатизировали, с Мийепапой взаимопонимания добиться было нелегко. Он родом из Лангедока, а там говорят со скоростью строчащего пулемета, умалчивая о существовании половины согласных в слове. Зато я прекрасно понимала его богатую жестикуляцию. Однажды утром он, столкнувшись со мной на кухне, сделал щиплющий жест в воздухе и сказал что-то про морковку.
— Нет, спасибо, — ответила я, — мы недавно позавтракали.
Он замотал головой, пряча улыбку.
— Тэ швё, — щипал он себя за коротко стриженный ежик, — сон комм ля карот.
Иными словами, волосы у меня цвета моркови. Какое после этого взаимопонимание… Хна с кефиром? Больше никогда!
Единственным членом семьи, с которым я вела продолжительные связные беседы, не опасаясь попасть впросак, стала собачка Юла. С людьми же интеллект пребывал в режиме офлайн, я старалась молчать и выглядела почти предметом сервировки. Чтобы не чувствовать себя совсем никчемной, я как одержимая мыла посуду. После обеда из пяти блюд ее было предостаточно. Сразу после ужина я подрывалась на кухню и решительно брала инициативу — читай, губку с моющим средством — в свои руки, отмахиваясь от хозяйских возражений бодрыми заверениями: «Да что вы, я обожаю мыть посуду! Это практически мое хобби!» В последний день я заметила, как мама Мийе выгружает тарелки из посудомоечной машины. Она перехватила мой изумленный взгляд:
— Да, знаешь, так экономней, воды расходуется меньше. Но мы думали, раз тебе так нравится, не будем мешать.
После Юлы с Беатрис у нас было наилучшее взаимопонимание. Гийом объясняет это тем, что она родом из Эльзаса, а там говорят очень мед-лен-но. Почти как эстонцы. Я же склонна объяснять это женской солидарностью. Иначе как бы она в полминуты разгадала пантомиму «Не найдется ли у вас жидкости для снятия лака?» Уверена, любой мужчина в ответ на мои энергичные заламывания пальцев предложил бы никчемный йод. Да и чего ждать от мужчин, если они не могут угадать «жарко» в «кошке».
Расставались мы, конечно, большими друзьями. Я сделала вывод, важный для всех девушек на выданье: ничто так не располагает к вам его родственников, как смущенная улыбка и молчание. Видно, судьба очень хотела выдать меня замуж, раз искусственно помещала в такие условия, где я, говорливая и язвительная, могу только молчать и улыбаться.
А цветки кабачка оказались до обидного неромантичным блюдом: по сути, они лишь красивый предлог для кляра из яиц и муки.
Парижская жизнь, так ее
Без особых на то оснований я всегда была уверена, что выйду замуж за богатого человека. Поэтому, когда я отперла ключом, только что полученным у домоправительницы мадам Лопез, дверь квартиры Гийома, я сразу поняла, что отношения наши ненадолго. Точнее, что они уже затянулись.
Проход загораживала хлипкая этажерка, нагруженная банками с крупой и коробками с порошковым картофельным пюре. Сразу налево была кухня… площадью два квадратных метра, из них полтора занимали стиральная машина, раковина и покосившиеся фанерные стеллажи с провиантом на случай войны — макаронами, мукой, консервами. На полу — горка мусорных пакетов и батарея пустых бутылок. Здесь не попеть песен под гитару, не почаевничать с подругой. Холодильник занимал почетное место в гостиной: белым бочком он прижимался к маленькому телевизору, балансирующему на кривоногой табуретке. В нише встроенного шкафа, из которого для экономии пространства вынули двери и полки, переплелись розетками десятки проводов, разбегающихся от удлинителя в разные углы квартиры. Большую часть гостиной занимала раскладная сушка для белья. А за ней, в углу комнаты, стояла совершенно независимо от стены чугунная батарея.
Я втащила чемодан в комнату Гийома («дальнюю», как было сказано в легенде, которую он прислал мне перед отъездом — она начиналась в зале прилета аэропорта Шарль-де-Голль и заканчивалась фразой: «Вот и диван. Располагайся (в мини-баре напротив есть бутылка вина), включай телевизор и жди меня — я приду ровно в семь»). Как и наш номер в брюссельском отеле, это была комната-кровать, точнее, комната клик-клак. Стены были завешены полотнищами агрессивных расцветок. На кровати возлежала электрогитара.
Пользуясь отсутствием хозяев, я бестактно заглянула в смежную комнату. Ее занимал Готье, школьный друг Гийома, с которым они несколько лет назад вместе перебрались в Париж. Там не было ни электрогитары, ни черных плакатов с лозунгами вроде «Это моя территория», зато на бездействующем мраморном камине стояли фотографии маленьких племянников. Похоже, я плохо прицелилась: вот же, буквально за стенкой, живет сентиментальный человек, созданный для гармоничных отношений. Впрочем, за три тысячи километров такая маленькая осечка простительна… но тем более обидно. Тем более — потому что комната эта на полтора квадратных метра больше соседней.
Когда я открыла дверь в ванную, стало очевидно, что ошибка в выборе куда масштабнее: я промахнулась не просто с человеком, а с целой страной. В Европе восемнадцатого века французы были известны своей… кхм… нечистоплотностью. Даже сейчас, поговаривают, во французских школах лояльно относятся к вошкам и целыми классами болеют папилломавирусом. А чего удивляться, когда в ванной нет ванны. И сама ванная размером со стенной шкаф. Чтобы протиснуться к душевому поддону, нужно обогнуть раковину, прижавшись телом к холодному кафелю стены, и перешагнуть через унитаз. Причем стоит заранее подумать, с какой ноги начинать движение, потому что в узкой щелке между вторым и третьим сантехническим объектом места остается только для пируэта левой ногой, но никак не правой.
Отношения с Гийомом в разных коммуникативных формах длились уже восемь месяцев, и все это время словно против моей воли. Это он звонил, это он писал эсэмэски, он составлял планы совместных поездок, он заканчивал разговоры фразой «Я люблю тебя», на что я продолжала смущенно отвечать: «Спасибо». Надо было как-то определяться, потому что знакомые мужского пола нервничали и требовали конкретики. Либо я вольная птица и перед встречей со мной надо по-прежнему брызгаться одеколоном с феромонами, либо на мне висит табличка «Занято. Руками не трогать» и теперь ко мне можно обращаться за советами в пользу других красивых девушек. Поэтому я решила в ущерб купаниям (Кемер, бархатный сезон, низкие цены) провести октябрьский отпуск в Париже. Надо использовать возможность бесплатно пожить там, пока она еще есть. Тем более что этот город отчаянно нуждался в хорошем втором впечатлении. Первый раз я увидела его три года назад в феврале, а февраль у меня всегда протекает с осложнениями. Сквозь призму паршивого настроения Париж показался грязным, несимпатичным и ужасно холодным — на всех фотографиях я получилась без шеи, она была втянута в плечи от озноба.
В семь вечера Гийом нашел меня на диване, мелко стучащей зубами от холода. Как удивились бы коллеги — вместо приветствия они часто восклицали: «Даша, опять в демисезонном пальто зимой!» Наверно, Париж обладает каким-то неизученным кровозамедлительным эффектом. И хотя, судя по страстным приветственным поцелуям, наши с Гийомом желания совпадали, я категорически отказалась снимать свитер в квартире, где нет центрального отопления, а в оконных рамах просверлены дырки для вентиляции.
— Я не знала, как включить это ч-ч-чудовище. — Дрожащим от озноба подбородком я указала на чугунную батарею.
Гийом нащупал коробок спичек под сушкой белья:
— Смотри, все просто. Зажигаешь спичку, открываешь наполовину этот краник на трубе и на три четверти краник на самой батарее, засовываешь зажженную спичку вот в эту дырочку, и — вуаля! — загорается огонь. Теперь открываешь до конца краник на трубе и регулируешь краник на батарее: единица — свежо, восьмерка — жарко, как в аду.
— М-м-не сейчас, пожалуйста, как в ад-ду, — проклацала я зубами в ответ.
Через сорок минут квартира прогрелась, из кухни потянулись аппетитные запахи, а я сидела на диване, завернутая в его дырявый халат, и бездумно созерцала бокал красного вина. Тот самый бокал с аляповатым синим орнаментом, который путешествовал с ним в Бельгию.
Гийом вызвался соорудить торжественный ужин из топора — в холодильнике обнаружились только залежь початых копченых колбасок, наполовину опустошенная банка корнишонов и треть смертно окоченевшего багета в морозилке.
— Зачем ты заморозил багет? — спросила я с укоризной.
— Чтобы в доме всегда был хлеб.
— Но у тебя универсам прямо внизу, не проще ли сходить за свежим?
— Никто, кроме нищих эмигрантов, не покупает хлеб в универсаме. Настоящий хлеб продается в булочных. А булочные не работают по выходным… да и вообще когда им вздумается. Это же семейные предприятия.
— И из-за риска не найти открытую булочную в воскресенье ты делаешь запас мороженых батонов? — уточнила я, не в силах поверить, что тот же самый человек намекал на «бессистемную загруженность» нашего московского холодильника, кормящего трех капризных в вопросах еды женщин.
— La maison sans pain c’est comme le soir sans calins[8], — вдохновенно ответил он.
С тех пор как Гийом поймал меня на том, что я записываю некоторые его примечательные фразы в блокнот, чтобы использовать в будущих статьях, в нем проснулся талант к составлению афоризмов. Этот талант был зарыт очень глубоко под другими его талантами, поэтому, выбравшись на поверхность, он не сразу сориентировался, что от него требуется.
— Calins? — Я наморщила лоб.
— Я тебе после ужина объясню.
Каково же было мое удивление, когда на журнальном столике, который по причине нехватки места заменял тут обеденный, появилось нечто похожее на шедевр Хуана Миро — черный фон тарелки, зеленый акцент гуакамоле, темно-красные мазки сушеных помидоров, розочки лососевой пасты, башенки круглых гренок и поверх всей композиции — вензель из веточек петрушки. Мне оставалось только ахать, потому что потревожить эту картину вилкой мог лишь бездушный варвар.
— Это закуска, — объявил Гийом, довольный произведенным эффектом.
Я выпучила глаза:
— А что, будет еще основное блюдо?!
— И даже десерт, — кивнул он.
Главным блюдом оказалось мясо по-французски, под шапкой из лука, сметаны и сыра. С каждым кусочком Гийом казался мне все привлекательнее, все роднее. А когда на столе появились «иль флоттант», или «плавучие острова» (легкое безе в соусе из английского крема с добавлением кофе), я уже готова была выдохнуть: «Я люблю тебя».
— Дорогая, подойди на минутку, — нежно позвал он из кухни.
Я с готовностью поспешила сделать два с половиной шага, разделяющие кухню и гостиную. Вот прямо сейчас и скажу.
— Я хотел объяснить тебе, как сортировать мусор, потому что заметил, что у вас в стране это не принято. Смотри, вот это… — Гийом двумя пальцами достал из мусорного ведра стаканчик из-под йогурта и потряс им у меня перед носом, — пластик, он может быть переработан. Значит, кидаем его вот в этот пакет. В первом пакете — неперерабатываемые отходы, во втором — годные на вторсырье, в углу — банки-бутылки и все другое стеклянное. А это… — он приподнял за хвостик почерневшую банановую кожуру, — кидаем в специальный мешочек и сразу его завязываем, чтобы мухи не налетели. Сейчас уже темно, а завтра спустимся во двор, и я покажу тебе, что в какой контейнер выбрасывать, ладно?
Я кивнула, проглотив вертевшиеся на языке три слова. Те самые, которые он ждал услышать уже несколько месяцев.
Нет, не запахом круассанов и не переливами аккордеона… Та-дах! Та-дах! Та-дта-та-даааах! — так началось мое первое парижское утро. Кому пришло в голову поставить контейнер для стеклотары внутри двора-колодца? Кому пришло в голову выбрасывать туда пустые бутылки в восемь утра?! Определенно тому, кто даже поверхностно не знаком с законами акустики: грохот разбивающегося вдребезги стекла (выброшенная в контейнер бутылка пролетает до дна около метра) уносится к небу, запертый с четырех сторон каменными стенами, и с каждым этажом эхо усиливает его. Гийом ушел на работу десять минут назад. Не представляю, чего ему это стоило, если учесть, что до трех ночи мы не спали сами и мешали спать соседям слева, сверху и снизу. Я намеревалась проснуться только в половине одиннадцатого. Но соседи, видимо, решили отомстить за вчерашнее: они скрипели половицами сверху, стучали кастрюлями снизу, гремели бутылками со двора и хлопали дверями в подъезде. Масштабы их мстительности навели меня на мысль, что, возможно, в доме просто очень плохая звукоизоляция. Еще бы, здесь квартиры закрываются одинарной деревянной дверью, а на полу лежит древний рассохшийся паркет, громко стонущий от каждого шага.
Утренняя дрема была безжалостно изгнана, а ведь на часах не было еще и восьми тридцати. Я потянулась под одеялом, высунула ногу, чтобы нащупать тапки… и быстро засунула ее обратно. За пределами одеяла установился ледниковый период. Испуганные мурашки бегали от затылка к пяткам и обратно, а я думала, что в мире нет совершенства. Вот Париж, отпуск, утро в постели… ну, давайте считать, любимого человека… И холодно, как будто я попала в неотапливаемый сибирский город!
Закутавшись в дырявый халат, я осторожно выглянула из комнаты и прислушалась. Не хотелось бы столкнуться с Готье, будучи в таком неприбранном виде. Он славный парень, дружелюбный и ненапрягающий, из тех, с кем можно годами жить бок о бок и ни разу не поссориться. Вчера он деликатно запоздал к ужину, дав нам время побыть вдвоем. И ночью мы не услышали ни одного раздраженного стука в стену. У него самого девушка из Будапешта, он как никто знает, что такое редкие встречи после долгих разлук. В общем, он хороший человек. Именно поэтому, с учетом крохотных размеров жилплощади, не хотелось бы желать ему доброго утра с нечищеными зубами.
Похоже, в квартире никого. В два шага я оказалась в ванной, в царстве принадлежностей для бритья. Правда, на ассортимент гелей для душа тоже нельзя было пожаловаться: на железной полочке, подвешенной к оконному шпингалету, стояли рядком флаконы с запахом пачулей, экзотических фруктов, цветков хлопка и зеленого чая.
Обитатели этой квартиры следят за собой и всегда прекрасно пахнут. И кожа их долго будет оставаться упругой и подтянутой, как в рекламе антицеллюлитных средств, — принимать душ при такой температуре все равно что каждое утро проходить сеанс криотерапии[9]. Напор воды был слаб, как дамское рукопожатие, к тому же прогрелась она только к пятой минуте мурашечного стояния на поддоне. От побитого кафеля исходил могильный холод. В кухне томно вздыхала газовая колонка.
Я поставила на конфорку эмалированную кастрюльку с водой для чая (чай в Европе почти не пьют, чайников, соответственно, не держат) и полезла в холодильник. Вчера Готье — вот же идеальный мужчина! — забил целую полку всевозможными сырами. Сладкие, соленые, плотные, дырчатые, свежие, заплесневелые, круглые, прямоугольные, белые, желтые, оранжевые, красные, зеленые, черные, гладкие, морщинистые, обсыпанные тмином или сухими травами! Все мои вкусовые рецепторы трепетали в предвкушении. Я разложила сыры на маленьком столике и, громко чавкая, чтобы заглушить голос рассудка, призывающий не налегать спросонья на жирное и соленое, принялась пробовать по кусочку от каждого…
За дегустацией я просмотрела всю сериальную программу для домохозяек: в эти невинные часы, зарезервированные для приготовления обеда и игр с детьми, по центральным каналам вовсю показывали голое тело, страстные поцелуи и неприкрытый секс. Французские телефильмы не стесняются этих тем и образов. Потому-то французы так многообещающи в преддверии сентиментальной жизни: они растут с мыслью, что секс есть важная часть ежедневного распорядка. Я не имею ничего против этой установки, но, поскольку до ближайшего сеанса секса оставалось еще минимум восемь часов, мне не хотелось провокаций. Я нашла канал ARTE, аналог нашей «Культуры», — там начинался красивый фильм-сказка с молодой Катрин Денёв и Жаном Марэ. То, что надо для целомудренного утра, решила я и благостно откинулась на подушки с ломтем оссо-ирати.
Это был детский музыкальный фильм про Ослиную шкуру.
Первые пять минут я думала: какая несправедливость, что из-за разногласий с капиталистическим Западом советские дети были лишены таких сказочно сделанных сказок. Режиссеру-постановщику можно было смело давать премию «Сезар», художнику по костюмам и оператору — вручать золотые пальмовые ветви, а Катрин Денёв заочно — корону «Мисс Франции». Во всем этом неописуемо красивом мире была только одна несуразность: придворный осел какал рубинами. Нет, это замечательно, что рубинами, но сам процесс… Эстетики ради сценарист мог бы придумать иной способ синтезирования драгоценных камней в ослином организме. Почему бы ослу, например, не вытряхивать их из ушей или не выбивать копытцем? Возможно, тогда бы фильм прошел кордоны строгой советской цензуры и его прокатная география расширилась бы в разы.
Но с каждой следующей минутой я укреплялась в мысли, что сказка эта чисто французского пользования. Во всех других странах ее показывали бы на закодированных каналах. Итак, королева умерла. Король был так опечален, что прогнал с глаз долой принцессу, которая была слишком похожа на почившую мать и тем самым разрывала ему сердце. Через несколько лет он случайно увидел девушку поющей в саду, поразился ее зрелой красоте и сходству с покойной женой и… решил на ней жениться. На своей дочери. Чтобы подавить слабое сопротивление отвыкшей от отцовской ласки принцессы, он использовал тяжелую манипулятивную артиллерию из разряда «Разве ты не любишь своего отца, не почитаешь его и не хочешь сделать его счастливым?». Героиня Денёв покорно кивала: мол, люблю, почитаю, хочу. Я в ужасе наблюдала за этой сценой инцестуального растления, успокаивая себя тем, что старик король выжил из ума, дочь это прекрасно понимает, но боится потерять право наследования и постарается деликатно урезонить его психопатическое либидо.
Принцесса бежит за советом к фее-крестной, которая в песенно-танцевальной форме разъясняет ей, что молодым девушкам не пристало выходить замуж за своих стареющих отцов. Чудесный опереточный номер, хотя, на мой взгляд, в сюжете избыточный — принцесса наверняка и сама в курсе прописных истин. Поскольку король — самодур и песенно-танцевальные аргументы на него, скорее всего, не возымеют действия, фея предлагает девушке попросить у отца в качестве свадебного подарка платье цвета луны. Эта женщина мудра, подумала я. В своем лесу ей наверняка частенько приходится сталкиваться с неуравновешенными типами, и она знает, как с ними обходиться без риска для здоровья.
Бровки Катрин Денёв расслабленно разъезжаются обратно на свои места, на губах снова появляется беззаботная улыбка — план кажется ей гениальным. Она, талантливо играя смущение, сообщает о своей воле отцу. И в указанный срок получает платье. «Что же делать?» — думает она и снова бежит к фее-крестной. Та предлагает план Б, потрясающий своей оригинальностью, — попросить теперь платье цвета солнца. Отец скрежещет зубами, но соглашается и на этот каприз. Принцесса поражена красотой полученного наряда и идет к крестной уже без прежней прыти. «Он подарил мне платье, оно очень красивое. И вообще, он такой добрый, я так его люблю, почему я не должна выходить за него замуж?» — спрашивает она.
И только тут до меня дошел весь ужас ситуации: оказывается, до этого момента принцессе было совсем не очевидно, почему придется дать отказ отцу-растлителю. Просто она была в смятении из-за его внезапной сентиментальной атаки после долгих лет, в течение которых он беспричинно гнал ее от себя.
Но фея-крестная непреклонна. Она придумывает жестокий, но безотказный план — попросить у короля шкуру осла, экскременты которого обеспечивают государственную казну. На это король точно не пойдет, а если вдруг пойдет, тогда выхода нет — придется бежать из королевства.
Я закусила губу. Все дети в этот момент уже совершенно точно рыдают крокодильими слезами. Пускай уж лучше девушка согласится на инцестуальный брак.
Принцессе тоже жалко осла. Ведь сколько она себя помнит, он какал рубинами и страшно ее забавлял. Да и замуж за отца она выйти совсем не против. Но крестная сказала: «Не положено». Девушка таки просит у отца накидку из шкуры национального достояния. Рыдает, но просит. Король вне себя от гнева, но соглашается. Потому что бес в ребро скребет его так сильно, что он готов оставить государство без единственного источника дохода. Ночью принцесса просыпается и видит перед собой голову убиенного животного… ну и шкуру под ней. Маленькие зрители бьются в истерике. Принцесса тоже рыдает, потому что ей теперь придется уйти из замка, где она выросла, где жарко топят и купают ей ножки в золотой ванночке, бросить отца, за которого она почти собралась замуж, и мечты стать королевой. Но крестная сказала: «Надо!» — а принцесса, как видно из фильма, склонна безоговорочно слушаться старших. И вот она, утирая слезы, накидывает на себя ослиную шкуру… НАКИДЫВАЕТ НА СЕБЯ ОСЛИНУЮ ШКУРУ и бежит из родного дома в соседнее королевство. Новый наряд ей, видно, так нравится, что она не вылезает из него ни днем ни ночью, однако принц этого королевства подглядывает за ней в волшебное зеркало и заболевает от любви. Спасти его может только пирог, испеченный замарашкой в ослиной шкуре, о чем он сообщает перепуганным родителям. Королева намекает на антисанитарию, король настаивает, что заказанный пирог наследник престола будет пробовать только в присутствии придворного врача. Принцесса, не снимая ослиной шкуры, принимается за готовку — впервые в жизни, потому что, чем дуршлаг отличается от терки, ей подсказывает волшебная поваренная книга. Ослиные копытца волочатся по кухонному столу, ниспадают в миску с тестом, придавая будущему пирогу крепкий деревенский аромат.
Присутствие придворного лекаря на дегустации оказывается нелишним: принц едва не ломает зубы о золотое кольцо, коварно подложенное туда Ослиной шкурой. Зуб спасают, но мозг наследника уже необратимо поврежден. Как иначе объяснить, что вместо того, чтобы дать гонцу разнарядку доставить во дворец «девушку, которая носит ослиную шкуру» (она там в королевстве живая достопримечательность, едва ли не туристы с ней фотографируются), он устраивает примерку кольца всем женщинам королевства? Примерка кольца — это поистине эпическая сцена: демократически настроенный принц настоял, чтобы на смотринах присутствовали все без исключения подданные женского пола, включая старух, малолетних детей, нищенок, юродивых и не способных самостоятельно передвигаться.
Короче, принц нашел свою возлюбленную под ослиной шкурой. Играют свадьбу. В разгар пиршества во двор прекрасного барочного замка влетает… ВЕРТОЛЕТ. Я не шучу: натуральный серый вертолет гражданского пользования, без розовых лопастей и позолоченной вязи на стеклах, как будто только что с военно-воздушных учений спасательной бригады. Оттуда выходят король-отец и фея-крестная. Отец расцеловывает блудную дочь, а фея, видя ее тревожное выражение лица, успокаивает: «Не волнуйся, дорогая, он больше не хочет на тебе жениться. Он уже женился — на мне».
Все счастливо улыбаются, занавес, дети идут пить какао.
Я выключила телевизор и долго сидела неподвижно с широко раскрытыми глазами. Час дня — самое время выйти поприветствовать город. Но можно ли без пневматического оружия выходить в город, чьи жители выросли на подобном кино?
Когда, пройдя триста метров по улице, вы встречаете босоногого буддистского монаха, длиннобородого старика в белоснежных одеждах, женщину, у которой из носа торчит трубка, а к поясу пристегнут аппарат искусственного дыхания, девушку в сари, девушку в пижаме и группу негритянок в ярких, пышных платьях и чалмах, вы чувствуете себя в своей тарелке? Я чувствовала себя посетителем музея естествознания. Для остальных прохожих было в порядке вещей по дороге на работу пересечься с вождем африканского племени в парадной тунике и с обвешанной плюшевыми игрушками японкой фетишисткой — никто даже не поворачивал головы в их стороны. Моя же голова крутилась в разные стороны и иногда проворачивалась вокруг своей оси. Каждый встреченный человек был готовым персонажем для повести. Пройдя мимо террасы кафе, можно было набрать сюжетов на увесистый сборник. Вот, например, эта молодая парочка. Я уже и афишу вижу: драма, в ролях Гийом Канэ, Марийон Котийяр и Одри Тату. Он встречается с ее лучшей подругой, но их тянет друг к другу, они ничего не могут и не хотят с этим поделать, потому что фильмов про морально возвышающую дружбу во французском кинематографе гораздо меньше, чем про разрушающую и нездоровую любовь. В конце Марийон Котийяр срывается с моста. А эта пара в возрасте — соседи по лестничной площадке, оба вдовцы. Однажды они столкнулись у лифта, он вдохнул запах ее «Шанель № 5», а она — безымянного лавандового одеколона, и они одновременно подумали, почему бы не попытаться построить что-то новое на склоне лет; но призраки прошлого здорово досаждают им — почившие супруги не желают делить их с другими даже после смерти. Мистический триллер.
А этой барышне сегодня не повезло: ей не продлили контракт стажера в издательстве, и теперь, похоже, придется возвращаться к родителям в Лотарингию, ведь срок оплаты аренды ее двадцатиметровой студии истекает через неделю, и это последние триста евро, что у нее остались. Смятение чувств она запивает капучино и закусывает эклером. Начало романтической комедии.
Ноги подустали, и я очень кстати набрела на тенистый парк. Расположившись на парапете фонтана, подставила нос солнышку. И вдруг в этот нос стал просачиваться ни с чем не перепутываемый аромат марихуаны. Я приоткрыла глаз: рядом устроилась приличного вида школьница старших классов и самозабвенно смолила косяк. Не успела я закрыть глаз и подумать про нее гадости, как над ухом раздался приятный звонкий голосок: «Извините, вам не мешает дым?» Это было очень трогательно. Как если бы воры, грабящие пивной ларек у меня под окном ночью, поднялись бы на второй этаж и вежливо спросили, не беспокоит ли меня шум разбивающегося стекла. «А то если что, мы можем перенести работы на другое время!» — «Нет-нет, все в порядке, я потерплю». — «Мы можем предложить вам фирменные беруши». — «Спасибо, мне действительно не сильно мешает. Если вы будете долбить поритмичнее, то это даже может сойти за Шопена». — «Мы постараемся, мадемуазель. В любом случае мы постараемся управиться как можно скорее, чтобы у вас было еще несколько часов тихого утреннего сна». — «Очень любезно с вашей стороны». И они вернутся к разграблению ларька.
Я покачала головой: «Нет, не мешает». И от умиления добавила: «Это даже приятно».
Париж стерпит все. Хочешь спать на траве — спи, хочешь ходить босиком — валяй, хочешь жить в чемодане — располагайся, никто тебе слова не скажет. Здесь живут люди всех цветов кожи. Одни соблюдают рамадан, другие вставляют золотые зубы на место здоровых, третьи ходят в чалмах и юбках эпохи дядюшки Тома, четвертые в жару преют в деловых костюмах. Все разные, и никто друг другу не мешает.
Автор блестящих травелогов Джером Клапка Джером в рассказе о путешествии троих закадычных друзей на велосипедах по Германии — незаслуженно менее известном, чем их путешествие в лодке по Темзе, — подробно, аж на шести страницах, объясняет, почему он не будет вдаваться в описания природы, дикой или городской, так любимые романистами. В эру пароходов и фотоаппаратов английский классик считал этот жанр таким же бесполезным, как красочное описание блюд, которые подавались к обеду, — попыткой подменить зрение другими чувствами. Джером бесконечно прав. Каждый школьник знает, что нет ничего скучнее, чем описания природы, которыми злоупотребляют классики литературы. Описание городов, которые постепенно вытеснили леса и поля из хронотопа повествований, по сути то же самое. «Один муравейник как две капли воды похож на другой. Везде много дорожек — одни узкие, другие широкие, и по ним бестолково снуют насекомые: одни куда-то спешат, другие останавливаются перекинуться словом с приятелем. Одни волокут тяжести, другие греются на солнышке. В закромах хранятся припасы, в бесчисленных кельях насекомые спят, едят, любят, а рядом, в уголке, покоятся их белые косточки. Эта норка побольше, эта поменьше. Это гнездышко на камнях, это — на песке. Этот домик построен лишь вчера, а этому чуть ли не сто лет — говорят, он появился еще до того, как ласточки налетели, — а там кто его знает?»[10]
Поэтому я вырезала отсюда лирические зарисовки про «студенческий дух Латинского квартала», «величие собора Нотр-Дам» и «буржуазный шарм Марэ». Нет лучшего способа прослыть самонадеянным идиотом, чем попытаться описать Париж русскому человеку. Для русских людей этот «муравейник» стоит особняком от всех других. О нем говорят с придыханием, будто улицы там вымощены круассанами и романтику разливают на заказ, как пиво. И все его отчего-то знают как свои пять пальцев.
Чтобы объяснить магию Парижа, достаточно описать одно среднестатистическое кафе. Скорее всего, под полосатым красно-черным навесом, на котором золотой вязью выписано примитивное название вроде «Улитка» или «У Франсуазы». Столики и стульчики, будто маленькие упрямые бойцы бессловесной мебельной армии, оккупируют каждый свободный метр тротуара вокруг него. Иногда после одиннадцати вечера они отступают и стройными шеренгами стоят за витриной, готовые к утренней атаке. А самые упорные и ночью не сдают своих позиций: для надежности они скрепляются цепями и спят стоя, как боевые лошади.
Кафе в Париже — это совсем не то, что кафе у нас. Они никогда и не претендовали на то, чтобы кормить людей. Об этом издалека сигнализируют столики, на которых нет места тарелке — на нем помещается только «повод для беседы»: чашка кофе или бокал аперитива и блюдечко с фисташками. Очищенная от условностей, беседа льется легко и непринужденно; под локтями появляются круги от новых бокалов; уличный гул ближе к вечеру звучит как музыка, под нее мимо столика проносятся люди — идеи для повестей и романов.
В кафе не собираются специально, а забегают на минуточку, чтобы, задумавшись, просидеть целый день. Именно в кафе происходит то, что называется парижской жизнью: под лампами-радиаторами знакомятся и расстаются, целуются и выясняют отношения, встречаются с друзьями, пишут эсэмэски, работают, греются, обмывают покупки с подругами, читают, мечтают, заполняют формуляры на биржу труда, переписывают конспекты, рисуют и пишут песни. Кажется, что тут нет никакой интимности: крошечные столики-таблетки плотно придвинуты друг к другу, при неосторожном движении соседа-незнакомца можно задеть плечом или коленкой. Но это видимость. На самом деле парижское кафе волшебным образом поделено на десяток замкнутых микрокосмов, и жители одного редко входят в контакт с жителями другого, разве только к взаимному удовольствию…
Однажды, несколько лет спустя, в очереди в общественный туалет я встретила русских «автобусных туристов»: они колесили по Европе группой из шестидесяти человек, останавливаясь в примечательных столицах на один день. Узнав, что я живу в Париже, они с дикими глазами прижали меня к стенке кабинки и спросили, куда бы им поскорее пойти, чтобы не растрачивать драгоценные часы на второстепенные монументы. Вариантов было три — Эйфелева башня, Лувр или Нотр-Дам. Я замялась. Мне правда очень хотелось им помочь. Они ждали от меня, парижанки с опытом, вердикта, какая из трех обязательных достопримечательностей самая парижская. Но я-то знала, что настоящего Парижа в этих местах не больше, чем Москвы в Мавзолее.
Чтобы добраться до панорамной площадки Эйфелевой башни, надо отстоять несколько часов в очередях у каждого из двух лифтов, дыша в затылок потному немцу, ощущая в подреберье объектив фотоаппарата японца и стесняясь громогласного соотечественника, который прессингует всю многонациональную компанию могучим пивным пузом.
Идти в Лувр на пару часов так же бессмысленно, как пытаться попробовать все блюда из многостраничного меню ресторана «Тарас Бульба» за полчаса. В голове получится неудобоваримый винегрет из импрессионистов, греческих статуй, египетских папирусов, икон и мраморных саркофагов, который сознание злобно исторгнет из себя той же ночью. Поспешное запихивание в себя прекрасного точно не утолит культурный голод «автобусного туриста». Во-первых, потому что этот тип туриста обладает счастливой способностью не замечать собственного культурного голода — он часто вообще не осознает истинных потребностей своего разума в прекрасном, а потому легко перебарщивает. Во-вторых, даже если осознание обделенности вдруг придет к нему во время долгого перегона между Ригой и Краковом, то погоня за недополученным искусством в большинстве случаев сведется к марафонскому забегу в сторону Джоконды. По сторонам будут мелькать какие-то яркие пятна, напротив них будут стоять какие-то потерявшиеся люди — «автобусный турист» будет снисходительно думать о заблудившихся эстетах. Вообще-то у него доброе сердце, и если бы в придачу к этому было немного времени, он крикнул бы: «Ребята, за мной! Я знаю, где висит эта Мона Лиза!» Но сейчас, впрочем как и всегда, «автобусный турист» в цейтноте и думает только о том, чтобы напротив Джоконды не было очереди. Тогда он успеет заскочить в египетский зал.
Если бы у меня был только один день, чтобы посмотреть Париж, я бы провела его в перебежках от кафе к кафе на бульваре Сен-Жермен. Но говорить об этом «автобусным туристам» было опасно: они бы сочли это издевательством и привезли в родной город байку про зазнавшихся перебежчиков, которые вконец обленились от европейской стабильности и эмоционально очерствели от близости Эйфелевой башни. Поэтому я сглотнула и выпалила: «Собор Парижской Богоматери». Это меньшее из зол. Там, конечно, нет горбатых карликов и поющих эсмеральд, которых они ожидают увидеть. Зато, если повезет, можно попасть на мессу — какая-никакая, а все-таки песня.
Британский колумнист А. А. Гилл, прославившийся остросоциальной ресторанной критикой и неполиткорректными очерками о чужих странах, говорил, что для сохранения свежести восприятия никогда не надо задерживаться в исследуемом месте дольше недели. Потом у тебя появляются любимые кофейни, шапочные знакомые, заведенный распорядок, и ты уже не можешь оценивать это место критически. Привыкая к чему-то, ты начинаешь это любить. На четвертый день пребывания в Париже я стала заводить будильник на девять двадцать, чтобы успеть на очередной эпизод подросткового сериала, окончания которого все равно не увижу. В отпуске разжижение мозга происходит неожиданно — и вот он уже благодарен за то, что с него сняли ответственность за планирование дня. Меня поглотила прелестная парижская рутина. Утро начиналось разнообразием сыров, тостами с «Нутеллой». Полдень заставал меня в кафе за первой чашкой эспрессо с круассаном, покрывающим штаны слоем тонких золотистых лепестков. Поздний ланч заключался в огромном салате «Нисуаз». Салат во французском кафе напоминает набор «Сделай сам»: вам приносят миску, в которую свалены, но не перемешаны ингредиенты, и комплект из солонки, перечницы и бутылки оливкового масла. Мотивируется это, как, впрочем, и многие несуразности французского сервиса, уважением к свободе волеизъявления клиента. Мол, все мы разные, кто-то любит посолонее, кто-то поострее — на всех не угодишь. Концепт свободы тут важнее всего — вкуса, скорости, здравого смысла. Ничто не может перевесить свободу на чаше весов в сознании французского гражданина. А свобода, как джокер, бьет все остальные человеческие ценности. Причем понимается эта свобода чрезвычайно широко, часто в ущерб себе и окружающим. Если хозяин кафе вышел покурить на террасу и единственные сидящие там клиенты — дама с ребенком — попросили его не дымить в их сторону, он безразлично ответит, что он свободен курить на собственной террасе, пока это еще не запрещено законом, — и немедленно лишится клиентов. Если человек ляжет спать поперек тротуара, никому не придет в голову беспокоить его просьбами перелечь в менее оживленное место: граждане будут аккуратно переступать через храпящее тело, уважая право человека на отдых. При таком подходе разве можно рассчитывать получить салат, который кто-то придумал и, не дай бог, еще и заправил вместо тебя! Ведь это равносильно сомнению в том, что ты способен ответственно распорядиться своей свободой. У парижских поваров и официантов богатейший арсенал средств, чтобы заставить клиента почувствовать себя пустым местом, но такая форма оскорбления — в разряде запрещенных.
Безынициативный подход к сложносоставным блюдам еще раз подтвердил мою мысль, что роль заведений общепита в Париже совершенно иная, нежели в Москве, — не в угоду желудку, а в поисках настроения сюда забредают клиенты. В некоторых кафе-ресторанах даже отсутствует меню: на вопрос «А что у вас есть?» официант отвечает: «А чего вам хочется?» Так что говорить об авторском прочтении кулинарных догм в парижских кафе не приходится.
Зато по вечерам я присутствовала при апофеозе авторской кухни. На ужин Гийом готовил какое-нибудь неизвестное мне французское блюдо из неизвестных мне французских ингредиентов. После истории с цикорием я перестала задаваться вопросами перевода и бездумно, но с удовольствием проглатывала новые слова — poireau, rhubarbe, tapenade, quinoa — вместе с тем, что они, собственно, обозначали. Кулинарный девиз Гийома — «Я умею читать — следовательно, умею готовить». На книжных полках в его комнате кроме словарей, экономических справочников и путеводителей имелась коллекция красочных кулинарных книжек, напечатанных на глянцевой бумаге с множеством слюновыделительных иллюстраций. Правда, их он использовал больше для вдохновения, чем для того, чтобы справиться о пропорциях, толщине нарезки или времени варки. На кухне он импровизировал, и главным секретом успешных импровизаций была, как я поняла через несколько вечеров, изрядная доза ликера «Гранд-Марнье», добавленная в сковороду за минуту до готовности.
Тем вечером хеппи-аур, или «счастливый час» — время, когда бары продают пиво и коктейли в полцены, — затянулся из-за свежей кайпириньи и плавно перерос в не менее счастливый, хотя и куда более затратный час ужина. Гийом не торопился расставаться с бокалом, а между тем мы были далеки от дома на критические миллилитры желудочного сока. В баре играла кубинская музыка, в полумраке Гийом выглядел привлекательнее обычного, и ужин в ресторане казался самым естественным развитием событий. Мы заказали по увесистому блюду фахитас и умяли их под рассказы о том, кто в какой самодеятельности был замечен в школьные годы. Сытые и довольные, мы откинулись на спинки кресел, Гийом принялся нежно играть моими пальцами и между делом попросил у официантки счет. Вечер обещал быть томным, и мы оба думали, как бы поскорей добраться до дома, но уже не для того, чтобы поужинать. Кожаный конвертик с чеком не замедлил появиться на столе, и Гийом быстро развернул его, не переставая другой рукой многообещающе массировать мне ладонь.
— У тебя найдется ровно двадцать три евро? Я бы тогда расплатился карточкой.
Мои пальцы в момент потеряли гибкость и теплоту. Предстоящий романтический вечер разбился вдребезги. К этому так же невозможно привыкнуть, как к обливанию холодной водой. Я отвернулась, чтобы достать деньги из кошелька. Оправдания кончились. Все благовидные причины, по которым он не платил за меня до сих пор, оказались плодом моего разогретого воображения. Нет, он просто принципиально не собирался платить за девушку в ресторане. Ни за чужую, ни за свою. Ни через день после знакомства, ни через полгода. Только в исключительных случаях, которые анонсируются специальным приглашением. Мне стало горько и противно оттого, что Гийом продолжал гладить меня по плечу и бросать томные взгляды.
Мы вышли из кафе и двинулись по направлению к дому в молчании. Осознание того, что мы не пара, выстраивалось в моей голове, словно Вавилонская башня в режиме перемотки «вперед». Он не хочет или не готов. Он не смотрит на меня в умилении, не восхищается моим интеллектом, не ценит моего образования, не понимает моего юмора. Он не знает старых советских фильмов и не читает скучных, но дисциплинирующих классических книг. Он не снимает с себя пальто, чтобы укрыть меня от дождя. С ним я должна заботиться о себе сама. А я не хочу или не готова.
Мой шаг все замедлялся и замедлялся, как будто распоясавшиеся мысли забивались в мозжечок и мешали ему регулировать движения. Я с трудом передвигала ноги вдоль Арсенального канала, едва волокла их по набережной Рапэ и, наконец, встала как вкопанная посередине моста Аустерлиц. Ступни словно приросли к тротуару. Похоже, я не смогу пошевелиться, пока не расставлю все точки над i.
— Послушай, я так больше не могу. Это не по мне.
Гийом непонимающе взглянул на меня.
— Ну, вот сейчас в ресторане… Мне трудно говорить на эту тему, я ведь тоже за равенство прав… и все такое. Я вообще работяга — с пятнадцати лет на гонорарах… Но я никогда не платила за себя, когда куда-то выходила со своим парнем. Даже кошелек не брала, потому что он покупал мне жетоны на метро. Знаю, у вас так не принято, эмансипация, бла-бла, но… у нас принято по-другому.
Я все время об этом думаю, и это отравляет мне существование.
— Ты хочешь, чтобы я платил за тебя в ресторане? — коротко уточнил Гийом.
— Да нет же! — всплеснула руками я, проклиная его не испорченный чтением галантных романов ум. — Я хочу, чтобы ты хотел платить за меня в ресторане, и не только в ресторане, но и везде и всегда, когда я с тобой. Это же так естественно для мужчины — стремиться обеспечить свою женщину всем необходимым, разве нет?
— «Я хочу, чтобы ты хотел…» — задумчиво повторил он.
Мой мозжечок между тем продолжал избавляться от засорявших его мыслей, и ко мне постепенно возвращались возможности жестикуляции.
— Я старалась пересмотреть свои взгляды (ладони к глазам). Но безуспешно (горестное качание головой). В конце концов, у тебя русская девушка, ты тоже мог бы постараться подстроиться под ее ход мыслей (руки к небу)!
— Но ты же никогда об этом не говорила, — растерянно вставил Гийом.
Я замерла с поднятыми руками и с озадаченным выражением лица. Действительно, я же никогда не рассказывала о своих переживаниях, считая, что он все понимает и продолжает поступать так из какого-то глупого принципа. «Хорошо» и «плохо», казалось, так ясно расставлены, что невозможно их спутать. И вдруг выясняется, что о существовании этих «хорошо» и «плохо» Гийом просто не имел понятия.
— О’кей, я тебе скажу сейчас… — Я опустила руки: они нужны были для назидательного трясения пальчиком. — Мужчина должен платить за девушку в ресторане, кино, в отпуске… и где они там еще бывают вместе.
— То есть платит мужчина везде и всегда?
— Ну, в общем… да… — на мгновение замешкалась я, понимая, что ни логики, ни справедливости в этом нет. — Наверно, это звучит странно, но у нас в стране так принято.
— Действительно, очень странно. У вас что, женщины не работают?
— Работают! Еще как работают! — Я ткнула себя в грудь. — Тут дело не в платежеспособности, а в проявлении заботы. Не понимаешь?
— Я понимаю, что у вас есть такой обычай. А на что женщина тратит зарплату?
— На всю остальную жизнь, когда она не с мужчиной.
— А конкретней?
— Трат хоть отбавляй! — взорвалась я и начала загибать пальцы: — Квартплата, транспорт, одежда-обувь-косметика, салоны красоты, врачи, бензин, если она водит машину, продукты… Хотя вообще-то за продуктами тоже должен ходить мужчина, потому что их тяжело таскать.
Я нахмурилась, пытаясь вспомнить, что я упустила, потому что трат у женщины в моем раскладе оказывалось не так уж и много. Лицо Гийома выражало сосредоточенность и желание понять. Казалось, он в этот момент калькулирует, во сколько русскому мужчине обходится право иметь женщину, и вспоминает все, что слышал о нашем демографическом кризисе.
— А если у мужчины нет денег?
«Нет денег — нет бабы», — злобно ответила я про себя. Что за проклятый антропологический интерес! Ну уже скажи, что тебя такое положение вещей не устраивает, и разойдемся по-хорошему!
— У мужчины всегда найдутся деньги на то, чтобы пригласить понравившуюся женщину в кафе! — заявила я вслух.
— Угу. Хорошо, я над этим подумаю. Пойдем?
«Я над этим подумаю…»?! Это все, что он может сказать? Где же рассуждения о равенстве прав и обязанностей, после которых я могла бы констатировать нашу ментальную дисгармонию, пожать плечами и предложить остаться друзьями — друзьям не возбраняется делить счет пополам? Сценарий был прост и очевиден. А он просто положил мне руку на плечо и сказал: «Хорошо, я над этим подумаю». Обескураженная, я пошла вперед, увлекаемая его рукой.
Бзыыыынь! Дротик вонзился в самое яблочко.
— Вау! — воскликнула я и захлопала в ладоши. — Ты, похоже, часто здесь бываешь.
— Да, здесь пинта стоит всего три евро, — без ужимок ответил Гийом.
Мы играли в дартс в квартале Бют-о-Кай, и это был наш последний вечер. Настроение у меня было чудесное, ведь завтра я наконец отогреюсь у батареи, приму ванну, вскипячу воду в чайнике, а не в эмалированной кастрюльке, и сяду — СЯДУ! — на кухне смотреть телевизор. Я и не обманывалась никогда насчет своей привязанности к комфорту.
Гийом, похоже, тоже не страдал от предстоящей разлуки: он поражал центр мишени уже в шестой раз за сорок минут. Мужчины за соседним столиком бросали на него нетерпеливые взгляды и ворчали все громче. Наконец Гийом вернул дротики бармену, обменяв их на две пинты пива. Сев за столик, он уставился на бокал и ушел в глубокую медитацию. Я уже по третьему разу читала внизу подвешенного на стене экрана бегущую строку со спортивными новостями за неделю, когда он вдруг сказал:
— Я не хочу, чтобы ты уезжала.
— Я тоже не хочу, — вздохнула я в ответ, соврав только наполовину.
«Финал Евролиги по баскетболу решено провести в Мадриде…»
— Сколько еще будет продолжаться такая кочевая жизнь?
Я пожала плечами. Для меня это было в порядке вещей. «Моника Селеш объявила о завершении карьеры в большом теннисе».
— Мне тоже тяжело, но что же мы можем сделать? — Вопрос был риторическим.
«Допинговый скандал с велосипедистами на Пекинской Олимпиаде набирает обороты».
— Ты… ты могла бы попробовать переехать в Париж, например.
Я опустила глаза от экрана:
— В Париж? Зачем? Там у меня работа, друзья, дом… Вся жизнь!
— А я в твоей жизни какое место занимаю?
Я накрыла его ладонь своей и улыбнулась:
— Важное. Но это скорее вопрос к тебе: какое место ты хочешь занимать в моей жизни?
— Я не знаю. Понимаешь, не знаю! — вдруг крикнул он и ударил по столу так, что пиво расплескалось. — Я хочу, чтобы у нас были нормальные отношения, чтобы мы планировали отпуск, чтобы я точно знал, когда тебя снова увижу, а не так, что каждый раз мы прощаемся словно навсегда.
— Я тоже этого хочу! Мы и так уже полгода проводим вместе каждую свободную неделю, это, честно говоря, влетает мне в копеечку!
— Если бы ты жила в Париже, не пришлось бы столько тратить на перелеты.
Нет, ну это уже возмутительно. Как мы здесь оказались? Он склоняет меня оставить всю мою налаженную московскую жизнь, друзей, работу и квартиру площадью девяносто квадратных метров со стеклопакетами и центральным отоплением и переехать на свой страх и риск поближе к нему, чтобы он меньше скучал и имел гарантированный секс несколько раз в неделю?! Моя карьера развивается многообещающе, мой банковский счет начал приносить дивиденды, мои перспективы блестящи, да и в настоящий момент моя жизнь у многих вызывает зависть. И он всерьез рассчитывает, что я брошу все это к его ногам?
— Гийом, давай серьезно. Чтобы переехать, нужны причины более основательные, чем «я так хочу». Я многого добилась. Если я перееду, все эти достижения придется зачеркнуть и выбросить, потому что здесь они ничегошеньки не стоят.
— Ты могла бы попытаться найти работу здесь.
— Какую?! Продавщицей в «Монопри»?
— Почему сразу продавщицей? Нашей стране тоже требуются квалифицированные кадры.
— И что я буду делать, интересно? Писать во французские газеты про «жё не манж па си жур»? Как ты себе это представляешь?
— Но если ты будешь жить здесь, ты быстро освоишь французский, он станет тебе как родной! — фантазировал Гийом.
Я покачала головой:
— Нам в газету писал один итальянец, племянник шефа. Он тоже был уверен, что прекрасно владеет русским. И так, за пинтой пива, он и вправду прекрасно им владел. Но даже по заголовкам его текстов было видно, что их писал старательный иностранец. Мы с литературным редактором плясали от радости, когда он объявил, что у него родился сын и он уходит в отпуск по уходу за ребенком. Мы мечтали, чтобы его жена рожала и рожала без остановки и этот отпуск продолжался вечно. В общем, знать язык совсем не то же самое что выучить. Нужно чувствовать ноту каждого слова, ощущать историю, стоящую за ним, его этимологию, его культурные коннотации…
Все лекторы факультета журналистики хором заговорили моими устами.
— Мало того, что журналу, решившемуся нанять меня, придется тратиться на отдельного редактора, который бы приводил мои тексты в человеческий вид, чистил неизбежные ошибки и перестраивал корявые фразы — даже если я буду писать непогрешимо с орфографически-пунктуационной точки зрения, мои тексты обречены получаться вялыми, пресными, стилистически неинтересными. Так что нет, работать по специальности тут не получится. Если вдруг представить, что я перееду, то я буду целиком зависеть от тебя, понимаешь?
Я нагнулась, чтобы заглянуть ему в глаза, — так низко он опустил голову.
Читать бесплатно другие книги:
