Другой Путь (адаптирована под iPad) Акунин Борис
И все же я склонен считать, что НЛ при всех своих ограничениях может считаться Путем, альтернативным аристономическому. В конце концов аристонома тоже есть в чем упрекнуть. Он «сияет» не кому-то одному, а многим, и это прекрасно, однако каждому отдельному представителю человечества достается лишь частица света, и свет этот не пропитан таким теплом, которое дает адресная, персональная Любовь. Спросите кого угодно, с кем он предпочтет делить жизнь – с аристономом или с тем, кто умеет по-настоящему Любить, и ответ будет очевиден. НЛ вкладывает в тебя все сто процентов своего капитала, а не делит его на миллион акционеров. Тора утверждает: кто спас одного, тот спас всё человечество. Наверное, то же можно сказать и про Любовь.
Вот я вплотную подошел к тому, ради чего затеял всё это длинное, противоречивое и местами – сам вижу – не слишком убедительное исследование.
Как избавить НЛ от черствости по отношению к миру, а аристономию – от сухости и эмоциональной несогретости? Я бы не хотел, чтобы аристономический путь предназначался исключительно для аскетов, которые ради Служения отказываются от Любви. Такие подвижники, наверное, необходимы, но их не может и не должно быть много.
Как сделать НЛ открытой миру, а аристономию – открытой Любви?
Неужели нельзя жить правильно и в то же время счастливо?
Неужели никак невозможно соединить два эти Пути – аристономию и Настоящую Любовь?
Неужели нельзя полноценно заниматься большим, благородным делом, приносящим пользу человечеству, и в то же время не жертвовать Любовью?
Не получится ли найти формулу жизни, которая соединит достоинства Большого и Малого Миров, не порождая между ними конфликта? Возможен ли Путь, который я называю Настоящей Настоящей Любовью?
В следующей, заключительной главе я попробую это сделать.
(Фотоальбом)
– Сегодня исторический день, – торжественно объявила Мирра. – Клобуков, ты только что удачно схохмил. Никогда бы не поверила. Чего-чего, а каламбура от тебя никак не ждешь.
Шутка была такая. Мирра быстро решила техническую задачу, набросала на бумаге рисунок шва, и ей стало скучно. Взяла отрывной календарь – роскошный, старорежимного вида, весь в золотых завитушках, с церковными праздниками (Антону один прооперированный нэпман подарил) – и прочла вслух, просто так, от нечего делать:
– «Шестнадцатое мая, третье по пасхе воскресенье, начало недели жен-мироносиц». Что за жены такие?
Клобуков со своей половины стола говорит:
– Это же ты жена-мироносица. Моя жена Мирра Носик.
Она удивленно рассмеялась. Приподнялась, заглянула за барьер. Это Антон перегородил письменный стол пополам грифельной доской в полметра высотой. Говорит, Миррин вид отвлекает его, мешает сосредоточиться. Когда они оба сидели, занимались, она его не видела, а только слышала: сопит, как ежик, и постукивает – мелом по доске что-нибудь запишет и сотрет, привычка у него такая.
Похвала была ему приятна. Мирра мужа комплиментами не баловала.
– Да, неплохо получилось, – скромно признал он. – Ты что томишься? Уже приготовилась? Гляди. Хорошо себя покажешь – будет тебе зеленая улица. Прошляпишь что-нибудь – о продолжении забудь.
Она с досадой:
– Хватит меня стращать, а? Я стараюсь не психовать, а он… Посмотри лучше – как тебе? Который лучше?
Показала рисунки швов. Он посмотрел, одобрил все три варианта, но посоветовал обвести карандаш тушью – получится наглядней и солиднее.
Совет был правильный. У Мирры снова появилось, чем заняться.
В комнате опять стало тихо: с одной стороны стола постукивал мел, с другой поскрипывало стальное перо.
Вообще-то это называется «счастье», подумала Мирра. Они вместе, рядом, и каждый занят своим делом – любимым, важным. Антон составляет план анестезии для сложной трепанации, но это обычная его работа, а вот Мирра готовилась к первой в своей жизни профильной операции. Не самостоятельной, конечно, а в качестве второго хирурга, однако со своим ответственным участком работы. Ни в коем случае нельзя ударить лицом в грязь.
То есть сама-то операция были не ахти какая мудреная – секторальная резекция молочной железы на предмет удаления зрелой фиброаденомы. Но не в резекции дело.
Хирург, профессор Клейменов, увидел на практическом занятии, как Мирра кладет на лайковой коже косметический шов собственного изобретения. Похвалил. Предложил ассистировать – он собирался оперировать какую-то свою знакомую. Сказал, та ужасно волнуется, что грудь будет обезображена.
Мирра пошла знакомиться с пациенткой. Поговорила с ней, выслушала всю жизненную историю – научилась у Клобукова вызывать людей на откровенность, хотя хирургу это вроде и ни к чему.
Больная Щетинкина, 1890 года рождения, имела мужа на восемь лет младше.
– Люблю моего Семочку ужасно, – всхлипывала она, округляя влажные карие глаза. – И он меня любит. Уткнется сюда, – она показала на свой внушительный бюст, – целует, потом голову спрячет между грудями, как котенок… Я от этого прямо как варенье вся делаюсь. Но лет-то мне сколько? А Семочка у меня, как младенчик, ни одной морщинки. Куколка! А у меня, глядите, и так уже висит всё, хотя я нарочно не рожала, шесть абортов сделала, только бы себя сберечь. А доктор мне фотоснимки показал, какая у меня после операции грудь будет – кошмар, ужас! Одна такая, другая сякая, и рубец этот жуткий! Как я Семочке покажусь? Он меня бросит, и правильно сделает… У-у-у-у! – И завыла так горестно, безнадежно, что дуру стало невыносимо жалко.
– Шрам получится аккуратный, насчет этого не беспокойтесь. Келоидного рубца с моим швом не будет, обещаю… Но размер, конечно, получится неодинаковый. Если только…
Тут Мирре пришла в голову дерзкая идея, о реализации которой на своем пятом курсе она еще и не мечтала.
– Смотрите, что можно сделать… – Она стала рисовать на бумаге, вкрадчивым голосом объясняя: – Вот какие груди у вас сейчас. Да, имеется возрастное обвисание, это явление совершенно нормальное и естественное, происходящее вследствие ослабления фиксации и понижения сопротивляемости тканей… После операции профессора Клейменова получится вот так. Линия сбоку – это шрам. Ровненький, но все равно видный.
– Как дыня, от которой кусок отъели, – заплакала Щетинкина. – Если Семочка уйдет, я руки на себя наложу!
Мирра продолжала рисовать.
– А можно сделать вот такие. Поменьше, но упругие, твердые, красивой формы. Хотели бы вы такую грудь?
– Жизнь бы отдала, – свирепо ответила пациентка. – А можно? Профессор сделает?
– Нет, профессор не сделает. А я могу. Но нужно, чтобы он разрешил. Если вы потребуете, и настойчиво – он не сможет отказать.
Затея была рискованная. Заговор за спиной главного оператора – за такое могут в шею выгнать.
– Что это я вас подговорила – молчок. Скажите: хочу косметическую ремодуляцию груди. Мол, слышала, что в Европе сейчас делают. Запомните?
– Косметическая ре-мо-ду-ля-ция, – повторила Щетинкина благоговейно, будто молитву.
– Он станет говорить, что у нас такого нет, а вы стойте на своем. Профессор скажет мне, что операция откладывается, потому что больная блажит – ремодуляцию ей подавай. И тут я рраз ему на стол готовый план.
– А он есть, план этот? – Пациентка жадно смотрела на рисунок. – Даже если нету, я все равно согласная. Вцеплюсь в Архип Петровича – не отстану! Только докторша, родненькая, сделай мне такие!
План не план, но принцип операции Мирре был известен – недавно она с клобуковской помощью прочла и законспектировала тематическую подборку из немецкого хирургического журнала. А к тому моменту, когда ее вызвал профессор Клейменов, чтобы сообщить о внезапно возникшей проблеме, был готов и план. «Надо же, какое совпадение, – бесстыже изобразила она удивление. – А я как раз решила взять косметическую ремодуляцию грудных желез в качестве дипломной разработки. Там всё не так уж сложно. Операция состоит из трех этапов…»
И уверенно, рисуя на бумаге, объяснила:
– Полная незаметность рубца достигается тем, что он переносится в подгрудную складку. Конечно, это далековато от нашей фиброаденомы, вам будет неудобно работать… – Тут она нарочно сделала паузу. Профессор самолюбиво хмыкнул: «Ну, это, положим, пустяки. Дальше что?» – Сосок перемещается на новое место, выше. Там делается удлиненно-овальный разрез. Сосок подтягивают кверху и вшивают. Стягивая дефект, образовавшийся в результате резекции фиброаденомы и заодно убрав еще какое-то количество жировой ткани, придаем груди нужную форму. Обвислость пропадает, обретается упругость. Потом делаем аналогичную процедуру со второй, здоровой железой, чтоб получилось симметрично. Вот и всё. Когда прооперированная женщина стоит или сидит, шрама в подгрудной складке вообще не видно. Когда лежит, с моим косметическим швом будет просто тонкая белая полоска.
– Черт, – вздохнул профессор. – Надо следить за новинками. Рутина заедает, не хватает времени. Скажите, коллега, а взялись бы вы – под моим наблюдением, конечно, – проделать все эти манипуляции? Чувствуется, что вы хорошо проработали теоретическую сторону.
– Ой. – Мирра изобразила испуг, но осторожно, чтобы не пережать. – Только если вы будете во всем, во всем мной руководить. И если что, поможете.
Внутри у нее прямо грянул духовой оркестр. «И в схватке упоительной, лавиною стремительной даешь Варшаву, даешь Берлин!»
А что потом было с Щетинкиной! Так обняла, что чуть не раздавила своим пресловутым бюстом. Вот ведь вроде чепуха – висят сиськи или торчат, а на самом деле нисколько не чепуха, если человек считает, что от этого зависит счастье. На какие только жертвы и испытания не пойдет женщина, чтобы спасти любовь…
– Клобуков! – позвала Мирра. – У меня к тебе вопрос.
За доской сопение. Погружен в работу, не слышит.
Мирра сползла на стуле пониже, достала его щиколотку ногой.
– Эй, Клобуков!
– Ммм?
– А если я попрошу тебя операцию сделать? Твой нос поправить? Согласишься?
– Зачем?
Из-за доски высунулась голова, замигала.
– Чтобы мне было на тебя приятнее смотреть. Сделаю тебе римский. Или греческий. А то кочерыжка какая-то.
– Если тебе неприятно смотреть на мой нос – смотри в глаза, – буркнул муж. Голова исчезла.
Вот она, разница между нами и ими, печально размышляла Мирра. Женщина ради любимого готова меняться, страдать, работать над собой, а эти палец о палец не ударят. И мой еще из лучших. Обычный муж отрастит себе пивное брюхо, и наплевать ему, нравится это жене или нет.
Она встала, потянулась, зевнула. Лениво подошла к книжным полкам, тоже поделенным на две части: на клобуковской половине густо, на Мирриной не особенно, одни учебники, научные журналы да томик Маяковского.
Взяла с зарубежной половины брошюру, которой раньше не видела. В. Соловьев, «Смысл любви».
Усмехнулась. Все-таки она к Клобукову несправедлива. Он тоже готов меняться, просто у мужчин это происходит по-другому. Надо же, изучает теорию. Выстраивает научную базу. Смешной!
Полистала немного.
– Ну не болван твой Соловьев? Ты только послушай. «Что мужчина представляет активное, а женщина – пассивное начало, что первый должен образовательно влиять на ум и характер второй – это, конечно, положения азбучные». Азбучные, каково? Вот индюк!
– Ммм?
– Клобуков, я с тобой разговариваю!
– О чем? – Оторвался, наконец, от бумажек. Удостоил внимания. Рожа недовольная. – Слушай, ты же знаешь. У меня тоже в некотором роде первая операция – первая с профессором Зельдовичем. В зависимости от того, как она пройдет, он или возьмет меня в постоянные анестезисты, или нет. Во-первых, мы на мели, нужен новый источник заработка. Во-вторых, работать с Зельдовичем будет одно удовольствие. Он очень интересный хирург. В отличие от Логинова берется только за самые сложные операции. И этот случай тоже мудреный. Давай я тебе расскажу. Может быть, посоветуешь что-нибудь…
– Ты лучше расскажи, почему от Логинова ушел.
С вражиной и контриком Логиновым Мирра готовилась вести долгую позиционную войну, чтобы постепенно освободить мужа от чужеземного ига, вывести из-под зловредного логиновского влияния. Но неделю назад Антон вдруг пришел домой мрачный и объявил: «Всё, с профессором больше не работаю. Готовься к тощим временам». И как она ни приставала – что такое, что случилось, – не раскалывается. Молчит, как большевик в деникинской контрразведке.
С одной стороны, Мирра, конечно, была ужасно рада. Но все-таки что у них стряслось? Почему такая таинственность?
Момент был удачный. Антон увлечен работой, не хочет от нее отрываться.
Подошла, крепко взяла его ладонями за щеки, подняла лицо кверху.
– Из-за чего ты поссорился с Логиновым? Я от тебя не отстану, пока не ответишь толком. Не дам работать, честное комсомольское. В результате ты опозоришься перед Зельдовичем, тебя выгонят и будешь работать анестезистом у ветеринара. А ну говори!
Клобуков знал, что «честным комсомольским» она зря не разбрасывается. Покосился вниз, на свои записи. Вздохнул.
– Профессор сказал, что мое… что изменения в моем семейном положении плохо сказываются на работе. Что я стал отказываться от командировок. Что у настоящего врача есть Дело, а потом уже всё остальное. А у меня теперь сначала всё остальное, и только потом Дело… Что это вопрос приоритетов и что нужно выбрать. – Говорил он через силу, неохотно. – Мне не понравилось, что он назвал тебя «всё остальное». Слово за слово… Ну и, в общем, я сказал, что ухожу…
– То есть Дело и я, по его мнению, несовместимы? – удивилась Мирра.
– Он, в сущности, прав. Работа, конечно, может стоять в жизни человека не на главном месте. Но если работа для человека – Дело, так не получится… Посмотри, как мы с тобой работаем. – Он показал на перегородку. – У тебя свое дело, у меня свое. Мы постоянно отрываем друг друга от работы, мешаем. Разве не так? Но я тебе вот что скажу. Пускай. Мой приоритет – ты. Я это сказал Логинову. И ему это не понравилось.
Она смотрела на его лицо, сплющенное между ее ладонями, и думала: какой он сейчас красивый! Просто невыносимо красивый.
– Дурак твой Логинов. Во-первых, скоро я стану настоящим хирургом, и мне тоже понадобится хороший анестезист. Будем работать вместе, одной командой: лучший в СССР косметический хирург М. Носик и лучший на свете анестезист А. Клобуков. Никакой борьбы приоритетов.
– Я не буду с тобой работать, извини, – сказал Антон. – Я с уважением отношусь к избранной тобой специальности. Косметическая хирургия – дело хорошее и важное. Но на мой век хватит операций, когда человеческая жизнь в опасности и ее нужно спасать.
Как с этим поспоришь? Мирра и не стала.
– Ну и пожалуйста. Пусть каждый из нас занимается своим делом. Найду себе другого анестезиста. А в сложных случаях буду звать тебя. Ты ведь не откажешь?
– Если в этот момент не будет настоящей операции.
Она стукнула его по лбу:
– Какой же ты, Клобуков, зануда со своей честностью!
– Ты сказала «во-первых». А что во-вторых?
Он тер освобожденную мятую щеку.
– А во-вторых, я тебе еще не говорила, что я тебя люблю?
Антон моргнул.
– Нет. Я тебе много раз, а ты мне никогда. Я знаю, что ты не признаешь «телячьих нежностей».
– Ну вот запиши себе, на память. Число поставь. В следующий раз такое услышишь от меня нескоро.
Наклонилась и поцеловала его: в лоб и в нос коротко, в губы подольше.
– Это тебе за то, что не поддался гаду Логинову… А я знаю, как это было трудно… Проси в награду чего хочешь.
У Клобукова сверкнули глаза. Он обнял Мирру за талию.
– Ты знаешь, чего я хочу.
– Стоп. Мы же договорились. – Она уперлась руками ему в плечи. – До операции шуры-муры отменяются. Они сбивают настрой, потом невозможно сосредоточиться на работе…
– Сама сказала: «Проси чего хочешь». Кто постоянно хвастается: «Я человек слова, я человек слова»?
– Ладно, хрен с тобой. Только давай сам. Не заводи меня. Чик-чирик, быстренько.
Антон оскорбленно продекламировал:
- Я ненавижу, когда отдается мне женщина с виду,
- А на уме недопрядённая шерсть;
- Сласть мне не в сласть, коль из чувства даруется долга, –
- Ни от какой из девиц долга не надобно мне.
И поднял палец:
– Овидий. Две тысячи лет назад сказано.
– Была бы честь предложена. Не хочешь – не надо. Расходимся по отсекам.
Мирра сделала вид, что уходит, и его принципиальность моментально испарилась.
Пять минут спустя, в ванной, приводя себя в порядок и глядя, как раскрасневшийся Антон причесывает растрепанные волосы, Мирра сказала:
– Клобуков, ты без меня, как лампочка без электричества. Вот перегорят у меня пробки, и ты погаснешь. Будешь висеть холодной стекляшкой.
Он оглянулся. В глазах – страх.
– Я не могу такого представить. Что я есть, а тебя нет… То есть могу, и это ужасная мысль. Почему ты вдруг про перегоревшие пробки?..
– Так просто, – легкомысленно качнула головой Мирра. – Приятно думать, как много я для тебя значу.
Но Клобуков не успокоился. Кажется, она случайно попала на больную тему.
– Приятно? – Он поежился. – А у меня иногда мороз по коже… Я много об этом думаю, только с тобой не делюсь, потому что ты не любишь таких разговоров… Знаешь, я совсем иначе представлял себе любовь. Оказывается, я не знал про нее главного. Плохого и страшного. Она лишает свободы и мужества. А может сделать подлецом.
Мирра присвистнула:
– Ну ты дал, Клобуков. Как это?
– Очень легко могу представить ситуацию, когда я окажусь перед выбором – отказаться от тебя или от дела всей моей жизни. Даже хуже: предать тебя или совершить какой-нибудь чудовищно подлый поступок… Я знаю, что выберу тебя. И окажусь подлецом… Вот в чем ужас.
Ему, глупенькому, кажется, в самом деле было страшно, а Мирра слушала – прямо таяла.
– Говори, Клобуков, говори. Ты сегодня прямо соловей. Ты, конечно, несешь чушь. Но очень приятную. – Не удержалась. Прижала его, обняла, поцеловала. Сказала ласково: – Ну кто от тебя потребует, чтобы ты предал либо меня, либо дело или свой долг? Итальянские фашисты? Белопанская Польша? А, знаю. Клика Чжан Цзолина. «Пледай, глажданин Клобукова, свою сисилистисескую лодину, не то отбелем у тебя глажданку Носик и все ее сиси-писи»? – просюсюкала она с китайским акцентом.
Антон засмеялся. Она тоже.
– Замри-ка, жена-мироносица. Не двигайся. – Он попятился из ванной. – Остановлю мгновение. Оно прекрасно.
– Ты куда?
Но Клобуков уже вернулся, с фотокамерой.
– Хочу сделать снимок на память о дне, когда ты впервые сказала, что меня любишь… – Он приложился к видоискателю, недовольно фыркнул. – Нет, тени просто ужасные. Давай спустимся во двор, под яблоню. Там сейчас должен быть отличный полуденный свет. Только не убирай улыбку. Не меняй выражение лица. Пусть остается таким же, как сейчас. Точь-в-точь.
Мирра прыснула:
– Навечно?
(Из клетчатой тетради)
Настоящая Настоящая Любовь
Вот я и подошел к финалу моего «трактата внутри трактата». Перед последней главой остановился, не зная, есть ли у меня ответ на основной вопрос. Перечитал всё, написанное выше, что-то исправлял, вычеркивал, дополнял. И в конце концов, как мне кажется, нашел выход – или, вернее будет сказать, вход.
Даже два входа, две двери, ведущие в правильную, то есть не только счастливую, но и осмысленную, не только осмысленную, но и счастливую жизнь. Первая из них открывается со стороны Малого Мира, вторая – со стороны Большого.
Помогла мне одна выхваченная из контекста цитата и, как ни странно это прозвучит, посещение балета.
Сначала про цитату. У современного философа Бертрана Рассела я наткнулся на мысль, которая на первый взгляд тривиальна и не удерживает читательского внимания: «Правильная жизнь вдохновляется любовью и направляется знанием… Цель жизни – счастье; средства достижения – любовь и знание». Стоило мне внести в эту максиму небольшую коррекцию, и всё встало на свои места.
Правильная жизнь вдохновляется Настоящей Любовью и направляется аристономией. Цель жизни – счастье; средства достижения – НЛ и (а не «или») аристономия.
После этого было уже легко. Осталось только распределить приоритеты.
Первый маршрут, берущий свое начало из Малого Мира, определяется так:
Настоящая Любовь, дополненная и возвышенная аристономией.
Это означает, что человек остается внутри Малого Мира, не замахиваясь на великие цели, но при этом не замыкается в своей счастливой каюте на двоих, не запирает ее изнутри на ключ. Человек делится счастьем с теми, кому повезло меньше. Такая НЛ не эгоцентрична, а щедра.
Этой щедрости должно как минимум хватать на собственных детей. Есть отличная метафора, гласящая, что ребенок подобен дорогому, желанному гостю, приход которого – праздник. Для гостя не жалеют тепла и внимания, подают всё лучшее, что есть в доме, однако знают, что визит продлится ограниченное количество времени. Ребенок вырастет и отправится своей дорогой, а хозяева останутся вдвоем. Родители должны относиться к детям, как к общему Делу, совместному проекту, адресованному в будущее, как к подарку, который они делают человечеству, и тогда естественная, обычная семейная функция – произвести на свет и вырастить потомство – озарится светом аристономии. Прекрасно, если есть возможность дать детям хорошее образование, но даже если родители очень бедны, они все равно могут воспитать в ребенке качества, которые пригодятся и для аристономического развития, и для способности к Настоящей Любви (для второго достаточно родительского примера).
Но счастливая пара, если захочет, может дать миру и гораздо больше, не ограничиваясь сугубо семейными интересами. Пожалуй, она даже должна это делать, поскольку кому многое дано, с того много и спросится.
Купаясь в счастье, нельзя забывать о том, что большинство людей несчастны. Если не из сострадательности, являющейся атрибутом аристономического Пути, то хотя бы из суеверия. Про это отлично сказано в чеховском рассказе «Крыжовник»: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».
Двое, согревающие теплом своей Любви хотя бы ближнюю периферию внешнего мира, живут правильно, даже безупречно. В отдаленном счастливом будущем, когда урегулируются все общественные конфликты, такой образ жизни, вероятно, станет преобладающим и ничего большего от человека не потребуется. Но в современной реальности, с ее несправедливостью, жестокостью, иррациональностью, супружеская пара, избравшая дорогу НЛ, должна быть осторожна в своей эмпатической благотворительности, следя затем, чтоб центр тяжести не переместился в Большой Мир. Не следует стремиться к высокой карьере; не следует занимать должностей, которые предполагают жертвование личными интересами ради общественных; в сущности, не следует и браться за какие-то масштабные дела, увлеченность которыми поставит семейное счастье под угрозу. Человек, решивший остаться в границах Малого Мира, в некотором смысле подобен клирику, который выбирает путь белого духовенства, зная, что не станет епископом, митрополитом или патриархом.
Этот Путь чреват трагическим исходом, если хотя бы один из Любящих ощущает в себе силу или призвание для служения Большому Миру. Тогда возникает риск, что на крутом повороте судьбы, ставящим перед человеком жестокий выбор «или – или», второй партнер, оставшийся в рамках Малого Мира, почувствует себя преданным. Такой паре лучше – по взаимному согласию, с ясным осознанием всех возможных последствий – войти в другую дверь. За ней откроется дорога, имя которой аристономия, согретая Настоящей Любовью. Это вторая разновидность ННЛ.
Конечно, легче, когда оба имеют склонность к такому Пути, что происходит, если глубокая, сильная Любовь связывает мужчину и женщину, решивших посвятить себя какому-то великому делу: науке, филантропии или политической деятельности. Тогда иерархия приоритетов выстраивается бесконфликтно, и Любовь без протеста, гармонично занимает в жизни пары второе место.
Примером подобной судьбы видится мне Любовный союз великих физиков Пьера и Марии Кюри. (Вернее сказать, мне очень хочется верить, что они нашли именно такое счастье, хотя интимных подробностей их брака я не знаю.) Они очень Любили друг друга, но при этом были целиком поглощены захватывающе интересной и величественной работой, от которой зависело будущее науки и человечества. После ранней трагической смерти мужа Мари продолжила общее дело и в конце концов, если воспользоваться популярным в моей стране выражением, буквально сгорела на работе – умерла от вредоносного воздействия радиации. Примечательно, что служение науке не помешало паре воспитать замечательных дочерей, старшая из которых весьма успешно занимается наукой, тоже вместе с мужем, а младшая, как мне рассказывали, посвятила себя занятию не менее благородному – руководит (опять-таки вместе с супругом) детским фондом при Организации Объединенных Наций. Мы видим семейную пару, которая шла аристономическим Путем, при этом не отказываясь от Любви, и вырастила потомство, следующее той же счастливой формуле.
Но вернусь к ситуации более сложной, когда тягу к Большому Миру чувствует только один из партнеров. Как быть в этом случае?
Здесь Любовь подвергается проверке – насколько она настоящая. Может показаться, что тут есть выбор: от какого из миров отказаться, но это иллюзия. Выбора нет. Сила Большого Мира велика. Раз овладев человеком, она уже не отступает. Тот, кто ощущает внутренний потенциал масштабного свершения и давит в себе этот позыв ради Любви, совершает грех, подобный добровольному уничтожению таланта. Такой человек истребляет самое лучшее, что в нем есть, а стало быть, по определению уходит с Пути самоусовершенствования.
В такого рода коллизии правильное решение может быть только одно: второй партнер должен найти в себе достаточное количество Любви, чтобы встать рядом и идти вместе, понимая при этом, что на первое место в жизни обоих выходит уже не Любовь, а Служение. Притом этот шаг должен быть сделан искренне и без привкуса жертвенности. Если тот, кого ты Любишь, принимает символический постриг, вступай в орден вместе с ним, разделяя и веру, и обеты. Понадобится взойти на крест – взойдете вместе, хоть это и погубит Малый Мир, в котором вам было так хорошо вдвоем.
Понимая, что образ восхождения на крест слишком трескуч, я, пожалуй, отдам предпочтение менее пафосной аллюзии, тем более что именно через нее мне открылось существо проблемы.
На днях я был в Большом театре на балете «Жизель», где бесконкурентно солирует Галина Уланова, на которую главным образом и приходит смотреть публика. Со своей профессиональной привычкой фиксировать внимание на малозаметных, обычно ускользающих от внимания деталях, я смотрел не столько на приму, сколько на антураж действа и вдруг увидел, какая огромная команда обеспечивает блестящее выступление артистки: и кордебалет, и оркестр, и осветители, и невидимые рабочие сцены – весь огромный коллектив, всё гигантское чрево театрального левиафана. Сама по себе Уланова выступать бы не смогла – ну, или танцевала бы вальс-бостон в кругу знакомых.
Поскольку я все время, беспрестанно, ломал голову над загадкой ННЛ, у меня в это мгновение произошло нечто вроде озарения. Я вдруг понял, что представляет собой правильная пара, в которой один из партнеров идет дорогой Большого Мира, а второй, влекомый Любовью, ему сопутствует.
Всё очень просто. Первый ничего не достигнет или достигнет гораздо меньшего, чем мог бы, если будет двигаться своим Путем в одиночку. Но эффект получится совсем иным, если второй партнер всего себя «инвестирует» в поддержку первого. Тогда они становятся подобием театра. Пускай вся слава, лавры, признание достаются первому, который находится на сцене, в свете рампы, но без работы второго, невидимого толпе, никакого «театра» бы не было – все ограничилось бы моноспектаклем, без сценического костюма, освещения и даже микрофона.
Можно взять и другое сравнение, банальное. Армия бывает боеспособной лишь в том случае, когда фронтовые ударные части надежно прикрыты с флангов и имеют хорошее тыловое обеспечение. Ордена и медали заслуженно достаются тем, кто на передовой, однако без снабженцев, связистов, санитаров, поваров победа невозможна.
Третья метафора, напротив, весьма оригинальна. Я встретил ее в брошюре, привезенной нашим директором из американской командировки. Увидев название «Как сделать ваш брак счастливым», я взволновался и попросил книжку почитать, хотя у нас с академиком весьма натянутые отношения. Сам текст представляет собой набор банальностей и очевидностей, но меня поразило своей точностью уподобление семьи команде корабля. Удивительно удачная, неожиданная метафора! У автора, правда, речь идет всего лишь о том, как направить судно в гавань уюта и комфорта, однако это уж решать самому экипажу, какой они строят корабль и куда он поплывет – или, может быть, полетит, если корабль космический.
В ситуации, когда один партнер лидирует, а второй обеспечивает поддержку, прикрытие и защиту, очень важно избежать двух опасностей. Ведомый не должен полностью растворяться в личности ведущего, а ведущий не смеет подавлять ведомого. Эволюция должна распространяться и на того, и на другого. Тогда то, чего второй не добирает по линии аристономического развития, будет с лихвой компенсироваться работой Любви. И заслуга второго перед миром не меньше, чем заслуга первого, даже если со стороны это выглядит иначе. Я читал, что, согласно верованиям китайцев (а кажется, и иудеев) жене достается ровно половина блаженства, заслуженного мужем. Верно и обратное – если заботам Большого Мира служит жена, а муж ей помогает.
Конечно, в истории, да и в современности из-за общественного неравенства полов чаще всего великие деяния совершает мужчина, а вспомогательная роль достается женщине. Так жили великий писатель Федор Достоевский и великая жена (употребляю это словосочетание безо всякой иронии, а с благоговением) Анна Сниткина. Она умирила больную душу мужа, не подавив его гения; она создала ему идеальные условия для труда; она не жалуясь и даже не грустя принимала его слабости. Они были счастливы друг с другом, а миру оставили написанные книги – и детей.
Я очень хотел бы привести пример счастливой семьи, в которой главным деятелем являлась бы женщина, но не могу вспомнить ничего столь же масштабного и общеизвестного, потому расскажу историю малозначительную и, быть может, не совсем корректно иллюстрирующую мой тезис, зато она подлинная, я наблюдал ее собственными глазами. В будущем же – и скором будущем – по мере эмансипации полов, семейные пары, в которых жена заметнее и с общественной точки зрения «важнее» мужа, несомненно станут обычными.
История моя относится к первому разряду ННЛ – то есть, это настоящая любовь, возвышенная чем-то большим. Не великим, о нет, но безусловно выходящим за рамки счастливого мира для двоих.
Лет десять назад я познакомился с одной примечательной парой, приехавшей в столицу из провинции. Она была начинающей актрисой и, насколько я могу судить, подававшей большие надежды. Однако у С. имелся опасный для актрисы недостаток: она была слишком красива. До такой степени, что это затмевало ее сценический дар. Когда она входила в людное помещение, все начинали смотреть только на нее. Женщины – нервно, мужчины – мечтательно или жадно.
Меня, собственно, заинтересовала не С, а ее муж. Он совершенно терялся в тени ее сияния, на него редко обращали внимание, а если и обращали (обычно другие мужчины), то лишь как на досадную помеху. Это был молчаливый человек скромного положения и неприметной внешности. Многие считали его ничтожеством и жалели С. за мезальянс. Но, наблюдая за этой парой, я заметил, что между супругами существует некая невербальная, но понятная обоим коммуникация. Если кто-то из ухажеров делался слишком настойчив, актриса как-то беспомощно, растерянно смотрела на мужа, и тот немедленно приходил ей на выручку – чаще всего спокойно, уверенно и тактично, а если этого оказывалось недостаточно, мог и вступить в драку. Однажды я оказался свидетелем подобной сцены, в которой мужу-защитнику здорово досталось, и мне пришлось вправлять ему сломанный нос. Мы разговорились. Он сказал, что ему случалось, защищая «Сашуленьку», попадать и в больницу, но он не видел в этом ничего особенного. «Она – великий талант. Она – чудо божье, – убежденно говорил этот человек, улыбаясь окровавленным ртом, – и я счастлив, что нахожусь рядом, что я ей нужен. Без меня она пропадет». Он говорил, как она непрактична, как не может о себе позаботиться и какое наслаждение готовить ей еду, стирать и утюжить ее наряды, чистить ее маленькие туфельки. Видя ее на сцене, он замирал от восторга, не мог сдержать слез. И, конечно, был абсолютно убежден, что «Сашуленьку» ждет великое театральное будущее, как только публика разглядит под сиянием эффектной внешности гениальную актрису. Помнится, меня удивило, что не только муж, но и сама С. относились к ее поразительной красоте с некоторым даже раздражением.
Потом произошло то, чего все ждали. В С. влюбился народный артист, знаменитый кинорежиссер, предложивший ей главную роль в большой картине. Это был путь к быстрой и огромной славе. Но для того, чтобы получить роль, С. должна была сойтись с режиссером. У этого действительно выдающегося мастера, был, если так можно выразиться, свой художественный метод (впрочем довольно обычный в этом ремесле): он мог снять удачный фильм, только если состоял в любовной связи с главной героиней, иначе не загорался работой и ничего не получалось.
Между С. и ее мужем возникла ссора, в некотором роде уникальная. Он уговаривал ее уйти к режиссеру, «принести себя в жертву искусству». Она не соглашалась. Я был посвящен в эту странную коллизию, потому что супруг после того откровенного разговора считал меня своим единственным конфидантом и рассчитывал на мою поддержку.
Проку от меня не вышло. Я слушал, как они ругаются, и помалкивал.
«Если ты веришь в свой Дар, в искусство, ты должна подчинить этому всё! – горячился муж. – Иначе ты будешь не Актриса, а мещанка!»
«Будут другие предложения. Я подожду…» – слабо возражала С. «Не говори глупостей! Не будет никаких предложений! Ни в Москве, ни в Ленинграде! – кричал он. – Ты же его знаешь, он царь и бог, он перекроет тебе все дороги! Придется возвращаться в Облдраму. Всю оставшуюся жизнь будешь играть перед залом, в котором хорошо если пять нормальных человек на пятьсот дебилов! Я этого не позволю! Не потерплю, чтобы из-за меня ты зарывала в землю свой талант! Я сам от тебя уйду!» Он не красовался перед самим собой, не играл в благородство – это было видно. Жена скоро перестала спорить, а только плакала и мотала головой.
Актриса есть актриса, даже один зритель для нее – публика, подумал я и откланялся, чтобы своим присутствием не мешать С. принять решение, казавшееся мне неизбежным.
Но я ошибся. Через несколько дней они уехали из столицы. Роль в картине сыграла другая артистка, впоследствии вышедшая за того режиссера и ставшая всесоюзной знаменитостью.
С. и ее мужая надолго потерял из виду и встретил вновь совсем недавно, будучи в их городе по служебной надобности.
Она играет в местном театре. По-моему, очень хорошо. Давали «Трех сестер», где С. исполняла роль Маши. Вершинин говорил ей: «Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три» – и она так на него смотрела, так молчала, что у меня стиснулось в груди. Я вдруг перестал замечать, что зал в основном заполнен по разнарядке «культпоходниками» – красными от пива рабочими и озорничающими школьниками, а увидел несколько человек с осмысленными, взволнованными лицами, и, кажется, впервые понял, о чем пьеса Чехова и зачем в депрессивном шахтерском городе нужен драмтеатр.
Был там и муж, сидевший рядом со мной. Всякий раз, когда С. произносила реплику, он тоже беззвучно шевелил губами.
Наверное, этот пример ННЛ выглядит не слишком выигрышно, но мне он почему-то согревает душу. Им я, пожалуй, и закончу свою вставную главу о Любви.
Мне осталось сказать только одно.
Углубившись в эту трудную, временами мучительную для меня тему, я надеялся найти формулу земного рая – и вывел целых две. Но кроме того я понял еще вот что.
Рай не может существовать без ада. И земной ад – это не жизнь, полная страданий. Это жизнь пустая, потраченная зря – когда в ней не нашлось места ни для Настоящей Любви, ни для аристономии, ни даже для детей, эстафеты в будущее.
Жизнь, которой все равно что не было.
Читать бесплатно другие книги:
