Венецианский аспид Мур Кристофер
– Таков закон?[319] – уточнил Шайлок.
– Его ты можешь видеть[320], – кивнула Порция.
– Так я согласен: пусть тройную сумму заплатят мне – и может уходить христианин[321].
– Нет, пока еще не все, – сказала Порция. – Узнает правосудье жид до конца. Не надобно спешить. Получит он одну лишь неустойку – не более[322].
– Ладно, – сказал на это Шайлок. – Тогда я беру на ночь жену вот этого парня.
– Она в сделку не входила. Даже Бассанио теперь не сможет взять жену на ночь. На несколько ночей.
– Так – по закону?[323] – спросил Бассанио.
– По нему, – ответила Порция и повернулась к Шайлоку. – Итак, готовься мясо вырезать, но крови не пролей. Смотри, отрежь не больше и не меньше ты, чем фунт: хотя б превысил иль уменьшил вес на часть двадцатую двадцатой доли ничтожнейшего скрупула, хотя бы на волосок ты отклонил иглу твоих весов, – то смерть тебя постигнет, имущество ж твое пойдет в казну[324].
– В точности? – Шайлок беспомощно посмотрел на дожа. – Со всем должным уважением, молодой судья сочиняет это на ходу. Верните долг и дайте мне уйти[325].
– Я приготовил их тебе – возьми[326], – сказал Бассанио.
– Он пред судом от денег отказался[327], – сказала Порция. – Одну лишь неустойку взять ты вправе, и ту – под страхом гибели, еврей[328].
Нож выпал из руки Шайлока, и лязг его эхом разнесся по всей мраморной зале.
– Так пусть с нее берет уплату дьявол; мне нечего здесь больше толковать[329].
– Жид, постой, – сказала Порция. – Претензию к тебе имеет суд. В Венеции таков закон, что если доказано, что чужестранец прямо иль косвенно посмеет покуситься на жизнь кого-либо из здешних граждан, – получит потерпевший половину его имущества, причем другая идет в казну республики, а жизнь преступника от милосердья дожа зависит: он один решает это. Вот ныне положение твое: улики ясные нам подтверждают, что посягал ты косвенно и прямо на жизнь ответчика и тем навлек опасность на себя, как я сказал. Пади же ниц – и милости проси![330]
Шайлок покорно опустился на одно колено, переводя дух. Его оглушило таким приговором. Джессика вцепилась мне в бицепс ногтями.
– А что, – заорал я, – если тот, против кого сплетен заговор, сам изменник отечества? Убил королеву союзника Венеции, привел к смерти главнокомандующего ее флота и его жену и намеревался убить и сместить самого дожа? Что тогда?
Порция… нет, все – все посмотрели в толпу, среди которой я стоял. Меня они, конечно, не увидели, потому что я такой собакоебски маленький, зато они увидели Харчка. И ахнули.
– Ну, тогда совсем другое дело, – ответила Порция.
– Кто там заговорил? – поинтересовался дож. – Я бы его послушал.
– Минуточку! – возопил Яго.
Явление двадцать четвертое
Приговор
Я семенил, я ступал на цыпочках, краснел, хихикал и похмыкивал, прикрыв рот веером, пробираясь к помосту суда – ни дать ни взять робкая девица. На мне было одно из платьев Порции, что пороскошнее. За мною ковылял Харчок – его наряд сшили из трех платьев Нериссы. Он тоже семенил, ступал на цыпочках, заливался румянцем и хихикал, а голос его – тон в тон, нота в ноту – был точной копией голоса Нериссы.
– Кто это? – спросил дож.
– Се я, – ответил я. – Порция Бельмонтская, дочь Брабанцио.
И цвет, и всякое выраженье стекли с лица Порции, точно кто-то открыл кран под ее накладной бородой.
– С моей служанкою Нериссой.
Харчок сделал книксен – вылитый нежный цветок женственности с ослиною елдой. Только огромный.
В толпе раздались различные восклицанья трепета и смятенья – публику поразили уже сами размеры Харчка в женском наряде.
– Да я в жизни бабы громадней не видал, – раздался чей-то голос.
– И страшней на рожу, – добавил сопутствующий.
– Я б такую склеил, – произнес третий.
– Сколько за телку? – донесся женский голос откуда-то из глубин залы.
То была синьора Вероника, управительница борделя, – по опыту своему она знала, что на всем белом свете не бывает до того уродливых существ, чтоб какой-нибудь лох не заплатил за то, чтоб их отпежить.
Хотя мы немало потрудились над маскировкою Харчка, из него все равно вышла до изумления непривлекательная женщина, хоть детей ею пугай. Я же, напротив, в прикиде симпатичной и легкой сильфиды мог вызывать натяженье трико и разбиенье сердца у мужчин по всей земле. Если не забывал гладко побриться.
– До крайности необычайно, – промолвил дож. – Женщинам не дозволяется выступать перед судом.
– Да, ваша светлость, но я – единственный голос своей семьи из оставшихся на этом свете, потому послабленье сделать можно, как считаете?
– С прискорбием мы вынуждены были услышать о вашей сестре, госпожа, и я полагаю…
– Да не будет так! – рявкнула Порция. – Не может баба выступать в суде, если ей не предъявлено обвиненье.
– Благодарю за соболезнования, ваша светлость. Мы с сестрою были весьма близки. Кажется, вчера еще мы обе, девочки, только расцветали первым женским цветом, делили ванну, касались друг друга в самых трепетных местах…
– Эта женщина – самозванец! – крикнул Яго.
– Да. – Я повернулся к солдату, отстранил веер и похлопал глазами ему и Порции, поочередно. – Не умолкайте, симпатичный негодяй.
Порция повернулась к Яго и, мотая головой, попробовала украдкой просигнализировать ему, чтобы заткнулся нахуй, но все глаза в зале суда, кои не поразило слепотой ужасающее величие Харчка в юбках, этот ее жест отметили.
Яго сделал шаг назад и сомкнул ряды с Бассанио.
– Прошу прощенья, ваша милость, обознался.
– Попался, блядь, в ту яму войны, нет? – рек Кукан у меня из-под подола.
– Туман войны[331], тупоголовый ты кокни, – сказал я и вновь обратился к дожу: – Если позволите, ваша светлость. Прежде чем вы отвяжете Антонио от кресла, сдается мне, дилемма, повергшая в смятенье нашего юного судью, решаема. Шайлоку необходимо лишь возложить этот нож на одну из жаровен, расставленных здесь, пока лезвие не раскалится докрасна. А затем – сделать надрез этим сияющим клинком. Тем самым рана, им производимая, будет прижигаться, и так ни капли крови не прольется. Как только лезвие остынет, его можно будет накалить снова – и сделать следующий надрез. Так он получит свой фунт мяса, Антонио же не потеряет ни капли крови. Может возникнуть, как выражаются хирурги, некоторое неудобство, но закон будет удовлетворен. Метод сей часто используется на полях сражений при быстром лечении ран, не так ли, Яго?
Выглядывая из-за Бассанио, тот выглядел так, словно предпочел бы не высказывать своего мнения.
Антонио же сидел обалдевший: он пережил смертельную опасность и спасенье от нее, а теперь опасность вернулась снова. При этом от кресла его так и не отвязали.
– Яго, – произнес дож. – А вы почему здесь? Вам полагается предстать пред нами лишь через два дня.
– Да, Яго, – подхватил я. – Объясните, пожалуйста, что вы здесь делаете. Почему, практически убив своего командира и мою королеву, а также сплетя заговор против Венеции, вы явились на суд пораньше?
Шайлок поднял нож свой с пола и, сделав несколько мелких шажков, сунул его клинком в уголья той жаровни, что располагалась ближе. В этот миг Антонио, судя по виду, лишился чувств.
Яго подскочил ко мне и навис над моею беззащитной женскою фигуркой.
– Это… это не дочь Брабанцио, ваша милость.
– Он прав, ваша светлость, – проговорила Порция, уже, я полагаю, сообразив, что тут и как. – Эта женщина – самозванка. – Она подошла ко мне и выхватила у меня из рук веер. – Узрите!
Я сорвал с ее верхней губы усы.
– Узрите!
Она схватилась за перед моего платья обеими руками и сдернула его. Под разорвавшейся тканью обнаружился мой черный шутовской наряд.
– Узрите! – воскликнула она.
Я взялся за манишку ее поэтической рубахи и тоже рванул вниз. Под разорвавшейся тканью обнаружилось, что на ней больше ничего не надето.
– Узрите! – сказал я.
– Потрясные какие, – вымолвил Харчок и потянулся лапою к себе под юбки.
Порция, вдруг ощутив бюстом сквозняк, прижала к себе лоскутья и с криком побежала вон из залы манером до крайности немужским. К чести ее, галерку ее выход вдохновил на восторженные вопли.
Я стащил с головы вуаль и переступил через остатки платья Порции под хор изумленных ахов и восклицаний. Из горки юбок извлек своего Кукана.
– Харчок, сбегай-ка проверь, чтоб Порцию не постигли никакие неприятности.
– Порцию? – переспросил Бассанио.
– Да, это твоя жена, недоумок ты жатый. Ты и сам, впрочем, ступай.
– Фортунато, – проворчал Яго. Обратной дороги с пятачка перед судейским помостом у него теперь не было.
– Фортунато? – спросил дож – удивленный, однако, я надеялся, довольный. Остальные сенаторы, впрочем, похоже, не обрадовались совсем.
– Меня никто так не зовет, – сказал я.
– Мы думали, ты вернулся во Францию, – произнес дож.
– Знамо дело – эти два мерзавца и хотели, чтобы вы так думали. И подельник их Брабанцио заодно.
– Он обезумел, – произнес Яго. – Знаете же, сколько пьет дурак!
– Я был безумен, ваша светлость, но недолго. Когда эта парочка вместе с Брабанцио замуровала меня у него в подвале, оставив меня там подыхать, – а все из-за того, что меня прислала сюда моя королева, дабы противостоять зачину нового Крестового похода. Да, вот тогда безумье сколько-то меня не оставляло.
– Это нелепица, – сказал Яго. – Я простой солдат, я не решаю ничего в политике войны.
– Но решал бы, став командующим, правда? Назначенным Брабанцио.
Дож встал с места.
– Что ты мелешь, Фортунато? Брабанцио был моим любимым соратником, членом этого совета.
– А дожем не был, правда? – ответил я.
Но тут пришел в себя Антонио – и, стряхнув дурноту, увидел, что перед дожем стою я.
– Я знал, что он еще живой! – слабо вскричал он. – Я вам говорил!
Яго скривился и линзу своей ярости обратил на купца.
– Конечно, он живой, – стиснув зубы, проскрипел он. – С какой стати ему быть каким-то другим?
– Ваша светлость? Мой вексель? – подал голос Шайлок. Он как раз вытаскивал из огня раскаленный докрасна нож.
– Жди, жид. – Дож посовещался с пятеркой сенаторов-советников и, после обильных кивков со всех сторон, повернулся к зале и произнес: – По венецианскому закону обязательство Антонио признано недействительным, он может идти. Но, как юный доктор права постановил, ты, Шайлок, – чужеземец и, желая выплаты по векселю, нарушил закон Венеции. Потому-то он и недействителен.
– Знаете, – вмешался я, – ваша светлость, юный доктор права все ж никакой не доктор права, а и вовсе юная особа женского полу. И, кстати сказать, тот громадный пентюх, что выбежал со стояком за нею следом, тоже отнюдь не такая особа. Это я проясняю во избежанье дальнейшего недопонимания.
– Мне правосудья бы, – не унимался Шайлок. – Если не неустойку, так золота.
– От золота ты тоже отказался, – напомнил дож. – Так постановил совет.
– Секундочку, – сказал я. – Где вы родились, Шайлок?
– Здесь, на Ла Джудекке. Там и прожил всю свою жизнь.
– А на жизнь эту самую зарабатываете где?
– В Риальто, как любой купец. На жизнь я зарабатываю там, где все дела в Венеции ведутся.
– Так как же, ваша светлость, Шайлок, рожденный и выросший в Венеции, – чужеземец? Венеция определяет чужеземцев так, как ей удобно, чтобы купцы из других земель не чувствовали себя надежно в таком капризном городе?
На галерее поднялся ропот – полагаю, средь чужеземных купцов, собравшихся поглядеть, как здесь отправляют правосудие.
Дож перевел взгляд на собратьев своих по совету, затем откашлялся.
– Шайлок – чужеземец в том, что он еврей и не поклоняется Господу нашему и его церкви. Сие показано его отказом проявить милосердие к Антонио. А прощение и милосердие являть нам предписано Господом нашим.
– Ну, это да, – сказал я. – Иудейский бог – великий мстительный мудила, так и есть. Стирает с лица земли целые народы, если его левая пятка того пожелает, носится повсюду в громовой своей ярости, а ваш христианский боженька вокруг приплясывает с этим своим «Ах, если позволите, любезный господин, я другую щечку подставлю да ножки ваши отвратительные омою. Хлебушка к рыбке дать?» Скандал всего разок закатил – с менялами во храме, а они, чтоб ятую метафору в таком развитии сюжета до грыжи не затаскивать, – вы, ебучки, и есть. И за это вы, блядь, итальяшки, приколотили его гвоздями к дереву. Шайлок – еврей, а вы, паписты, своего Иисуса погоняете в хвост и в гриву, как я свою куклу на клятой палке. – И я потряс перед ними Куканом. – Начинаете-то с «Пустите детей приходить ко Мне»[332], когда вам это удобно, да только все время за спиной у вас этот ваш мстительный ветхозаветный бог, что кинжал коварный на копчике, готовый покарать первого же мудака, кто покусится на ваши интересы. – И для наглядности я, проворный, как кошка, выхватил один свой кинжал и сделал вид, будто пронзаю им какого-то незримого противника.
– Ты только что сравнил себя со святой троицей? – возмущенно осведомился один из членов совета.
– Не будьте так буквальны, сенатор, люди решат, что вы тупица. Но если одним словом, то – да. И послушайтесь доброго совета – не ищите в моей троице духа святого, потому что у нее всего две стороны, и одна из них – мокрый кошмар темного разрушенья, в сравнении с коим ваш Отелло, блядь, – принцесса на горошине.
И только теперь, перед всем советом, с Яго и Антонио под надежным призором, мне пришло в голову, почему, вообще-то, Вивиан никогда не нападала на меня, как на всех остальных.
– Поэтому Шайлок, быть может, – действительно мстительная и алчная сволочь, – сказал я. И ухмыльнулся – показать старому еврею, что я все-таки за него. – Но это не потому, что он еврей, как вы все – алчные рохли и хуеплеты не потому, что христиане. У вас один бог на всех – золото. Ваша вера идет за богатством, а ему за его веру в нем же откажет.
– Да! Да! – Шайлок выступил вперед. Антонио остался сидеть привязанный к креслу и крутить головой, тщась увидеть, как события развиваются дальше. – Я правосудия лишен из-за того, что жид? А глаз у жида нет? А рук у жида нет?
– А бот у жида нет? – подхватил Кукан. – Их тоже надо посчитать, а то жид без бот сир. И залатать, чтоб жид без дыр жил. И смазать не забудь, не то жир без баб стух, а жид без дур бог.
– Я вовсе не это хотел сказать! – закричал Шайлок.
– Я думал, мы просто всем жидовским комплектом интересуемся. Продолжай, – рек Кукан.
– Нас уколешь, кровь разве не пойдет? – продолжил Шайлок. – Ай!
– Это считается за да, – сказал я.
– Ты зачем в меня ткнул? – Шайлок вытянул руку, куда я легонько кольнул его кинжалом.
– Едва ли стоит таскать с собой целых три кинжала, если они не пригодятся в час вопросов, нет? Но – к делу, ваша светлость: вы свою веру применяете, чтоб исключить вот этого еврея, ровно так же, как эти два мерзавца с Брабанцио хотели ею же разжечь войну. Крестовый поход. Они отравили мою королеву, – а о плане своем мне рассказали только потому, что полагали, я не выживу и никому больше не расскажу.
– У него нет доказательств, – сказал Яго. – У тебя улик нету.
– Улика, – ответил я, – уже то, что Антонио сидит здесь привязанный к креслу. Три тысячи дукатов он занял у Шайлока, чтобы профинансировать женитьбу своего любимчика Бассанио на Порции. Чтобы через него воздействовать на совет.
Советники тревожно зашептались.
– Купец, что вы имеете сказать?[333] – спросил дож.
Пока я толкал речугу, Антонио полностью вернулся к нам, хотя сейчас был бледен и, казалось, снова готов грохнуться в обморок.
– Правда то, что я занял деньги, чтобы отдать их Бассанио, но лишь из-за того, что Порцию он любит, а я хотел, чтоб он был счастлив.
– Стало быть, из доброты своей подвергли вы себя опасности ради друга, – произнес дож, тонко улыбнувшись. – «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих»[334], – процитировал он мне. – Освободите Антонио от уз его.
Приставы опрометью развязали купца и запахнули на нем рубашку.
– Понимаю, – сказал я, кивая. Антонио растирал запястья, восстанавливая кровообращение. – У вас и впрямь обаятельные друзья, Антонио. Я рекомендовал их одной своей знакомой темной госпоже, и мне известно, что их добрым нравом насладилась она сполна. О, и вашего друга тоже, Яго, – сдается мне, вы сами видели, как она кокетничала с Родриго на Корсике.
Что бы Антонио ни намеревался сказать, он придавил слова в зобу, чтоб не выпорхнули. А на Яго посмотрел при этом так, словно солдату полагалось перед ним объясниться.
– Дурак спятил от горя, – сказал Яго. – Кому ведомо, в какие пьяные глубины опустился он после того, как мы видели его в последний раз? Прошу вас, покончимте ж с этими его бреднями, распустимте суд и отправимте доброго Антонио восвояси.
– Знамо дело, – сказал я. – Да взыграет справедливость – и пойдем заниматься своими делами дальше. Пусть Яго предает своего командира, пусть Антонио изменяет отечеству и церкви – мы это все простим, как у вас принято, и пускай они ввергают вас в кровавую войну, которую народ Венеции ни хочет, ни может себе позволить.
– Какую войну? – спросил дож. – Даже если б какой-то заговор и был, как ты его нам описал, один член совета не способен был бы ввергнуть нас в войну – да и генерал бы не смог.
– Но они-то этого не знают, ваша светлость. Эти два полудурка во всех своих кознях и каверзах не знали той единственной части плана, что была известна их покойному компаньону. – Я вытащил из рукава камзола свиток и протянул судебному приставу. – Я обнаружил это в кабинете Брабанцио в Бельмонте.
– Что это?
– Очень подробная квитанция заказа на шляпу, ваша светлость.
Пристав взглянул на пергамент и кивнул, передал писцу, который тоже кивнул.
– Скажите мне, ваша светлость, кто-нибудь еще носит на голове огромный гульфик, отороченный золотом, как у вас?
– Corno ducale[335] может носить только дож, и каждую такую шапку хоронят вместе с дожем, когда он умирает.
– Тогда зачем Брабанцио ее заказывал?
Дож посмотрел на членов совета.
– Вы об этом знали?
Все оказались невинными младенцами – вывалились из камышей, удивленно хлопая глазами.
– Ваш писец может подтвердить – это рука Брабанцио, уверяю вас. В кабинете его вы также отыщете коносамент на груз с недавно потерянных Антонио судов. Дуб из Франции и Англии, рабы с севера Черного моря, сталь и заготовки клинков из Толедо. Все предназначено Александрии и Дамаску. Прямо в руки мусульман.
– Не существует таких коносаментов, – сказал Антонио. – Брабанцио не имел никакого отношения к моим грузам.
Их, естественно, и не было, но случись такая нужда, я б мог быстро их подделать – квитанция на шляпу у меня же была. На корону, то есть, – ее должен был делать один еврейский ювелир, который с большим удовольствием поведал нам с Джессикой, каковы ее спецификации.
– Всю Венецию как-то раз чуть не отлучили от церкви за то, что продавала оружие мамелюкам в одном из крестовых походов, разве нет?
Встал один сенатор.
– Антонио, куда направлялись ваши торговые суда и каков был их груз?
– Не забудьте спросить Яго про убийство мавра – это охрененно здоровая часть их плана.
На галерее все очень стихло – про дело Шайлока все уже забыли.
– Это все Брабанцио, ваша светлость, – ответил Антонио. – Мы действовали по его наставленью, полагали, что такова ваша и совета воля.
Яго поморщился – чуть-чуть, когда Антонио сказал «мы».
– Стало быть, вы и впрямь пытались втянуть христианский мир в войну с мусульманами? – спросил дож; теперь его больше волновало, что частью этого плана могло оказаться покушение на него.
– Уверен, они б вас отравили таким манером, что смахивало бы на лихорадку. Как они поступили с моей королевой Корделией, ваша светлость.
– Дурак прав, – сказал Яго. – Мы действительно пытались развязать войну. И Антонио прав – мы ничего не знали о попытках отнять у вас власть или покуситься на вашу милость. Мы виновны.
– Я – нет, – подал голос Антонио.
Яго подошел к купцу и приобнял его за плечи.
– Мы с вами – братья по оружию, – сказал он. – Ради Венеции мы старались начать войну, которая покончит со всеми войнами, ибо генуэзцы не осмелятся нападать на нас, если корабли наши будут плавать под папским флагом. Настанет мир с генуэзцами, и деньги от всех европейских баронов потекут рекой в сундуки Венеции, как это было при последнем Крестовом походе. А в конце того похода, когда на их средства мы построили сотню кораблей, суда эти остались у Венеции.
– Пока все их сын последнего дожа не потерял при Курцоле, – сказал я.
Яго рассмеялся и отмахнулся от меня. Как от назойливой мошки.
– Не было для Венеции более великих времен, нежели когда весь христианский мир сплотился против общего врага. Нам хотелось вернуть эту славу Венеции. Война – сама кровь жизни нашей торговой республики. Всякое построенное нами судно упрочивает распространение наших идеалов, мысль о нашем способе правления и свободе торговли разносит по языческим краям. Всякий выкованный нами меч кормит детей оружейника, лучше готовит его подмастерье, церкви дает ее десятину, а та кормит бедного, платит пекарю, рыбаку, крестьянину. От этого они не погружаются в пучину голода, в их жизни появляются цель и слава, души их облагораживаются, а вся нация и рынки ее благословляются. Нет деянья доброты превыше, чем война. Нет деянья любви к Республике превыше, чем воевать. Вот в этом мы с Антонио и повинны. Mea culpa, mea culpa, mea culpa[336]. На вашу милость, господа. – Яго опустился на одно колено и склонил голову, Антонио, припоздав на секунду, сделал то же самое.
– Ну чего, охрененно здоровый пук хряковой херотени! – сказал я. – Вы свои войны любите из-за сундуков, а вот за воина и вдову, за сироту и подневольного и двух суходрочек не дадите.
– Цыц, Фортунато, – сказал дож. – Мы будем совещаться.
Дож и члены его совета сбились в кучку. Было там много шепота и кивков, пока не прошло несколько минут. Шайлок уже приуныл, а нож его остыл и потускнел.
Совет вновь расселся по местам. Судебному приставу дали знак записывать.
– Сим постановляем: эти люди действовали хоть и неразумно, однакож в интересах Венеции. Следовательно, обвинения с Антонио снимаются, и республика присуждает ему девять тысяч дукатов для восстановления его дел. Неудача купца с таким положением, как Антонио, есть неудача всей нашей нации, а поэтому непозволительна. Поскольку нет никаких улик тому, что Антонио торговал с мусульманами, что запрещено святым отцом, он волен вновь приобретать суда и вести торговлю под полной опекой венецианского государства. Можете идти, Антонио.
Антонио поблагодарил их и улизнул быстрее, чем я бы счел возможным, хотя пришлось нанять кого-то, чтобы помог ему унести золото.
– Яго, – продолжал дож. – Сим признается, что и вы действовали во упроченье интересов государства, и нет никаких свидетельств, что вы не подчинялись своему генералу, даже когда он погрузился в безумие. Свое решение касаемо вашего положения у нас на службе в будущем мы отложим, но все обвинения с вас снимаются и вы свободны. Фортунато и Шайлока – арестовать за ношение оружия и публичное размахивание им. Страже надлежит препроводить их в тюрьму, соседствующую с нашим дворцом.
– Ох, ну ебать же копать, – сказал я. Четверо стражников с копьями направились ко мне из задних дверей. Еще пара двинулась от боковых. Шайлок упал на колени, выронил нож и недоуменно затряс головой.
Я ринулся к одной паре стражников, затем обманным маневром кинулся к другой, а когда они выставили копья – разбежался и прыгнул на стол перед дожем, где кинул себе под ноги два бумажных пакетика. Они взорвались с громким чпоком, и двое членов совета опрокинулись назад вместе с креслами. Стража приостановилась, но когда дым рассеялся, возобновила наступление. Им под ноги я бросил еще две бумажные бомбы, и стражники отскочили. Четверо от задних дверей уже подступили к помосту, и я метнул еще две бомбы прямо в нагрудники кирас первой паре. Взрывы привели одного в такой ужас, что он выронил оружие и удрал; второй же, ослепленный вспышкой и дымом, заорал дурным голосом и заколотил рукавицами себе в грудь.
– Минуточку внимания, блядь, если можно! – закричал я залу. Публика с галерки старалась побыстрее разбежаться, а потому у всех выходов возникли заторы. – Волшебный порошок с Востока, – объяснил я дожу. Соскочил со стола, приземлился в нескольких шагах от Яго, ухмыльнулся ему и поджег фитили еще двух бумажных цилиндров. После чего побежал прямо на двух оставшихся стражников – они передвинулись несколько вбок – и гавкнул на них. Стражники отскочили, а я сунул по бомбе в горлышка двух огромных винных амфор, поставленных у стены для красоты. Опять проскочил мимо Яго, мимо совета, мимо пары уже очень неуверенных стражников, зажег еще два фитиля и запихнул по бомбе в амфоры, стоявшие в другом углу.
– Драконья пудра, как ее называют, – объявил затем я. – Привезена в Венецию Марко Поло, спасенным и выкупленным не кем-нибудь, а чужестранцем Шайлоком. Прошу простить. – И я воздел палец, отмечая место в своей речи воздушной закладкой, после чего заткнул себе уши – тут-то две первые амфоры и бабахнули, засыпав всю залу глиняными осколками. Два серебристых гриба дыма поднялись к сводам потолка. В зале зазвенели вопли ужаса, зеваки в дверях уже лезли друг на друга, лишь бы скорее выбраться отсюда. Члены совета вскочили на ноги, хотя, похоже, кроме этого, у них не было ни малейшего представления о дальнейших действиях. – Всего наперсток порошка, – сказал я. – И еще два. – Грохнули еще две амфоры – с той же яростью, что и первые. Даже Яго, вцепившийся в рукоять своего меча, вздрогнул. – Полные наперстки, ваша светлость. И вот в сей же час в катапульты и требушеты всего флота военных кораблей заряжены целые квинталы драконьей пудры, упакованные в огромные стальные и каменные ядра. И все их Отелло готов выпустить по вашему городу.
– Отелло мертв! – заорал Яго.
– Неужели, Яго? Вы видели, как он погиб? Вы тело его видели?
Глаза Яго заметались по краям глазниц – он лихорадочно обшаривал свою память.
– Кровь! – выкрикнул он. – Моя жена…
Снаружи донеслись фанфары, их трубный зов подхватили рога порта и Арсенала. Зазвонили колокола Святого Марка.
– К молитве? – спросил я. – В такой час?
– Это сигнал о прибытии нашего флота, – ответил дож.
– Как вы сами сказали, ваша светлость, Яго действовал во имя республики. Предавая Отелло, он выступал от имени города – и вот теперь храбрый Отелло, мстительный Отелло, чужак, мавр, с сотней кораблей, вооруженных драконьей пудрой, прольет на ваш любимый город смертоносный ливень адского пламени, пока от Венеции не останутся кучи догорающего мусора и стирающиеся воспоминания. Венеции, ваша светлость, более не существует. Это был экзамен. И вы его не сдали.
– Фортунато, – взмолился дож. – Мы ничего не знали о твоей королеве.
– Зато теперь знаете, а я пошел в вашу тюрьму. Давайте скорей, пока у вас тут еще есть стены. Наперсток. – И я показал всем бумажную гильзу, вытащив ее из своего пояса.
– Попроси мавра о милосердии. Мы не знали. Мы его сделали своим генералом.
– Арестуйте Яго, – ответил я.
– Арестовать его! – немедленно рявкнул дож. Стража надвинулась на солдата, и он потянулся к мечу, но я держал свой метательный кинжал наготове.
– Я прикончу тебя на месте, мерзопакостный подонок, – сообщил ему я. Он тут же сдался страже.
Зеваки уже успокоились, отхлынули от дверей и смотрели на происходящее дальше.
– Помилуйте Шайлока и верните ему состояние.
– Сим постановляем, – поспешно произнес дож под кивки совета – сенаторы больше всего походили теперь на клюющих кур. – Девять тысяч дукатов присуждаются Шайлоку, все обвинения с него снимаются. Прошу тебя, Фортунато, ступай теперь к Отелло, заступись перед ним за Венецию.
– Не зовите меня Фортунато.
– Карман, прошу тебя! Помилосердствуй!
– Золото уже Антонио забрал, – сказал Шайлок.
– Мы его сейчас же обратно призовем, – сказал дож. – Он сговаривался с Яго, он будет арестован, теперь иди. Спасай город.
Я только повернулся бежать к дверям, как с галереи громыхнул знакомый голос:
– Ваша светлость! Сенаторы!
Толпа расступилась, и вперед прошел Отелло – весь задрапирован в полосатые шелка, золото с белым, а за ним по воздуху трепетала огромная накидка из золотого шелка, закрепленная на бронзовом сарацинском шлеме. За перевязь из желтого шелка на поясе у него был заткнут ятаган в изукрашенных самоцветами ножнах.
Дож обошел вокруг стола и упал на колени.
– О прошу вас, Отелло, генерал, умоляю – пощадите город. Венеция и есть, и будет вам верна. Не уничтожайте нас. Мы не знали. – И дож склонился так низко, что его дурацкая шапка уперлась рогом в пол.
Отелло глянул на меня.
– Дурак?
– Мавр, – ответил я. – Потрясный у тебя прикид.
– Ты чего это здесь затеял?
– Остановите драконью пудру, Отелло, – проныл дож. – Пощадите, пожалуйста, город.
– А, вот вы о чем? – сказал я и сунул кинжал себе в сбрую. – Это я вам мозги полоскал. У нас только то, что при мне сегодня было. Ну, мне еще Антонио ловить. Па-ка!
Явление двадцать пятое
Восстань из бездны, ужас черной мести! [337]
Я выскочил за дверь под взглядами множества смятенных зевак. Харчка заметил сразу – он высился над всею причальной суматохой. Рядом Бассанио помогал Антонио грузить сундук с золотом в гондолу.
– Харчок, останови их! – крикнул я, но долбоеб слишком долго разбирался, на кого направлена моя инструкция. Бассанио оттолкнул гондолу от пристани, Порция потянула его обратно к зданию суда, а лодка отплыла. Антонио стоял в ней и ухмылялся мне.
Я протолкался сквозь толпу, извлекая с копчика кинжал, – и на ходу сунул рукоятью его себе в кошель. Добежав до края пристани, где народ не так толпился, я размахнулся и метнул его.
Он просвистел над водой и вонзился в банку, на которой стоял Антонио.