Поющая в репейнике Машкова Анастасия
– Словом, только слухи и догадки, но я ни минуты не сомневаюсь, что так оно все и было. Мешал им этот господин Рощин – Супину и его партнеру. Он его вроде по доброте душевной в клинику положил, а сам жену заставил убить больного.
– Что значит заставил? Да с чего вы это взяли?! – вскакивает Маня.
– Да уж с чего! Разговор слышала. Поздно уже было, народу никого. Я хотела выйти покурить на заднее крылечко, ну, дверь на лестницу приоткрыла и услышала, что там Ирина с мужем. Плакала она, кричала. А он ей рот зажимал и шипел что-то про измену, про то, что она хочет его бросить и ребенка увезти за границу. А за такое нужно платить.
– Платить?! – эхом отзывается Маня.
– Ну, мол, ты мне с проблемой помоги, а я тебя с любовником отпущу в Германию. И сына отдам. Я же говорю, страшный человек. Торговался с ней, будто речь о контракте каком выгодном шла.
– И что же? Она отравила Рощина? И уехала за границу безнаказанно?
– А никто ничего не доказал! Химиотерапия пациенту прописана была. Так и главврач ее отмазывал – никакого, мол, преступления. А сам сказал – убирайтесь-ка вы, Ирина Вадимовна, подобру-поздорову, раз элементарных вещей не понимаете, кому, что и как назначать. Ну, и меня с Зинкой, еще одной сестрой, уволил. Для острастки. Жена этого Рощина вроде угомонилась, смирилась, что сердце мужа не выдержало препаратов. Вот и все. Но глазищ я этих супинских – холодных, будто стальных, никогда не забуду. И торга с женой. А ведь он любил ее, не мог не любить! И тебя вот, добрячку, может, любит. Да что с той любви? Ненадежная она, гнилая. Все они, мужики, с гнильцой, ни одного я порядочного и верного не знаю, не-а.
Пятна сходят со щек няньки, которая обретает привычную уверенность и рассудительность.
– Ну, довольно, тетя Роза. Я поняла. Спасибо…
Маня поднимается, идет к двери, ничего не видя и не слыша, будто контуженная. Она машинально движется по коридору, заходит в ординаторскую, что-то говорит, смотрит на бумагу с печатью…
Приходит в себя она только на улице. К ночи подмораживает. Мокрый асфальт покрывается тонкой ледяной коркой. Парень с девушкой спешат с цветами в руках в корпус, навещать больного.
– Удобно падать! Прямо-таки в нужном месте, – кричит парень, поскальзываясь.
– Конечно, грохнешься, переломаешься, а тебе, не отходя от кассы, квалифицированную помощь окажут, – хохочет в ответ девушка, крепко держа за руку провожатого.
«Помощь… Хорошее слово. Откуда ее ждать? Кому верить? Что делать и… как со всем этим жить?!»
Маня останавливается, переводя дух. Силы вдруг оставляют ее. Она не может заставить ноги повиноваться, облокачивается на лавочку и хочет отмахнуться от этого непонятного, ужасного, допекающего голову звука. Будто дрожащая струна вот-вот лопнет в мозгу. Но это не струна, не галлюцинация. Это вибрирует в Маниной сумке мобильный телефон. Голубцова смотрит на экран. Рита? Вот ведь как странно. Раньше бы она, не раздумывая, бросилась звонить Ритусе. Но все изменилось в эту зиму.
Да, земля сошла с орбиты.
– Алло, Рит, что ты хотела?
– О, как официально! Мань, чего ты, как неродная? Я хотела узнать, как Трофим, как устроились? Раз я главбухша, то теперь и позвонить подруге не могу, что ли? Я ведь действительно за вас переживаю.
– Все нормально, Рит.
– Ну, судя по голосу, Голубцова, все абсолютно ненормально! Ты вообще где и с кем?
– Я вообще на улице и совершенно одна.
– Маня, да что там у вас случилось?! – взрывается Рита. – Супин напал на Тосика из ревности?
– Нет пока. А ты думаешь, может?
– Конечно, может! – хмыкает Рита.
– А… убить может?
Рита затихает.
– Манька, ты шутишь или всерьез?
– И сама не знаю, Ритусь. Голова лопается. Такое ощущение, что я влезла в мрачную пещеру со средневековыми скелетами, которая казалась раньше миленьким уютным убежищем.
Рита снова выдерживает паузу, а потом говорит очень серьезно:
– Значит, так, Голубцова. Бери-ка ноги в руки и приезжай ко мне. Есть у меня к тебе разговор про пещеру со скелетами. А лучше так. Я подхвачу тебя где-нибудь по дороге, и посидим мы с тобой в кафе, на нейтральной территории. У меня тут тоже дома – не сахар.
Подруги встречаются в одной из кофеен на Тверской. Рита бросается к подруге, раскрыв руки.
– Манька, ну наконец-то мы вместе! Ты уж не обижайся на меня, я на работе веду себя как последняя баба-яга. И Тосика ни разу не навестила в больнице, бессовестная. Правда, у меня Ника та-акой подарочек я тебе скажу, – Рита закатывает глаза и шлепается на стул, хватает меню.
– Да ладно, Ритусь, мы и не говорили толком за зиму ни разу. Ты на меня тоже не обижайся. У тебя вон какие дела творились, а тут я со своей нагрянувшей любовью до помутнения разума.
– Это бывает, – снисходительно играет бровями Ритуся и заказывает у подошедшей официантки кучу десертов. В последнее время Кашина забросила все свои диеты и отменила жесткие правила. Только сладкое и жирное дает ей иллюзию комфорта и расслабления, что незамедлительно сказывается на стройных боках и лице. Ритуся округлилась, пополнела и стала выглядеть проще. И во взгляде ее появились обреченность и тоска.
Когда официантка отходит, она решительно наседает на подругу, требуя откровений. И Маня рассказывает ей о Розе. В ответ она выслушивает жесткий и правдивый монолог подруги о сделке Супина с Кашиным, об устраненном много лет назад коллеге при помощи несчастной жены и… Нет! О ночи с Павлом Рита не рассказывает. И о поцелуях, с которыми она обрушивается иногда на начальника в кабинете, заходя вроде бы по делу. С течением времени Павел дает настойчивой бухгалтерше все менее решительный отпор. Вчера вот она даже остановила его, чтобы он не содрал с нее брюки и не уложил страстную подчиненную на стол.
Покончив со своим выверенным до мелочей рассказом и отодвинув пустую креманку из-под пломбира, Ритуся откидывается на спинку стула.
– Словом, решай сама, Мань, что лучше: принимать все как есть, не строя иллюзий, и находиться рядом с этим притухшим вулканом, от которого не знаешь, что и когда ждать, или… или беги от него, как от чумы. Вот, собственно, и вся правда.
Маня сидит, растерянно раскинув руки, и смотрит на остывшую чашку с кофе.
– Почему ты мне не рассказала про эту историю с женой Супина раньше, как только узнала?
– А зачем? Ты любишь Полкана, счастлива с ним, ну и дай вам Бог!
– Но сама-то ты могла бы жить с убийцей и шантажистом?
Ритуся презрительно пыхает:
– Пфф, я именно с таким и жила! Тебе это прекрасно известно. Правда, ничего хорошего из этого не вышло, но… я кое-чему научилась у Кашина. Например, правилам торговли. Ты это называешь шантажом. Имеешь право. Мань, ты можешь мне не верить, но я действительно тебя люблю и желаю добра, потому просто заклинаю тебя, не рассказывай ты ничего Полкану! Не спрашивай. Вдруг он и вправду… того?
– Что того? – отчаянно смотрит на Ритусю Голубцова. – Убьет меня? Или тебя? А лучше – надоевшего Тосика: подсыплет в слабительный чай стрихнину руками сиделки. Ну, что молчишь?!
Рита ежится под ее страшным взглядом.
– Ничего, я так, Мань, с перепугу. Делай, что считаешь нужным. Я тебе рассказала все, что знаю.
– Да, спасибо, Ритусь. Ты подтвердила все слова Розы. И я совершенно не знаю, как с этим быть.
От усталости и непереносимого напряжения Маня, оказавшись в вагоне метро, проваливается в тяжелый и крепкий сон. Ей снится серая, чуть припорошенная снегом дорога, хмурые сугробы по краям и среди них – ершистые бурые кусты. Маня знает, что должна влезть в эти заросли и сорвать ветку примороженного репейника. Колючки лезут в лицо, царапают щеки, ладони. Но Маня должна, обязательно должна сорвать этот проклятый репейник. Она подбадривает себя каким-то ладным мотивчиком, чем-то душещипательным и сиропным, вроде песни Киркорова про «единственную», и прокладывает дорогу в кустарнике. Зачем он ей? Кто гонит ее в эти ощетинившиеся дебри? Репейник с силой впивается ей в щеку, и Маня, вскрикнув, просыпается.
Слева от нее сидит пожилая тетушка в пальто «букле». На шершавое плечо тетки Маня заваливается все время, что едет в вагоне. Тетушке надоедает эта болтанка, и она Маню грубо отпихивает.
– Я пела?! Пела в репейнике? – ошалело спрашивает Маня у тетки, разлепляя воспаленные глаза. Наконец, ей удается высвободиться из наваждения сна, и она оглядывается по сторонам. Супружеская парочка напротив делает вид, что Мани не существует в этом пространстве и времени. Они со скукой смотрят поверх ее головы…
Через час Маня открывает дверь в Алину квартиру и, кивнув изумленной «гестаповке», проходит в свою комнату.
Она тянется к городскому телефону, набирает номер Супина.
– Паша, я завтра на работу не приду. И в ближайшие дни не приду – заболеваю.
– Манюш, так давай я перевезу тебя к нам! Грипповать нужно в спокойной обстановке, – бодро отзывается Полкан.
– Нет, я хочу побыть одна.
– То есть как одна? Ты ведь с Трофимом и Ольгой Аркадьевной.
– Да, вот она тут лишняя. Я подумаю над этим.
– Маша, что происходит? Меня это уже не просто напрягает, меня это выбешивает! Я не позволю так манипулировать своей жизнью!! Хватит уже!! – верещит высоким голосом Супин.
– Павел, а ты часто вот так кричал на Ирину Вадимовну – онколога и кандидата медицинских наук? Или только когда угрожал отобрать ребенка? – устало спрашивает Маня.
– Ч-что? Ты… о ком сейчас ты… – еле слышно произносит Супин.
– Я хочу побыть одна. И подумать. И отоспаться. И котлет Тосику завтра накрутить. Прощай…
Вырвав телефонный провод из розетки и выключив мобильный, Маня идет в гостиную. Трофим лежит на диване, а сиделка стоит рядом и что-то капает в крохотную рюмку.
– Что это? – резко спрашивает Маня.
– Валокордин. Трофим Евгеньевич плохо спит, – удивленно поднимает брови Ольга Аркадьевна.
– Мань, я думал, это мне только слышится или снится: твой голос за стенкой. Очень уж сердитый голос, – улыбается Трофим, глядя на Маню.
– Нет, Тосик, я ничуть не сердита. Просто устала и жутко соскучилась по нашему дому. Не хочу никуда уходить.
– Это же здорово, Мань… – Трофим поднимает большой палец и улыбается.
Щеки его собираются смешными бульдожьими складками, и это делает его лицо беззащитным.
– Вот, примите капли, – сиделка сует стаканчик Седову.
Маня берет стаканчик из ее рук и тихо произносит:
– Ольга Аркадьевна, я бы хотела рассчитаться с вами за работу и сказать спасибо.
– То есть как это – спасибо? – вытягивается и без того узкое лицо «гестаповки».
– Спасибо и… всего доброго. Думаю, мы сами справимся.
Ольга Аркадьевна круто поворачивается, как солдат на плацу, и выходит с прямой недрогнувшей спиной из комнаты.
Полночи Маня ходит, обхватив себя руками, из гостиной в кухню и обратно. Она заглядывает в комнату Трофима – тот мирно сопит, раскидав во сне исполинские руки.
«Только бы и мне немного поспать, только бы чуть расслабиться, – молит кого-то Маня. – Так ведь и с ума сойти недолго. Да, я, кажется, уже готова тронуться…»
Она выпивает валокордин, сосет таблетку глицина – все впустую! Успокоение не приходит. И плакать Маня не может – в груди будто стоит жесткий ледяной ком. Да еще пустой желудок начинает тянуть немилосердно. Голубцова идет на кухню, достает из холодильника, собирающегося забиться в припадке, курицу, отдирает ножку.
«Всю кожу содрала, гестаповка!» – думает она, откусывая нежную мякоть.
Но и утолив голод, Маня не может заснуть, мечется на подушке, то откидывает, то натягивает одеяло. Наконец, она садится, свешивая ноги с кровати.
«Нет, не могу это принять! Не могу в это поверить! Я снова совершаю чудовищную, роковую ошибку, за которую буду расплачиваться всю жизнь. Я спрошу его, увижу его глаза и все пойму. Он не может быть расчетливым убийцей. Это совершенно невозможно. И никакие слова Розы и Риты меня в этом не убедят. Только его глаза».
Маня вызывает такси и уже через полчаса тихо отпирает своим ключом замок в квартиру Павла. Чтобы не испугать его, она старается очень медленно и бесшумно открывать дверь. И вдруг слышит через образовавшуюся щелку странный стон и шепот.
«Господи, да я и его с ума свела!» – в ужасе думает Маня, но… вдруг понимает, что Павел не просто стонет и шепчет. Он мечется, жарко дышит и обращает свои слова не в черное пространство, а к живому человеку, который находится рядом с ним:
– У-ум, д-да… Что же ты делаешь со мной? Я привыкаю к тебе… о-о… так, да! Я хочу, я думаю о тебе слишком часто… Это Иркино проклятие. Это все проклятие моей жены. Еще, вот так, еще… Не прекращай, пожалуйста, еще! – стонет он.
Но та, что бьется у его ног, поднимает голову и выговаривает Ритиным грудным голосом:
– Да, мы, женщины, все до одной ведьмы. Ну, тебе хорошо со мной? Ведь хорошо, любимый? – она снова склоняется перед ним, движет ритмично головой.
– Да, да, – заходится в конвульсиях Павел, с силой держа Маргариту за волосы.
Маня медленно приближается к ним, понимая, что сейчас, наверное… умрет. Но сначала уничтожит этих страшных, огромных, шипящих змей, тела которых блестят и лоснятся ядом. Она успевает взять с кухонного стола полупустую бутылку виски.
Рита первой чувствует опасное движение за спиной.
– Паша, она убьет нас! – верещит Кашина, вскакивая с колен.
Но Маня уже выпускает бутылку из рук, теряя сознание от непереносимой боли и усталости, заваливается на журнальный столик с остатками неприглядного пиршества. Будто издалека, сквозь пелену, доносятся до нее жалкие слова Полкана:
– Она одна виновата во всем! Она позвонила, узнала, в каком я жутком состоянии после твоих слов про бывшую жену… Иркино проклятие…
«Нет, никаких слов. И никаких проклятий. Больше – никаких…» – вспыхивает в Манином гаснущем сознании, и она погружается в вязкую и глухую темноту.
Глава четырнадцатая
Прошел год
Весеннее солнце бьет в квадратные окна бух-столовки. Новая пальма тянет к свету молодые сочные листья. Столы в отремонтированной каморке заменили на современные, пластиковые. И компьютеры – им под стать, с плоскими стильными мониторами, мышками без проводов. Словом, прогресс и загляденье!
Только бабульки, кажется, ничуть не изменились за прошедший год.
Блинова ворчит на Утку, которая только и делает, что пылинки сдувает с Бобочки, а он даже дверцы шкафов ровно повесить не смог за все это время! У Блиновой внук уже родился, а Утинская все со своей домашней вселенной разобраться не может.
Вот Кашина – молодец, времени даром не теряла: захомутала-таки шефа. Она теперь – мадам Супина. Нервная, резкая, подозрительная, с намечающимся вторым подбородком, зато с новой квартирой и надежным штампом в паспорте.
А что же Маня? Где она? За ее столом сидит новая розовощекая девчонка. Она хлопает круглыми глазищами и жадно слушает удивительные рассказы Елены Стефановны про легендарную Голубцову.
– Ну, и что, как же она его спасла – этого героя-водителя? – спрашивает глазастая Светочка, заправляя за ухо волнистую непослушную прядь.
– О, это тоже подвиг, детка. Только избранным вселенная дает такие силы, – кивает значительно Утка, прижимая платочек к глазам.
– Ага, вселенная! – басит из-под пальмы Наталья Петровна. – Это тетка покойная, а не вселенная ей дала квартирку в Москве в сто метров. Вот и весь Манькин подвиг.
– Она продала квартиру, чтобы сделать операцию своему Трофиму? – изумляется Светочка.
– Она сделала по уму, тут ничего не скажешь! – грохает Блинова. – Квартиру они продали маленькую, Трофимову, и операцию ему сделали на «ура». И ничего не за границей, а у нас, в хорошем медицинском центре.
– Да, слава Богу, этот чудесный мужчина встал на ноги. Все по великим законам добра и справедливости, – пафосно воздевает личико Утинская.
– А Голубцова вышла замуж за Трофима, да? Она же ведь его не любила? – спрашивает Светочка.
– Конечно, любила, детка, и сейчас любит. Мы сами подчас не понимаем, что есть любовь, а что – наваждение.
– Вот тут ты, Стефанна, права. Вечно мы, бабы, как обморочные от любви становимся. Но у Маньки закалка не наша – сибирская!
– А я, между прочим, с Урала, – с гордостью произносит Светочка.
– Ну, тогда тоже своего дальнобойщика с квартиркой найдешь. Это у вас, приезжих, ловко получается, – язвит Блинова.
– Ната, ну что ты все выворачиваешь в негатив? Нельзя же так! Это очень светлая и очень грустная история. И, я надеюсь, Манечка счастлива.
– А… что же Супин? – шепчет Светочка.
Блинова замахивается на нее и шикает. Утка поджимает губки и философски изрекает:
– Живет, как того заслуживает. Космос не обманешь.
Из каморки главбуха, из-за двери раздается грозный голос Маргариты, говорящей по телефону:
– Я сейчас проверю, зайду. Нет уж, будьте любезны, ящички не запирайте!
Она вылетает из кабинета и проносится в коридор.
– Полундра, берегитесь, кто может. Пошла урожай бутылок собирать к благоверному, – фыркает Блинова и начинает яростно стучать по клавишам.
Рита фурией вбегает в кабинет Супина. Он сидит в кресле, развалясь, и крутит в руках очки.
– О, ревизор нагрянул незаметно! Немая сцена, – говорит он заплетающимся языком и выбрасывает руку на манер нацистского приветствия. Глаза Полкана масляно блестят. Он выглядит благодушным и даже кротким.
– Да что же это такое? Генеральный за порог – и ты тут как тут, нажрался! Паша, сколько я могу тебя спасать и отмазывать? Да когда же эта мука закончится? Неужели нельзя жить нормально, спокойно, с тихими выходными, интересными отпусками, нескучными разговорами, встречами? Мы же в бронтозавров каких-то превращаемся! И дочка все это видит. Она скоро возненавидит тебя, Паша! Я уж не говорю про уважение.
Рита выдвигает ящики стола, кидается к шкафам, осматривает полку за полкой.
– Ищешь, ищешь – не найдешь, а отыщешь… в зад пойдешь, – Супин тоненько хихикает.
– Черт малахольный! Связалась я с тобой, с Полканом недобитым. Все силы, всю красоту на тебя угробила. Господи, да где же нормальные мужики обитают, на какой планете? Ну вот скажи мне, чем я плоха? Что я делаю не так? Я все для тебя готова вытерпеть, всем готова пожертвовать. И делаю это каждый день как дур-ра!
Супин брезгливо щурится, снова поднимает руку и трясет длинным пальцем:
– Вот только не надо гнать тут пургу, как говорит твоя дочь.
– Наша дочь! – взвизгивает Рита.
– Да, наша Ника. В пентхаусе живешь, водителя имеешь, с фитнес-инструктором спишь – чего тебе еще надо?! Какого черта тебе надо в моем столе?! Пошла вон, стерва!
Он напяливает очки на нос и принимается колотить по столу руками.
– Тише, Паша, тише! Услышит эта грудастая, настучит Мещерякову, а ты и так на сопле одной висишь. Уволят ведь, Пашенька, – Ритуся кидается к мужу, прижимает его голову к себе.
– Черта с два! – вырывается Супин. – Они вот где у меня все! – он потрясает кулаком.
– Ага, кулачком он трясет своим хилым. Господи, да за что мне все эти мучения? За что?! Я ведь все правильно сделала. Правильно рассудила, – заламывает она руки и принимается плакать.
– Ну ладно, Рит, не плачь. Ну, Ритусь, прошу, – Супин дергает жену, сажает ее себе на колени. – В субботу поедем куда скажешь. Буду за тобой пакеты носить в зубах, как настоящий Полкан. Ну, не плачь, красавица, умница, спасительница моя ласковая, – он сюсюкает, качает ее на ноге, вытирает Рите слезы.
– Совсем ты не любишь меня, Паша. Пакетами откупаешься. Как это все не по-человечески.
– Ох, Рит, по-человечески – это у людей.
– А мы что, не люди? Не люди, а монстры, так?!
– Не знаю. Я – бухгалтер, а не биолог. И… дай мне еще полглоточка выпить. Пока Мещеряков не явился. Я зернами кофейными зажую и – комар носа не подточит, ну вот честное супинское! – моляще складывает руки Полкан.
Маргарита встает и устало смотрит на него.
– Честное супинское – это сильно. Это очень сильно, Паша.
Маня ставит чистые тарелки на сушку и вытирает руки полотенцем. Прислушивается, не проснулся ли Трофим. Нет, все тихо. Маня с гордостью смотрит на новый бесшумный холодильник.
«Просто символ моей спокойной, надежной жизни», – улыбается она.
Сейчас ей кажется, что пережитые год назад боль и отчаяние были всего лишь ужасным сновидением…
Из навязчивого кошмара ее вытащил Трофим. После той страшной ночи у Павла Маня не вставала с постели пять недель. Она все время спала. Вернее, проваливалась в странное забытье, как в спасительное укрытие. Ей казалось, что все ее существо будто сдавлено, сковано, пленено. Неизбывная тяжесть не давала возможности двигаться, мыслить, полнокровно дышать. Если бы не Трофим, Маня, наверное, не выжила. Он, отбросив немощь и саможаление, превратился в сильного, рассудительного и непреклонного главу семьи. Их с Маней семьи.
Поскрипывание колес его кресла Маня слышала то в кухне, то в ванной, то возле своей кровати: Трофим ненавязчиво, тактично заботился о Маше.
– Сырники, Маш. С вареньем, как ты любишь… Ну, посмотри, какие они смешные у меня получились? Какие-то горбатые все, – говорил Трофим, касаясь Маниной руки.
Она открывала глаза, смотрела на Трофима, протягивающего ей тарелку – Манину любимую, с нарисованными земляничинами, и шептала:
– Я не хочу.
Трофим – серьезный, осунувшийся, с тревожным взглядом вздыхал и опускал тарелку.
– Ну, значит, на выброс.
Маня протягивала руку, снисходя до его заботы.
– Хорошо, Тосик, я попробую.
И Трофим с радостной горячностью кормил ее. Лицо его было серьезно и даже одухотворено, будто он выполнял высокую ответственную миссию.
«Почему я раньше не замечала, что у моего смешного Тосика – ручного и безропотного очень значительное, породистое лицо? Крупный горделивый нос, большие умные глаза, высокий лоб… Да он похож на какого-нибудь сильного и властного римского патриция. На Федерико Феллини!» – думала Маня, открывая рот и послушно жуя пересоленные и недопеченные сырники.
– Что ты хмуришься? – спрашивал ее Трофим встревоженно.
– Мне нужен Интернет. Я срочно хочу кое-что посмотреть.
Трофим с изумленной улыбкой убирал тарелку.
– Вот это добре. Это уже славное дело. Что ищем?
Он подкатывал кресло к столику и открывал ноутбук.
– Феллини!
– Отличная идея – посмотреть хорошее кино. Давай каждый день смотреть классику?
– Да, Тосик, и правда хорошая идея. А сейчас дай мне посмотреть фотографии Феллини.
Трофим ставил ноутбук Мане на колени, взбивал у нее под спиной подушку.
– Ну конечно, это же вылитый ты, Трофим! Посмотри, вы с Феллини – одно лицо! Феноменально! – Маня трясла рукой и улыбалась в первый раз за много дней.
Трофим смущенно глядел на фотографию киношного гуру. Он ни капельки не был похож на русского дальнобойщика. Но для Мани Седов готов был стать хоть Гаем Юлием Цезарем – только бы она ожила, стряхнула с себя эту страшную оторопь, забыла унижение, боль.
– Ну, что-то еле уловимое… может быть… – мямлил он.
– Да ничего не еле! Патриций, легионер – вот кто ты у меня! – с гордостью заявляла Маня, вручая ноутбук Трофиму. Он краснел и спрашивал, хочет ли она еще сырников?
– Нет, спать буду. Закрой занавески – мешает свет.
Маня снова была апатичной, отворачивалась к стене. Трофим подъезжал к окну и поправлял тяжелую занавеску: апрельское солнце ликовало и дразнило, ложась широкими яркими полосами на постель его любимой.
Трофим не рассказывал Мане о звонках Супина. Впрочем, она сама запретила даже упоминать имя этого человека. Один раз Седову пришлось пригрозить пьяному Полкану, который орал, что намеревается прийти и, если надо, выломать дверь, чтобы объясниться с Маней и «вырвать ее у проклятого инвалида». Тут Трофим не выдержал и, вспомнив все известные ему ненормативные словесные конструкции, эмоционально объяснил, что, не задумываясь, пустит в ход газовый пистолет, с которым не расставался в поездках. И если Супин сомневается в стрелковых качествах соперника, то может приезжать и удостовериться, что Трофим был когда-то одним из лучших стрелков в армии – выбивал десять из десяти.
– Сумасшедший калека! Урод! – выпалил Супин и бросил трубку.
Больше он не появлялся в их жизни…
Трофим нанял сестру милосердия, застенчивую молчаливую женщину. Она не только ухаживала за Трофимом и Машей, но готовила и убирала в доме. А еще она подолгу сидела, шевеля губами, рядом с Маней, которая лежала на спине, запрокинув голову, и смотрела в потолок болезненными горящими глазами. Посиделки эти очень успокаивали Голубцову.
– Мне с вами не страшно, Сонечка. Хорошо… – сказала ей как-то Маня.
– С молитвой все хорошо, – улыбнулась сестра. – Вы бы встали, походили. И Трофиму Евгеньевичу помогли. Он ведь с ног сбился… образно говоря, – Сонечка смутилась.
– Куда он все звонит? – с тревогой спросила Маня, прислушиваясь к голосу Трофима, который говорил в кухне по телефону.
– Про операцию договаривается. Дай-то Бог! – тихо произнесла сиделка.
– В Америке?!
Маня быстро села.
– Да в какой Америке! – отмахнулась Сонечка. – Очень хорошего специалиста порекомендовали вашему брату в московском госпитале. Надеюсь, завтра мы с ним поедем на прием к этому врачу.
Маня стремительно вскочила:
– Поедете? Без меня?! Да что же я лежу, квашня несчастная!
Маня стала судорожно надевать халат, рукава которого никак не хотели слушаться. Впрочем, голова тоже Мане едва подчинялась: казалось, комната пустилась в морское плавание. Покачнувшись, Маня закрыла глаза. Но тут же, сцепив зубы, заставила себя держаться на ногах ровно.
– Правильно, Маша, вот это вы молодец! Ваш брат нуждается в поддержке, – улыбнулась Сонечка.
– Он мне не брат, Соня. Он… мой любимый, самый близкий человек.
– Я знаю, Маша. Знаю, – сестра милосердия кротко и тепло смотрела на Маню.
– А я вот долго этого не знала. Слишком долго… – Маня резко провела ладонями по лицу, отгоняя слезы – первые слезы за пять беспросветных недель.
Маня вышла из комнаты и тихо подошла к двери кухни, за которой Трофим жестко и деловито говорил кому-то:
– Да, квартира невелика, вы правы, но она в идеальном состоянии – это первое. И второе – она прекрасно расположена. Близость к метро и в то же время – парк, вся инфраструктура…
Вдруг он осекся.
– Д-да, продажа срочная, – задумчиво сказал он и тяжело вздохнул. – Хорошо, я понимаю, что из-за срочности покупателей выбирать не приходится. Давайте подождем еще пару дней, и, если желающих на мою однушку больше не окажется, я соглашусь на эту скидку. – Он положил трубку, и Маня открыла дверь.
– Ты твердо решил продавать квартиру, Тосик? – растерянно спросила она.
Седов резко дернул коляску, увидев растрепанную, бледную и невероятно встревоженную Маню.
– Да, Манюнь, тут, кажется, решается вопрос с операцией. Деньги нужны… Но ты, ради Бога, не беспокойся! Я ведь снимать могу жилье. Если все пройдет удачно, то вернусь к работе, как-нибудь налажу нормальную жизнь. Ну… а если не повезет… то все равно еще куча денег останется, – Трофим отвернулся, подъехал к плите, переставил кастрюльку с одной конфорки на другую.
Холодильник, к которому прислонилась Маня, рыкнул и стал набирать обороты, будто собирался взлететь.
– Что ты несешь, Трофим? Что ты?..
Она подошла к Трофиму, пытаясь поймать его взгляд. Но Седов отворачивался и подносил руки ко лбу, будто закрывался от Мани.
– Это – наш дом, наш общий дом! И наша общая с тобой жизнь. Завтра я поеду с тобой в клинику, и мы сделаем операцию, и ты еще будешь носить меня на руках, как какую-нибудь императрицу. Римские императоры носили своих императриц, как ты думаешь?
– Смешная ты, Манька. Из меня римлянин, как… как… из «уазика» «вольво»! – улыбался и прятал лицо Трофим.
– Помолчи, – она вдруг, резко развернув инвалидную коляску, нагнулась и с силой прижала свои губы к его губам. Трофим попытался отстраниться, процедил:
– Не жалей меня, не надо.
Читать бесплатно другие книги:
