Как бы волшебная сказка Джойс Грэм

35

Пук Ледден – так в центральных графствах Англии называли озорного фейри, который заставлял человека плутать в лесу.

Кэтрин Бриггс. Словарь фейри

Миссис Ларвуд услышала негромкий, почти робкий, стук в дверь. Она отодвинула засовы, сбросила цепочки и сразу поняла, кто перед ней. С улыбкой пригласила Тару войти, повела в глубину дома и предложила сесть к столу. На столе гордо возвышался компьютер, монитор мерцал разноцветной картинкой скринсейвера.

– Вы идете в ногу со временем, – сказала Тара.

– Все Джек. Он и подключил, и показал, как это работает. Можете снять куртку.

– Он милый мальчишка.

– Да. Чаю?

– Нет, спасибо.

Миссис Ларвуд залила чайник и поставила на газовую плиту, будто не слышала отказа. Сказала из кухни:

– Полагаешь, темные очки нужно носить все время?

– Глаза не в порядке, – ответила Тара.

Скоро миссис Ларвуд вернулась с подносом, на котором были аккуратно расставлены чашки с чаем, кекс, крохотный молочник, сахарница с рафинадом и серебряные щипчики для него. Таре миссис Ларвуд казалась дамой из другой эпохи, каковой она, несомненно, и была.

– Миссис Ларвуд, Джек передал, что вы хотели меня видеть.

– О да. Большое спасибо, что заглянули ко мне.

– Ну что вы, не стоит благодарности.

– Я слышала, вы долго отсутствовали, и хочу поздравить вас с возвращением домой.

– Спасибо.

У Тары возникло странное ощущение, что миссис Ларвуд присматривается к ней, испытывает, старается заглянуть в душу.

– Джек сказал, вы были в Аутвудсе в день, когда пропали.

– Правильно.

– Мне не нравится это место.

– Правда? А я очень люблю там бывать.

– После того, что с вами там произошло?

Тара поставила чашку и внимательно посмотрела на миссис Ларвуд:

– Но вам неизвестно, что произошло там со мной?

– Совершенно верно. Неизвестно. Я надеялась, что вы мне расскажете.

– Это очень долгая история, и, право, у меня нет сил рассказывать ее снова. Я уже многим ее рассказывала, и нет сил повторять в очередной раз.

– Могу вас понять.

– Вы когда-нибудь рассказывали снова и снова одну и ту же историю столько раз, что стирались какие-то подробности, от которых зависит достоверность рассказа? Скоро вы начинаете даже сами сомневаться, и все оттого, что рассказывали ее слишком часто.

– Понимаю. Не желаете кекса? Джеку он очень нравится.

Когда Тара ушла к миссис Ларвуд, Джек решил приступить к исполнению своего плана. Тара ворвалась к нему в спальню с требованием объяснить, зачем он звонил бабушке с дедушкой и сказал, что миссис Ларвуд хочет встретиться с Тарой. Он открыл все, что знал – не так уж много, – но покраснел, упоминая о коте миссис Ларвуд и что печатал для нее объявления. Что-то в том, как Тара посмотрела на него, заставило его заподозрить, что Тара знает истинную подоплеку его истории. Он не мог сказать, каким образом она узнала и почему ему так показалось. Когда она сняла темные очки, чтобы посмотреть на него, а затем села, скрестив ноги…

Он просто почувствовал холодок, только и всего.

От его тети Тары веяло жутью.

Было и кое-что еще, что его очень напрягло. А именно: когда Тара вошла к нему, ее близость вызвала у него эрекцию. Не то чтобы эрекция была для него в диковинку, – вообще-то, такое происходило с ним чуть ли не постоянно. Но она ведь его тетя, а ничья тетя никогда так не действовала на него. Это было неестественно.

После ее ухода он не мог удержаться от вздоха глубокого облегчения. Он вновь сосредоточился на компьютере и стал искать местные кошачьи приюты. Он уже записывал адрес, когда дверь широко распахнулась. Он мгновенно вышел из поисковика.

Это была Джози.

– Что ты делаешь?

Она висела на дверной ручке, крутясь на одной ноге, и улыбалась ему. По крайней мере Джек предположил, что она улыбается. Иногда улыбка Джози больше походила на прорези в хеллоуиновской тыкве.

– Не входи ко мне, не постучавшись! – заорал на нее Джек. – Поняла?

– Ты не должен кричать на меня. Все про тебя расскажу.

Джек встал и выглянул в окно. Отец уже наказывал его за то, что он кричал на сестер, и, выглядывая в окно, он лишь тянул время, стараясь придумать наказание или месть для маленькой сестренки. Но тут он что-то заметил в дальнем углу сада.

Сначала он подумал, что это тряпка, застрявшая в заборе из проволочной сетки. Она слегка трепыхалась на ветру. Рыжего цвета и слишком далеко, чтобы толком разглядеть. Но у Джека возникло плохое предчувствие.

– Что там? – спросила Джози, входя в комнату и становясь рядом с ним у окна.

– Ничего.

– Что ты там увидел? Можно мне посмотреть?

Он оттолкнул ее от окна:

– Ничего там нет.

– Почему мне нельзя посмотреть?

Джек схватил ее за руку и посмотрел в глаза:

– Хочешь, сделаю тебе крапивку?

Джози округлила глаза:

– Нет!

– Тогда помни, как тебе повезло, что у тебя брат, который не делает крапивку. Очень повезло, правда?

– Да.

– Да. Никаких крапивок. Как тебе повезло, что у тебя такой брат.

– Да.

– А сейчас я дам тебе микроскоп поиграть.

– Ты мне его уже давал.

– Заткнись и играй с ним. Не то крапивка. Или что-нибудь вроде этого.

Он вздохнул и вышел, оставив в комнате озадаченную Джози, захлопнул дверь у нее перед носом и помчался вниз.

– Ты куда? – спросила Женевьева.

– На улицу.

Этим вопросом и таким же ответом мать и сын перебрасывались, как мячом, так часто, что ни один из них уже не слышал самих слов, но, похоже, это упражнение удовлетворяло обе стороны. Джек влез в ботинки и, стараясь не выглядеть как спешащий подросток, пошел по садовой дорожке, то и дело озираясь через плечо.

Рыжий флажок раскачивался на ограде в конце сада. Когда он подошел ближе, худшие его страхи подтвердились.

– Чертчертчертчертчертчерт!

Рыже-красный флаг на заборе был вовсе не тряпкой, а высохшим, разодранным трупом рыжего кота, застрявшим в ячейке ограды. Он только наполовину был протащен сквозь сетку там, где она была порвана наверху. Из разодранной шкурки торчали кошачьи кости.

Джек точно знал, что случилось. Лиса – та самая, которую он думал подстрелить, с чего начались все его беды, – выкопала дохлого кота и попыталась уволочь. Дотащила его до дыры в ограде, но тот застрял в острой, перекрученной и сломанной проволоке. И лиса бросила его на произвол природы. Оставила всем на обозрение.

– Чертчертчертчертчертчерт, – продолжал чертыхаться Джек, клацая зубами.

Он шагнул ближе, чтобы высвободить трупик, но к горлу подступила тошнота. Трупик смердел, и сквозь сухую шерсть виднелся череп. Глаза выедены. Джек подавил рвотный позыв.

Он побежал обратно к сараю в пристройке и нашел пару отцовских садовых перчаток. Вернувшись к трупику, попытался, вытянув руку в перчатке, высвободить его. Стараясь не смотреть на него, он схватил мертвого кота за шкирку. В перчатке остался клок рыжей шерсти. Он раскрыл пальцы, ветер подхватил шерсть и унес.

Скрипя зубами, подавляя тошноту, Джек заставил себя схватить трупик обеими руками. Тот не поддавался. Джек снова потянул. И наконец сорвал его с сетки. Послышался треск, и в руках Джека осталась бльшая часть трупика. Остальное по-прежнему торчало в заборе. Он вернулся и освободил остатки.

Он был весь в поту. Его тошнило. Бросив части кота на землю, пошел к сараю и вернулся с пластиковым пакетом. Сунул туда останки, собрал клочья шерсти и затянул ручки пакета. Вместе с котом в пакет попало слишком много воздуха, и пакет раздулся, как воздушный шар.

– А что ты делаешь?

Это была Джози. Она вышла за ним на улицу. Он не имел представления, как давно она за ним наблюдала.

– Ничего.

– Что у тебя в пакете?

– Ничего.

– А почему он не пустой?

– Что?

– Если в пакете ничего нет, это будет пустой пакет. А у тебя полный.

– Нет, не полный.

– Нет да.

– Там крыса, которую я подстрелил из воздушного ружья.

– Нет, не крыса. Можно посмотреть?

Джек отстранил ее и зашагал по дорожке со своим раздувшимся пакетом, намереваясь незаметно прошмыгнуть под окном кухни. Сзади раздался всегдашний протестующий визг маленького поросенка. Все расскажу! Но ему было не до того.

Мать была на кухне, и он увидел, как она подняла глаза, когда он торопился мимо, низко опустив пакет и отвернувшись. Вот окно и дверь остались позади. Высокая задняя калитка была на засове, но, кажется, пронесло.

– Джек!

Мать звала его обратно.

Он остановился на всем ходу:

– Что?

– Куда направляешься?

– Да просто так.

Женевьева высунула голову из кухонной двери и улыбнулась ему:

– Погоди, не торопись. У меня есть письмо – отправь, пожалуйста.

Джек ничего не ответил. Женевьева посмотрела на него, затем пристально на вздувшийся пакет.

– Сейчас принесу. Погоди секунду.

Мать исчезла в доме, и Джек воспользовался моментом, чтобы перебросить пакет через высокую калитку. Тот с глухим стуком приземлился на другой стороне.

Женевьева вышла с письмом.

– Ты в порядке, Джек? – спросила она, вручая ему конверт.

– Да, все отлично.

– М-м-м-м-м, – протянула Женевьева.

– Я пошел.

– Ладно, иди.

Джек чуть приоткрыл калитку, чтобы мать не увидела пакет с кошачьими останками. Протиснулся в щель и затворил за собой дверцу. А по ту сторону калитки, глядя на пакет, валявшийся на подъездной дорожке, стояли Тара и миссис Ларвуд.

36

Настало Рождество, день рождения всех оборотней, врата солнцестояния открылись настежь: так пускай все они уйдут на ту сторону.

Анджела Картер[49]

– Расскажите, что произошло, – попросил Вивиан Андервуд Тару. – Расскажите, что произошло, когда вы вернулись.

Они сидели в его кабинете, в уже привычных креслах у окна. День клонился к вечеру, и рассеянные лучи зимнего солнца, опускавшегося за старыми раскидистыми кедрами на соседнем участке, касались тонких черт Тары, высвечивали невидимый светлый пушок на ее щеке. Она щурилась, погружаясь в воспоминания, и даже сквозь темные стекла очков Андервуд различал улыбчивые морщинки вокруг ее глаз.

– Йероу был страшно расстроен. Обижен. Непременно хотел знать, что такого осталось у меня дома, чего он не мог мне дать. Сказал, что я должна составить список. Он не мог понять, как кто-то захочет поменять царство света, красоты и знания на то, что он назвал мутной областью теней. Имея в виду наш мир. Оглядываясь вокруг, я тоже порой этого не понимаю.

Когда я сказала, что там у меня осталась семья, он ответил, что его семья – вся община; я сказала, что собираюсь там получать образование, а он возразил: чему я могу научиться более ценному, чем те знания, которые я за короткое время получила, будучи с ним? А когда я призналась, что там у меня остался друг, он помрачнел.

Он захотел узнать имя моего друга. Я рассказала ему о Ричи. Рассказала, что плохо обошлась с ним и жалею об этом и мне его не хватает. Он спросил, люблю ли я Ричи, и я ответила: думаю, что люблю. Он сказал: «Я уничтожу этого Ричи. Уничтожу. Разрушу его мозг, опутаю паутиной, окутаю туманом, испарениями стоячих вод и гнилых болот; разрушу шипами льда и пиявками огня; стрелами зловонного ветра и черными снами скорпионов; сажей труб и известью из печей для обжига». Все эти слова сыпались из его рта, как живые твари. Я была потрясена. И заставила его прекратить такие речи.

Но он стал другим. Угрюмым, суровым, почти не разговаривал со мной. Он был скован своим обещанием вернуть меня, но теперь меня же и ненавидел за это обещание. Мы скакали на белой лошади, он сидел позади меня, но теперь не обнимал и я не чувствовала его рук.

Скакали мы недолго, и вскоре по изменившемуся свету я поняла, что переход остался позади. Великолепный ясный свет, к которому я постепенно привыкла, сменился колючим, смазанным. Вместо ослепительного, но рассеянного – резкий, язвящий. И похолодало. Ветер резал, как нож. Но пейзаж стал знакомым, и я поняла, что снова нахожусь в Чарнвуде, милом Чарнвудском лесу, где-то, где сливаются три реки, а вдали различался Аутвудс.

И время года изменилось. Пришла зима. Я попросила его ссадить меня, но он упрямо твердил, что доставит меня туда, где нашел; я не хотела в Аутвудс, а хотела прямо домой, но он не слушал. Вообще был немногословен. Я дрожала от холода, и, пока мы ехали, в воздухе закружились снежинки.

Он отвез меня в Аутвудс, к той саой скале, возле которой так густо росли колокольчики. Но сейчас там не было колокольчиков и не пели птицы. Папоротник засох, деревья стояли голые, а тропа была сплошная грязь. Я спрыгнула с лошади и повернулась к нему, желая что-то сказать ему, но он развернул лошадь.

«Почему? – сказала я ему. – Ты должен ответить на один вопрос! Почему ты выбрал меня?»

Он покачал головой, словно не веря, что я не знаю ответа.

«Тара, потому что ты была королевой мая»[50].

С этими словами он ударил пятками в бока лошади и поскакал прочь. Я осталась одна, как тогда, когда он меня нашел.

Первым моим порывом было бежать, и я побежала. Ринулась к дороге, спотыкаясь, скользя на черных палых листьях, – домой, домой!

За короткое время моего отсутствия кто-то построил там автостоянку с общественными туалетами и информационными стендами. Я возмутилась. Мне даже стало не по себе. На стоянке находились две машины, и их форма мне не понравилась. Какие-то они были непривычные. От скульптур у входа – деревянных фигур – меня просто затошнило. Я все время щурилась от света, вызывавшего неприятное ощущение в глазах, и все мои чувства были напряжены; я знала, что все изменилось, но еще не успела понять насколько. В смысле, даже машины были другие. Вид у них стал другой. Я поняла, случилось что-то нехорошее.

Снег продолжал идти, и я дрожала от холода. Я заметила человека с собакой, возвращавшегося к своей машине. Выступила из-за деревьев и попросила подвезти. Откровенно проигнорировав меня, он сел в машину и уехал. Как будто вовсе меня не видел. Словно я была призраком, пытающимся общаться с людьми в ином измерении. Я замерзла, устала, была ошеломлена его грубостью, слезы выступили у меня на глазах.

Вскоре появилась супружеская пара, явные туристы. У нее была повязка на глазу, как у пиратки. Она задержалась, проходя мимо, и спросила, все ли у меня в порядке. Я ответила, что меня бросили здесь и мне нужно домой. Пара переглянулась, и женщина предложила подвезти меня. Я увидела свое отражение в стекле дверцы и вдруг поняла, как, должно быть, выгляжу: не очень чистой, одежда полгода не стирана.

В машине женщина постаралась помочь мне успокоиться, разговорив меня. Она спросила, готова ли я к встрече Рождества. Я кивала, но не могла понять, какое еще Рождество, когда, по моим расчетам – а я отсутствовала ровно шесть месяцев, с мая, – сейчас должен быть октябрь. Она спросила, куда меня отвезти, и я назвала ей адрес дома. Но когда мы проезжали Энсти, я увидела, что все не так, как было. Машины были другими, автобусы другими. Повсюду невиданные прежде электронные вывески. Дороги изменились. Вид магазинов изменился, и некоторые старые нарядные фасады обзавелись огромными зеркальными витринами. Даже телефонные будки стали другими – куда только подевались старые красные, такие удобные и уютные? Все это были частности, мелкие частности, но важные для меня, возвращающейся домой, – и что-то здесь было не так.

Меня охватила паника, дыхание стало частым и неглубоким. Женщина на пассажирском сиденье обернулась и посмотрела на меня единственным здоровым глазом. Спросила, как я себя чувствую. Я ответила, что хорошо. Даже это показалось мне зловещим, словно она участвовала в некой дурной шутке.

Когда машина приближалась к концу моей улицы, я попросила высадить меня, не доезжая до дому. Я очень нервничала. Во-первых, предчувствовала ужасный прием, но вдобавок не могла уложить в голове все происшедшие вокруг перемены. Заправка закрылась, от нее остался лишь драный навес, исписанный уродливыми граффити, и ветер гнал по бетону газетный лист. На месте газетного киоска теперь был тату-салон. Новостройки выросли как грибы после ночного дождя, и камера видеонаблюдения, наклоненная под углом, следила за улицей.

Даже вход в наш дом изменился. Кто-то пристроил крытое крыльцо из пластика и стекла, чтобы скрыть старую голубую дверь. И когда я смотрела на нее, из белой пластиковой двери вышел пожилой человек. С лысиной и пучками белых волос за ушами. Он открыл дверцу машины и забрался внутрь, и выглядел он потрепанным жизнью. Стало ясно, что это папа. Мой папа, и он состарился.

Я поняла, что плачу. Я кусала кулак. И ничего не могла с собой поделать.

Когда он задним ходом отъехал от дому – в новой машине, я ее не узнала, – я повернулась и побежала. Бежала, ничего не видя перед собой, желая спрятаться, скрыть лицо. Я рыдала на бегу, бежала в никуда. Оказалась на перекрестке, где был прежде паб под названием «Старый колокол», теперь он был переименован в «Важного лиса». Но без денег ходу мне туда не было, поэтому я пошла дальше, до публичной библиотеки, куда и зашла, только чтобы погреться и собраться с мыслями.

Но даже тут все изменилось. Появились автоматические двери! Внутри ряды телеэкранов, над которыми горбились люди. Я не представляла, что они все делают. Подумала, что, наверно, смотрят телевизор. За мое отсутствие наступил век интернета.

А потом я засмеялась, так как поняла: я сплю и вижу сон, будто я снова на спине огромного шмеля. Оставалось лишь проснуться, но, чтобы проснуться, необходимо сперва крепко уснуть, и тогда этот странный сон кончится и я проснусь у себя дома, глупой школьницей, которая, заснув среди колокольчиков, увидела этот невероятнейший сон. Я была очень измучена и готова уснуть на месте. В библиотеке была комната отдыха с газетами и журналами, и я села там с газетой в руках, притворилась, что читаю, а сама задремала.

Действительно задремала. Но, проснувшись, оказалось, что я вовсе не дома. Библиотекарша, добрая женщина с ласковыми глазами, разбудила меня, потрепав по плечу, улыбнулась и сказала, что здесь нельзя спать и что они закрываются на рождественские каникулы. Она дала мне листок, где объявлялось, когда библиотека откроется после перерыва. На нем стояла дата и год, понятное дело.

Я, конечно, не поверила своим глазам. Пришлось спросить у библиотекарши, который сейчас год. Она мне не ответила. Вместо этого поинтересовалась, есть ли мне куда идти. Когда я переспросила, который сейчас год, она отошла и вернулась с газетой. В ней был адрес, адрес приюта, где, по ее словам, людям предоставляли еду и кров на время Рождества. Она снова улыбнулась мне и сказала: «Рождество будет холодным».

Она подумала, что я бездомная! Но я не была бездомной, у меня были дом, семья, любящие родители и любимый парень. Я пошла обратно к дому и решила: чем бы это ни кончилось и какая бы ни была обстановка в доме, надо объявиться. Ключа у меня не было, но мы всегда держали запасной ключ под камнем возле двери. Я решила, войду без спроса.

Но камня не было. Не было и ключа, и, даже если бы он был, дверь сменили, а вместе с ней и замок! Я звонила и стучала, но дома никого не было. Тогда я решила переждать в гараже рядом с домом, чтобы согреться. Даже гараж был завален до крыши непривычным хламом, но я ждала, и в конце концов вернулся отец. Я следила из гаража, как отец вышел из машины, а с пассажирского сиденья с трудом выбралась пожилая женщина. Это была моя мать. Волосы у нее стали седые. Можете представить, что я чувствовала, увидев, что мои бедные мама с папой чуть ли не за ночь превратились в немощных седых стариков?

У меня перехватило дыхание. Я хотела броситься к ним, обнять, но не смогла. Слишком была потрясена тем, как они изменились, как ужасно постарели. Вместо этого ждала, прячась в гараже, пока они, шаркая, заходили в дом. Я не решилась предстать перед ними. Не хотела, чтобы они увидели по моим глазам или выражению лица ужас, вызванный их морщинами и белоснежными головами, поэтому затаилась в гараже, не в силах пошевелиться.

Когда стемнело, я тайком выбралась из гаража. Прошла пять миль до Лестера, ничего не видя перед собой от слез, жгущих глаза. Нашла приют, адрес которого дала мне библиотекарша. Меня приняли, не задавая вопросов. Большинство обитателей были жалкие существа – бездомные нищенки, наркоманки или слабоумные, чей рассудок не выдержал столкновения с жизнью. Скорбное место. Я делила вонючую комнату с тремя другими женщинами. Одна безостановочно говорила о своем умершем ребенке; другая сжалась в углу, вскрикивая во сне; третья громко возмущалась тем, что здесь не позволяют никакого спиртного. Зато здесь было тепло. В конце концов я забылась сном.

На другой день был канун Рождества. Нам сказали, что с одиннадцати утра и до трех пополудни нас не должно быть в приюте. Никто не представлял, куда деваться на эти часы. Мне дали старое пальто. Я провела время, бродя по городку, отмечая все невероятные перемены, сколь угодно мелкие. Зашла погреться в центральную библиотеку, и там кто-то показал мне, как на экране компьютера полистать газеты в обратном хронологическом порядке, чем я и занялась, пытаясь осмыслить, что произошло с момента моего отсутствия.

Двадцать лет. Я потеряла двадцать лет. Разумом я больше не могла отрицать происшедшее, но мое сердце не могло этого принять. И до сих пор не может.

И я поняла, что Йероу всюду следует за мной. Я бродила по улицам и чувствовала его за спиной. Иногда он старался быть незаметным, иногда даже не заботился, вижу я его или нет. Он хотел, чтобы я знала: он здесь. В центральной библиотеке он сел на балконе, наблюдая за мной в промежутки между книжными стеллажами.

Вскоре он подошел ко мне. «Видишь? – спросил он. – Ты видишь, каково тут? Понимаешь, что не можешь сюда вернуться?»

Я велела себе не слушать и сосредоточилась на газетных архивах, словно усилием воли могла отказать ему в реальности, отказать в реальности всему происшедшему. В конце концов подошел служитель и спросил меня: «Этот человек пристает к вам?» Йероу насмешливо улыбнулся ему, но ушел без скандала.

Понимаете, я была ошеломлена. Следовало разобраться в том, что со мной произошло, но ничего не получалось. Я снова вышла на улицу и зашагала мимо магазинов, мимо зеркальных витрин, появившихся на главной улице: все украшены к Рождеству и похваляются непривычными товарами, поражающими воображение.

Я вернулась в приют, не потому, что чувствовала себя там уютно, но потому, что не могла вынести правду, не могла вынести встречу с родителями. Я поела, а вечером пришел хор, местный школьный хор. Они пели для нас рождественские гимны, и дети, и взрослые, – пели так красиво и с таким чувством, что я плакала, плакала и плакала, пока слезы не иссякли и не осталась одна жгучая соль, от которой саднило в глазницах.

В ту ночь я лежала без сна, пытаясь сообразить, что мне делать. Потом уснула, и мне снились тяжелые сны; разбудила меня вчерашняя алкоголичка: она пыталась забраться ко мне в постель. Я завопила так отчаянно, что кто-то пришел и увел ее в другую комнату.

Утром, рождественским утром, я решила, что необходимо вернуться домой, чего бы мне это ни стоило, как бы это ни было мучительно. Я призналась одному из волонтеров, что у меня, в конце концов, есть семья и мне лучше быть с ней. Тот был очень добр. Довез меня до дому и ждал, пока я стучала в дверь. Снова пошел снег, крохотные снежинки, и я вспомнила, как папа всегда ставил на белое Рождество, и подумала: интересно, делает ли он эту ставку до сих пор?

Когда папа открыл дверь, он не узнал меня. Затем подошла мама и, увидев меня, упала в обморок.

37

В пятницу, 15 марта, где-то утром, Майкл Клири сходил за священником. Священник прочел мессу в спальне Бриджет у ее постели. По свидетельству Джоанны Берк, вечером того же дня Бриджет одели и перенесли на кухню. Джоанна показала: Ее отец, мой брат, я, покойница и ее муж сели у огня. Они говорили о фейри, и миссис Клири сказала мужу: «Твоя мать водилась с фейри, вот почему ты думаешь, что я вожусь с ними». Он спросил: «Это моя мать рассказала тебе?» Та ответила: «Да; что она провела с ними две ночи».

Краткое изложение судебного протокола (1895)

В общей больнице перед исследованием на томографе, на сей раз платном, Тару взвесили и положили на тот же самый стол того же сканера в форме бублика, на котором несколькими днями ранее лежал Ричи. Тара оказалась там по настоянию Андервуда. Он желал знать, нет ли у нее следа мозговой травмы – недавней или давнишней, – которая могла бы объяснить двадцатилетний пробел в памяти. Андервуд допускал, что, даже если сканирование обнаружит травму, будет трудно объяснить, почему Тарина память прекрасно сохранила то, что происходило до ее исчезновения и после возвращения, но, с другой стороны, говорил он, работа человеческого мозга часто необъяснима, особенно в процессе восстановления.

Мозг, говорил он, может скрыть пережитое за двадцать лет, но это не означает, что его не было.

Зная, что Ричи ждет ее на больничной стоянке, Тара неподвижно лежала на столе; рентгенолог вышел в соседнюю комнату, чтобы включить аппарат. Она была очень обеспокоена состоянием Ричи. По пути в больницу ему пришлось остановить машину, настолько силен был накативший приступ мигрени. Затормозив, он зажмурился, стиснул пальцами виски, а она беспомощно сидела на пассажирском сиденье. Через десять минут боль отступила, и он довез ее до больницы. Она хотела, чтобы он зашел внутрь и посидел в приемной, но Ричи сказал, что лучше он откинет спинку сиденья и спокойно отдохнет в машине. Ну и к тому же в больнице, разумеется, не покуришь.

Когда сканер включился, вернулся в исходное положение и включился еще раз, в ее сознании мелькнули три вещи. Первая – Ричи, вторая – миссис Ларвуд и последняя – шарна, цветок-рой.

Визит Тары к пожилой даме, жившей напротив «Старой кузницы», был какой-то странный. Джек почему-то счел – ну или ее родители так решили с его слов, – что приглашение было настоятельным. Но когда они встретились, вся настоятельность миссис Ларвуд исчерпывалась предложением чая с кексом. Тара заключила, что старушка просто любила совать нос в чужие дела. Возможно, жила где-то по соседству, когда Тара пропала, и всего лишь хотела удовлетворить свое любопытство.

Но все то время, что Тара была у миссис Ларвуд, девушку не отпускало ощущение, что та кружит вокруг нее, внимательно смотрит своими подслеповатыми глазами, ища подтверждение чего-то невысказанного. Удостоверившись, что приглашение не имело под собой реальной цели, Тара откланялась, но пожилая дама поднялась и проводила ее через дорогу до самой «Старой кузницы». Лишь появление Джека, перебросившего пакет через калитку и вышедшего крадучись следом, позволило отвязаться от старушки.

Тара понимала, что сама представляется необычной фигурой – безудержная выдумщица, пациентка психиатра, – но часто думала, что и все вокруг живут в своей хрупкой раковине. Меж тем усилия, которые требовались, чтобы пред лицом подавляющего неверия поддерживать в себе единственной веру, выматывали ее. Куда легче было бы просто сдаться, признать, что все это самообман, позволить воспоминаниям превратиться в призрак, а призраку рассеяться.

И самым невероятным во всем этом казалось то, как легко было бы просто жить обычной жизнью. Готовить еду, есть, мыть посуду, стирать одежду, гладить и надевать и снимать ее, спать в постели, разбирать ее и застилать. Ограничиться прозаическими нуждами повседневности, притупляющими всю остроту чуда, предать прекрасное забвению. И даже сумей она убедить всех, кого затронула эта история, в том, что и вправду была свидетельницей чего-то удивительного, испытала сверхъестественное и чудесное приключение, побывала в ином мире и вернулась, – казалось, что это уже и не важно, что это никогда уже не может быть важно.

Лежа под сканером, безостановочно делавшим снимки, она думала о цветке-рое. Он вновь привиделся ей, и она поняла, что сама – одна из букашек общего цветка. Взметенная ветром того, что с ней случилось, она, как это ни удивительно, на самом деле не слишком далеко отлетела от общины, частью которой была. И пока сканер, жужжа, делал очередной снимок ее мозга, она поняла, что должна вернуться и занять свое место в общем цветке. Другого места для нее не было.