Мадемуазель Шанель Гортнер Кристофер

— Все прошло, как ты хотела?

— Да. — Под медленное покачивание яхты я закрыла глаза, наслаждаясь солнечными лучами, ласкающими кожу. — Думаю, получится очень даже миленький домик.

Я не стала говорить, что послала Стрейца в тайное путешествие к своему давно покинутому прошлому, в горы, где прошло мое детство, в Обазинский монастырь, где и находилась та особенная каменная лестница с ее таинственной символикой, которую я запомнила на всю жизнь, — лестница, которая была для меня как бы мостиком между прежней жизнью и нынешней. Я хотела, чтобы и в моем новом доме была эта лестница, воссозданная до мельчайших подробностей. Тем самым я хотела отдать дань трудолюбивым, прилежным монахиням, которые, сами того не зная, подготовили меня к будущему.

— Я слышала одну легенду, будто в часовне неподалеку отсюда отдыхала Мария Магдалина, когда бежала из Святой земли после распятия Христа, — наконец сказала я. — Часовня так и называется — Ла Пауза. Что скажешь, если мы так же назовем и наш дом?

Бендор лениво усмехнулся:

— Передышка, значит. Да, пожалуй, Коко, мне эта идея очень даже нравится.

— Мне тоже, — вздохнула я.

* * *

Из Парижа и обратно я ездила на «Голубом экспрессе», выкраивая время в работе над коллекцией, чтобы контролировать ход строительства. Стрейц побывал в монастыре и, вернувшись, сообщил, что аббатиса, сейчас уже престарелая и дряхлая, все еще помнит меня, и это известие тронуло мое сердце. Стрейц сделал подробнейшие эскизы и чертежи лестницы, основываясь на снятых им фотографиях, и я их одобрила.

— Я хочу, чтобы ступени выглядели старыми, — сказала я. — Все, кроме обстановки, должно иметь такой вид, будто здесь жили очень давно. Дом не должен казаться пристанищем какого-нибудь нувориша. Он должен быть таким, словно всегда здесь стоял, сливаясь с окружающим пейзажем. Никакого центрального отопления, я терпеть его не могу. В каждой комнате по камину. И что касается садов: я хочу как можно больше оливковых деревьев, лаванды, роз и ирисов. Никакой подстриженной травы, ничего яркого, броского и безвкусного, все должно быть как можно более естественным.

Через год, в 1929-м, все работы на вилле были закончены; это обошлось мне в целое состояние. Но когда все было готово, «Ла Пауза» предстала передо мной во всей красе. Именно так я себе и представляла: тихое, безмятежное имение размерами поменьше, чем у большинства соседей, а потому казавшееся более интимным. Оно было декорировано в мои излюбленные, нейтральные кремовый, коралловый и бежевый тона, с большой, отделанной плиткой ванной комнатой, разделяющей наши с Бендором спальни, и семь просторных комнат для гостей. Центральная каменная лестница, с ее подвергнутыми искусственному старению ступенями, была украшением входа — аскетически строгая и поразительно красивая. Позднее она стала предметом всякого рода спекуляций.

Мне казалось тогда, что здесь я смогу устроиться вместе с Бендором надолго.

Но судьба распорядилась иначе.

11

Эту новость мне принесла, как всегда, конечно, Мися.

Мы были в «Ла Паузе», я привезла ее с собой, чтобы вместе провести лето 1929 года, подальше от Парижа, где все ей мучительно напоминало о крахе ее брака с Сертом. Его роман с русской княгиней был лишь очередным в длинном ряду его измен, и Мися молча терпела Серта, а временами даже поощряла, но все оказалось серьезнее, чем можно было ожидать, что она и сообщила мне сквозь слезы за ланчем в «Рице». Серт просил у нее развода. Ее болезненные припадки, как, впрочем, и мертвенная бледность лица, вызванная действием опиума, так беспокоили меня, что я быстренько упаковала ее вещи и приказала немедленно отправляться в «Ла Паузу», заверив, что приеду, как только смогу, а пока пошлю распоряжение слугам как следует принять ее.

Позвонил Бендор и сообщил, что его приезд откладывается из-за какой-то деловой встречи, но я почти не обратила на это внимания, просто сказала, что буду в «Ла Паузе». Как и всегда, свежий воздух, напоенный ароматом сосен, и тишина буквально возродили меня к жизни. Я по привычке спала до полудня, а потом шла окунуться в бассейн.

Мися заговорила со мной, когда я после купания вытиралась полотенцем. Не успела я надеть платье, как она шлепнула на стеклянный столик газету, так что подпрыгнул и едва не перевернулся поднос.

— Он встречается с кем-то еще.

— Да? — Я мельком взглянула на газету. — Так это же хорошо, разве нет? Теперь наверняка не захочет разводиться, надо же как-то лавировать между любовницами, как он это делает в живописи.

Она бросила на меня сердитый взгляд:

— Я не про Жожо. Я про твоего герцога. Его видели с очень приличной, достойной леди, у которой целых три имени. Ты, кажется, так их называешь?

Минуту я не могла сдвинуться с места, даже пошевелиться. Она стояла передо мной в бесформенном платье, на голове потрепанная соломенная шляпка, хищное лицо раскраснелось: кажется, она уже вполне оправилась от своей личной трагедии. Я тут же пожалела, что пригласила ее; она должна была присоединиться к нам с Бендором на «Серебристом облаке», когда он приедет, и я уже предвидела грядущую суматоху и хаос. Мися никогда не бывала вполне довольна жизнью, если рядом не было человека ничтожнее или несчастнее ее самой.

Отбросив полотенце, я взяла газету, не обращая внимания на мокрые руки, и типографская краска сразу поплыла. Я прочитала заметку в разделе светской хроники, которую она обвела карандашом, и с равнодушным видом бросила газету обратно на стол, хотя у самой в душе бушевала буря.

— Это еще ни о чем не говорит. Даже противоречит тому, что в заголовке. Ну сопровождал эту, как ее… в общем, не важно… на какое-то светское мероприятие, и я не вижу тут ничего такого…

— Ее зовут Лоэлия Мэри Понсонби, она дочь лорда Сисонби, — перебила Мися, — и он сопровождал ее на обед, данный самим королем Георгом. Я бы не сказала, что тут ничего такого.

— Да, лично для него ничего такого, — резко возразила я, но, увидев пятна волнения на ее лице, не могла, хоть и через силу, не прибавить, как бы оправдываясь: — Ну мы же не единственные женщины на земле. И я не вижу ничего дурного в том, что он сопровождает эту Лоэлию Мэри Понсонби или кого еще там он считает нужным, на званый обед. Это его личное дело.

Мися буквально пронзила меня взглядом. Мне было неприятно, что она читает в моей душе, словно в книге, которую знает почти наизусть.

— Коко, дорогая… Я же знаю, как ты надеялась, что он на тебе женится. Зачем тогда такие траты на устройство семейного гнездышка, — она обвела руками мои владения, — если ты не хочешь стать его женой?

Я уставилась на нее с изумлением. Ее сверхъестественная, жуткая способность называть прямо то, что сама я никогда открыто бы не признала, пугала меня до ужаса.

— Ты думаешь, мы ничего не замечаем? Перед своим с Дяги отъездом в Венецию Лифарь заметил, что в последние дни ты стала какая-то скрытная, он даже не знал, как к тебе подступиться, боялся задать вопрос. «Когда Коко становится тише воды ниже травы, — сказала я ему, — это значит, она что-то задумала». А что еще тут можно задумать, как не пленение английского герцога?

— Ты… ты ничего не понимаешь, — прошептала я. Схватив полотенце и газету, я помчалась в дом. — Ланч подадут через час, — бросила я ей через плечо. — Перед этим поплавай в бассейне или прими ванну, дорогая. От тебя смердит интригами.

Когда я наконец добралась до своих кремово-коралловых комнат наверху, то с трудом переводила дыхание. В кулаке я сжимала проклятую газету, уже расползавшуюся от влаги, когда я снова читала сообщение, которое на самом деле ничего не значило, честное слово, пять или шесть строк, и в них говорилось о том, что его светлость герцога Вестминстерского видели, когда он сопровождал леди Понсонби к…

С каким-то утробным криком я швырнула газету через всю комнату. Она шлепнулась прямо на мой туалетный столик, опрокинув щетки для волос, пузырьки с кремами и баночки с мазями. Я слышала собственное шумное дыхание, тяжелое, словно мне не хватало воздуха. Я прижала к груди полотенце, и еще влажный купальный костюм прилип под халатом к телу.

В большом венецианском зеркале над туалетным столиком я увидела свое отражение — сгорбленную фигуру, странно искривленную в зеркальной поверхности. Отбросив в сторону полотенце, я медленно двинулась к нему, словно отражение могло улететь или исчезнуть. Подойдя совсем близко, чтобы хорошенько рассмотреть себя, я закрыла глаза, сделала глубокий вдох и только потом усилием воли заставила себя открыть их снова и заглянуть в зеркало.

Сколько раз я видела себя в зеркале? Тысячи? Десятки тысяч? Это ведь вечный ритуал каждой женщины, когда она надевает сережки или ожерелье, поправляет выбившийся локон, подводит глаза, в последнюю минуту припудривает носик или прыскает духи. Я видела свое лицо в зеркале каждый день большую часть своей жизни. Я думала, что знаю его хорошо, как ничто другое. Но сейчас я взирала на какую-то совсем незнакомую женщину, в лице которой отразились все сорок шесть прожитых лет, от напряженных морщинок, образующих скобочки вокруг губ, до отчетливо видных сеточек в уголках глаз.

Я вспомнила один роман, который читала когда-то, где стареющая куртизанка приказала разбить у себя доме все зеркала, потому что не могла выносить вида своей надвигающейся дряхлеющей немощи. Тогда мне казалось это смешным, нелепым тщеславием, поскольку возраст есть плата за долголетие и в этом нет никакого стыда. Я никогда не считала себя красавицей и никак не думала, что стану избегать смотреть на свое отражение, не делала этого и сейчас. Я просто смотрела, внимательно ощупывая пальцами кривую подбородка, касаясь едва заметно провисших щек. Широко разведя худые руки, я разглядывала их загорелую кожу, принимала разные позы, как манекенщица в салоне, ставила ноги и так и этак, напрягая слабые мышцы, которые пыталась укреплять уроками танцев, плаванием, активным образом жизни. Я повернулась, чтобы посмотреть на себя сзади, маленькую, с ладной, стройной фигурой, обтянутой купальным костюмом, с отчетливо выступающими лопатками.

Нет, я уже, конечно, далеко не девочка. Не та девчонка-сорванец, которая очаровала Бальсана и приводила в восторг Боя. Я давно уже зрелая женщина — невероятно богатая и успешная, весь мир у моих ног, у меня есть все, что я только могу пожелать, и даже больше, мне доступно все, что придет в голову получить.

Но когда мои руки опустились на дряблый живот, где возраст отпечатался больше всего, я ощутила внутри некую пустоту, осязаемую и явную.

Но разве это так важно, что мне не удалось совершить тот единственный поступок, который делает женщину женщиной? Не отсутствие ли рядом со мной мужа и собственного ребенка посеяло зерно моей недостаточной удовлетворенности собой, как это произошло и с моей тетушкой Адриенной, связавшей свою жизнь с Нексоном, но без обручального кольца на пальце и без ребенка в детской, чтоб вести себя более решительно?

Дрожащими пальцами я нащупала сигареты. Прикурила, снова взяла смятую газету. Попыталась найти в этих банальных строчках, в этом напыщенном и пустом извещении что-нибудь такое, что бы меня успокоило и подбодрило, но не поняла ни слова, и газета выпала из рук.

Яростно погасив в пепельнице сигарету, я перешагнула через газету и отправилась принять душ перед ланчем.

Нет, рановато еще признавать, что роман с Бендором подходит к финалу, но ощущение такое было.

* * *

Как я и предполагала, пребывание на яхте не доставило мне никакого удовольствия. Мися то и дело скорбно вздыхала и жаловалась, как, мол, она теперь будет жить без Серта, я как могла избегала Бендора, и мне это прекрасно удавалось, пока он не припер меня к стенке в нашей каюте после того, как Мися, накачавшись шампанским и пошатываясь, отправилась в свою.

— Позволь спросить, что, черт возьми, происходит? — быстро проговорил он. — С тех пор как мы покинули Монте-Карло, ты и трех слов со мной не сказала.

— Правда?

Я повернулась к нему и поймала себя на желании найти что-нибудь в его внешности для меня неприятное: еще одну прядь седых волос на голове, морщину или складку на подбородке.

— Ты же видишь, с нами Мися. Ее надо занимать с утра до вечера.

— Да, но у нас есть слуги, они могут уделять ей внимание, исполнять ее прихоти. — Он расправил плечи. — Коко, в чем дело? Ты что-то недоговариваешь. И мне это не нравится.

— Нет, — отозвалась я и, словно со стороны, услышала свой смех. — Мне тоже не понравилось то, что я прочитала в газете. Но это, как вы, англичане, любите повторять, старая история.

Он застыл на месте:

— А-а… Кажется, я знаю, о чем ты.

— Не сомневаюсь. — Я двинулась к прикроватному столику. — Где же мои сигареты? О боже, кажется, я снова забыла их на палубе. — Я направилась к выходу.

— Тут ничего не поделаешь, и ты это знаешь, — сказал он.

Я остановилась. Как я ни сопротивлялась, воспоминание обрушилось на меня, словно я вспомнила давнюю ужасную болезнь: передо мной словно снова стоял Бой, оправдывался, лепетал, что все ждут от него этого, все возлагают на него огромные надежды.

— Ничего не поделаешь? — Я не верила ни одному его слову, и голос мой звучал необычно резко. — Может, я что-то пропустила, может, где-то напечатали, что она приставила тебе к виску пистолет?

— Коко… — Бендор вздохнул, порылся в карманах и достал портсигар. — Ты что, серьезно думала, что мы с тобой когда-нибудь… — Нотка скорбного сожаления в этом оборванном на полуслове вопросе пронзила мне грудь, как острый скальпель. Он опустил глаза. — Если я хоть раз дал тебе повод так думать, то мне надо просить у тебя прощения. Ты самая очаровательная, самая обворожительная женщина из всех, кого я знал. Я бы очень не хотел, чтобы ты страдала из-за меня. И все же, честное слово, ты же сама понимаешь, насколько это невозможно. Мы с тобой из разных миров. В моем мире ты не будешь счастлива, а я… В общем, твоего мира я просто не понимаю.

— Ну конечно. — Мне удалось выудить сигарету из его портсигара и даже улыбнуться, когда я наклонилась к подставленной зажигалке. — Да, я вполне сознаю, насколько мы с тобой несовместимы. — Я улыбалась, хотя чувствовала, что улыбка моя больше похожа на застывшую гримасу. — И все-таки об этом я бы предпочла услышать от тебя лично.

— Я ничего не говорил тебе, потому что еще ничего не решено.

— Но может быть решено.

Я выпустила струю дыма и подумала, что его леди с тремя именами, вероятно, не курит или, по крайней мере, не так много, как я. Мне захотелось рассмеяться вслух от нелепости такого предположения, нелепости своих надежд, от собственной глупости: как это я могла вообразить, что он сочтет меня достойной титула герцогини? Хуже того, как я могла вообразить, что сама желаю этого титула?

Однако следующие его слова задели меня за жиое.

— Нет, не может. Это должно быть решено. Я должен снова жениться и родить сына. И ты всегда это знала. Если я этого не сделаю, все мое имущество перейдет к двоюродному брату, с которым я почти не знаком. Я могу обеспечить дочерей, но только сын может сохранить мое состояние и имя. Это моя обязанность, мой долг, это для меня превыше всего, превыше личного счастья. Тебе этого не понять, — прибавил он, глядя на меня с печалью и состраданием, — потому что в твоей жизни этого бремени не существует. У тебя только твои магазины, ателье, мастерские. Ты человек свободный.

Я ушам своим не верила, не могла поверить. Не могла понять до конца, как я допустила, чтобы такое случилось, как я по собственной воле довела себя до такого ужаса. Несмотря на постоянные утверждения, что я человек свободный, могу делать все, что захочу, все, похоже, забыли о том, что сердце у меня не каменное. Я далеко не такая сильная, как все воображают. И хотя я не любила Бендора так, как любила Боя, я боялась, что на этот раз удар окажется тяжелее, потому что я уже немолода. И это не только злило меня, но и унижало.

— Я очень… люблю тебя, — продолжал он заплетающимся языком. — Но даже если бы это было возможно, мы не… ты не можешь…

Я быстро подошла к нему, встала на цыпочки и поцеловала в губы, чтобы только он замолчал. Он стоял с видом несчастного ребенка, у которого отбирают игрушки. Потерпи, это недолго, хотелось мне прошептать. Ты не Бой, и твоя любовь скоро пройдет. Такая любовь всегда проходит. Только я попыталась сделать так, чтобы она стала постоянной, прилагала страшные усилия, тешила себя надеждой, что мы оба этого хотим.

Но я ничего не стала говорить вслух.

— Но ты сообщишь мне, как только это будет решено?

Он кивнул:

— Мне захочется вас познакомить.

Я нехотя пожала плечами:

— Само собой, дорогой. Мне же нужно одобрить твой гардероб.

Я вышла из каюты, кое-как вскарабкалась по трапу на палубу, сдерживая нахлынувшее отчаяние, ужасное, страшное, делая вид, что ищу куда-то запропастившийся портсигар.

Он оказался у меня в кармане. Все это время он преспокойно лежал там.

* * *

Через три дня из Венеции прибыла срочная телеграмма.

В ней говорилось, что Дягилев при смерти.

* * *

Мы спешно отправились в отель «Дес Байнс» на острове Лидо. Поднявшись по лестнице к номеру Дягилева, я схватила Мисю за руку.

— Только не устраивай театра, — прошептала я. — Еще не хватало, чтобы он увидел, как ты падаешь в обморок у его постели.

В комнате царил полный хаос, на полу рядом с нераспакованными, туго набитыми чемоданами валялись гостиничные подносы. Серж Лифарь, стройный темноволосый украинец, который был без ума от Дягилева, подошел ко мне.

— Коко, — пробормотал он, глядя на меня большими темно-карими глазами, вокруг которых были темные круги, — боюсь, это серьезно. Ревматизм… Он отказался принимать лекарства. Сильно ослабел и… — Серж подавил неожиданное рыдание. — О господи, что мы станем без него делать?

Я взяла его за руку и крепко сжала:

— Только давайте без слез, договорились? Он должен видеть нас счастливыми. Подъем духа, душевный настрой способны делать чудеса.

Но когда Лифарь подвел меня к кровати, возле которой уже сидела Мися, одного взгляда на изможденное тело Дягилева было достаточно, чтобы понять: уже слишком поздно. После кончины матери я еще никогда не была свидетелем смерти человека, которого искренне любила. Теперь я благодарила судьбу, что смогла увидеть, как Дягилев с трудом открывает глаза, взгляд его блуждает, останавливается на какой-то дальней точке и он наконец узнает нас.

— Коко, Мися… — пробормотал он. — Как приятно, что вы пришли… Вот мы опять все вместе.

Я уловила в этой ремарке шутливую нотку, и Мися, вероятно, тоже, потому что сразу прижала ладонь к губам. Горе — это проклятие, которое она всегда старалась избегать, — поглотило все ее существо. Стоя за ее спиной и положив ей руки на плечи, я остро чувствовала, что каждая утрата терзает ей душу: сиротское детство без родителей, разводы, мысль о том, что она вот-вот потеряет этого мужчину, которого столько поддерживала и которого уничтожила по собственной прихоти. Она повернулась ко мне, прижалась лицом к моей юбке и заплакала так отчаянно и безутешно, что сердце мое заныло.

— Бросьте, не так уж все ужасно, — слабым голосом произнес Дяги, но, когда наши взгляды встретились, я увидела, что он прекрасно все понимает и принимает без слов и знает, что я тоже понимаю это.

— Мы останемся с вами, — сказала я ему.

Дягилев улыбнулся и снова закрыл глаза.

— Да, — тяжело вздохнул он, — мне бы очень этого хотелось.

* * *

Через два дня он умер, ушел от нас в ранние утренние часы, когда синее море лениво плескалось о берег, на котором раскинулся, словно плыл куда-то, город, и Лифарь, последний человек, которого он любил, держал его за руку. Как обычно, ресурсов у «Русского балета», чтобы покрыть расходы, связанные с похоронами, оказалось недостаточно. Я взяла это дело на себя. Тело Дягилева было в таком ужасном состоянии от запущенной болезни, что о том, чтобы транспортировать его в Париж, не могло быть и речи. Его предали земле на острове Сан-Микеле, где располагалось единственное кладбище Венеции, и я позаботилась о том, чтобы все было устроено прилично и выдержано в надлежащем стиле: белая гондола с его гробом плыла впереди, а за ней следовала флотилия черных гондол, в которых устроились провожающие.

Я отправила сообщение Бендору, яхта которого стояла на якоре возле Венеции, но в назначенный час он так и не появился. Управляющий выразил озабоченность: Дягилев умер, оставив огромный счет, кроме того, его мучили тревожные соображения, что смерть в его отеле неблагоприятно скажется на бизнесе. Счет я оплатила и похороны организовала так, что тело вывезли на рассвете, еще до того, как проснулись постояльцы отеля.

Когда мы стояли возле вырытой могилы и смотрели, как опускают в нее гроб, Мися была похожа на призрак.

— Ему будет здесь так одиноко, — простонала она. — Так далеко от Парижа, от всего, что он любил… и от всех, кого он любил.

— Венецию он тоже любил, — сказала я. — А кроме того, его самого здесь уже давно нет.

Не обошлось и без нескольких поистине драматических минут: Лифарь, не в силах вынести огромный груз утраты, вдруг взвыл и сделал вид, будто кинется в могилу вслед за гробом. Мы вцепились в него и крепко держали, а он бился в истерике, кричал и плакал и бросал по сторонам отчаянные взгляды, словно не мог поверить в случившееся, словно с ним кто-то сыграл злую шутку и сейчас в любой момент из-за могильных камней выйдет живой и здоровый Дягилев. Я и сама чуть не поверила в это. Когда мы переправлялись обратно в город, я то и дело оглядывалась через плечо, будто надеялась хоть мельком увидеть его осанистую фигуру в каракулевой шубе, при галстуке с перламутровой булавкой, которая машет нам рукой на прощание.

— Надо известить Игоря, — сказала я; Мися высморкалась в платочек. — Боюсь, он будет раздавлен. Он любил Дяги, как родного брата.

Стравинский и в самом деле был для них братом, подумалось мне, как и Кокто, Пикассо, танцовщики и все остальные, которым выпало счастье участвовать в его фантастических, экстравагантных, сенсационных спектаклях, потрясающих все устои и традиции. Такого, как он, ни один из нас больше не увидит.

В этой жизни мог родиться только один Сергей Дягилев.

* * *

Его смерть подействовала на меня больше, чем я сама сознавала, но, жалея Мисю, я вынуждена была подальше спрятать свою печаль. Мися и в самом деле совсем расклеилась, совсем потерялась в этом мире без своего Жожо, без своего обожаемого Дяги, утратив место, где она царила в качестве музы. Прервав наш круиз с Бендором в конце августа, мы с Мисей вернулись в Париж, в мой дом на Фобур Сент-Оноре. Я предоставила ей одну из гостевых комнат, чтобы они с Кокто, который тоже гостил у меня, могли жаловаться друг другу на жизнь. Я, конечно, не сомневалась, что они сойдутся на почве опиума, но в сложившихся обстоятельствах решила спускать им эту слабость; сама я вернулась в ателье и с головой окунулась в работу, которой, казалось, не будет конца.

Скоро приехала погостить Вера Бейт. Совсем недавно было объявлено о ее помолвке с одним итальянским офицером и первоклассным наездником Альберто Ломбарди. В свое время я поручила ей проследить за предстоящим открытием моего бутика в Лондоне. И теперь Вера просила подыскать ей замену, поскольку после женитьбы Ломбарди хотел бы вернуться в Италию. Я, в свою очередь, поделилась новостью о Дмитрии, который сделал предложение богатой американке, наследнице огромного состояния, а также о моей тете Адриенне. Вздорный и придирчивый папаша ее барона, который больше всего противился ее связи с его сынком, был уже при смерти, и остальные родственники наконец дали согласие на ее свадьбу с Нексоном после его смерти.

— Ну, значит, все как-то налаживается, — сказала Вера, когда мы с ней устроились у барной стойки, а остальные друзья, развалившись на диванах, выпивали, разговаривали. — Кроме тебя, Коко, дорогая. Похоже, ты решила всю жизнь оставаться как сфинкс — загадочной, великолепной и вечно одинокой.

— Надо же кому-то оплачивать ваши свадьбы, — улыбнулась я. — Если бы я вышла замуж и перестала работать, каково бы пришлось остальным?

— Ммм… — промычала она; я бросила на нее подозрительный взгляд, и тогда она продолжила: — Я все думала, что такое случилось с Бендором. Мы с ним встречались в Лондоне, он был с дочерью лорда Сисонби, но не скажу, чтобы он сиял от счастья. Он спросил, приедешь ли ты в Лондон на открытие бутика. Я ответила, что понятия не имею. — Она помолчала. — Надеюсь, я правильно сделала?

— Да, конечно, — ответила я, но все веселье вечеринки как-то сразу потускнело для меня. — У меня, как всегда, напряженный график. В любом случае у нас с Бендором все в порядке. Вопроса о браке у нас не стояло, если ты об этом. Мужчины меня не понимают. Они говорят: «Тебе больше не о чем беспокоиться, ничего не надо делать, я о тебе позабочусь». Но на самом деле они хотят сказать: «Ты ничего не должна делать, потому что всегда должна быть у меня под рукой». — Поймав ее испуганный взгляд, я нервно засмеялась. — Словом, в мои намерения это не входит. Не хочу повисать на мужчине мертвым грузом.

И не успела она ответить, как я, вся из себя такая шикарная — в жемчуге и черном крепдешине, — решительно направилась к столику Кокто, — который, кстати сказать, снова подсел на опиум, — чтобы выбить у него рук бокал с шампанским. Перекинулась парой слов с женой Пикассо Ольгой, которая была одета в одно из моих последних платьев из бежевого джерси и двухцветные туфельки, но казалась совершенно измученной изменами своего знаменитого живописца.

Потом одним махом я взлетела по лестнице. В последние дни я не прощалась с гостями, и все уже привыкли к моим неожиданным исчезновениям. Они будут сидеть до тех пор, пока или не упьются так, что не смогут сдвинуться с места и дворецкому Жозефу придется разводить их по одному до своих комнат, или не отчалят куда-нибудь в ночное кабаре.

Я легла на кровать, мои верные собаки устроились рядышком, но, несмотря на это, всей своей тяжестью на меня навалилось страшное чувство одиночества.

Действие пятое

Безвременье для моды

1929–1945 годы

«Я не столь глупа и не стану делать вид, будто знаю, что готовит нам день грядущий».

1

Американская фондовая биржа обрушилась 29 октября 1929 года. Последствия оказались катастрофическими: в несколько секунд были уничтожены целые состояния, газеты пестрели сообщениями, что финансовые магнаты один за другим вместе с женами выбрасываются из окон небоскребов в страхе перед нищетой и лишениями. Не прошло и года, как волны американской депрессии докатились и до нас. Число заказов из-за границы у меня резко упало, и это был тревожный знак. Клиенты засуетились, заметались, и по всему было видно, что тратить деньги они будут не скоро.

А ведь Бендор меня предупреждал. Мы с ним все-таки остались друзьями. Он сделал предложение леди Понсонби, и она, естественно, приняла его. Перед свадьбой он повез невесту в Париж, они зашли ко мне на чашку чая (леди Понсонби оказалась как раз такой, как я себе и представляла: хорошенькой, ласковой и голубых кровей), и Бендор сообщил, что целый полк его финансовых аналитиков давно предвидел беду, грозящую заморской державе. Чтобы защитить свой бизнес, я предприняла срочные меры: для начала уменьшила прием на работу новых сотрудников и урезала число демонстрируемых платьев. Но как следует подготовиться к последствиям депрессии не получилось. Поток американцев и британцев, толпами валивших в мои бутики, иссяк. Даже разрекламированное открытие магазина в Лондоне не вызвало ожидаемого резонанса. И снова пришлось привыкать к строжайшему режиму экономии.

Богатая отделка бисером и украшения теперь были неуместны или нерентабельны. Только мое маленькое черное платье словно переживало период возрождения — возможно, потому, холодно прокомментировала я этот факт, что оно идеально вписалось в общую похоронную атмосферу десятилетия. Для дебюта в Лондоне я создала самые разнообразные недорогие ансамбли из хлопка, сократила количество вечерних туалетов до нескольких платьев из пике, органди и кружева с расклешенной юбкой и строгих жакетов из шелкового бархата и одновременно расширила ассортимент блузок и юбок из набивной ткани для женщин с небольшими средствами. Еще я представила мягкие костюмы из шантунга — это совершенно новый тип чесучи из шелка и шерсти, вытканный специально по моему заказу, а также сумочки с ремешком через плечо из простеганной кожи.

Несмотря на мучительный конец Les Annees folles,[41] я приветствовала это вынужденное возвращение к простоте. Я старалась придерживаться принципа «чем меньше, тем лучше» и никогда не останавливалась перед трудностями. Более того, в отличие от других модельеров, клиенты которых в результате общего экономического краха сократили расходы на модную одежду, у меня оставался талисман: мои духи «№ 5» все еще были необычайно популярны, ради их колдовского шарма женщины поголовно отказывались от других своих слабостей.

И все-таки повсеместный упадок деловой активности коснулся и моего бизнеса, и я тоже стала беспокоиться. Поток богатых отдыхающих в Довиле, Каннах и Биаррице значительно поубавился и превратился в тоненькую струйку, и мои бутики терпели значительные убытки. Более того, после многих лет безусловного превосходства, когда моим моделям не было равных, на сцену стали выходить новые модельеры, например итальянка Эльза Скьяпарелли, чьи купальные и лыжные костюмы принесли ей немалую славу. Лично я считала ее стиль производным и подражательным, но ее растущая известность не могла не тревожить меня. Я понимала, что для поддержания своего авторитета мне требуется какой-то смелый, даже рискованный ход. И тут во время летней передышки в «Ла Паузе» приехал Дмитрий и предложил идею, которая показалась мне идеальной.

Его американская богатая невеста сумела пережить кризис, подкосивший столь многих из ее привилегированных друзей. Ее родственники, по словам Дмитрия, вложили деньги в индустрию кинематографии, и теперь один из китов этого бизнеса, Сэмюэль Голдвин, снова сделал попытку вступить со мной в контакт и завоевать мое расположение.

— Он страшно хочет, чтобы ты приехала в Лос-Анджелес. Готов предложить тебе карт-бланш и значительное жалованье, лишь бы ты создавала костюмы для его самых известных кинозвезд, — сказал Дмитрий.

Мы полулежали в креслах возле бассейна, потягивая мартини; Мися тоже была поблизости.

— На следующей неделе он будет здесь, на Лазурном Берегу, приедет отдохнуть. Почему ты не хочешь с ним познакомиться? Я это устрою.

В любое другое время я бы отказалась от такого предложения. Не было никакого желания плыть за тридевять земель, неинтересна быа и страна, где обитает этот наглый народ, где так много людей страдает, да, по правде говоря, Америка никогда меня не интересовала. В отличие от большинства моих друзей, не исключая и Миси, фальшивый гламур Голливуда меня не манил. И все же я удивлялась своей нерешительности. В Соединенных Штатах моя одежда всегда продавалась исключительно хорошо, как и духи. Может, я бы туда и не поехала, но, если уж один из самых богатых магнатов этой страны так сильно хочет заполучить меня, мое имя наверняка было там легендой. Я уже начала хмуриться, мне казалось, что сейчас не время, но тут вмешалась Мися.

— Коко, какой тебе от этого будет вред? — тоненьким голосом проблеяла она. — Ну сама посмотри, он очень в тебе заинтересован. Второй раз уже просит.

Дмитрий сдержанно улыбнулся. Выглядел он очень элегантно, как только может выглядеть Романов с надежным банковским счетом и богатой женой, настолько изысканно, что я уже начала подумывать, а не затащить ли его в постель, просто так, чтобы только посмотреть, гожусь ли я еще на это дело.

— Второй раз? — как эхо повторил Дмитрий. — Так, значит, Голдвин и раньше предлагал?

— Да, представь себе. Присылал предложение… О, это было два, может, три года назад. Кстати, предлагал очень приличное вознаграждение, — прибавила я. — Можно даже сказать, чрезвычайно приличное.

Он прищурился:

— Ах вот как. Ну, тогда ты просто обязана принять его приглашение.

— Нет, — отрезала я, встала, подняла руки над головой и прошла мимо Дмитрия нарочито обольстительной походкой. — Но встречусь я с ним обязательно.

Я подошла к краю бассейна и плюхнулась в воду.

* * *

Голдвин оказался маленьким, потным и провонявшим сигарным дымом человечком. Я организовала в «Ла Паузе» ланч, простенький, но с хорошим вином, пригласила друзей сама не знаю зачем. Однако я чувствовала, что нуждаюсь в защите. Это чувство только усилилось, когда магнат в своей ужасной гавайской рубахе и бесформенных широких штанах с ходу оценил мой дом, словно повесил на дверь ценник. Потом отослал стриженую блондинку-жену к буфетной стойке, а сам затрещал на отрывистом английском, в котором я не понимала почти ни слова, хотя кое-как и говорила на этом языке, но владела им далеко не в совершенстве.

— Послушайте, мисс… Шанель. Я делаю вам предложение, которое бывает только раз в жизни: вы будете одевать моих самых перспективных кинозвезд. Свенсон, Гарбо, Колбер, Норма Талмадж, Ина Клер… Они станут носить только ваши платья и в фильмах, и в повседневной жизни… Вы заработаете состояние! Ни у одного модельера не было еще такого шанса. Каждый киноэкран в Соединенных Штатах и за рубежом станет вашим… ммм… как вы там это называете?

— Ателье, — подсказала я с легкой улыбкой.

— Ате… что?

— Салон, если хотите. Бокал вина, мистер Голдвин?

— Нет. К вину не притрагиваюсь. Меня от него пучит, — загоготал он.

Я прищурилась, ожидая, что сейчас он еще и рыгнет. Почему-то я вспомнила, что Серт отказывался ехать в Америку лишь потому, что там едят только белый хлеб. Похоже, и вина тоже чураются. Серт, в конце концов, разумеется, передумал. Мися, хлюпая носом, сообщила, что он все-таки принял заказ Рокфеллера украсить фресками один из его нью-йоркских небоскребов. Хотя по нынешним временам денег в мире осталось мало, но, видно, в Америке еще есть что тратить, судя по тому, как брызжет слюной Голдвин.

— Ну так что скажете? Этот русский… Эрте…[42] Приехал в Голливуд рисовать у меня декорации, и ему очень понравилось. Подписал годовой контракт. Я ему дом подарил. Хотите, и вам подарю?

— У меня уже есть дом, — сдержанно ответила я. Боже мой, как он похож на жуликоватого маклака, которых я немало видела в детстве на базаре, раскладывающих засаленные карты на перевернутом упаковочном ящике и заманивающих доверчивых простаков. И добавила: — И вряд ли я смогу приехать на целый год. У меня все дела здесь. — (Он так и уставился на меня, выпучив глаза и разинув рот.) — Здесь, во Франции, — пояснила я и взяла сигарету, — в Париже у меня ателье. Я не могу бросить все и уехать на год.

— У вас что, нет людей, некого вместо себя оставить? — Он был явно и неподдельно растерян.

— Почему, есть. Но ведь я разрабатываю модели и контролирую изготовление каждой из них. Ведь вы именно ради этого хотите меня нанять, да? — Я щелкнула зажигалкой. — Вам нужен мой талант?

— Да-да, конечно, — торопливо ответил он, но я сразу увидела, что он совсем не это имел в виду. — Ваш талант, да, конечно, — продолжал он, убыстряя шажки, словно трактор, увеличивающий скорость на ухабистой дороге. — Прекрасно, значит, на год вы уехать отсюда не можете. Но вы можете приехать просто хотя бы по приглашению, сошьете костюмы для моих кинозвезд, а там посмотрим.

— Ваших звезд… — Я еще раз улыбнулась ему. — Вы говорите, они будут носить мои платья во время съемок, а также в частной жизни? Простите меня, мистер Голдвин, но театральных людей я знаю не понаслышке. Актеры — народ упрямый и своевольный. Вы же не сможете заставить их все время носить платья от Шанель, верно?

— Они будут делать, что я им скажу! — взревел он так, что Дмитрий, да и остальные за столом, кажется, подпрыгнули на своих стульях. — Я плачу им деньги. Я их создал. Не станут слушаться — прогоню. И дело с концом.

— Понимаю.

Я улыбнулась еще шире, поскольку действительно все поняла. Слишком хорошо поняла. И он, по-видимому, тоже это заметил, судя по тому, с какой яростью набросился на жареного цыпленка.

— В общем, я предлагаю вам, — пробормотал он, торопливо заглатывая кусок за куском, — миллион долларов. По контракту. Приезжайте и посмотрите, что вы можете сделать в кино, и если вам понравится, подпишем контракт. Согласны?

В комнате повисла мертвая тишина, было так тихо, что я отчетливо услышала, как Мися вдруг негромко ахнула. Дмитрий смотрел на меня, приподняв бровь. Да, действительно, предложение было, как я уже говорила, экстраординарным. И я была бы круглой дурой, если бы отказалась. И все же я никак не могла заставить себя сказать «да», несмотря на то что Голдвин сидел передо мной, раздувая щеки, а Мися поедала меня молящим взором.

— Я оплачиваю ваши расходы, — прибавил Голдвин, — переезд, проживание, все остальное. Можете даже взять с собой кого-нибудь, если хотите: подругу, компаньонку, секретаря или помощницу. Полагаю, у вас в штате найдутся такие люди?

Мися готова была выпрыгнуть из своего платья. Я метнула в ее сторону предостерегающий взгляд, загасила сигарету и взяла бокал с вином:

— Значит, только по приглашению? И если я соглашусь, вы предоставите мне полный контроль над своими разработками? И если мне что-то не понравится, я смогу спокойно уехать?

— Да-да, но вам очень понравится, — просиял он. — От Голливуда все просто без ума.

В этом я не была вполне уверена, но все же кивнула, и Мися в первый раз за несколько месяцев громко рассмеялась, а я подумала, что это будет наверняка авантюра, если не что-нибудь похлеще.

* * *

Перед отъездом в Америку я помогла устроить столь долгожданную, почти тридцать лет, свадьбу Адриенны с Нексоном. Моя тетушка, в белом подвенечном платье из органзы и шелка, скроенном по косой, — я сама придумала фасон и сама сшила, — так и сияла от счастья, когда обменивалась брачными обетами со своим бароном, теперь уже с брюшком, но во всем остальном безупречно утонченным и изысканным. Ну как было не восхищаться их верностью друг другу. Нексон мог поступить так, как и Бой, и Бендор, — жениться ради выгоды, а Адриенну держать при себе в качестве любовницы, но он остался верен ей вопреки всем обстоятельствам, он любил Адриенну, любил ее больше, чем кто-либо из всех, кого я знала.

После церемонии Адриенна подошла ко мне:

— Я не хочу больше работать. Я подожду, конечно, сколько хочешь, пока ты не вернешься из Америки, но потом мы с Нексоном… В общем, Нексон хочет, чтобы мы с ним жили в его фамильном замке, и…

Адриенна не знала, как продолжить, но я поняла ее. Мы с ней были одногодки, но ей все-таки хотелось попытаться родить ребенка.

— Конечно, — ответила я. — И больше об этом не думай, ни о чем не беспокойся. Поезжай с ним. Будь его верной баронессой. Ты заслужила это.

— Но как же ты без меня?

— Приглашу кого-нибудь. Вот графиня Элен де Лёсс интересовалась, нет ли у меня работы. Она знает всех наших клиентов. А перед отъездом покажешь ей, что к чему, если не против. Договорились? — Адриенна кивнула, хотя выглядела довольно уныло, но я прижалась к ней и поцеловала в щеку. — Ты всегда можешь вернуться. Знай это. Я сказала, что найду тебе замену, но это не значит, что кто-то может заменить мне тебя.

Она так и просияла:

— Спасибо тебе, Габриэль.

Видно было, что у нее словно камень с души свалился, и у меня не хватило духу признаться, что мне кажется, она обязательно еще вернется. Хотя Адриенна дожила до того дня, когда наконец женила на себе своего Нексона, однако благодаря моему успеху она стала независимой. И не сможет долго выдержать далеко от нас, если только, конечно, не забеременеет каким-то чудом, поскольку в ее возрасте это в высшей степени маловероятно.

И все же, глядя, как на свадебном вечере она танцует с Нексоном, я не могла отделаться от странного для меня сентиментального чувства. Хотя первоначальная страстная влюбленность была у них уже далеко позади, в глазах обоих сияла искренняя любовь друг к другу. К моему удивлению, ко мне подошел Бальсан и пригласил на танец; он специально приехал из Руайо в Париж со своей новой невестой на эту свадьбу. И снова я оказалась в его объятиях после стольких лет, снова видела близко его как всегда насмешливое выражение лица, хотя сейчас он был уже изрядно потрепан жизненными бурями, с каким-то совершенно неуместным брюшком, которое упиралось мне в живот.

— Что такое, тебе надо что-то с этим делать, — заметила я, вращаясь с ним в вальсе. — У твоих лошадок грыжа вырастет, если будешь так много есть и мало двигаться.

— Ммм… Да, пожалуй. Возраст, спокойный образ жизни, хорошая еда, старые друзья, скучный секс… — Он улыбнулся. У него было все то же выражение лица, типа «а пошло оно все к чертям собачьим»; я не выдержала и рассмеялась. — Вот ты у нас, Коко, молодец, все такая же, время над тобой не властно. И не идешь ни на какие компромиссы, как всегда, верно?

— Не понимаю, о чем ты. Я ведь тоже старею.

— Но не так, как все мы. — Улыбка его увяла. Мягкая, кроткая нежность проступила в лице и во взгляде, так что я чуть не споткнулась в танце. — Ты все еще тоскуешь по Бою?

Только Бальсан осмелился задать мне этот вопрос. Больше никто. Да я больше никому и не позволила бы задать его.

— Да, каждый день.

Он прижал меня к себе еще крепче:

— Это хорошо, ты молодец. Ты любила и была любима. Больше нам от жизни ничего не надо. У многих этого нет.

Ушла я рано, сославшись на то, что мне надо поскорее быть дома и собираться в дорогу. Но, честно говоря, мне просто хотелось оказаться дома, и я помчалась к своему «роллс-ройсу», будто в гостинице случился пожар.

Только когда мой шофер заехал на дорожку, ведущую к моему дому на Сент-Оноре, я поняла, что чувство мое гораздо глубже, чем просто печаль. Это была некая непостижимая тоска по уходящей эпохе. Адриенна, как и я сама, с самого начала страстно желала стать чем-то большим, чем она была. Она всячески поддерживала, ободряла меня, даже когда я стала любовницей Бальсана. Бальсан предоставил мне убежище, он невольно подтолкнул и вывел меня на путь, который привел меня к моему будущему, к тому, что я есть сейчас, ведь именно он познакомил меня с Боем. Теперь Боя уже нет, Адриенна и Бальсан нашли себе супругов, с которыми они будут делить остаток жизни, а я осталась одна.

Дверь дома открылась. Вышла Мися; она едва волочила ноги, а за ней вприпрыжку выбежал Кокто, свеженький после еще одного месяца реабилитации.

— Коко! — раздраженно кричал он. — Ну скажи ты ей, что нельзя ехать в Калифорнию в этой ужасной соломенной шляпке! Все подумают, что она твоя гувернантка!

Я рассмеялась и вышла из машины.

И как мне могло прийти в голову, что я останусь одна, когда на моей шее висит столько сирот?

2

Я прекрасно представляла, что пребывание вместе с Мисей на океанском лайнере обернется для меня пыткой. Даже «Ла Пауза» с многочисленными комнатами при ее появлении словно съеживалась, становилась маленькой. По всему дому валялись ее вещи, отовсюду слышался ее голос, молчания она не переносила, непрерывно болтала обо всем и ни о чем, тишина для нее была сущим проклятием, тогда как для меня тишина была благом. Кроме того, я тревожилась за собак. Пита и Поппи были уже старенькие, почти по тринадцать лет, страдали артритом, у них выпадали зубы, но они были все так же преданы мне, как и я им. Жозеф был убежден, что длинное морское путешествие плохо скажется на их здоровье, обещал о них заботиться, как и Кокто, который хоть и сердился, что мы с Мисей отправляемся без него (еще один повод для моего беспокойства, поскольку он был такой слабый), но дал слово, что собаки будут все время под его присмотром.

1 марта 1931 года мы взошли на борт лайнера «Европа». Пока мы плыли в открытом океане, нам ничего больше не оставалось, как гулять по палубе, обедать, читать и сплетничать, и вот тогда я обнаружила, что испытываю те же ощущения, что и в Мулене, когда жила с Адриенной. Я чувствовала себя на удивление комфортно, мне даже приятно было сознавать, что рядом со мной близкая подруга, что я могу расслабиться и на время забыть о своих обязательствах.

Мися наслаждалась новизной ощущений. Мы частенько сидели вдвоем под тентом на палубе: в руках бокалы с напитками, я рассказываю, как Бендор с невестой приезжал ко мне в гости, мы хихикаем.

— Ты бы видела ее лицо. Будто боялась, что я сожру ее живьем. А Бендор-то встал, извинился и оставил нас вдвоем, сбежал, трусишка! Думаю, одно мое слово, что она мне не понравилась, — и он разорвал бы помолвку.

— Но ты же ничего не сказала. — Мися бросила на меня едкий взгляд поверх солнечных очков. — Ты же сама хотела, чтоб он на ней женился, потому что только так он не мог бы жениться на тебе.

Я пожала плечами и отхлебнула коктейля:

— Она была как тот заварной крем, который обожают британцы: сливки да сахар, никаких нюансов. Я расположилась на кушетке как королева. Драгоценностей на мне было как на рождественской елке, — продолжила я, и Мися фыркнула. — Пита и Поппи устроились на стульях, и ей ничего не оставалось делать, как присесть на скамеечку у моих ног. Я молчала, ни слова не говорила. И в конце концов она возьми да скажи, что ее отец подарил ей на Рождество созданное мной ожерелье и что она его обожает. Можешь поверить? И тогда я попросила описать это ожерелье.

— И что? — Мися оскалила зубы. — Действительно твое?

— Да. Но ей я сказала, что вряд ли ожерелье мое, я бы ни за что не позволила, чтобы столь вульгарная вещица носила мое имя. Бедняжка очень расстроилась. На этом разговор закончился. Потом Бендор зашел ко мне и сказал, что она именно такой меня и представляла.

— Ну да, небось подумала, что ты чудовище! — хихикнула Мися.

— Естественно. — Я окинула взглядом океан. — Зато теперь запомнит меня на всю жизнь.

Мися погрустнела, задумалась. Я тоже молчала.

— И ты ни о чем не жалеешь? — наконец спросила она. — Могла ведь стать его женой. Он был влюблен в тебя… Я уверена, что до сих пор любит. Если мужчина приводит невесту к своей любовнице, чтобы та ее одобрила, значит хочет услышать, что она ему не подходит.

А что, может, Мися и права. Вдруг Бендор и вправду надеялся, что я сломаю его решимость жениться, объявив Лоэлию Понсонби девицей неинтересной и глупой как пробка? Мне и самой тогда это приходило в голову. Хватило нескольких минут знакомства, чтобы понять: она или очень скоро наскучит ему до смерти, или будет пилить, пока не сведет в могилу, а сама заживет в свое удовольствие вдовушкой. Я могла развеять его иллюзии или вернуть его себе как любовника, даже после свадьбы. Но я этого не сделала. Сказала, что она прелестная девука, и они спокойно продолжили брачные приготовления.

— Нет, — ответила я, — не жалею. Видит Бог, я хочу любви. Но как только нужно выбирать между мужчиной и моими платьями, я выбираю платья. Он ведь мог потребовать, чтобы я бросила работу, а я бы ни за что не пошла на это. Герцогинь Вестминстерских может быть сколько угодно, а Коко Шанель всегда будет только одна.

Мися сжала мне руку:

— Вот за это все тобой и восхищаются. А больше всего я. Ты посмотри на меня: трижды разведенная, ни имени, ни известности. Мне скоро шестьдесят стукнет. Ну кто меня теперь такую полюбит?

— Я тебя люблю, — сказала я и тут поняла, что это действительно так.

Да, она моя единственная верная подруга. Порой она раздражает меня, я на нее сержусь, даже рассвирепеть могу, но одна она знает меня лучше всех, она всегда неподражаемо честна со мной, искренне и откровенно говорит мне в лицо все, что думает, даже когда мне это очень не нравится.

— Да уж, что и говорить. Жаль, что мы с тобой не лесбиянки, — отозвалась она, а увидев, что я усмехнулась, прибавила: — А кроме того, если тебя это может утешить, ты все сделала правильно. Бендор далеко не тот галантный рыцарь, каким кажется. Ты читала газеты перед отъездом? Нет? Ну так вот, он сделал своей герцогине прекрасный свадебный подарок: сообщил королю, что брат его жены, Уильям Лайгон, граф Бошампский, — гомосексуалист, и репутация этого человека была уничтожена. Это же настоящий позор. Лайгон по приказу короля был вынужден оставить политику, а его жена подала заявление о разводе.

Пораженная ужасом, я так и уставилась на нее:

— Но в газетах ничего об этом не было!

Страницы: «« ... 89101112131415 »»

Читать бесплатно другие книги:

Роковые годы Второй мировой и Великой Отечественной войны – все дальше уходят они от нас, становясь ...
Во втором томе избранных трудов О. С. Иоффе представлена вышедшая в 1967 г. работа «Советское гражда...
Эта книга – глубокий, подробный и богато иллюстрированный путеводитель-рассказ о Святой Афонской Гор...
Из-за трагических событий прошлого века жизнь русского монашества на Афоне на рубеже XIX–XX вв. оста...
В сборник «Король планеты Зима» вошли произведения Урсулы Ле Гуин, каждое из которых тесно связано с...
Журналист-газетчик, бывший сотрудник системы МВД, автор этой книги ярославский писатель Владимир Кол...