Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая Хлопецкий Анатолий

Василия, что называется, понесло, и бог знает, что еще он наговорил бы опешившему японцу, но строгое, укоряющее лицо владыки Николая вдруг, как наяву, представилось ему, и тотчас стало невыносимо стыдно за свою несдержанность, за то, что, не выслушав человека, может быть, возвел на него напраслину.

– Прости, Христа ради, Мицури… – виновато произнес он. – Я не хотел тебя обидеть…

«Хотел, хотел!» – беспощадно упрекнул внутренний голос. И Василий снова повторил:

– Прости, Христа ради.

– Ничего, это ничего, Васири-сан, – заторопился японец. – Я понимаю… Очень поговорить надо. А винтовка у меня в казарме – я в увольнении…

И они медленно пошли рядом проходным двором.

Из несвязного рассказа японца Василий понял, что Мицури стал-таки миссионером в южных провинциях, но когда в Россию пошли все новые и новые пароходы с воинскими частями и солдат стало не хватать, он попал в очередную мобилизацию. А когда узнали, что он обучался в христианской миссии и знает русский язык, вне очереди присвоили капрала и оставили при штабе.

– Я давно знаю, что ты здесь, Васири-сан, – признался Мицури. – Да сомневался, будешь ли ты рад меня видеть. И, как видишь, не напрасно…

– Да ладно, кто старое помянет… – отмахнулся Василий. – А чего ты сомневался? – простовато спросил он. – Знаешь ведь, что я у ваших работаю.

– Я не только это знаю, – загадочно произнес Мицури, и Василий снова насторожился.

– Ты вот что, выкладывай-ка все начистоту – зачем я тебе понадобился? – потребовал он.

– Я случайно видел тебя в окно кафе с человеком по имени Меньшов. Капитан Меньшов.

– Ну и что? – очень натурально удивился Василий. – Выпить зашли. Только я, что ли, в этом кафе бываю? Там любители выпить со всего города пасутся.

– Я знаю, что ты не пьешь. Да не в этом дело. В тот же день я сопровождал одного нашего офицера на встречу с этим капитаном. Понимаешь? Я был в охране и слышал, как он называл твое имя. Он, как это у вас говорится, и вашим и нашим.

– Не понимаю, о чем ты, – продолжал упорствовать Василий.

– Васири-сан, – рассердился японец, – ты можешь мне не верить, но это очень плохой человек. Он может очень тебе навредить. Он может очень навредить всем вашим.

– Да тебе-то что до этого? – снова не сдержался Василий.

– Думаешь, мне нравится, что я оказался здесь? – горячо возразил Мицури. – Думаешь, я хочу, чтобы здесь началась настоящая война и нам приказали убивать и жечь дома? С какими глазами я потом вернусь домой и буду проповедовать людям христианскую любовь?

– Откуда ты взял, что война может начаться? – как можно небрежнее возразил Василий.

– Ты же сидишь в нашем управлении, – изумился Мицури. – Неужели ты ничего не замечаешь? Кроме того, поговаривают, что скоро из Токио прибудет какое-то высокопоставленное лицо. Одни говорят – военный, другие – дипломат. Здесь не задержится – мое начальство вместе со мной будет сопровождать его в Хабаровск. А ты знаешь, что там большие наши соединения, там и начнутся горячие дела. Можешь сказать об этом кому надо.

«Очень похоже на провокацию», – подумал Василий.

– Почему ты думаешь, что я могу об этом кому-то сказать? – снова прикидываясь простачком, спросил он.

– Потому что я знаю, что ты встречался в фотографии с другим человеком, – спокойно сказал Мицури. – И я никому до сих пор не доложил об этом.

– Откуда я знаю, доложил или нет? – возразил Василий. – Может быть, тебя послали на эту встречу со мной? И потом, раз ты такой всеведущий, должен бы знать, что я один из хозяев этой фотографии.

– Если бы я был самураем, мне пришлось бы в ответ на оскорбление убить тебя или распороть себе живот, – усмехнулся японец. – Ты ведь назвал меня доносчиком. Но для христианина самоубийство – великий грех. Я не знаю, как сделать, чтобы ты мне поверил. Хочешь, я поклянусь тебе именем великого сэнсэя Николая?

– Нет, не надо! – вскрикнул Василий. Ему невыносимо было думать, что имя владыки может быть замешано во лжи и клятвопреступлении.

– Тогда я прошу тебя только об одном: поступай как хочешь с тем, что узнал от меня, но остерегайся того капитана. И разреши мне найти тебя, когда я вернусь из Хабаровска. То, что я узнаю, может оказаться важным.

На этом они и расстались.

Узнав от Василия об этой встрече, Кузнецов только развел руками:

– Ну знаете! Мы знаем случаи, когда большевистская пропаганда приводила японских солдат на нашу сторону – даже отдельные части японцам приходилось срочно передислоцировать обратно на родину. Но чтобы из христианских убеждений…

– А почему вы думаете, что лишь большевистские убеждения могут быть прочными и что только они позволяют людям принимать правильные решения? – спокойно возразил Василий.

– Ах да, я и забыл о вашем семинарском прошлом, – пробормотал Петр Иванович. – Ну Бог с вами. Сами-то вы ему верите, вашему бывшему однокашнику?

– Время покажет.

– Время-то время, а остеречься не мешает. Слишком многое поставлено на карту, – заключил Кузнецов. – Плохо, что мы теперь зависим от его порядочности. А что-нибудь менять не время. Бросить фотографию – подозрительно. Продать – а кто ее сейчас купит… Ну, однако, за новости и ему, и вам спасибо. Хоть и не очень они утешительные, но, похоже, достоверные.

Между тем события в Приморье развивались самым непредсказуемым образом. Получив тревожные вести об активизации японцев на Дальнем Востоке, Ленин высказался по этому поводу вполне определенно: «Вести войну с Японией мы не можем и должны сделать все для того, чтобы попытаться не только отдалить войну с Японией, но, если можно, обойтись без нее». (Полное собр. соч. Т. 42. С. 93.) Во исполнение этого 20 февраля 1920 года было принято решение о создании буферного государства ДВР (Дальневосточная республика). Японское командование подписало соглашение, по которому обещало не вмешиваться в русские дела, если на Дальнем Востоке не будет объявлена Советская власть. Республика была объявлена буржуазно-демократической, но возглавил ДВР коммунист А. М. Краснощеков. Было создано Дальбюро ЦК РКП(б), куда среди прочих вошел и Сергей Лазо.

– Наша ближайшая задача – вывезти на восток как можно больше вооружения, ценных грузов, эвакуировать некоторые заводы, чтобы до начала все-таки возможных военных действий это все не уплыло из России, – сказал Василию Кузнецов, заглянув в фотосалон на Полтавской. Он совсем оставил на Василия все, что было связано с фотографией, прислав ему в помощь вовсе неопытного, но смышленого гимназиста Пашу и предупредив: «Щелкать затвором в салоне он сумеет, а к лабораторным процессам вы его не подпускайте – у него по химии двойка».

Пользуясь предоставленной свободой, Василий в освободившееся время заинтересовался кино: «великий немой» все больше входил в жизнь владивостокского общества. Мигающие электрическими лампочками вывески синема приглашали окунуться в мир жутких страстей и умопомрачительной роскоши.

Кроме того, нарождающееся искусство, словно кусок медового арбуза – ос, притягивало возможностями легкой наживы начинающих бизнесменов. Даже такой «кит» местной промышленности и банкирско-торговой деятельности, как Бриннер, поспешил вложить деньги в новую отрасль, а его сын впоследствии не без успеха снимался в самых кассовых фильмах Голливуда, став прославленным актером Юлом Бриннером.

Кузнецов смотрел на это увлечение Василия как на очередную причуду своего непредсказуемого компаньона.

– Да, кстати, у меня для вас хорошая новость, – сказал он, продолжая рыться в своей картотеке и что-то разыскивая среди диапозитивов, – вы ведь сахалинский родом? Мы там установили-таки Советскую власть, избрали исполком. Население нас поддерживает.

– А как же японцы? – удивился Василий. – Ведь соглашение же подписано?

– А Сахалин – это не Дальневосточная республика, – засмеялся Кузнецов. – Мы его туда «забыли» включить. Но поговорим, однако, о складах – нам бы вовремя узнать, когда японцы всполохнутся по поводу их вывоза – все-таки открытого конфликта с ними из-за этого не хотелось бы. Правда, они с претензиями кинутся прежде всего в управу, к Медведеву, который ее возглавляет. Но тот старый эсер, большевиков на нюх не переносит и рад будет все свалить на наш Военный совет. Он и так уже возмущается, что мы многое делаем без его ведома.

Василий обещал присмотреться и прислушаться к настроениям и разговорам в своем управлении. Он понимал, насколько накалена обстановка, как просто сейчас устроить любую провокацию и сорвать такую хрупкую видимость перемирия.

Я чувствовал, в каком напряжении находился в то время мой герой, но и другая заплутавшаяся, одинокая детская душа не могла не волновать меня. И отложив на время рукопись, я вернулся к воспоминаниям Николая Васильевича Мурашова.

Каковы бы ни были мои детские мечты и планы, жизнь быстро подкорректировала их, наглядно показав мне, насколько они были далеки от реальности.

Начать с того, что при ярком утреннем свете город выглядел совсем иначе, чем во время моих ночных скитаний. Мальчик я был домашний, к тому же мама во время своей болезни не очень охотно отпускала меня от себя. Поэтому округу я знал плохо, да и боязнь быть пойманным и возвращенным толкала меня уйти как можно дальше… Словом, поиски той караулки, из которой спас меня военный доктор, заняли гораздо больше времени, чем я предполагал.

К тому же я не знал даже фамилии моего спасителя, и когда я наконец с великой радостью узнал то самое здание, которое разыскивал, мне пришлось затратить немало усилий, чтобы объяснить, кто я и кого мне надо.

В конце концов тот самый японский солдат, который в ночь смерти мамы поделился со мной лепешкой, вспомнил меня и вызвал ко мне русского унтера.

Лучше бы он этого не делал. Когда я наконец объяснил, кого я разыскиваю, унтер подкрутил усы, сказал многозначительно: «Ага!» – и, железной хваткой сжав мое плечо, велел позвать какого-то «старшого».

– Так что докладаю, ваше благородие, – лихо отрапортовал он явившемуся поручику. – Вот этот прибыл к дохтуру Мурашову, который сбегши в тайгу к красным хунхузам. Может, он тоже из ихних, из лесу?

Поручик оглядел меня с ног до головы и лениво процедил, ни к кому не обращаясь:

– Не похоже, что из лесу, – чистенький. А впрочем, черт их разберет. – И добавил: – Запри его в кутузку к этому, знаешь, давешнему. Вернется из обхода патруль – отправим обоих в контрразведку.

«Давешний» оказался веселым чернявым парнем цыганского типа и очень удивился моему появлению. Когда я рассказал ему свою историю, он сказал:

– Ну, конь каурый, ты и влип, малец. Этот твой доктор недавно с целым обозом медикаментов, возчиками и парой санитаров подался к партизанам. Они тебя за их связного, что ли, приняли? Вот, конь каурый, совсем уже обалдели – с детьми воюют!

«Конь каурый» – это у моего нового знакомца, видимо, была такая присказка, заменявшая ему, как я сейчас понимаю, более крепкие выражения. Я робко спросил у него, что такое контрразведка.

– Одно тебе скажу, конь каурый, контрразведка – это есть очень плохо. Понял? Мне-то ее не миновать, а вот тебя надо бы как-то отмазать…

Я со всей моей тогдашней наивностью поинтересовался, за что его хотят отправить в такое плохое место.

– Ты лучше спроси себя, за что тебя туда хотят упрятать, – расхохотался он. – А наше дело цыганское: коня я свел у казачьего есаула.

– Ан вот и сбрехал, – буркнул унтер, сунувший в этот момент в окно нашей кутузки две миски риса с соевым соусом. – За коня дали бы тебе шомполов и отпустили на все четыре стороны.

– Опять рис, конь каурый! – возмутился мой сосед. – Скоро пожелтею и глаза вкось пойдут. А насчет шомполов – это тебе, конечно, виднее. Небось за мальца медальку тебе отвесят?

– На кой мне медаль! Их благородие отпуск домой на три дня обещали – в баньке деревенской попариться.

– А где у тебя деревенька? – заинтересовался цыган.

– Небось в гости не позову. На Сучане, однако.

– Ах, на Суча-а-ане! – зловеще протянул цыган. – Тогда да, конечно… попаришься.

– А что? – встревожился унтер.

– Ты Шевченко такого слыхал?

– Это хунхуза, что ли? Того, что в тайге разбойничает со своей шайкой? Как же, от их благородия господина поручика много наслышаны. Мы его скоро спымаем.

– Сам ты хунхуз – бандит китайский. А Шевченко – партизанский командир. И сейчас там у него самые бои, на твоем Сучане. С легким паром, конь каурый!

Окошко в двери со стуком захлопнулось.

Управившись с едой, цыган сладко зевнул и улегся прямо на голом полу, подбросив под голову полу одежонки. Через несколько минут он уже спал, а я, уставившись на миску с недоеденным рисом, мучительно думал над тем, куда так неожиданно для меня подался доктор Мурашов, что ждет меня в контрразведке и за что сидит в кутузке цыган.

В зарешеченном окошке под самым потолком уже засинели вечерние сумерки, когда в двери брякнул тяжелый засов, в камеру, неся узел с моими пожитками, вошел давешний унтер с двумя японцами и мрачно скомандовал:

– Собирайсь!

– Нищему собраться – только подпоясаться! – снова в охотку забалагурил цыган, проводя пятерней по кудрявым смоляным волосам. – Айда, Николай! – И, присмотревшись к унтеру, с притворным участием спросил:

– А чего это ты, служивый, загрустивши? Ай с нами жаль расставаться? И щека у тебя вроде как подпухши? Зубы?

– Ага, в зубы, – все так же мрачно подтвердил унтер. – От их благородия в баньку подорожная. А все из-за тебя, цыганская ты морда.

– Здрасьте, конь каурый! – изумился цыган. – А я-то при чем?

– А при том, что засумлевался я да и спросил старшого про свой Сучан да про твоего Шевченко, а их благородие выпивши был, вызверился да меня по морде. «И ты, – говорит, – в лес лыжи востришь? Не отпуск тебе, а три дня на губе. А мальца отпустить: ишь, ты хитрый какой – нашел хунхуза!»

Цыган быстро схватил меня за плечо, сунул в руки мой узел и решительно подтолкнул к двери:

– Беги, конь каурый, пока поручик не протрезвел! Ну! Чтоб я тебя не видал!

И я снова очутился на ночь глядя один в пустом переулке и побрел, сам не зная куда, инстинктивно сторонясь шумных многолюдных улиц, хотя именно там, конечно, было проще всего затеряться.

Я шел, и сердце у меня щемило при мысли о моем веселом соседе, которого, конечно, уже увели в жуткое место под названием «контрразведка». Было страшно от одиночества, и в этот момент мне даже казались своими людьми и унтер с подпухшей щекой, и запомнивший меня японец с давешней теплой лепешкой – все они вошли в мою жизнь и так же неожиданно навсегда исчезли из нее… А ведь они были теми немногими, кому было до меня хоть какое-то дело.

Уже зажглись фонари, когда я очутился в каком-то странном месте, какого до сих пор не видывал. Это был поселок, но роль улиц там выполняли заржавленные рельсы, где пребывали на вечной стоянке приспособленные под жилье вагоны – одни тоже заржавленные и ободранные, другие по-хозяйски подкрашенные желтой, голубой или зеленой краской. Кое-где из вентиляционных отверстий шел дым – там что-то топилось, пахло рыбой, жареной картошкой, щами. Где-то лаяли собаки.

Внезапно дверь одного из вагонов отворилась, на лесенке показалась женщина и позвала:

– Тузик, Тузик! Где ты, собачий сын?

Не дождавшись появления собаки, она поставила под вагон миску с едой и ушла. Вкусно пахло щами, но не успел я примериться к миске, как рядом раздалось глухое ворчание. Я выхватил из миски обглоданный мосол и бросил во тьму. На остальное Тузик не претендовал. Он долго возился с костью, потом обнюхал пустую миску, меня и мирно улегся рядом, прижавшись к моей ноге теплым боком.

Сверху, из неплотно закрытого люка в полу вагона, тоже тянуло теплом. Я навалил на себя все тряпье, какое нашлось в моем узле, как Тузик, свернулся калачиком и прошептал, как учила мама: «Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего… моли за мя, грешного».

Там, под вагоном, на широкой сырой шпале, от которой пахло паровозом, и прошла первая ночь моей самостоятельной жизни.

– Нам на какое-то время придется перестать видеться, – в очередной свой приход сказал Василию Кузнецов, бросая в топившуюся в лаборатории «буржуйку» какие-то бумаги из ящика своего письменного стола. – Да и вам советую бывать здесь пореже. Повесьте на окно какое-нибудь объявление позаковыристее. Впрочем, в последнее время и так заказов негусто – людям не до нас. Выручку из кассы заберите себе: с Пашкой я уже расплатился, а мне, там, куда я временно отбываю, деньги не понадобятся. Да – знаете ли вы, дорогой совладелец, что американские военные корабли поднимут якоря и покинут владивостокский порт в первый день апреля? Да нет, какие там первоапрельские шутки – скорее это знак самураям, что им предоставляется здесь полная свобода действий. И уж они не замедлят этим воспользоваться…

– Да, я видел: японцы проводят какие-то учения в районе Тигровой горы, – подтвердил Василий. – А возле вокзала появились их орудия.

– Если бы только это! А пулеметы в окнах верхних этажей центральной гостиницы «Версаль»? Вчера председатель управы Медведев получил буквально японский ультиматум: японцы, по сути, требуют контроля за всей политической жизнью в Приморье и хотят, чтобы получили права на легальное существование белогвардейские монархические организации. Ну, мне пора… В самом экстренном случае дайте в бульварной газетенке «Блоха» объявление: «Потерялся черный фокстерьер», а в номере телефона зашифруйте дату и час встречи здесь, в фотографии. Кто-нибудь от наших обязательно явится.

Они пожали друг другу руки. Слов не находилось, хотя оба понимали, что это прощание перед неизвестностью.

Гроза, которую ожидали, все-таки разразилась внезапно. Утром пятого апреля 1920 года Василия разбудил громкий стук в дверь. На пороге стоял полуодетый длинноволосый пианист-тапер синема, живший в соседнем номере:

– Господин Ощепков, господин Ощепков, вы только взгляните в окно!

Василий отодвинул пыльную бархатную штору. На Тигровой горе в ярком синем небе трепетало на ветру огромное белое полотнище с красным пятном посредине – японский флаг.

– Да… – раздумчиво сказал Василий. – Вечерних сеансов сегодня может и не быть…

– Какие там сеансы, о чем вы! – взволнованно забормотал музыкант, и как бы ставя точку в его несвязном бормотанье, под окном грохнул взрыв.

– Ручная граната, – спокойно объявил однорукий коридорный – бывший поручик маньчжурской армии. – Вот вам и синема. Подальше от окон, господа-товарищи.

Пятого апреля 1920 года во Владивостоке произошло вооруженное выступление японских интервентов, вероломно нарушивших перемирие с большевистской земской управой. Из верхних окон гостиницы «Версаль» японские пулеметы открыли перекрестный огонь, устлавший мостовую на Светланской трупами ни в чем не повинных прохожих. Под прикрытием японских штыков ожили белогвардейцы.

Началась массированная атака на подполье. На крупнейших заводах Владивостока были установлены посты и караулы японских солдат и казачьих частей особого назначения.

– Господин Ощепков, сегодня у вас не будет тренировки, – торжественным голосом объявил ему в управлении начальник отдела. – Наши офицеры очень заняты – они выполняют свой долг перед императором. А вас я попрошу задержаться: ваши услуги могут понадобиться при допросах пленных.

– Но я тоже должен выполнить свой долг, – вытянулся Василий. – Документы, которые ждут срочной отправки в Токио, только что положены на мой стол. Кроме того, я должен предупредить, что плохо перевожу разговорную речь, особенно в такой нервной обстановке, которая обычно возникает на допросах. Здесь скорее будут полезны переводчики из контрразведки.

– Боитесь крови, – презрительно прищурился японец. – Ну конечно, где вам взять выдержку и самообладание настоящего самурая! Идите и поторопитесь с переводом бумаг для Токио.

Василий вышел из кабинета и, повернув к лестнице, невольно остановился: навстречу ему вверх по ступенькам, сопровождаемые и подталкиваемые конвоирами, медленно поднимались трое.

– Лазо, направо! Луцкий, Сибирцев и остальные – прямо! – отрывисто по-русски скомандовал сопровождавший арестованных офицер.

Василий, не поворачивая головы, боковым зрением увидел, как повернул направо шедший впереди широкоплечий смуглый человек с цыганским разрезом чуть отекших глаз. Вот как довелось Василию в первый и, может быть, в последний раз встретить человека, недавно сказавшего: «…вот за эту Русскую землю, на которой я сейчас стою, мы умрем, но не отдадим ее никому!»…

Надо было срочно сообщить об этом товарищам, ушедшим в подполье.

В редакции «Блохи» было пусто – все репортеры на заданиях. Унылый секретарь в постоянно сползающем с переносицы пенсне принял от респектабельного господина оплаченное наличными объявление о пропавшем черном фокстерьере.

А на другой день после выхода газеты у витрины фотографии братьев Кузнецовых в условленный час Василий встретил незнакомого человека со свежим номером «Блохи» в руках и, внимательно рассматривая выставленные за стеклом снимки, рассказал ему об этой трагической встрече.

Пройдет еще полмесяца – и владивостокская подпольная газета «Красное знамя» напечатает обращение «родственников и друзей» Сергея Лазо, Алексея Луцкого и Всеволода Сибирцева о том, что после своего ареста в день переворота эти члены Военного совета бесследно исчезли и не исключается их расстрел без суда и следствия.

Японцы не замедлили в своей русскоязычной газете «Владиво-Ниппо» дать опровержение даже самого факта ареста Лазо и его товарищей, выдвинув предположение, что Лазо, «влекомый прелестью свободной жизни среди сопок, вновь ушел туда со своими верными партизанами».

28 апреля в газете «Красное знамя» снова появилось письмо, где говорилось: «Заявление японского командования о том, что среди арестованных Лазо, Луцкий и Сибирцев не были, не соответствует действительности, и честь японского народа требует, чтобы был дан ясный и точный ответ японского командования, куда их девали и что сделано с этими арестованными нашими товарищами».

Здесь мне хочется сделать небольшое отступление, потому что, работая над материалами к книге, мне доводилось иногда сталкиваться с такими поразительными совпадениями, о которых просто невозможно промолчать. Одним из таких, можно сказать, совпадений была судьба Алексея Николаевича Луцкого, о котором упоминается в газете «Красное знамя» и который разделил трагическую судьбу Сергея Лазо. Так же, как Василий Ощепков, Алексей Луцкий получил духовное образование, окончил семинарию, но не стал священнослужителем. Он стал кадровым военным, проявил интерес к работе японской разведки во время Русско-японской войны и, окончив курсы при Институте Востока, был послан на двухгодичную практику в Японию. Вся его дальнейшая короткая, но бурная жизнь могла бы служить сюжетом для увлекательного «шпионского» романа – после Февральской революции он связал свою судьбу с большевиками, вел разведывательную работу среди японцев, а также среди белогвардейцев в Харбине, вербовал агентуру среди колчаковцев и в банде атамана Семенова, добывая ценнейшую информацию. Не раз жизнь его, что называется, висела на волоске. Ему было тридцать семь лет, когда он после мучительных допросов и пыток вместе с Лазо и Сибирцевым был сожжен белогвардейцами в паровозной топке. И всего лишь на один миг жизнь столкнула в коридорах японской контрразведки Ощепкова и Луцкого – разведчиков, людей с такими похожими судьбами… Они не знали друг о друге, но делали общее дело, и тот, который остался в живых, вместе с товарищами по «невидимому фронту» как бы подхватил эстафету от погибшего.

Василий не увидел этой газеты, потому что как раз за неделю до выхода номера из печати переводчика г. Ощепкова приказом по Управлению военных сношений включили в состав двухтысячного военного десанта седьмой японской дивизии на север острова Сахалин.

Он принял это как некий знак, и сердце у него защемило – замыкался какой-то круг его жизни, и думалось, что недаром судьба отсылает его снова в те места, откуда он родом. Может быть, именно там предстоит найти ответ на неотвязный вопрос, как жить дальше, после того как уляжется в России война, после того как покинет русские пределы последний иноземный солдат.

Эту войну называли Гражданской, а Василию она казалась библейской: словно исполнилось пророчество: и восстанет брат на брата. Не раз он задавал себе вопрос: за что именно на Россию, его Родину, обрушилось это страшное несчастье? Он был уверен, что по обе стороны баррикад было немало светлых, чистых душою людей. Но значит, много накопилось ненависти, зла, если и красные, и белые лили кровь друг друга и жертвовали собственными жизнями, только бы утвердить именно свой взгляд на будущее России…

Вместе с тем Василий чувствовал, что там, на Сахалине, у своих истоков он будет как-то духовно ближе к преосвященному Николаю, чем здесь, в суетном, таком противоречивом во всех своих жизненных проявлениях Владивостоке. И он втайне надеялся на какое-то указание, какую-то еще весть от Господа. Он верил, что это Божественный Промысел вел его по жизни, и готов был следовать ему. Но, видимо, и от него самого требовались какие-то собственные решительные шаги, хотя пока обстоятельства не позволяли ему в полной мере распоряжаться собой.

Он почти не спал в свою последнюю перед отъездом ночь в номере «Тихого океана», а когда наконец задремал на рассвете, картины давнего детства представились ему в полудреме: эвакуация с острова после Русско-японской войны – костры беженцев на морском берегу; заунывная перекличка уходящих и прибывающих пароходов; бабьи причитания и детский плач.

Выплыл из глубин памяти (было или не было?) какой-то бородатый мужик в лаптях, тащивший за собой простоволосую бабу. А та все упиралась, все цеплялась гибкими голыми руками за шею тощей бурой коровенки-кормилицы, которую уж никак было не взять с собой на пароход.

И когда наконец оторвали их друг от друга, замычала корова протяжно и жалобно, и японский солдат походя пырнул ее плоским штыком…

И снова рванулась было к ней женщина с криком: «Ирод проклятый!» – и мужик одной рукой обхватил жену накрепко, другой рукой зажимая ей рот: «Дура, убьют ведь!»

А японец, скалясь, уже взял штык на изготовку, но какой-то седой священник в обтрепанной черной рясе, с большим серебряным крестом на груди, раскинув руки, словно на распятии, заслонил собой их обоих. И только тогда офицер гортанным окриком неохотно вернул солдата в строй караульных…

«Надо же, – просыпаясь, подивился про себя Василий, – сколько лет ничего не вспоминалось, а сейчас возникло это ключевое слово: „Сахалин“, и пошла, пошла память складывать разноцветную мозаику…»

Было в той мозаике разное, и чем дольше вспоминалось, тем более уходила память вглубь – в те счастливые времена, когда еще живой батя учил кулачному бою и сказывал о своем детстве, о дедах и прадедах, о каких-то старинных, на пергаментах писанных книгах; в те счастливые времена, когда маманя смахивала мягкой ладонью с Васькиных щек слезы детских обид и совала горячий блин-икряник, когда, засыпая, он слышал, как она горячо молилась о нем перед потемневшей иконой, освещенной неярким огоньком лампадки: «Владыко Господи Вседержителю, буди милостив к сыну моему, приведи его к вере и спасению, охрани его под кровом Твоим, покрый его от всякого лукавого похотения, отжени от него всякого врага и супостата, отверзи ему уши и очи сердечные, даруй умиление и смирение сердцу его».

Вспомнилось, как учили в семинарии: нет крепче материнской молитвы перед Господом, она тебе во все времена и ограда, и спасение от всех зол. Верно, и хранила его все эти годы та святая материнская молитва; верно, и после смерти была мать за него молитвенницей перед Престолом Господним. Она и отец – самые родные и близкие люди – как рано он остался без их заботы и ласки…

Вспоминались сопки, диковинные сахалинские, в рост человека, травы; яркие непахучие цветы; сайра, валом идущая на нерест в узкие студеные островные речки; неугасимые факелы первых нефтяных вышек.

В последние годы и отец Василия разведывал нефть: хаживал с геологической партией на исследования то восточного, то западного побережий острова. Возвращался он загорелый, похудевший с тела, опухший с лица от укусов комарья и мошки, но веселый. И увлеченно рассказывал сыну:

– Заложили шурф, а песочек-то из глубины в масляных разводах пошел. И керосином припахивает. Начальник партии говорит: «Амба, ребята. Будет. А то, не дай бог, газ рванет – чем затыкать будем?» – а сам смеется – доволен, значит… Богатющая здеся, Васька, земля! Уголь прямо кусками под ногами валяется.

Но вспоминалось Василию, что, по рассказам отца, уже в то время геологическая партия, в которую нанимался Сергей Ощепков, на пути домой нередко встречала почти у самого города никому неизвестную японскую экспедицию, которая тоже вроде бы искала нефть, но не на нефтеносном Севере, а почему-то в районе Александровска и к югу от него. С экспедицией был топограф, работавший на отличном американском снаряжении и наносивший на карту даже самые мелкие лесные речки и таежные звериные тропы, указанные нанятыми охотниками-нивхами. Не эти ли карты сейчас берет с собою командование десятитысячного японского экспедиционного корпуса?

Собственно, нефть, рыба, да еще стратегическая важность островного плацдарма всего в девяти милях от тихоокеанского побережья России и были причинами нынешнего военного десанта. Василий знал, что накануне из Токио пришли расчеты экономистов фирмы «Мицубиси». Там высчитали, что в течение десяти лет годовую добычу нефти на Северном Сахалине можно поднять до двухсот тысяч тонн. А это составило бы шестьдесят процентов всей добычи нефти островной империи.

Погрузка на пароходы прошла ночью, по-японски быстро, почти бесшумно и дисциплинированно. Василий попал не в трюмы, с солдатами, а в одну из тесных каюток третьего класса, которую он тем не менее делил еще с какими-то тремя нижними офицерскими чинами.

Недальняя, казалось, дорога затянулась на более длительное время, чем полагал Василий: препятствовала непредсказуемая тихоокеанская погода. Эти места были опасны частыми штормами, и чтобы не разбиться о прибрежные скалы, суда подолгу дрейфовали в открытом море.

Василий валялся на верхней койке, листая взятые с собой каталоги иностранных фильмов и стараясь не участвовать в разговорах своих попутчиков. Некоторые из их высказываний, впрочем, были не лишены интереса.

– Знаете, господа, – разглагольствовал, полируя от скуки ногти, скуластый поручик. – Еще перед Русско-японской войной 1903–1904 годов наш профессор Томидзу предрекал, что будут три войны с Россией. «В первой войне, – писал он, – нам нужно дойти до Байкала; во вторую войну с Россией мы водрузим знамена победы на высотах Урала; но будет еще и третья война, когда наша кавалерия напоит лошадей водою из Волги!»

– Которую же войну ведем мы сейчас? – наивно интересовался молоденький розовощекий капрал, слушая профессорские предсказания, и старательно загибал пальцы, считая обещанные победоносные войны.

– Но я же не обладаю мудростью сэнсэя Томидзу, чтобы ответить на такой вопрос, – ловко вывернулся поручик, соображая про себя, каков же правильный ответ, и тоже украдкой, на всякий случай, загибая пальцы. Счет, однако, видимо, получался пока явно не в пользу профессорского прогноза.

Слушая попутчиков, Василий не сомневался в том, что, если отдельные японские отряды и доберутся, может быть, с белыми до Байкала, то уж Урала-то им не видать, как своих ушей. Однако беспокоило все, происходящее сейчас во Владивостоке и вообще в Приморье, и было очень жаль, что так и не пришлось встретиться еще раз с Мицури: наверное, тот мог бы порассказать сейчас немало интересного.

А между тем японский поручик, потерпев некоторое фиаско с предсказаниями профессора Томидзу, не оставлял попыток поднять свой авторитет среди попутчиков. Понизив голос, он признался, что состоит в могущественном «Обществе черного дракона», куда вместе с ним входят высшие правительственные чиновники, офицеры императорской гвардии и другие большие боссы.

«Врет, – подумал Василий, глядя на потертый мундир поручика. – Однако про общество это я еще в Кодокане слышал и про его основателя Рехэя Усиду тоже».

И он решил внимательнее прислушаться к полушепоту поручика. Из его рассказов выходило, что «Общество черного дракона» ставит своей задачей освобождение всей Азии от белого влияния, особенно английского, и объединение всех стран Желтого континента вокруг Японии под гуманным лозунгом: «Восемь углов под одной крышей» – по-японски: «Хакко Итио!» А для этой великой цели нужен хорошо оснащенный флот, а крейсерам и канонеркам необходима нефть, много нефти. Ее и должны дать скважины Северного Сахалина.

«Вот это уже похоже на истину, – усмехнулся про себя Василий. – За великими духовными лозунгами чаще всего стоят вполне материальные ценности… Недаром, например, в революционном лозунге „Земля и воля“ на первом месте стоит именно земля…»

А поручик между тем окончательно увлекся и совсем уже зловещим шепотом поведал, что лично знаком с самим Мицурой Тоямой, главой не менее, чем «драконы», могущественного «Общества черного океана» и организатором «Великого общества национального духа».

– Наш сэнсэй Усида и Тояма – вот… – и поручик выразительно потряс сложенными в пожатье руками.

Василий знал, что Тояма был одним из видных столичных журналистов, и даже читал в токийских газетах его ультрапатриотические статьи, наполненные угрозами в адрес всех существующих и предполагаемых врагов Страны восходящего солнца. Такие, как Тояма, и подготовили мнение японского общества относительно экспансии российских земель.

Сахалин отчетливо показался из туманной морской дымки как всегда неожиданно. На пароходе все пришло в движение, послышались отрывистые команды.

На вершинах островных сопок еще лежал снег, который не таял здесь аж до самого июля. С маяка Жонкьер слышалась сигнальная сирена, словно самка какого-то морского зверя звала детеныша.

Попутчики Василия вытащили подробный план Александровска, и Василий, не утерпев, вместе с ними заглянул в него. Столица острова могла похвастаться двумя церквями, мечетью, костелом и синагогой, а также домом бывшего генерал-губернатора. Были еще два приюта – для ветеранов и для детей-сирот, и городская больница. В здании бывшей тюремной управы и размещался теперь, видимо, Сахалинский областной Совет – первая и главная цель для японцев после высадки на остров.

– А здесь, – указывал наманикюренным пальцем поручик, – в их Народном доме, мы снова, как в прошлую войну, разместим полевой госпиталь для наших раненых.

– Вы полагаете, что будут раненые?! – испуганно интересовались молоденькие капралы.

Обозначены были также на плане базар и наиболее крупные городские улицы: Николаевская, которая начиналась от самой тюрьмы и считалась центральной; Рельсовая, что шла от базарной площади до окраины; Протяжная, по которой прежде тянулись, наверное, на ежедневные работы тюремные этапы; а также другие улочки и переулки помельче. Василий, напрягая память, старался отыскать среди них ту, на которой стоял отцовский дом.

Его попутчики, те, что помоложе, тыкали пальцами в обозначенную на плане линию береговых окопов, отрытых еще семнадцать лет назад, и, снова развеселясь, вспоминали, что, по рассказам участников той войны, в то время в Александровске было всего четыре пушки.

– Зато тогда мы могли рассчитывать, что нас поддержат каторжники, которых отправило на Сахалин русское правительство, – резонно рассудил поручик. – А теперь, если кто-то из них и остался на острове, так по доброй воле, и считает эту землю своей, родной. А это посильнее пушек…

Над головой по палубе послышался топот многих ног, и дверь в каюту распахнулась. Раздались отрывистые слова приказа, и Василий понял, что ему надлежит оставаться на пароходе впредь до особого распоряжения. Этим же приказом поручика и двух капралов как ветром выдуло из каюты вместе с планом Александровска.

На берегу рассыпалась дробь пулеметных очередей и послышался треск винтовочных выстрелов.

Который раз многострадальная земля Сахалина, оскверненная каторгой и все же прираставшая к России, отбивала как могла иноземное нашествие. И сейчас это противостояние было более ожесточенным, чем в прошлом.

Пытались сахалинские жители с оружием в руках, собрав партизанские отряды, отстоять свой дом и кров, свои рыбные промыслы и звериные охотничьи угодья, где водились даже тигры; свои гигантские, в рост человека, лопухи и только что повеявшую и обещанную на все времена Советами народную свободу…

Но слишком неравной была эта борьба: Советская власть на Сахалине пала, не продержавшись и полугода. Были расстреляны члены исполкома Сахалинского Совета. Седьмая японская дивизия установила на острове жесткий оккупационный режим.

Не лучше обстояли дела и во Владивостоке: чуть больше года после этого переворота продержалась провозглашенная японцами законной власть Приморской земской управы. В мае 1921 года те же японцы охотно поддержали новое Приамурское временное правительство во главе с негоциантами – братьями Спиридоном и Николаем Меркуловыми.

И где-то среди этой карусели режимов и правительств затерялся сирота-мальчонка – Николенька, как звала его когда-то маменька; Колька – так кликали его теперь такие же, как он сам, бездомные и чумазые сверстники.

Первое утро моей самостоятельной жизни подарило мне товарища в скитаниях: я проснулся оттого, что кто-то довольно бесцеремонно пнул меня в бок. Я открыл глаза. Надо мной, подбоченясь, стоял чумазый мальчишка в неописуемых лохмотьях, по виду – мой ровесник.

– А я думал, ты помер, – разочарованно протянул он. – Клифт у тебя клевый. Может, тогда махнемся? – и он, со знанием дела пощупав рукав моей курточки, потянул ее к себе.

– Эту не дам, – нахмурился я. – Самому надо. Впрочем, – великодушно предложил я ему, – могу дать теплое пальто.

Честно говоря, мне просто надоело таскать свой узел с вещами, а именно пальто и составляло большую половину его веса. К тому же солнце уже повернуло на лето.

– За так отдаешь?! Ну ты клевый! – снова произнес он непонятное словечко, хотя на этот раз мне почудился в нем вместе с одобрением и оттенок презрения.

Он быстро напялил на себя мое, узковатое ему, пальтецо и решительно протянул мне грязную ладошку:

– Раз так – корешами будем. Митяй, – назвался он. – Шило – моя кликуха.

– Николай, – с достоинством представился я.

– А кличут как?

– Николенька, – сорвалось у меня.

Митяй захохотал, картинно схватившись за живот:

– Ка-ак?! Николенька-Оленька? Ты что, девчонка, что ли? – И уже серьезно произнес: – Колька ты будешь. Колька… Клифт. – И он снова, с некоторой завистью пощупал рукав моей курточки. – С тебя за кликуху причитается!

Я пошарил в карманах и вытащил завалившуюся в уголок монетку – это оказался пятак.

– О! – обрадовался мой «крестный». – Може, у тебя и шуршики водятся? – и он выразительно потер палец о палец. – Нету? А клифт твой все равно на Мильонке загнать придется – а то за так снимут.

– Кто снимет? – удивился я.

– Найдется кому! – загадочно произнес Митяй. – Ну ладно, пошли отсюда, а то шамать хочется.

– А где здесь булочная? – осведомился я.

– Вона! Булочная! – снова развеселился Митяй. – А пети-мети откуда возьмешь? Может, твой отец сам Бриннер? Запомни, – строго произнес он, – шамовку клянчат или тырят.

Заметив, что я не очень-то понял его объяснения, он с тем же оттенком презрения добавил:

– Э, да ты совсем лох… Ну ничего, держись меня. Не пропадем.

Мы выбрались из рельсового городка, который мой новый друг назвал почему-то Первой Речкой, и вскоре оказались на людной базарной площади.

Здесь у Митяя оказалось много таких же, как он, чумазых приятелей, и после некоторого времени какой-то непонятной мне суеты, беготни и переговоров я, совершенно ошарашенный всем происходящим, оказался в тихом уголке, за горой деревянных ящиков из-под фруктов, с куском ситного в одной руке и большим апельсином в другой.

Митяй деловито вынул из-за щеки мой пятак и сказал:

– А это вечером Чену отдадим, китайцу, чтоб впустил в ночлежку.

Мой первый ночлег у Чена понравился мне гораздо меньше, чем ночь в обществе Тузика: спали там, правда, в тепле, но вповалку, и мы с трудом отыскали свободное местечко, спотыкаясь поминутно в полутьме о чьи-то ноги и выслушивая вдогонку отборную ругань. В довершение всего именно в ту ночь я остался все-таки без своей курточки: Митяй проиграл ее к утру в карты какой-то подозрительной компании.

– Ничо, – бодро ответил он на мои упреки. – Будет день, будет и пища.

Дни и вправду покатились один за другим – проводили мы их на базарах, в порту да на улицах. Ели когда досыта, а когда и впроголодь; спали когда в тепле, а когда – дрожа всю ночь от весенних ночных заморозков.

Если бы кто-нибудь мог предсказать, что я смогу безмятежно спать, закутавшись в немыслимое тряпье, на чердаке или в подвале полуразрушенного дома, а не обливаться всю ночь слезами и шепотом звать маменьку, я бы этому ни за что не поверил.

Но понадобилось всего несколько месяцев, чтобы я научился и клянчить, и тырить, зато начисто отвык молиться, как учила меня когда-то маменька, и больше не плакал по ночам о своей прежней жизни.

Николенька, прежний маменькин сынок, с удивительной быстротой превращался в Кольку Клифта – волчонка, живущего по законам улиц портового города.

Три дня длился невольный «карантин» Василия на пароходе, прежде чем он ступил наконец на землю своей «малой родины». Этих трех дней хватило для того, чтобы японцы захватили все ключевые позиции в городе и начали устанавливать свой оккупационный порядок.

Василию предложили срочно перевести на русский язык обращение к населению. Оно, видимо, было составлено еще во времена первой оккупации острова, и оттуда пришлось в срочном порядке изымать и заменять многоточиями упоминания о каторжных обитателях Сахалина. Остальное японскому командованию казалось приемлемым и выглядело так:

«Японское войско приносит свободу русскому народу… Хотя ваше сопротивление не может иметь значения для доблестной японской армии, тем не менее мы предупреждаем всех… что те, кто осмелится поднимать оружие против нас, будут беспощадно истреблены».

Благ от новых правителей никаких не обещалось – видимо, предполагалось, что уже само существование в составе Страны восходящего солнца следует считать за счастье.

Тем не менее осчастливленные островитяне почему-то не торопились внимать расклеенным повсюду предупреждениям, и то и дело, особенно по ночам, слышались звуки перестрелок, а на базаре ходили слухи, что, несмотря на подробнейшие японские карты, еще сохранились на острове потаенные глухие места, где скрывались добровольцы-партизаны. И тигры их почему-то не трогали.

Пришлось помогать и перегруженным срочной работой военным писарям десанта.

Первые дни на острове были заполнены возней с бесчисленными бумагами, которыми сопровождалась оккупация острова: туда шли рапорты, заявки на продовольствие и боеприпасы. Обратно – запросы, накладные, инструкции.

Василий старался все же выкраивать время для того, чтобы поддерживать свою спортивную форму: и солдаты, и местные жители с интересом наблюдали за чудаком, который с утра пораньше бегом взбирается на окрестные сопки и ведет во дворе казармы стремительные схватки с невидимым противником.

Разделавшись со срочными служебными поручениями, Василий попросил себе небольшой отпуск, чтобы отыскать жилье и устроить дела личные.

Перво-наперво заглянул в ту церковь, где его крестили. Церковный староста, хоть и был в немолодых годах, Василия не признал, но в книгах записи крещаемых фамилию его сыскал, сделал за малую мзду выписку и, пряча дарованные иены, подсказал:

– Крестенька-то ваша, госпожа надворная советница Иванова Пелагея Яковлевна, живы еще. Вот и адресок имеется. Правда, при Советах утеснили их – из комнат в дворницкую выселили. Но больше не тронули, ради преклонного возраста.

Василий обрадовался, что есть хоть одна живая душа, которая помнит если не его, то хотя бы родителей, и поспешил наведаться по адресу.