Поющая в репейнике Машкова Анастасия
– И ты, как Пашка, туда же! Я его люблю! Я хочу замуж. А Трофима просто жалею, – рыдает Маня.
– Вот только про братские чувства тут не надо заливать. Я, конечно, не очень в психологии святош разбираюсь, может, у вас и правда чувство долга превышает все остальные чувства, но, сдается мне, подоплека тут иная, – вздыхает Рита.
Похоже, взрыв истерики у обессиленной Голубцовой подходит к концу. Она уже может говорить без надрыва, жалостливым голоском:
– Супин водкой накачивается, и это мерзко. Но теперь мне и его жалко. Он страдает из-за меня. Да что же делать?! – всхлипывает Маня.
– В Алину квартиру ехать! Отсыпаться и в себя приходить. Завтра помиришься со своим «супчиком». Куда вы денетесь, персонажи Шекспира? – изрекает Рита.
Закончив разговор с Маней, она сидит несколько секунд в раздумье с телефоном в руке, а потом вызывает нужного ей абонента. Тот долго не отвечает, но, наконец, раздается коронное:
– Д-да! Супин!
Язык Полкана слушается и вправду не слишком хорошо. И Маргарита решает действовать.
– Ой, Павел Иванович, простите, случайно нажала. Подруге звоню. Ошибка, извините уж… – щебечет Кашина.
– Вот только ваших ошибок мне н-не хватало! – рявкает Супин, пытаясь обуздать непокорный язык, и дает отбой.
Маргарита ухмыляется и, подстегиваемая азартом игрока, мчится в ванную – приводить себя в порядок.
Через полтора часа она решительно звонит в дверь супинской квартиры. Впрочем, едва она нажимает на звонок, как дверь распахивается. Павел стоит, покачиваясь, в одних брюках, с сигаретой в руке и смотрит на Риту, ничуть не удивляясь ее приходу.
– О! Она решила прислать разведчика-переговорщика, – разводит он удовлетворенно руками.
Рита протискивается в квартиру.
– Никто ничего не решил. Я сама пришла. Выпить с вами мировую.
– Пф-ф, это не понял сейчас, – мотает головой Полкан.
– Да нечего понимать! Расслабьтесь, Павел Иванович. Вам нужен настоящий утешитель. Друг, можно сказать.
Рита деловито проходит в комнату, скинув шубку и оставшись в короткой юбочке и прозрачной кофте. Она ставит на стол бутылку виски, по-хозяйски достает пузатые бокалы из шкафа.
Супин доходит до дивана, не спуская глаз с Ритуси, и в изнеможении валится на него.
– У вас, конечно, сумасшедшие ноги и высокая попа и все… такое остальное… но что, собственно, происходит?
– Принесла отличное виски. Что, на брудершафт? – Кашина подходит к нему с наполненными бокалами.
– Ну, пожалуй, – кивает оторопело Павел, беря бокал.
После выпитого виски и невинного Маргаритиного поцелуя он выглядит совершенно сбитым с толку.
– Но… тебя точно не Маша прислала? Мириться? – глаза у Супина распахнутые, хмельные и по-детски беспомощные.
– Нет, бедненький ты мой, – качает головой Рита. – Она, конечно, помирится с тобой и снова поссорится. И снова помирится. И будет это продолжаться до бесконечности, пока она не останется окончательно и бесповоротно в хибарке Тосика, с которым рай и в шалаше.
Супин порывается встать, но Рита удерживает его, прижимается, часто дыша.
– Да, она не любит меня. Не любит! – будто уговаривает сам себя Павел, глядя в черные глазищи Маргариты.
– Конечно. Ты – ягода другого поля. Колючая такая, непростая ягодка, в ста одежках. И лучше эти одежки не ворошить. Вдруг что под ними ненужное, ядовитое откроется?
Рита гладит Супина по волосам, шее, проводит пальцем по лицу, задерживаясь на губах. Павел смотрит на нее с болезненным интересом. Рита касается его обнаженных плеч, ласкает грудь, ненароком опуская руку все ниже.
– А я – что? Я все знаю о тебе. Все твои тайные преступления и страхи. И, в общем, не придаю им никакого значения.
– Ты… ты используешь меня! – цедит сквозь зубы Павел, клонясь к прекрасному и манящему лицу Маргариты.
– А ты используешь Машу. Как безотказную, верную, комфортную вещь.
– Это неправ…
– Это правда, – она не дает ему говорить, обхватывает его губы своими, мягкими и умелыми. Супин откидывается на подушки, задохнувшись, чувствуя ее настырный и жаркий язык, ее верткие руки.
Лишь на миг она прекращает бешеное движение, которому заставляет подчиниться трепещущего под ней Павла, чтобы прошептать:
– Я буду с тобой, потому что мне не к кому идти и не на кого надеяться. И я смогу помочь и поддержать. Я! Не она…
Среди ночи Павел просыпается от назойливого звонка.
– Да! Супин, – говорит он, пытаясь проглотить гадкий наждак, трущий нёбо и язык. Похмелье… С юности с ним такого не случалось.
– Пашечка мой, прости… – хлюпает в трубку Маня. – Я напридумывала про тебя Бог знает что. И, конечно, заставляю тебя ревновать. Мне так стыдно. Я очень люблю тебя, я выйду за тебя, как только… вот прям сразу, как подниму Трофима на ноги. Ты готов ждать до лета?
– Да, готов, – в бессилии выдыхает Супин, отворачиваясь от совершенного профиля Маргариты, который кажется восковым в лунном свете.
Кашина лежит с ним рядом, положив руку на его грудь, и смотрит расслабленно в потолок.
– Ты еще пьяный? Не можешь говорить? – лепечет Голубцова. – Я так хочу к тебе!
– Да, Мань, я тоже хочу. Очень. Но я дико на-дрался, прости… – шепчет он, отворачиваясь к стене.
– Ладно, спи, родной. Завтра созвонимся и… я приеду. Я обязательно приеду и буду примерной женой.
– Идет, целую, – улыбается Павел.
Когда он засовывает телефон под подушку и натягивает одеяло на голову, Рита поворачивается к этой «мумии» и насмешливо произносит:
– Можешь быть спокоен, Супин. Я ни намеком не выдам нашу тайну.
– У нас нет никакой тайны. Ты просто воспользовалась моей слабостью, это все водяра проклятая и твой подлый расчет! – высовывает Супин нос из-под одеяла.
– Ш-шш, расслабься. Я – не ангел. Но слово держать умею. И, кажется, что-то начинаю понимать в людях на четвертом десятке лет. Жизнь покажет, кто чего «очень хочет». А я умею ждать и добиваться своего. Да.
Она поворачивается на живот и с удовлетворением закрывает глаза.
Глава тринадцатая
Маня смотрит в плачущее окно. Стекло залито мартовской капелью и ярким, пекущим солнцем. Дорожки во дворе прорезаны юркими ручейками, бегущими между рыхлыми черными сугробами. Городская распутица… Всегда она, неприглядная, радовала Маню. Грязный снег сойдет быстро, и земля обнажится и вздохнет под натиском тепла и света.
«Вот и зиме конец. Конец больничным страданиям», – думает Маня, открывая створку, вдыхая свежий звенящий воздух.
Сейчас приедет Павел и они поедут за Трофимом.
Маня смотрит на нераспакованное инвалидное кресло, которое стоит посреди гостиной.
«Почему я, трусиха, боюсь его раскрыть? Мне же надо научиться с ним управляться. В первые дни я не доверю Тосика этой противной сиделке, которую присмотрел Паша. У нее взгляд гестаповки».
Маня берет приготовленные для поездки вещи Трофима, складывает их в сумку и думает, думает об одном и том же. Об изматывающих спорах с Супиным, который заставляет везти Трофима в его однушку. Нет, формально он прав. Сиделку и лекарства можно оплачивать, сдавая квартиру Мани, раз Голубцовой неловко брать деньги любовника. Он так и говорит все время: «Я же у тебя в статусе любовника застрял до лета».
Маня застегивает сумку и выносит ее в коридор. По новой привычке заглядывает в шкаф, в тумбочку. Дело в том, что у Голубцовой развилась настоящая мания на почве необъяснимой пропажи. Маня не может вспомнить, куда она с горя спрятала дарственную на квартиру? Вроде бы сунула в день Алиной смерти за книжки, как было. Полезла через несколько дней, чтобы сжечь, а дарственная… испарилась. Маня перелопатила все книги, вытащила белье и посуду из шкафов – ничего! Первая мысль была: Трофим нашел документ и перепрятал. Маня все порывалась спросить его об этом и каждый раз одергивала себя. Спросить – выдать само существование дарственной, а значит исполнить волю тетки, которую Трофим не нарушит ни за что на свете. Потому она искала документ у себя, искала у Седова в однушке, но загадочная дарственная улетучилась, как и не бывало ее вовсе. «Может, и к лучшему, и ладно», – уговаривала себя Маня, но время от времени лазала по шкафам и полкам.
Раздается трель мобильного. Супин говорит деловито и сухо:
– Мы с Ольгой Аркадьевной внизу. Ты готова, кресло распаковала?
– Д-да, почти, – оправдывающимся голоском пищит Маня.
Всю эту тяжкую зиму она только и делает, что оправдывается перед всеми.
– Поня-атно, ничего не сделала! – бросает он и отключается.
Когда они садятся, наконец, в машину – в новенький слоноподобный джип Павла Ивановича, «гестаповка»-сиделка смотрит на Маню, как на проштрафившуюся малолетку:
– Мария, вы купили продукты по моему списку? Сейчас очень важен режим питания.
– Да-да, все купила. И бульон сварила. Наваристый получился, блеск!
– С жиром? С курицы не сняли жир и кожу?! – ужасается сиделка.
Маня отворачивается от нее, смотрит на пробегающие в окне качели и горку, сверкающую медным языком под солнцем, и произносит сквозь зубы:
– Сами в следующий раз сдерете. И жир, и кожу.
В больнице Павлу приходится подняться в палату Трофима, чтобы помочь Мане с новым креслом.
– Тосик, Павел Иванович поможет нам немного. А потом уж мы сами, – виновато говорит она Трофиму, который не горит желанием видеть Супина.
– Да, Мань. Делай, как удобно, – вздыхает Седов.
Выглядит он уже бодро. Полные щеки покрыты привычным румянцем, светлые глаза с поволокой снисходительно смотрят на мир. Лишь большой шрам на лбу, который закрывает длинная челка, напоминает о страшной аварии.
– Эти замечательные рисунки ребят мы повесим в твоей комнате, Трофим!
Маня ловко снимает со стены листы с яркими карандашными рисунками. На двух – огромная красная машина мчится на всех парах по дороге. На третьем нарисована кривоватая елка в праздничных шарах и рядом с ней маленький дед-мороз с грустными глазами и огромным мешком за спиной. Это спасенные мальчишки Порошины подарили Трофиму свои шедевры. Они пару раз с родителями навестили героя в московской больнице. И деньги, собранные жителями города, принесли в золотистом конверте. Трогательную сцену снимало не только местное телевидение, но и один московский канал. Репортаж показали поздно ночью. Так поздно, что Маня чуть его не проспала. А, посмотрев, вконец расстроилась.
«Сестра» героя выглядела на экране нелепой и толстой. И кудри чертовы торчали, как охапка сена на пугале.
Зато денег милосердных гагаринцев хватило на дорогостоящее исследование, что стало на несколько дней темой номер один в бух-столовке.
Елена Стефановна, промокая глаза платочком и морща лобик, причитала:
– Мир не без добрых людей, я всегда знала, что не без добрых!
На что разжалованная в простые бухгалтерши Блинова отвечала из-под засохшей пальмы:
– А что же эти, спасенные, одними рисуночками отделались? Вот тебе и не без добрых!
– Ната, но у них же ипотека! Трое деток! А они простые инженеры. Вспомни, что Манечка рассказывала?
– Да, нарожают, а потом спасай их, – махала пятерней Наталья Петровна и упирала горестный взгляд в монитор.
А главбух Маргарита Кашина ничего по этому поводу не говорила. Ей некогда было. Она с ужасом осознавала, что не справляется с работой, и потому все шастала в кабинет зама генерального, просила помочь. Но это бабульки уже комментировать боялись. И при Мане, и даже без нее.
Все-таки камера где-то тут, в каморке, была припрятана, определенно была! – сложилось у бухгалтерш твердое мнение…
– Ну, собрались? – в палату с улыбкой входит любимая Манина нянечка – тетя Роза.
– Да вроде собрались. Главное, с креслом этим мудреным разобрались.
Маня кивает на инвалидное кресло, в котором уже сидит одетый в спортивный костюм, ботинки и вязаную шапку Трофим.
Ольга Аркадьевна с воодушевлением держится за ручки кресла, будто готовится к ответственной гонке с препятствиями.
Павел, подхватив сумки с пола, поворачивается к нянечке, и Маня видит, что на лице ее сначала появляется недоумение, а затем… ужас. Будто она смотрит не на живого и респектабельного мужчину, дежурно улыбающегося, а на зомби – материализовавшегося и скалящего в бесновании рот.
Супин, отведя взгляд от странной бабки, выходит из палаты, буркнув, что ждет всех у лифта. Сиделка вывозит Трофима, пожавшего с жаром руку Розы, за дверь, и Маня в недоумении спрашивает:
– Что случилось, тетя Роза? Что-то не так?
Женщина опускает голову, прячет глаза. На ее щеках загораются два маленьких, будто диатезных пятна.
– А кто этот мужчина с вами, Машенька?
– Это… мой муж. А что с ним не так, тетя Роза?
Нянька трясет головой, пытается улыбнуться.
– Да нет, я, видно, обозналась. Вашего мужа как зовут?
– Павел. Павел Супин. – Маня вдруг начинает смеяться:
– Да неужели он такой непривлекательный, теть Роз? Мне вот как раз кажется…
Но нянька не слушает. Пятна на ее щеках расползаются, пунцовеют, и тетя Роза, кивнув, выбегает из палаты.
Маня выходит за ней, хочет догнать, но нянька будто сквозь отмытый до блеска пол проваливается. Навстречу Голубцовой идет лечащий врач – бодрый кругленький весельчак неопределенного возраста.
– О, вас-то мне и надо! – подхихикивает он. – Выписку придется подождать полчасика, не меньше. Сложного пациента привезли, приходится отвлечься от писанины, уж не обессудьте.
– Ой, полчаса – многовато, – теряется Маня.
– Тогда вот что! Езжайте домой, а время будет – на днях заедете за выпиской. Я ее в ординаторской положу с запиской: «Для Седовой!».
– Э-э, я не Седова… Впрочем, это неважно! Да, для Седовой напишите.
Маня идет к лифту, оглядываясь по сторонам: вдруг увидит тетю Розу? Но – нет, та не показывается. И что могло ее так поразить? Откуда она знает Павла? – недоумевает Маня.
Сев в машину и удостоверившись, что с Трофимом все в порядке – он выглядит радостным и смущенным, предвкушая скорый приезд в родные стены, Маня обращается к Супину:
– Ты знаком с нянькой?
– С какой нянькой? – изображает недоумение Супин.
– С Розой, которая на тебя смотрела, как на восставшего из ада.
Павел морщится:
– Я не понимаю, о чем ты.
Джип выезжает из больничных ворот на шумную весеннюю улицу.
– Вот и зиме конец, и страданиям нашим, да, Трофим? – спрашивает Маня, оглядываясь на «брата».
Он улыбается и качает головой:
– Как знать? Мы предполагаем, а Бог, как говорится…
Его перебивает «гестаповка»:
– Главное – это настрой! – она поднимает палец.
– Режим, бодрость, оптимистичные мысли. Подсознание творит чудеса – это я вам как опытный медицинский работник скажу. Один вроде и не так уж плох, а сникает после больницы и – все, пиши пропало. А другой, – сиделка выпячивает плоскую грудь, – а другой борется, верит, гимнастикой себя изматывает и, глядишь, волшебным образом поднимается. Ну и, конечно, питание и строгое исполнение всех рекомендаций врачей! Вот за это можете быть полностью спокойны.
Ольга Аркадьевна подобострастно смотрит в затылок Супина. Но ему не до глупой болтовни. Он видит перед собой только гримасу ужаса на лице больничной няньки. Супин узнал Розу. Слишком поздно узнал, иначе бы ни за что не попался ей на глаза. Но, как говорила бабушка Павла: «Бог шельму метит». И этой «метки» необходимо избежать. Поставить полный заслон между Маней и больничным персоналом, с которым, возможно, еще придется общаться из-за Седова – блаженного, так некстати затесавшегося в Манину жизнь проклятого Дон-Кихота – Седова…
– Я останусь на эту ночь здесь, вдруг что? – извиняющимся голоском заводит Маня, когда Павел, раскланявшись с сиделкой и Трофимом, с облегчением начинает собираться.
Супин пребольно хватает ее за руку, тащит в коридор, шипит, брызгая слюной в лицо:
– Объясни мне, что вообще происходит? Благотворительность, чувства добрые и прочая ерунда – это все прелестно! Но у нас своя жизнь! Своя! Или опять – двадцать пять? Я вообще для тебя кто?
– Не кричи, умоляю, – прижимает руки к груди Маня.
– Я кричу? Я?! Ты забыла, как я кричу? От боли, обиды, ревности!
Маня судорожно захлопывает дверь в гостиную, где Трофим смотрит телевизор. В кухне «гестаповка» начинает нарочито греметь посудой.
– Ты – мой мужчина. Мой муж. Я люблю тебя, – лепечет Маня.
– Неужели?! – оскаливается Супин. – А мне кажется, что любишь ты совершенно другого человека. Судя по твоим поступкам. Сколько я могу выносить эту твою сомнительную жертвенность?
– Паша, выслушай меня! – вскрикивает Маня.
Она слышит, что Трофим усиливает громкость телевизора, который разражается автоматной стрельбой и криками атаки: «брат» смотрит советский фильм о войне.
– Мне нужно сегодня поговорить с ним об одном важном деле. Об этой квартире. Ну, это связано с той дарственной, которая… словом, я не говорила тебе. Было не до того…
– О Боже, ты еще что-то скрываешь от меня? Надеюсь, не фиктивный брак с Седовым?
– Ну что ты несешь! – взмахивает руками Маня. – Я обещаю, клянусь тебе, что завтра вечером буду дома. У нас дома!
Голубцова пытается обнять Павла.
Он хватает пальто с вешалки, начинает одеваться, скорбно глядя перед собой.
– Ладно, в самом деле, наладь тут все, поговори со своим протеже по душам. Что-то меня несет, как Остапа. Извини. До созвона.
Он холодно касается Маниной щеки и, сдернув портфель с пуфика, уходит.
Маня идет в гостиную, садится на диван, смотрит на мрачное лицо Трофима, рассеянно следящего за мельканием картинок на экране.
– Тосик, я хочу с тобой поговорить.
– О Супине? – спрашивает он, не отрываясь от телевизора.
– Почему о Супине? Вы сговорились меня изводить друг другом?!
Она берет пульт и выключает телевизор. Трофим откидывает голову на кресло, закрывает глаза.
– Я хочу спросить у тебя, не находил ли ты нотариально заверенный документ?
– Алину дарственную? – Седов говорит, не открывая глаз. – Я ее не находил, потому что всегда знал, где она находится, и спрятал в день смерти тетки.
– Чтобы… уничтожить? – шепчет Маня.
– Нет, чтобы предъявить в нужное время, через полгода. У меня были сомнения, что документ доживет в целости и сохранности до вступления законной наследницы в права.
– Ты думал, что я откажусь от Алиного подарка?
– Я и сейчас так думаю, Маня. Я не прав?
– Да, ты прав. Чужой человек не может владеть тем, что принадлежит другому. У этой квартиры есть истинный наследник.
– Чужой человек не может мазать пролежни и выносить горшки за беспомощным мужиком! Вот что не может делать чужой человек! Если он, конечно, не монахиня или сестра милосердия. Которые, кстати, тоже служат небесплатно. Тарифы можешь посмотреть на сайте Мил-точка-ру.
Трофим резко дергается в кресле, разворачивает его, отъезжает к окну.
– Если мы будем играть в эту никчемную игру «свои-чужие», то тогда я прошу тебя, уезжай отсюда и не приезжай, пока не придет срок соблюсти все формальности. Дарственная в надежном месте, и воля Али, конечно, будет выполнена, – металлическим голосом произносит Трофим.
– Ты гонишь меня? – в тон ему говорит Маня.
– Нет, я хочу, чтобы всем было удобно. Я… не хочу никому мешать, быть обузой. Неужели ты не понимаешь, как это все невыносимо, как унизительно?! – голос Трофима дрожит и срывается.
Маня подходит к нему, кладет руки на плечи.
– Ну, значит, так. Я продам эту квартиру летом, когда она станет моей, и отвезу тебя в Америку, в Антарктиду, к черту на рога! Куда надо, чтобы только попытаться поставить тебя на ноги. А там уж избавлю тебя от своего присутствия.
– Маша! Это все никчемность, мираж. Я не встану. Я буду сидеть в этом «бесподобном» кресле, как на троне, пока не сдохну от тоски! Зачем ты делаешь вид, что не понимаешь этого? Зачем?!
Маня отворачивается, запрокидывая голову, чтобы не дать слезам воли, чтобы не зареветь в голос. Она держится из последних сил.
– Я не могу больше спорить. Я устала спорить с двумя взрослыми, упрямыми, жестокими мужиками. Слабаками! Дьявол вас со всем возьми.
Она бежит к двери, распахивает ее.
– Хочешь сидеть и оплакивать себя – сколько угодно! А я буду действовать. И попробуйте мне только с Супиным помешать!
Маня выходит в коридор, шуршит курткой, визжит молнией на ботинках. Но через несколько мгновений заглядывает в комнату:
– И не вздумай вылить свой ночной кефир в раковину. Узнаю – убью! Раньше твоей тоски.
Трофим закрывает руками заплаканное лицо и улыбается. От накатившего вдруг теплого, благодарного чувства к этой смешной и отважной женщине. Самой лучшей на свете.
Оказавшись на улице, Маня хватается за телефон.
«Звонить Павлу и просить, чтобы он вернулся за мной? Нет, нехорошо. И не хочу я говорить с ним, объясняться. Нет у меня никаких больше сил. Приеду позже как нечаянная радость». Она вдруг принимает неожиданное решение: находит в списке контактов телефон врача и нажимает вызов. Абонент долго не отвечает. Наконец раздается глухой заспанный голос.
– Ой, Валерий Иосифович, простите, я вас разбудила. Вы ведь с дежурства, – тушуется Голубцова.
– Нет, ничего, а кто это?
– Это Голу… Это Седова! Только один вопрос – выписка Трофима Евгеньевича готова?
– Да, можете забрать ее хоть сегодня, если так уж торопитесь.
– Спасибо, огромное спасибо!
Маня смотрит на часы. Шесть вечера – как раз самое «больничное» время для посетителей. И Голубцова, стянув потуже на шее шарф, направляется к метро.
Сегодня эти казенные стены не кажутся ей безнадежно тоскливыми. Чистенько, светло и даже уютно: мягкие кожаные кресла в холле, огромный телевизор, живые цветы в вазончиках – вон какие свеженькие и умытые, не то что бух-столовская пальма, доживающая, похоже, последние дни.
Маня здоровается со знакомыми сестрами и нянечками, которые улыбаются ей по-родственному, и подходит к ординаторской. Но тут видит, что из ближайшей палаты выходит Роза. Маня кидается к ней.
– Тетя Розочка, и снова – здравствуйте!
Нянька вздрагивает, смотрит испуганно, поправляя марлевую повязку на лице.
– Я вот за выпиской. И… хорошо, что мы встретились, я бы хотела все-таки спросить у вас… – тараторит Маня.
– Ой, мне совершенно некогда, совершенно! Очень тяжелый больной и вообще, – машет рукой нянька.
– Послушайте, Роза, я хочу сказать вам откровенно: ваше поведение мне кажется не просто странным, а несколько… диким и неприличным. Мы знакомы с Павлом Ивановичем давно, дело у нас идет к свадьбе, и я очень счастлива, что этот человек…
И тут нянечка хватает Маню за руку:
– Так вы не расписаны с ним? Нет?!
– А при чем тут это? Живем мы вместе, и штамп в паспорте ничего не изменит.
Роза увлекает за собой Маню. Они вбегают в процедурную, слепящую чистотой и резким холодным светом.
Нянька сдергивает повязку с лица, смотрит на Маню затравленно. На щеках ее горят два диатезных пятна.
– Мария, вы чудная девушка, не связывайте жизнь с этим страшным человеком, не надо! – говорит она с мольбой и отворачивается.
– Господи, Роза, да что вы несете?!
Нянечка глухо произносит:
– Из-за этого Супина и его жены я лишилась работы медсестры в одной престижной клинике. И не только я. Впрочем, Ирину Вадимовну тоже можно считать жертвой…
– Подождите, Роза, я ничего не понимаю, какая Ирина Вадимовна, при чем тут клиника, Павел?
– Сядьте, я расскажу вам, – машет рукой нянька и сама усаживается на высокий белый стул. Маня присаживается на банкетку.
В дверь заглядывает сердитый больной с загипсованной рукой:
– А где пеленки-то чистые взять? Ничего тут у вас не найдешь!
– На посту! – в один голос отвечают Маня и Роза.
Загипсованный захлопывает дверь.
– Так вот, – вздыхает Роза. – Десять лет назад я работала в крупной клинике вместе с женой вашего Супина – онкологом Ириной Вадимовной. Она была молодым врачом, но уже со степенью. Кандидат наук, перспективный специалист и все такое. И красивая она очень была – просто куколка с золотыми кудрями.
Маня непроизвольно касается своей буйной шевелюры.
– И вот попадает к нам один больной. Супина его опекала особо, как близкого приятеля своего мужа. И муж этот, Супин, часто приходил, навещал, значит. Губки поджатые, глазищи из-под очков настороженные… Ну, навещал и навещал. А я капельницы ставила этому Рощину – ну, больному. И вот как-то Ирина Вадимовна приходит и сама с капельницей возится. Другой раз лекарство ставит. Ну, я значения не придала – хочет со знакомым сама колупаться, пожалуйста, мне забот меньше. А ему вдруг на вторую ночь после препаратов-то плохо стало. В кому он впал, да на третий день и скончался.
– Ну а при чем тут Павел?! – вскрикивает Маня.
Роза вздыхает и качает головой.
– Это уж потом открылось, когда жена Рощина бучу подняла. Дело замяли, меня и еще одну медсестру уволили вроде за халатность. А какая халатность?! Я вообще к пациенту не подходила в тот вечер! – пятна на щеках Розы расползаются.
Читать бесплатно другие книги:
