Мадемуазель Шанель Гортнер Кристофер

5

Год закончился трагической новостью.

Моя младшая сестренка Антуанетта, неожиданно выскочившая замуж за Оскара Флеминга, уехала в Канаду, и этот необдуманный поступок получил вполне предсказуемый печальный исход: она познакомилась с каким-то аргентинцем и сбежала с ним в Буэнос-Айрес. Антуанетта забеременела, и, как это случилось и с Джулией, любовник ее бросил. Оставшись без гроша в чужой стране, она послала мне длинное письмо через одного любезного иностранца, проявившего к ней участие, но оно пришло слишком поздно. Антуанетта подхватила испанку и пала жертвой этой страшной болезни.

Я закрылась в своей комнате, приказала слугам не беспокоить меня и долго плакала. Вспоминала, как я легкомысленно отнеслась к ее намерению выйти замуж, вспоминала, как раздражалась, сердилась на нее за ее готовность выскочить за первого встречного, вспоминала о том, что с самого начала была почему-то уверена, что мы с ней больше не увидимся. И вот теперь ее нет. Из всех дочерей, появившихся на свет в результате злосчастного союза моих родителей, осталась я одна. Оправившись от ужасного известия, я сразу написала в Мулен Луизе, спрашивая в письме, не знает ли она, где сейчас мои затерявшиеся братья Альфонс и Люсьен. Луиза ответила, что оба брата живы. Альфонсу, как ветерану войны, государство дало субсидию, и он открыл табачную лавку. Он женат, и у него трое детей. Люсьен стал странствующим торговцем, как и наш отец, поменял за время своих странствий несколько любовниц, а потом все-таки тоже женился и угомонился, насколько способен на это мужчина из рода Шанель.

В память об Антуанетте и Джулии я назначила братьям ежемесячную сумму в качестве прибавки к их заработкам. Я также списалась с руководством школы, где учился мой племянник Андре, и вызвала его в Париж погостить. Сама мысль о моих родственниках пугала меня, среда, в которой я родилась, всегда была мне чуждой, но со своим племянником увидеться мне очень хотелось.

Наконец он приехал. Я очень удивилась, как он похож на мою сестру Джулию, но его острые скулы и мечтательный взгляд красивых, опушенных длинными ресницами глаз, присущих мужчинам из рода Шанель, живо напомнили мне о жестоком поступке отца. В свои почти десять лет Андре был удивительно хрупкого телосложения, как и я в свое время. Войдя в мой бутик на улице Камбон, он сразу принялся внимательно и с интересом разглядывать мои витрины с выставленными моделями одежды. Я сбежала к нему по лестнице, на шее у меня висели ножницы, из жакета, к которому пристали обрывки ниток, торчали булавки, а у ног весело прыгали собаки. Андре протянул мне руку.

Я замялась, а потом с улыбкой схватила его ладошку. Он вытянулся в струнку и пожал мою руку с таким видом, будто знакомился с каким-то важным, но чужим для него человеком.

— Мадемуазель Шанель, — сказал он на превосходном французском, и его произношение было четкое, с легким отпечатком, который дает образование, полученное в английском закрытом учебном заведении, — мне очень приятно с вами познакомиться.

На Питу и Поппи он даже не посмотрел, когда они тщательно исследовали его ботинки.

По собравшейся вокруг нас толпе сотрудников прошел негромкий одобрительный шепот, женщины стояли сложив руки на груди, как делают всегда, когда видят прекрасные манеры ребенка, не важно чьего.

— Да-да, — подмигнула я ему. — Но я надеюсь, мы с тобой скоро станем не просто знакомыми. Ты должен называть мне Tante Коко. Мадемуазель Шанель не пойдет, я ведь не школьная учительница. Смею думать, у тебя их сейчас и так хватает.

На его бледных щеках проступил румянец.

— Tante Коко, — повторил он.

Видимо, моя доброжелательность и прямота застали его врасплох. И вдруг лицо его сморщилось, будто он пытался сдержать несвоевременную икоту. Но как он ни старался, из него все-таки вырвался негромкий влажный кашель, который он тут же попытался подавить, прикрыв ладошкой рот.

— Ты что, болен? — воскликнула я. — Не простудился ли ты на корабле?

— Нет-нет, — ответил Андре, но тут же снова закашлялся, на этот раз сильнее, и Адриенна побежала в заднюю комнату за стаканом воды. — Ничего страшного, просто немного устал, я всегда кашляю, когда устаю, — смущенно произнес он, будто страдал заячьей губой или еще чем-то некрасивым. — Из-за этого мне не разрешают играть в крикет. Директор школы говорит, что во всем виноваты мои французские легкие.

Андре взял стакан, протянутый ему Адриенной. Пока он пил, я внимательно его рассмотрела. Очень худой и слабенький на вид. Мне это не показалось необычным, ведь я все еще помнила, какими худущими я и мои братья и сестры были в его возрасте — кожа да кости. Да, мяса на наших костях не хватало, но с Андре такого быть не должно. Я ведь поместила его по рекомендации Боя в самую дорогую школу. Как бы там ни было, учитывая стоимость его проживания, питания и обучения, мой племянник должен быть упитанным и розовощеким.

— Ну-ка, присядь сюда.

Я подвела его к ближайшему стулу. Воду он выпил всю, но больше не стал. Кашель его уменьшился, однако мне очень не понравилось, что, кашляя, он задыхался, а на висках отчетливо были видны синие вены.

— Ты, наверное, очень устал? Еще бы, такое долгое путешествие. Может, пойдем домой, отдохнешь?

— Я… — Он неуверенно замолчал, потом протянул руку к сидящим рядом и с обожанием смотревшим на него собакам и погладил их.

У меня появилось чувство, что он не привык открыто выражать свои желания.

— Чем бы ты хотел заняться? — приободрила я его. — У тебя сейчас каникулы, свободное время. Мы можем делать, что захотим… что ты сам захочешь.

На этот раз я не сомневалась: краснеет он оттого, что робеет.

— Я бы хотел посмотреть ваше ателье. Если вам не трудно, конечно. Я слышал, что вы знаменитая.

— Еще бы! — воскликнула Адриенна. — Самый известный модельер в Париже! — Она широко улыбнулась. — А я твоя двоюродная бабушка, так что и меня ты должен называть Tante Адриенна.

— Так у меня целых две тети?

Он смотрел на нас с благоговением. И теперь, глядя в его глаза, я видела своих умерших сестренок, видела наше утраченное детство, видела преследовавшее нас чувство, будто мы одни-одинешеньки в этом мире, что у нас никого нет.

— Да, две тети, — сказала я и взяла его за руку. — Пойдем покажу, как знаменита одна из них.

С широко открытыми глазами он пошел за мной, и я провела его по всем помещениям — от бутика на первом этаже до салона на третьем, где клиенты делают примерки, — показала ему свои коллекции, потом квартиру на четвертом этаже. Мы заглянули в рабочие комнаты со столами, заваленными обрезками тканей, с манекенами, на которых примеривают наряды, со стрекотом швейных машинок и щебетом работающих женщин.

Я показала ему лекала, чтобы создавать свои модели, платье, над которым я работала до его приезда.

— Это для одной очень важной баронессы, — сообщила я ему. — Она ждет его уже на следующей неделе, но приходится его ушивать, потому что она похудела и… В общем, вот так я и работаю. Может, я и знаменита, но, как видишь, все не так чудесно, как может показаться.

— О нет, тут чудесно! — Казалось, он очарован увиденным. — Я такого еще никогда не видел.

— Ну, тогда приходи ко мне работать, когда выучишься, — сказала я и в тот же момент поняла, что говорю совершенно серьезно.

Я и не думала, что он так тронет мое сердце, путь даже он и сын моей сестры: у меня никогда прежде не было материнских чувств. И все же, когда он расхаживал по рабочему помещению, вежливо задавал вопросы, на которые мои швеи с огромным удовольствием отвечали, я смотрела на него словно сквозь какую-то пелену, застилавшую глаза, и поняла, что это слезы, лишь тогда, когда Адриенна сунула мне в руку носовой платок.

— Возьми себя в руки, — пробормотала она. — Ты слишком чувствительна.

Я сердито посмотрела на нее, прикасаясь к мокрым глазам платком:

— Он какой-то болезненный на вид, тебе не кажется? Вон какой худой, бедняжка.

— Да, — кивнула она, — посмотри, как он кашляет. Мне это очень не нравится.

— Обязательно поведу его к врачу. Что и говорить, французские легкие. Если узнаю, что в этой школе о нем плохо заботились, им мало не покажется. Я платила достаточно, черт возьми, чтобы каждый день топить в его комнате, чтобы там не было этой проклятой английской сырости!

Я записалась на прием к лучшему в Париже врачу, и пока Андре по его просьбе снимал рубашку, обнажая ужасно узкую грудь, я пыталась скрыть волнение — больше всего боялась, что диагнозом будет туберкулез.

— Бронхиолы слабоваты, — объявил врач. — Необходимо постоянное тепло. И рекомендуется сухой климат. Если это возможно.

Это было невозможно. Андре нужно было окончить школу, но, когда его каникулы у меня подошли к концу, я отправила его обратно в Англию с полной сумкой лекарственных трав, позвонила директору школы и потребовала, чтобы за здоровьем моего племянника был постоянный контроль. Перед отъездом я повела его в «Риц» на чай, так как думала, что он привык к этой английской традиции, но он рассмеялся и сказал, что в Итоне им никогда не давали таких вкусных круассанов и эклеров. Его аппетит успокоил и подбодрил меня, я стала расспрашивать его о занятиях. Относились к Андре в школе неплохо, и учиться ему нравилось. Только его хрупкое здоровье рождало во мне ощущение, что он не такой, как все, в том смысле, как он общался с другими мальчиками, а также в том смысле, какие ограничения оно налагало на него.

— Что ж, придется тебе найти другой способ, чтобы как-то проявить себя, — сказала я. — Ты должен быть первым учеником, читать как можно больше, чтобы быть умным. Для тебя учеба — самое главное, не будешь хорошо учиться, станешь еще одним бычком с ярмом на шее.

Он наклонил голову, переваривая мои слова. И наконец кивнул, серьезно, с видом зрелого человека, и я не могла не подумать, что, несмотря на физическую задержку в развитии и жуткое сходство с моими братьями, Андре вырастет славным молодым человеком, лишенным страсти к бродяжничеству, которая вечно вносила хаос в жизнь мужчин из рода Шанель.

— Читать я люблю. И ни за что не хочу стать бычком, — улыбнулся он.

И вдруг, ни слова больше не говоря, он встал, обошел вокруг стола и, к моему полному изумлению, обнял меня. Боже мой, он молча прижимался ко мне, крепко-крепко, его маленькое тельце дрожало, как листок. Наконец я нарушила молчание:

— Ну-ну, что о нас могут подумать… Обнимаемся, как влюбленные… — И я тут же прикусила губу: черт бы меня побрал — так говорить с детьми неуместно.

— Это потому, что я люблю вас, Tante Коко. От вас пахнет Парижем.

После смерти Антуанетты я чувствовала себя сиротой, а это чувство я с такой энергией отрицала, когда была еще девочкой. И я поклялась себе, что Андре никогда не будет испытывать того, что испытала я. Он никогда не узнает того безысходного отчаяния и одиночества, которое мы пережили с сестрами, потому что у него есть я.

Летом 1922 года, через несколько недель после отъезда Андре и перед самой поездкой в Грас, ранним утром я вышла из ателье и отправилась на улицу Кастильон, в отель «Континенталь», расположенный буквально в нескольких шагах от улицы Камбон. В холле я попросила портье сообщить Дягилеву обо мне. Он появился через полчаса, растрепанный и помятый, от него так и несло сигаретами и перегаром. Он растерянно моргал глазами, проспиртованные мозги не сразу позволили ему узнать меня.

— Мадемуазель Шанель, — заикаясь, пролепетал он, — мне не сообщили, что это именно вы.

Он был явно под мухой, этот разряженный в пух и прах владыка «Русского балета», пузатый человечек, не чурающийся излишеств.

Я вручила ему запечатанный конверт. Он очень удивился, увидев его.

— Я много думала о том, что вы сказали в Венеции о Стравинском, — пояснила я, — и о том, чтобы возобновить представление его «Весны священной». Я с вами совершенно согласна, он настоящий гений. Я была на премьере балета в тысяча девятьсот тринадцатом году. Здесь вы найдете достаточно средств для того, чтобы он вернулся в Париж и начал работать. Скажите ему, что couturire Коко Шанель предоставляет ему и его семье свою виллу «Бель Респиро», пока он не сможет подобрать себе где-нибудь более подходящие апартаменты. Но я буду просить об одном условии. — (Он смотрел на меня, изумленно разинув рот, держа в руке мой конверт.) — Никто об этом не должен знать. Надеюсь, вы окажете мне такую услугу.

Я повернулась и пошла прочь, улыбаясь и нисколько не сомневаясь в том, что, вскрыв конверт и увидев там чек на 300 000 франков, он тут же помчится к ближайшему телефону, чтобы немедленно сообщить об этом Мисе. Как я ни любила ее, настало время дать ей понять, что я больше ничем ей не обязана.

Стравинский приехал через неделю, оставив в Швейцарии жену и двух дочерей, чтобы они могли закончить учебный год в монастырской школе, куда он их поместил. Он очень исхудал, кожа да кости, толстые губы дрожали, когда он непрерывно благодарил меня и предлагал услуги Кати в работе по дому, чтобы хоть как-то возместить мою щедрость.

— Чепуха, — ответила я. — У меня полно помощников. Когда она приедет, то должна отдыхать.

Я отвела его наверх, в комнату, предназначенную лично для него, но сначала показала фортепьяно «Стейнвей», которое приказала купить специально для него. Проходя в холле мимо Дмитрия, Стравинский обошел злобно сверкающего глазами Романова и чуть не заплакал, когда увидел просторные апартаменты, которые я для него приготовила.

— Это что, твой новый любовник? — прошипел Дмитрий с куда более жаркой страстью, чем та, которую он демонстрировал уже несколько месяцев. — Эта очкастая развалина, от которой за полмили несет нищетой и униженной признательностью?

— Посмотри на себя, ты смешон, — сказала я, пристально глядя на него. Да-а, этот титулованный бездельник сам был похож на развалину: водка, которую он хлестал с утра до вечера, совсем доконала его. — Значит, так, — продолжила я, — немедленно отправляйся наверх, прими ванну и надень чистую рубашку, иначе я прикажу запереть шкаф с напитками. Завтра мы уезжаем в Биарриц. И если ты будешь похож на бродячую собачонку, я тебя никуда не возьму. К девяти чтобы был в «Рице». Пока мы здесь, я буду ночевать в гостинице.

Наш с ним роман вступил в конечную фазу, сомнений в этом не было никаких.

Но пока он был мне нужен, он должен был выполнить свое последнее задание.

Сначала на моем «роллс-ройсе» мы отправились в Биарриц проверить, как идут дела в моем maison. Оказалось, что так себе, поскольку, повинуясь неисследованным законам миграции, богачи переместились в Канны и Монте-Карло. По извилистым шоссе через Тулузу и Ним мы с Дмитрием добрались до Марселя, там отдохнули и направились в Канны, где я провела разведку и подыскала место для нового предприятия. После этого мы отправились в Ла-Боку, расположенную недалеко от Граса. Чтобы отыскать лабораторию Бо, понадобилось несколько дней, она пряталась среди бесконечных полей, где росли розы, жасмин и ароматная лаванда — настоящий оазис тишины и покоя в этом безмятежном и благополучном регионе, который с XVII века был сердцем французской парфюмерной индустрии. Мы разыскали Бо, но его работодатели из Дома Ралле отказали нам во встрече с ним, тогда я показала рекомендательное письмо от великой княгини, а Дмитрий явился на чай в их замке.

Присутствие живого Романова, как я и ожидала, мобилизовало властей предержащих Дома Ралле, которые как могли охраняли своих парфюмеров, а также их профессиональные тайны. Через два дня ничегонеделания в буколическом раю Граса нас известили, что Бо может встретиться с нами и уделить нам час своего драгоценного времени.

Эрнест Бо оказался изящным мужчиной примерно моего возраста, с горделиво посаженным носом; на нем был белый халат, какие носят врачи. Я изложила мотивы, побудившие меня приехать к нему, но он слушал неохотно, пока я не достала из кармана крохотный пузырек «Ралле № 1». Ни слова не говоря, Бо долго вертел в руке эту вещицу.

— Вот уж не думал, что снова увижу его, — наконец произнес он. — Думал, утеряно навсегда.

— Это была бы величайшая утрата для всех нас, — сказала я. — Великолепные, изумительные духи. Но, — прибавила я, — к сожалению, долго не держатся. Запах слишком быстро улетучивается. И я считаю своим долгом просить вас…

— Быстро улетучивается? — Он изумленно уставился на меня. — Вы что, пробовали?

— Конечно. — Я удержалась, чтобы не закурить, чувствуя, что запах табачного дыма вряд ли ему понравится в этой девственно-чистой обстановке. — Надо же было проверить качество. Теперь я понимаю, почему их так высоко ценила русская царица и почему у нее всегда был некоторый запас. Запах долго не держится. Через два часа выдыхается.

— Я нарочно так сделал. Ее императорское величество сама выразила желание, чтобы запах сохранялся ровно столько, сколько надо для ее дворцовых обязанностей. Она не хотела ложиться в постель с этим запахом.

В последнем утверждении я сильно сомневалась. От моего внимания не ускользнул особенный оттенок этих духов, он был откровенно чувственный, а всем было известно, как обожала Александра своего мужа царя Николая.

— Ну а мне бы хотелось, чтобы он держался дольше, — сказала я. Бо начал было возражать, что это невозможно, но я перебила: — За расходами я не постою. Я прекрасно понимаю, что подобные духи не бывают дешевы. Я даже хочу, чтоб они были как можно дороже, поскольку другого способа подтвердить их исключительность я не вижу. Но и качество должно соответствовать цене. Некоторые оттенки нужно усилить, чтобы они сохранялись дольше, после того как ослабеет первоначальный букет. Мои духи должны подражать природе, не усиливая, а скорее подчеркивая присущую им естественность. Они должны делать женщину незабываемой. Но прежде всего они должны долго держаться.

Несмотря на его явный скептицизм, я заметила, что глаза Бо загорелись. Он увидел, что и я кое-что понимаю в сложном искусстве изготовления духов; а ведь я понимаю не только это. За несколько месяцев после возвращения из Италии я проделала кое-какую работу, моя квартира на улице амбон была завалена книжками на эту интереснейшую тему. Я успела понять и высоко оценить сложную науку и кропотливый труд, без чего хороших духов не создать.

— Я много думала, и мне пришло в голову, что можно было бы прибавить побольше мягких тонов, скажем корень ириса, а для усиления устойчивости — синтетических альдегидов. Главное, не бойтесь экспериментировать.

Я замолчала в ожидании его реакции. После минутных колебаний он наклонился к лежащему перед ним блокноту и принялся быстро записывать что-то абсолютно неразборчивое. Потом снова вздохнул:

— Честное слово, не знаю, что и сказать, мадемуазель. Я высоко ценю ваши интересные фантазии, но таких усилий сделано не было, не говоря уже о том, что эти духи не продавались ни в одном магазине. Более того, воспроизводить «Ралле № 1» я не имею права — это одно из условий моего контракта с Домом Ралле. Духи русской царицы принадлежат только ее семейству.

Положив руки на стол, я наклонилась к нему поближе:

— Но я не прошу вас воспроизводить духи Александры. Я не хочу, чтобы от моих клиентов пахло мертвой императрицей. — Видя, что от испуга он перестал дышать, я добавила: — Если вы возьметесь за это дело, я готова заплатить очень много. Дмитрий… — Я оглянулась, но он, по своему обыкновению, уже куда-то успел удрать, и это в последнее время меня бесило. — Великий князь уверял меня, что вы самый искусный парфюмер в мире. И я прошу вас просто адаптировать некоторые составляющие первоначальной формулы, чтобы получился совершенно новый аромат. Как вы этого добьетесь — ваше дело.

Я таки зацепила его за живое, это сразу было видно. Пусть, как он говорит, я фантазерка, но и он оказался не меньшим фантазером и мечтателем. Конкуренция в той области индустрии, где он работал, была беспощадной, выпускалось огромное количество новых духов, и движущей силой здесь была общая тенденция, а Эрнест Бо не мог подавить в себе любви к духам особенным, таким, какие он создал для императрицы Александры. Более того, я тщательно изучила его положение. Он не был главным парфюмером Дома Ралле, а я предлагала ему возможность, которая выпадает только один раз в жизни. Он также прекрасно знал, как, впрочем, и я тоже, что право на интеллектуальную собственность не включает в себя право собственности на формулу духов. Он также солгал, что формула «Ралле № 1» принадлежит компании, желая таким образом проверить, что мне известно.

— Сколько времени вы мне даете? — наконец спросил он.

Я немного подумала.

— Столько, сколько потребуется. Я могу снять виллу где-нибудь неподалеку и буду ждать.

— Может потребоваться гораздо больше, чем представляет себе мадемуазель, — предостерег он. — Это дело требует искусной перегонки, а синтез не происходит за одну ночь.

— Мне это известно. — Я вынула чековую книжку, вписала сумму, оторвала листок и подвинула его по столу к нему. — Этого хватит для начала?

Он посмотрел на бумажку и ошарашенно выпучил глаза:

— Мои работодатели будут крайне благодарны за…

— Нет-нет, — улыбнулась я. — Вашим работодателям об этом знать не обязательно. Я нанимаю вас, месье Бо, и даю вам работу, понимаете? Я, а не Дом Ралле. И эта сделка должна остаться между нами.

Он кивнул и сунул чек в карман, а я протянула ему руку. Он смущенно помялся, не зная, что делать, а потом, когда понял, неуверенно взял мою руку и пожал ее. Я задержала его пальцы и крепко сжала:

— Мне очень приятно иметь с вами дело, месье Бо.

Потом повернулась и направилась к выходу, но тут услышала за спиной его голос:

— Еще ничего не известно, мадемуазель. Я еще ничего существенного вам не представил.

— О, вы обязательно представите, — откликнулась я. — В этом я нисколько не сомневаюсь.

В качестве любовника Дмитрий устраивал меня все меньше, но проведенные в праздности несколько месяцев на снятой мной вилле, где мы много купались, ходили по местным бутикам, гуляли по вечерам с Питой и Поппи, остались у меня в памяти как самое идиллическое время в моей жизни.

Дмитрий снова стал чувствительным и нежным, как прежде, днем внимательным и заботливым, а ночью в постели энергичным. Солнце и море сделали свое дело, он взял себя в руки, перестал капризничать, пить стал гораздо меньше.

— Я понимаю, все это должно когда-нибудь закончиться, — прошептал он однажды вечером. — Я не люблю тебя, и ты меня тоже не любишь. Но я хочу сказать тебе сейчас, пока мы еще не распрощались, как я благодарен тебе за твою доброту. Никогда этого не забуду. До встречи с тобой я был как потерянный, мне казалось, я погибаю, но теперь у меня появились силы, я могу смело идти в мир и сам попробую чем-нибудь заняться, как и Мария. Ты и для нее много сделала, ты была столь великодушна, я знаю, ты уже поручила ей отделку своих платьев. Коко, ты спасла нам жизнь.

Я смущенно потупила взгляд, меня застало врасплох это неожиданное душевное излияние.

— Да ладно тебе, ты из меня делаешь прямо какую-то Жанну д’Арк. Ты тоже мне много помог, как, впрочем, и твоя сестра. Так что даром вам от меня ничего не досталось. — Я усмехнулась и снова посмотрела на него. — Теперь-то ты сам знаешь, я никогда и ничего не даю даром.

Он вскинул брови:

— Да, но ты делаешь для других гораздо больше, чем признаешься в этом.

Бо подготовил одиннадцать образцов, выставил их в ряд в одинаковых неподписанных стеклянных бутылочках, на их белоснежных этикетках стоял только номер. Я весь день ничего не ела и не курила: обоняние должно быть как можно более чувствительным. Мне очень не хотелось сделать ошибки.

Бо по очереди вынимал пробочки из каждого пузырька, начиная с последней цифры. Я глубоко втягивала воздух, ждала, и если запах что-то обещал, брызгала духи на листочек бумаги и помахивала им в воздухе герметично закупоренной комнаты. Дмитрий ждал за дверью, и с каждым образцом я потом выходила к нему. Он качал головой:

— Нет, не то.

Я понимала, что он ищет тот неуловимый аромат своего детства. Раз за разом возвращаясь обратно в комнату, я отвергла номера от одиннадцатого до шестого.

Бо передал мне образец номер пять. Это было мое счастливое число, это число я видела в звездных мотивах и мозаике из речного камня в Обазине. Я уже приготовилась вдохнуть аромат, и вдруг в голове раздался голос аббатисы, словно она сама в своем монашеском одеянии стояла рядом со мной.

Воздух, земля, огонь, вода и, что самое главное, дух. Все, что мы видим вокруг, содержит в себе эти пять элементов. Пять — это самое священное число и на небесах.

И я потянула носом.

Хватило одного мгновения, чтобы запах пронизал всю меня, пробуждая воспоминания о накрахмаленных простынях, уложенных в высокие стопки в шкафах Обазина, о щелочном мыле, которым я до сих пор пользовалась, о прохладных лесах Компьеня, по которым мы ездили с Бальсаном верхом, об исключительной свежести, которая всегда исходила от Эмильены. Я сама не заметила, как вдруг поднесла дрожащую руку к лицу, чтобы спрятать неожиданные слезы, почуяв едва уловимое, влекущее соблазном ощущение теплой кожи, вспыхнувшей от вожделения, — это был мой собственный запах, когда Бой наполнил собой все мое существо.

— Вот оно, — прошептала я. — Это то самое, что нам надо.

— Мадемуазель, — волнуясь, проговорил Бо, — у нас осталось еще четыре образца. А этот… Он не… — Брови его с тревогой нахмурились. — Понимаете, это ошибочный образец. Я добавил слишком много жасмина. Я даже не хотел включать его, потому что его производство было бы самым дорогостоящим из всей серии, мне просто понравилось впечатление, которое он дает… Я никак не думал, что вы выберете именно его.

— Это именно то, что надо.

Я слегка брызнула себе на запястье, подождала секунду и только тогда снова поднесла к ноздрям.

— Мне не нужно больше ничего пробовать. Это мои духи, «Шанель № 5».

— Но они будут стоить целое состояние. Почти столько же, сколько «Ралле № 1».

Ну конечно, это мои духи. Разве могло быть иначе?

— Мне нужно сотню флакончиков, — сказала я. — Что касается остального заказа, когда понадобится еще, я вам позвоню.

Я слегка попрыскала этими прекрасными духами шею и запястья, выписала ему еще один солидный чек и, окутанная дымкой аромата, вышла к Дмитрию, поглаживая шею.

Он глубоко вздохнул:

— Ну вот, теперь от тебя пахнет, как от Романовых.

Я покинула Дмитрия в Биаррице, нежно попрощавшись с ним и оставив ему приличную сумму денег с тем, чтобы он хотя бы на первых порах мог вести достойное существование и наконец добиться цели: завести знакомство с какой-нибудь богатой наследницей. Перед самым моим отъездом он вручил мне небесно-голубую бархатную коробочку, а в ней изысканное, оправленное в старинное золото жемчужное ожерелье с бриллиантом.

— Откуда у тебя…

Вопрос мой повис в воздухе. Мы оба знали, что у него нет своих денег, на которые можно было купить столь дорогую вещь, если, конечно, он не воспользовался моими деньгами.

— Эта вещь когда-то принадлежала моей тетушке, одна из немногих, что мне удалось захватить с собой, когда меня выпроваживали из страны. Все это время я хранил ее в особом хранилище в казино. — Он поморщился. — Марта Давелли хотела, чтобы я подарил ожерелье ей, но наши с ней отношения вряд ли давали ей право носить жемчуг Романовых.

— А наши с тобой что, дают мне такое право? Это же фамильная драгоценность. Ты должен отдать его сестре.

— Мария не хочет брать. И еще она знает, что я собирался подарить ожерелье тебе, и одобряет меня.

Да, идеальным любовником, конечно, его не назовешь, но этот жест, как и поступок его сестры перед тем, глубоко тронул меня.

— Я же не смогу надеть это на людях, — поддразнила я его, кладя коробочку в сумку. — Кто-нибудь перережет мне горло и заберет себе.

— Тогда спрячь жемчужины между поддельными, — ответил он, нечаянно обронив неплохую мысль. — Никто не сможет догадаться, какие настоящие, а какие нет. Ты ведь сама такая — вечно от всех прячешься.

Вот так я вернулась в Париж с жемчугом Романовых и сотней квадратных флакончиков собственных духов, которые были точно такой же формы, как и флакончики с образцами, только больше. Мне очень понравилась их внешняя простота. Вместе с Мисей, которая обязательно должна была приложить к этому руку, мы придумали элегантную пробку в виде бриллианта, в котором отражалась Вандомская площадь, а также белую коробочку с черной окантовкой. Она удачно дополняла печать на обратной стороне флакона, на которой была изображена обведенная кружком латинская буква «С» и мой новый логотип из двух перекрещивающихся и обращенных друг к другу обратной стороной букв «С», отпечатанный на крышке. Я подарила по флакончику духов самым своим верным и преданным клиенткам, а торговому персоналу приказала каждый день, когда начинают приходить покупатели, распылять духи в салоне. От моих живых манекенов — теперь у меня было более пятидесяти манекенщиц, на которых я создавала новые модели и которые их демонстрировали, — должно было постоянно, даже за пределами ателье, пахнуть моими духами.

Другой рекламы я не делала, предоставила это клиенткам.

— Мадемуазель, — причитали они, — какие удивительно тонкие духи! Вы знаете, на днях я была в опере, так все знакомые столпились вокруг меня и наперебой спрашивали, где я их купила.

— Вы про мои духи? — Я делала вид, что крайне изумлена. — Но ведь это подарок лично вам и еще немногим избранным в знак того, что я вас очень ценю. Я наткнулась на них в какой-то маленькой парфюмерной лавчонке в Провансе, где отдыхала летом. Не помню даже, как она называлась. А вашим знакомым на самом деле духи понравились?

— Мадемуазель, они без ума от них! Вы просто обязаны привезти еще и продавать!

Духи «Шанель № 5» мгновенно завоевали сердца всех, успех был полный. Когда Бо прислал весточку, что можно начинать производство, я заказала большую партию для своих магазинов в Париже, Довиле и Биаррице, и духи разошлись там за несколько недель. Мне отчаянно нужно было еще, чтобы предложить со своей зимней коллекцией, идеи которой были подсказаны чарующим обаянием России и моими новыми трудовыми отношениями с Марией Павловной.

Воспользовавшись преимуществом поистине экстраординарных навыков работниц ее мастерской, я создала Roubachka — блузу из черного крепдешина в крестьянском стиле. В коллекции также были отороченное каракулем пальто из шелкового бархата, с подкладкой из стеганого атласа в тон; черные, красные и золотые платья с квадратным вырезом и с коротким рукавом, по краям украшенным вышивкой, и опущенной талией; струящиеся как, водопад, платья, расшитые черным бисером. Для более традиционной повседневной одежды я предложила бледно-серые костюмы с накидками, отороченными беличьим мехом и подбитые фуляром, вязанные из синели свитера и шотландский трикотаж в сочетании с шелковой повязкой для новых причесок в стиле шингл, а также шляпки колокольчиком, украшенные булавками с искусственными драгоценными камнями. Наделали много шума и мои туфли на низком каблуке и с ремешком, застегивающимся на пуговицу, и юбки с низкой талией, которые смело открывали женскую ножку до середины икры. Этот силуэт в Париже окрестили garonne[37] — словечко заимствовали из названия скандального романа Виктора Маргерита, — а в Лондоне и Нью-Йорке — «сумасбродка».

Русская коллекция принесла мне восторженные отзывы и в других странах. Заказы приходили сразу после демонстрации моделей, мой салон был всегда набит покупателями. Потребовалось нанять еще продавщиц, и я расширила штат, у меня работало несколько русских княгинь и графинь, которые очень нуждались, когда закончились деньги от продажи последних драгоценностей; всем надо было что-то есть и иметь крышу над головой. К концу 1922 года в трех заведениях на меня работало уже две тысячи человек.

Я упрашивала Бо увеличить производство духов «№ 5», поскольку мы не могли удовлетворить спрос. Его неспособность поддерживать производство на должном уровне привела бы к новым затруднениям в бизнесе, о чем бы я потом пожалела.

6

Скандал, касающийся уже лично меня, разразился, когда я вернулась в «Бель Респиро» в Гарше.

Вторая дягилевская премьера «Весны священной» Стравинского, которую я финансировала, обернулась полным триумфом, и «Русский балет» получил приглашение на гастроли в Германию и Испанию. Пока композитор и его труппа были на гастролях, в моем доме поселились приехавшие из Швейцарии его жена и две хилые дочери — видно было, что все это семейство долго не протянет. Вскоре после моего возвращения из Биаррица вернулся и Стравинский. Однажды он подстерег меня в гостиной и ни с того ни с сего объявил о своей неугасимой любви ко мне.

Поначалу я была даже польщена, хотя его заявление было для меня как гром среди ясного неба.

— Но там, наверху, ваша жена, — ответила я ему.

И действительно, оттуда, где мы стояли, послышался ее кашель, сухой, какой бывает при воспалении легких, — звук его проникал даже сквозь потолки.

— Она все знает, — сказал он. — Кому, как не ей, я могу излить душу и рассказать о своем великом чувстве?

Боже мой, этого еще только не хватало! Расставшись с одним нищим русским любовником, я еще не была готова принять другого. Стравинского трясло как в лихорадке, он сжимал мои руки, а тут еще, как на грех, с подносом вошла моя экономка Мари, но она, не подавая виду, будто что-то слышала, стала расставлять на столе чашки и тарелки с печеньем — мы как раз собирались пить чай. Выдержка у нее была образцовая, как и у ее мужа, дворецкого Жозефа, но вот за Стравинского я очень боялась — похоже, он был лишен этого качества; так и оказалось.

— Боюсь, это невозможно, — заявила я, вырывая руки. — Я… Вы меня простите, бога ради, но я не испытываю к вам тех же чувств. — (Его длинное жалкое лицо застыло.) — О да, конечно, я вас обожаю, я преклоняюсь перед вашим необыкновенным талантом, но, увы, не более того. Вы человек женатый. А я не замужем.

— Но раньше вы ведь любили женатых мужчин! — выпалил он. Впрочем, я так и не поняа, говорил он с гневом или с сожалением. Но этот его намек на Боя мне очень не понравился. Но затем он добавил: — Я все вижу. То, что мне про вас говорили, — правда. Ваше сердце отдано другому.

Дешевая мелодраматичность минуты могла бы вызвать пренебрежительный смех, но от его слов я застыла на месте и похолодела.

— И что же вам про меня говорили? — спросила я.

Он вытащил из кармана помятый желтый листок бумаги:

— Меня предупреждали. Но я надеялся, что Романов не сможет надолго удержать вашу привязанность, особенно когда ему нечего предложить столь изысканной, столь совершенной женщине, как вы.

— Дайте-ка взглянуть… — Я взяла у него листок — это была телеграмма, посланная из Парижа в Испанию, — и прочитала: — КОКО — МАЛЕНЬКАЯ ШВЕЯ, ХУДОЖНИКАМ ОНА ПРЕДПОЧИТАЕТ ВЕЛИКИХ КНЯЗЕЙ.

Я скомкала листок в кулаке. Не было нужды спрашивать, кто послал ему эту телеграмму, не пожалев на нее денег. Конечно, Мися, это была ее мелкая месть за то, что я финансировала проект Дягилева и он узурпировал ее место рядом со мной. Должно быть, однажды по секрету Стравинский сообщил ей о своем увлечении мной, и ей хотелось разрушить нашу с ним гипотетическую связь, существующую только в ее воображении.

Стравинский побледнел:

— Я оскорбил вас. Это непростительно с моей стороны. Я немедленно съезжаю.

— Нет, — сказала я таким ледяным тоном, что он сразу остановился. — Поведение женщины, пославшей вам телеграмму, постыдно и непростительно. Я и слышать не хочу о том, что вы съезжаете. — Я засмеялась, хотя и с трудом, чувствуя болезненный скрежет в горле. — А сейчас давайте-ка выпьем чая и как добрые друзья поговорим о вашем будущем. Хорошо?

Я убедила его остаться у меня и хорошенько подумать о своих обязательствах перед труппой «Русский балет», при этом всячески подчеркивая, что слабое здоровье его жены и дочерей требует спокойствия и стабильности во всем. И пока он беспомощно кивал и молил о прощении, я и сама успокоилась и определилась со своей линией поведения.

Нет, я не стану изгонять Мисю из своей жизни, как бы мне самой этого ни хотелось. Что с нее взять, она ведет себя так, как диктует ей ее натура. Если она любит, то способна опалить своей любовью. Надо просто обезопасить себя, чтобы ее склонность все разрушать больше никогда не затрагивала мою жизнь.

Мы останемся подругами, но только на моих условиях.

В начале 1923 года мне должно было исполниться уже сорок лет. Я старалась как можно больше заботиться о здоровье, брала уроки танцев, воздерживалась от чрезмерных излишеств. Все кругом без устали повторяли, что я выгляжу вдвое моложе своего возраста, и спрашивали, в чем секрет моей молодости. Я, конечно, видела, что время и на мне оставило свой неуловимый отпечаток, но лесть проникала в мою душу, тешила сознание, когда я вспоминала, какой была прежде: худенькой, робкой девчушкой или дерзкой юной женщиной, которая пела в «Ротонде». Иллюзию собственной молодости я поддерживала короткой стильной прической, обрамлявшей мое узкое, как у эльфа, лицо, почти не знающее макияжа, если не считать туши, оттеняющей мои большие черные глаза, и ярко-красной помады, без которой я никогда не появлялась на людях. Бросая вызов общим правилам, я была всегда загорелой до бронзы, эту привычку я приобрела еще в Италии, и, глядя на меня, мои клиентки на всех пляжах от Лазурного Берега до Довиля стали мазать лицо кокосовым маслом.

И все же сорок лет — это серьезная веха в жизни, и я решила отметить ее не с показной скромностью, а дерзко, в том стиле, благодаря которому я и стала человеком известным. Вернувшись из «Бель Респиро», я арендовала просторный «Отель де Лозан» на улице Фобур Сент-Оноре — здание, построенное в 1719 году, с садом, который тянулся до авеню Габриэль, где мы с Боем провели наши самые счастливые годы. В каком-то смысле я повторяла судьбу своего отца с его охотой к перемене мест, а может, просто стала уставать нести в себе груз воспоминаний, которые, казалось, неизбежно скапливались в домах, где я жила. Я уже привыкла к скитальческому образу жизни и всякий раз с нетерпением ждала перемен, чтобы снова обставлять свою новую резиденцию коромандельскими ширмами из сандалового дерева, венецианскими зеркалами и античными статуями, купленными в Италии. Здесь я прибавила лампы из хрусталя с пергаментными абажурами и бежевые диваны в стиле Людовика XIV.

В этом доме я стала полноправной хозяйкой. Друзья приходили ко мне в гости толпами — Пикассо, Кокто, Дягилев и Вера Бейт, очаровательная рыжеволосая разведенка, приводившая с собой множество друзей и знакомых. Она познакомилась со мной в ателье и убедила меня открыть бутик в Лондоне. Но самые большие заказы поступали из Америки, где моя одежда как раз поспевала за быстро шагающим вперед миром, но славу я завоевала и в Англии тоже, и Вера была одной из самых моих верных и преданных сторонниц. Постоянно вращаясь в самых высоких английских кругах, она вечно нуждалась в деньгах, и я подкинула ей у себя работу: в обществе она должна была появляться только в моих моделях и тем самым привлекать ко мне новых клиенток.

— Послушай, — начала как-то Вера, — этот твой маленький писатель, Кокто, по-моему, ему надо лечиться.

Перед тем как пойти на представление «Русского балета», для которого я создавала костюмы, за коктейлем у меня в гостиной собрались друзья. На моем новехоньком, привезенном из Америки граммофоне крутилась пластинка Бесси Смит, мы с Верой сидели на высоких табуретах перед стойкой моего бара с зеркалами, откуда прекрасно были видны все собравшиеся.

Я отхлебнула из стакана:

— У него просто такая натура живая. Кстати, это он написал либретто для сегодняшнего спектакля. А перед премьерой всегда немного нервничает.

Тут Кокто взгромоздился с ногами на диван, что-то энергично жестикулируя, волосы его упали на воодушевленное лицо, а Мися, которая с большой неохотой приходила на мои званые вечера, поняв наконец, что иначе она будет скучать в одиночестве, подбадривала его.

— Что-то уж слишком живая. Ты что, не видишь, он от кокаина уже плывет? И еще вон тот костлявый, как, говоришь, его зовут?

— Раймон Радиге. Он тоже писатель.

— Еще один? — Вера вздохнула, играя шариками стекляруса на платье, одном из моих моделей. — Ну вот, они с этим своим дружком Радиге спрятались в дамском туалете наверху и нюхали. Думаю, и опиум тоже курили. Провоняли весь верхний этаж.

Я только усмехалась. Кокто я уже предупреждала, чтобы в моем доме своим порокам он не предавался, но бедняга совсем обезумел от любви к красивому и распутному Радиге, чей роман «Дьявол во плоти», сделавший его знаменитым, изобиловал откровенными сексуальными подробностями.

— Что поделаешь, у писателей и художников это последний крик моды, — сказала я с напускным равнодушием. — Их хлебом не корми — дай оттянуться как следует.

— Может быть, — пожала она плечами. — Но тебе еще не надоели эти напыщенные нищие, которые с утра до вечера толкутся на Монпарнасе? Это уже старо и не модно. Честное слово, пора расширять свои социальные горизонты. Ведь эти людишки не способны даже носить твои ансамбли как надо, я уж не говорю о том, что они им просто не по карману. А у тебя в августе день рождения, неужели серьезно думаешь провести его вот так, среди этих щелкоперов и наркоманов? Сорок лет надо отметить стильно, с размахом.

— Вообще-то, я собираюсь устроить прием в Монте-Карло, на яхте, — сказала я, и у Веры алчно загорелись глаза. Вера обожала всякие сумасбродства, когда деньги текут рекой, хотя и не могла себе позволить такого, как и те, кого она только что передо мной чернила. — Вот только не представляю, — добавила я, — как разместить на яхте всех своих щелкоперов и наркоманов.

— На яхте! — воскликнула она. — Слушай, я знаю отличную яхту! А с ней в придачу и прекрасного английского лорда… Между прочим, когда я была в Лондоне, он буквально не отходил от меня, все спрашивал о тебе. Это…

Но тут ее перебил лихорадочный голос Кокто:

— Коко, дорогая, ну где же ты? Мы уходим!

Кто-то уже стащил его с дивана, и гости собирались отправиться в театр. Я слезла с табурета и потянулась за своей шалью с вышивкой.