Другой Путь (адаптирована под iPad) Акунин Борис
Вздыхая и морщась, Бах слушал, как митрополит объявляет себя сторонником социалистической и «даже коммунистической» идеологии, а «Манифест коммунистической партии» – «евангелием, которое перепечатано атеистическим шрифтом». Ленина он назвал гением, а Христа – «соглашателем и социал-предателем», за что удостоился одобрительного смеха зала.
Митрополит был слаб и грешен, однако в потоке пошлостей и прямых богохульств нет-нет да и прорывалась искренняя мысль. «В преувеличении достоинства отдельных человеков, а отсюда и классов за счет забвения равноценностей, равнозначностей людей, принадлежащих к иным классам, в забвении первичного человеческого достоинства, в забвении нашей человечности лежит источник всех социально-человеческих трагедий», – проговорил Введенский почти скороговоркой – и Бах морщиться перестал. Сейчас таким языком не говорили нигде. Наверное, стоило пойти на унижение и срам, чтобы произнести со сцены, перед заполненным залом, подобные слова.
А в конце речи обновленец вдруг распрямился, глаза вспыхнули тем самым пламенем, который ни с чем не спутаешь, и голос вдруг обрел кимвальную звучность: «Религия так называемых верующих, а точнее – знающих Бога, завораживает с неменыпей силой, чем музыканта его волшебная царица! Это красота Бога, несущаяся, льющаяся из чертогов религии, из духовного храма веры! Она настолько пленяет, что человек согласен мучиться в геенне всегда, подобно Златоусту, лишь бы не отойти от Христа, лишь бы не отойти от Бога! Вот почему Христос, говоря о своем учении, сказал, что оно подобно жемчужине, ради которой, если купец найдет ее, все продаст, чтобы приобрести!».
Выкрикнув эти слова, будто вставленные в его уста какой-то иной силой, Введенский поежился, ссутулился, воровато покосился на хмурящегося наркома. И Баху снова стало жалко тщеславного, корыстного, но по-видимому искренне верующего человека, который, может быть, не тщеславен и не корыстен, а в меру своего разумения, при помощи шутовских усишек и срамнобрачия, пытается спасти то, что в спасении не нуждается. Вот на кого он похож: на русского митрополита времен монгольского ига, смиренно склоняющегося в Орде перед каким-нибудь ханом Берке, чтобы тот не разорял церквей и не жег монастырей.
Победительного министра тоже было жалко. Про Луначарского говорили, что он недавно бросил жену ради молоденькой и пустенькой актрисы. Пожилой, одутловатый от нездорового сердца, не верящий в бессмертие души, обреченный…
Жалко было и крикливых, наглых комсомольцев. Орать свои кричалки и маршировать на демонстрациях они будут толпой, но каждому, каждому без исключения придется испытать удары судьбы, боль, страх, встречу со смертью в одиночку. Никакой коммунизм не поможет и не спасет. Христос – Тот и помог бы, и спас, но они залепляют себе уши воском и не услышат тихого Его голоса. А скоро и таких диспутов не будет. Имя Спасителя будет произноситься лишь шепотом, меж своими…
Про диспут Иннокентий Иванович в тетрадь записал очень коротко: «Помолиться за Введенского. Студент про генератор энергии!» И больше ничего, потому что это и было главное. Особенно второе. Совершенно ясно, что ради того студента Господь и направил вчера Баха в Экспериментальный театр. Ничего случайного на свете нет. Человек, у которого открыты глаза, уши и сердце, всегда оказывается в правильном месте в правильное время.
После главных выступлений начались вопросы и реплики из зала. Говорили сплошь одни атеисты, и Бах уже ничего интересного не ждал, только глядел с жалостью на молодые, глупые лица.
Потом поднялся один, назвавшийся студентом-физиком, и тонким, мальчишеским голосом обратился с вопросом к Луначарскому. В чем заключался вопрос, пока было неясно. Юноша говорил нескладно, еще и заикался. С научной точки зрения, существование Бога вполне допустимо, поскольку не-существование Бога научными доводами не доказано, а стало быть, гипотеза Бога вполне может считаться рабочей, – волнуясь, нес физик рационалистическую чепуху. Бах сочувственно покачивал головой. В этом возрасте он был таким же: заведет речь о чем-нибудь очень важном, а никто не слушает, и сам виноват – не речист и путан.
Надоело и наркому.
– Ну хорошо, а что же такое Бог, если взять Его как «рабочую гипотезу»? – усмехнувшись, перебил он мальчишку.
– Как что? – удивился тот. – Генератор энергии. Энергии особого вида, которую мы называем «любовью».
Здесь Иннокентий Иванович дернулся, вскочил с кресла, чтобы рассмотреть говорящего, но тот был далеко, лица не разглядеть, только и видно, что чубатый и в очках.
– …А поскольку всякая энергия – интеграл движения, то пока длится движение (то есть продолжается жизнь человечества), любовь будет сохраняться и никуда не исчезнет. В этом смысле она совершенно бессмертна, и постепенно ее должно становиться всё больше и больше, потому что генератор продолжает работать. Любви, по-видимому, и становится больше, поскольку мы видим, как с движением времени человечество движется от дикости к цивилизации и от тьмы к свету.
Здесь в зале захлопали, причем и внизу, и наверху – каждая часть аудитории услышала только свое.
Луначарскому это не понравилось. Он раздраженно оборвал студента, сказав, что ставит ему по физике «неуд», и разразился длинной эрудированной тирадой про время и энергию, но взволнованный Бах уже не слушал. Генератор особого рода энергии, именуемой любовью! Воистину: устами младенца.
Вспоминая вчерашнее, Иннокентий Иванович улыбнулся и придвинул миску с молоком, в котором хлеб уже размок, превратился в кашицу. Кусать было нечем, жевать тоже получалось не очень: передние зубы к сорока шести годам выпали, боковые шатались. Ничего, мяса Бах все равно не ел, даже в мясоед, а без баранок-орехов можно и обойтись.
Следующее на сегодня дело было такое: сходить на свежую могилу, где вчера, когда Иннокентий Иванович уехал на диспут, похоронили девушку-самоубийцу. За нее он еще не молился.
На дальней аллее, где свежие захоронения, кладбище было не белым, а пятнистым от холмиков черной земли.
Вот он, новый. Без креста, конечно. Палка, к ней приколочена временная дощечка с именем: «Л. Эйзен, ум. 11/2/26 г.». От отца Александра известно: студентка-медичка, выбросилась из окна. Охо-хо, царица небесная…
Ладно, у этой хоть цветы, венок с лентами – значит, кто-то провожал, кому-то была дорога. А на соседней могиле, где тоже самоубийца, позавчерашняя, кроме имени ничего.
О позавчерашней Иннокентий Иванович уже молился. Бывшая княжна, из Оболенских, прошла через ад при жизни. За это Господь ее, конечно, простит.
Отец Александр не позволяет ставить крест на могилах самоубийц. И канонических молитв читать не благословляет. Суров. Считает, что в годину испытаний спасение только в строгости, а Баху казалось, что наоборот. Часто они об этом спорили, и каждый оставался при своем мнении. Однако запрет священника есть запрет священника, и самоубийцы лежали без крестов. Что же касается молитв, то это, отче, дело прямое – между душой и Господом. Нельзя по уставу, сыщутся и другие слова.
Иннокентий Иванович встал между могилами бедных девиц, раскрыл на закладке растрепанный томик (Федор Михайлович Достоевский, «Дневник писателя»). Стал читать вслух, дребезжащим голосом, отчеркнутое:
– «…Я не вою над тобой, бедная, но дай хоть пожалеть о тебе, позволь это; дай пожелать твоей душе воскресения в такую жизнь, где бы ты уже не соскучилась. Милые, добрые, честные (всё это есть у вас!), куда же это вы уходите, отчего вам так мила стала эта темная, глухая могила? Смотрите, на небе яркое весеннее солнце, распустились деревья, а вы устали не живши. Ну как не выть над вами матерям вашим, которые вас растили и так любовались на вас, когда еще вы были младенцами?»
Вчера Мирра толком не разглядела могилу, потому что по дороге на кладбище грузовик заглох, шофер долго возился с мотором, ребята несколько раз толкали и добрались уже в темноте, а рыли и закапывали при свете фар. Хотя Лидке, наверно, такие похороны понравились бы: романтично.
Когда закрыли крышку гроба, Мирра не выдержала, заревела. Звук молотка был такой острый, будто гвозди входили не в дерево, а прямо в сердце. «Вот дура, вот дура», – бормотала она. Но тут начала выступать Андронова, от студкома – в принципе, про то же самое. Что подобный антиобщественный поступок можно совершить только обладая куриными мозгами. Что Эйзен проявила безответственность и черную неблагодарность по отношению к советскому государству, которое простило ей непролетарское происхождение, четыре года тратилось на подготовку специалиста, а получило вместо медработника гроб с покойницей.
Слезы у Мирры сразу высохли. Она крикнула: «Андронова, ты зачем сюда приперлась? Ты Лидку всегда не любила, ну и катись отсюда, нечего здесь языком болтать!» Рассобачились в дым, прямо над могилой. Андронова, конечно, этого так не оставит, она памятливая. Черт с ней. Хуже, что Мирра на нерве кинулась и на остальных: «А вы все чего притащились? Поглазеть? Сдали по гривеннику на венок, теперь вам кино подавай?» Это, конечно, было несправедливо и зря. Антон чуть не силком, обхватив за плечи, повел ревущую Мирру прочь. Шепнул в ухо: «Завтра утром съездим вдвоем. Никого не будет, попрощаешься как следует».
И утром поехали. Добираться далеко, на противоположный конец города, зато без пересадок. Родной «пятнадцатый», рабочая лошадка, громыхал по рельсам целый час, но привез почти к самым кладбищенским воротам.
По дороге Мирра молчала, хмуро глядя на серые, грязные дома и серые, грязные сугробы. А с неба снова сыпало, сыпало снежной крупой. Эта поганая зима длилась уже целую вечность и заканчиваться не собиралась. Впереди еще больше чем полфевраля, март тоже зимний, и апрель бывает всякий…
Антон тактично помалкивал. Это злило.
– Чего ты всё в рюкзаке своем роешься? – раздраженно спросила она. – Зачем тебе рюкзак? На пикник что ли собрался? Закуску прихватил?
– Во-первых, прихватил, – спокойно ответил Клобуков. – Водку, стаканы, хлеб с солью. Помянем, а то вчера вышло не по-русски. Во-вторых, фотоаппарат – могилу снять. И рулетка – замерить. Придется же памятник заказывать. Какую сделать надпись?
– «Лидка Эйзен. Чертова дура», – мрачно ответила Мирра.
Он погладил ее по руке. Мирра прижалась лбом к его плечу и стояла так долго, благо теснотища, и вообще в трамвае всем на всех наплевать.
Она бы сама участок не отыскала, но Антон, оказывается, запомнил, куда идти.
Жуткое местечко. С одной стороны глухая кирпичная стена, перед ней голый пустырь, и на нем, с промежутком в метр, кучки мерзлой грязи – могильные холмики. Снегом бы, что ли, поскорей присыпало…
Клобуков повертел шеей, посмотрел в книжечку.
– Номер 3248. Это вон там. Где мужчина стоит.
Да, стоял там какой-то, в ватнике, валенках, с непокрытой, наполовину седой головой. Читал по толстой книге, шевелил губами. Молился, наверное. На скрип шагов обернулся. Лицо длинное, старое, очки на дужке перемотаны изоляцией.
– Вы сюда, к Л. Эйзен? – спросил тонким, надтреснутым голосом. – Ухожу-ухожу. Не буду мешать.
– Иннокентий Иванович? Вы?! – ахнул Антон. – Как вы здесь? Откуда?
Старик замахал руками, словно курица крыльями, и залопотал – тоже по-куриному, будто закудахтал:
– Антон… Антоша… Боже ты мой, Господи, Твоя воля…
– Мирра, это Иннокентий Иванович Бах, друг моих родителей! Мы столько лет… сколько же? С двадцатого года не виделись! – И снова старику этому: – Я ведь вас разыскивал после польской войны! Был в Наркомпросе. Сказали: вычищен, и я…
– Да-да, вычистили меня, – перебил Бах, улыбаясь щербатой улыбкой – не старческой, а детской, будто это у него молочные зубы выпали, а взрослые еще не выросли. Странный был человек. И не такой уж старый, если приглядеться. – С запретом на… как это там… «на воспитательно-педагогическую деятельность ввиду реакционно-религиозных убеждений».
Дальше разговор пошел совсем сбивчивый, бестолковый. Клобуков стал рассказывать, как пытался разыскать Баха, тот, шепелявя, всё удивлялся, что «Антоша» так возмужал и сделался похож на Марка Константиновича. Оба нелепо топтались друг перед дружкой – никак не могли решить, обняться им или ограничиться рукопожатием, и в результате не делали ни того ни другого.
– Как сторожем? – воскликнул Антон, разобрав в Баховом бормотании что-то, чего Мирра не расслышала. – У вас же два университетских диплома!
– Богословское и философское, – смеясь, кивнул Бах. – Вот я по обеим специальностям и совместительствую. При церкви да при кладбище. Дай я на тебя, Антоша, как следует посмотрю. Сейчас только, глаза вытру…
У него в самом деле глаза под очками были мокры от слез. Утеревшись чистым линялым платочком, Бах уперся пальцем в сломанную дужку, с полминуты разглядывал Клобукова в упор, внимательно.
– Господи, я помню, как ты на полу с кубиками… И вот уже морщинки, складка на лбу… Всякое бывало, да? Я вижу, вижу. Что ж, такое время… Марк Константинович, думаю, был бы тобой доволен. Я молюсь за него, часто. И за Татьяну Ипатьевну. – Спохватился, посмотрел на Мирру. Законфузился. – Извините, мы ведем себя невежливо…
– Это моя… подруга, – не сразу нашел для Мирры дефиницию Клобуков. – Студентка, скоро будет хирургом.
Мирра назвала имя и фамилию, осторожно пожала тощую слабую руку.
– Вы, кажется, красавица? – Иннокентий Иванович с любопытством ссутулился, глядя на нее сверху вниз. – Я вижу немного расплывчато, но общее ощущение, что красавица.
Смешной, но кажется славный, подумала Мирра. И знал Антона ребенком. Расспросить бы.
Поговорили про Лидину могилу.
– Вы не беспокойтесь, я буду за ней присматривать, – сказал Бах. – Хотите, весной вербу посажу? Или рябину. А надгробье ставить рано. Пусть земля оттает, просядет. Я теперь кладбищенский специалист, всё про это знаю.
Задул холодный ветер, стал швырять в лицо снежную пыль, сделавшуюся колючей.
– Пойдемте ко мне, – пригласил Бах. – У меня замечательно уютная сторожка. Теплая.
Крошечный кирпичный домик, издали казавшийся игрушечным, с одни маленьким окошком, был прилеплен к кладбищенской стене. Раньше, объяснил Иннокентий Иванович, там хранили инвентарь. Казалось, втроем не уместиться, но ничего, кое-как расселись: Бах с Антоном на узенькой койке, Мирра – через стол, на единственной табуретке. Метра три здесь было квадратных, никак не больше. Но правда – тепло, и даже чересчур. Чугунная печка вздыхала и потрескивала дровами.
– Хорошее жилье. У меня давно такого не было. Тишина, покой. А какой вид! – похвастался Бах.
Мирра оглянулась через плечо – поежилась. За окошком были могилы, да поодаль, над деревьями торчал церковный купол.
Иннокентий Иванович накрыл на стол не вставая, – с его места всюду можно было дотянуться: и до шкафчика, и до чайника на печке.
– Вот. Настоящий кяхтинский чай. Вода вскипит моментально. И баранки есть замечательные, с маком. Очень удачно, у меня не всегда есть чем угостить. Скорбящие поднесли. Обычно водку дают, я отказываюсь. А от хлебного дара отказываться нельзя – грех. Я их грызть не могу, в чае размачиваю…
– Помянем Лиду, Миррину подругу, – сказал Антон, доставая «красноголовку» и закуску. – Мы ведь за этим сюда пришли. Я покойницу мало знал, но…
– Давай без речей, а? – оборвала его Мирра. – Мало знал – так помолчи.
Мужчины посмотрели на нее с одинаково испуганным выражением. Слишком резко сказала.
Опрокинули по стопке, причем Бах весь сморщился, замахал рукой.
– В сущности Лидка поступила правильно, – сказала Мирра не им, а в ответ на собственные мысли. – Такой незабудке в этом грубом мире не место. Но как же ее дуру жалко…
Вытерла кулаком слезу, шмыгнула носом. Сердито покосилась через стол.
– Ладно, чего вы. Разговаривайте про свое, вы же давно не виделись. Не обращайте на меня внимания.
Те минуту-другую деликатно помолчали, но хозяин ерзал, вздыхал, все смотрел на Антона – очень хотел поговорить.
– Я вижу по твоему лицу, Антоша, что ты прошел через тяжкие испытания… Бог весть, когда мы свидимся вновь и свидимся ли… Времена такие, когда загадывать трудно… Поэтому, прости, но я спрошу про самое главное. Я знаю твою семью, знаю, что ты получил атеистическое воспитание. Но испытания для того и ниспосылаются, чтобы вывести человека на Путь. Скажи… – он запнулся. – Нашел ли ты Бога? Или, верней сказать, нашел ли Он тебя?
Смотрел со страхом и надеждой.
Мирра закатила глаза, но сдержалась.
А Клобуков, молодец, ответил терпеливо:
– Иннокентий Иванович, знаете, я отношусь к верующим людям примерно так же, как к футбольным болельщикам. Вижу, что им здорово вместе, что они увлечены каким-то дружным и, видимо, хорошим делом. Я им даже завидую – тоже хотел бы радоваться забитым голам и горевать из-за пропущенных. Но меня не волнует, куда у них там покатился мяч. И вообще эта игра мне неинтересна… Простите, если вас обидела такая метафора.
Бах улыбнулся.
– Обидеть меня, кажется, никому еще не удавалось. А в твоих словах ничего обидного нет. Мы, верующие и атеисты – если исключить фанатиков с обеих сторон, – относимся друг к другу одинаково: как к легкопомешанным. Думаем: вроде человек как человек, но есть у него один пунктик, которого лучше не касаться, а то всем будет конфузно. О чем угодно с ним можно, но только не о Боге. И тут уж верно одно: какая-то из двух категорий точно умалишенная. Либо Бог есть, и тогда атеистам вечно терпеть адские муки, а они, полоумные, этого не понимают. Либо нет ни ада, ни рая, а верующие всю жизнь зря корчат из себя клоунов, совершая безумные крестообразные движения рукой и нелепые гимнастические упражнения на коленках. – Он махнул рукой, захихикал. И посерьезнел. – Но суть не в человеческом уме и безумии, а в душевной крепости. Я думаю, это иллюзия, что самые страшные времена остались позади и теперь будет легче. Сейчас наступила передышка после военных ужасов, а будет страшно и, может быть, еще страшнее, чем прежде. Я не знаю, не могу объяснить с политической точки зрения, но… Я вижу на горизонте небо, всё черное от туч, и в нем сверкают молнии. Будет новая гроза, новая буря. И спасутся душой, сохранят себя только те, кто найдет опору в Боге. Кто уверует.
– Насколько я понимаю, заставить себя уверовать невозможно, – заметил внимательно и сочувственно слушавший Антон.
– Невозможно. Ты просто дверь не запирай. Оставь щелку, чтобы было куда свету проникнуть.
– Договорились, – улыбнулся Клобуков. – Кстати, насчет света. Чуть-чуть развиднелось. Пойду-ка я сфотографирую могилу, пока снова не посумрачнело.
Мирра еле удержалась, чтобы не встать. Ей все время хотелось быть с Антоном, ходить за ним – куда он, туда и она. Но эту бабью, коровью тягу требовалось преодолеть. «Будь рядом, когда ты нужна или когда в этом есть смысл. Не таскайся за ним повсюду хвостом, иначе ему это надоест», – сказал Мирре внутренний мудрый голос.
Она с равнодушным видом полуотвернулась, как бы осматривая комнатку, и даже не проводила Клобукова взглядом, хоть сердце и сжалось. Оно теперь всегда сжималось, когда Антон куда-то уходил, даже ненадолго.
Почувствовала на себе взгляд хозяина. Вопросительно взглянула – Бах смутился. Опустил глаза, но тут же снова поднял.
– Я понимаю, это ужасная бестактность, вы меня совсем не знаете… – Он отчего-то волновался, проглатывал концы фраз. – Меня в последнее время тянет говорить только о главном… Даже с малознакомыми и вовсе незнакомыми… Это бестактность. Вежливо – говорить о пустяках. Но я сейчас еще и пьян, я очень редко принимаю алкоголь и быстро хмелею… К тому же мне кажется, что вы и Антоша сейчас переживаете очень важный момент в жизни.
Мирра вздрогнула, стала слушать внимательно.
– …Смотреть на вас двоих утешительно и в то же время страшно… Я со вчерашнего вечера всё думаю об энергии любви. И мне стала ясна одна вещь, очень важная. Он, конечно, прав, и любовь бессмертна, но не всякая любовь. Та любовь, – Бах показал пальцем на потолок, – безусловно, интеграл движения и бессмертна, ибо у Бога система открытая, не имеющая границ. Но эта существует в замкнутой системе. Система эта гранична и конечна. Конечна, понимаете? – Он поежился. – Я не каркаю. Просто я смотрю на вас двоих, и мне очень страшно… – Иннокентий Иванович огорченно всплеснул руками. – Я плохо говорю, вы меня не понимаете!
Мирра, в самом деле, поняла только одно: мямля хочет, чтобы у них с Антоном ничего не получилось.
– Это вы ничего не понимаете, – пожала она плечами. – Во всяком случае в любви. Что вы можете о ней знать?
И выразительно посмотрела на его мягкое, мятое лицо без малейших признаков мужественности – даже бороденка на этой полудетской, полустариковской физиономии выглядела не вторичным половым признаком, а каким-то цыплячьим пухом. Скопец, а не мужчина.
– Я? О любви? – Он задумался. – Очень немногое. Зато самое главное.
– Что же, по-вашему, в любви самое главное? – усмехнулась Мирра.
– Что любить можно или Бога и всех, или какого-то одного человека и больше никого. По-настоящему – никого.
– Да почему же? Нравится вам ходить в церковь и молиться – на здоровье. Любите своего Бога, кто вам мешает! А любовь мужчины к женщине и женщины к мужчине – это совсем другое.
– Нет, – уверенно качнул головой Бах. – Вы ведь согласитесь, что по-настоящему можно любить только всей душой. А это значит без остатка. На другую любовь ничего не останется.
– Да вы, поди, никогда в жизни ни одной женщины не любили! Только вашего Бога. – Мирра не могла всерьез рассердиться на чудака, но пустой разговор начинал ей надоедать. – Напридумывали себе фантазий и сами же испугались. А в настоящей любви думать вообще не нужно. Нужно быть собой, и всё.
Иннокентий Иванович нисколько не обиделся, а только грустно улыбнулся.
– Ах, на мой счет вы очень ошиблись. Я прошел через искушение и испытание любовью к женщине. И еще не до конца прошел…
А вот это уже было интересно. Мирре теперь про любовь было интересно всё. Даже не так: если не про любовь, то и неинтересно. Стыдно, конечно, но факт.
– Расскажите, – потребовала она.
– Расскажу. Мне ужасно нравится говорить про Ариадну, но редко удается… Ариадна… – Бах повторил имя с наслаждением и снова улыбнулся, но уже не печально, а мечтательно. И лицо сразу перестало казаться скопческим. – Хотя, собственно, что про Ариадну рассказывать? У меня не найдется слов ее описать.
– Очень красивая, да? – с любопытством спросила Мирра.
– Прекрасная! Ну, то есть, я не знаю, как с общепринятой точки зрения. Может быть, она только мне казалась такой прекрасной… – Эта мысль, по-видимому новая, встревожила Баха, однако ненадолго. – Но ведь этого достаточно?
– Более чем.
– Мы познакомились в пятнадцатом году. Оба учились на фельдшерских курсах и работали в госпитале. Я, конечно, был много старше и вообще – ну, вы видите, какой я. А она была молодая и… прекрасная. Сам не понимаю, как это вышло…
– Вы полюбили друг друга! – воскликнула Мирра. – Рассказывайте же!
– Нет-нет, ничего такого не было… То есть я ее безусловно. Да и как бы я мог Ариадну не полюбить? – Иннокентий Иванович даже удивился.
– А она вас – нет?
– Если бы так, это бы ничего. Это было бы нормально. Но… – Он сделал рукой замысловатый жест, с трудом подбирая слова. – …Я вдруг почувствовал, что это может произойти. Понимаете? Она так на меня смотрела, так разговаривала, что я почувствовал это и…
– …Испугался, – сурово закончила за него Мирра.
– …Да, я испугался. Что, если придется выбирать, между нею и Ним… Богом? – пояснил Бах, когда она не поняла, – и не договорил, просто вздохнул.
– Зачем же выбирать? Зачем?!
– Да как же? Я уже тогда, в пятнадцатом году, знал, предчувствовал, что грядут времена, когда… или Христос – или тот, кого любишь. Многим ведь пришлось в минувшие страшные годы делать этот выбор. И сейчас приходится. Причем, я подозреваю, что такое происходит не только в нашей бедной стране и не только в страшные годы, а во всякой человеческой жизни. Даже какому-нибудь шведу или швейцарцу в некий миг жизни тоже обязательно приходится выбирать – та любовь или эта. А выражаясь языком физики: одна энергия или другая. Конечная или бесконечная.
– И вы выбрали вашего Иисуса, – с осуждением сказала Мирра. – А ее, Ариадну вашу, оттолкнули.
– Нет, я поступил по-другому. – Иннокентий Иванович оживился. – Я позаботился о ее счастье. Такая прекрасная женщина заслуживает прекрасного мужчину, который будет любить только ее. В госпитале, среди раненых, было много прекрасных мужчин, и я выбрал самого лучшего. Достойнейшего. Благородный, тонко чувствующий, мужественный. Прапорщик военного времени, из филологов. С тяжелым, но не смертельным ранением, после которого на фронт уже не отправят. И, что главное, он был неверующий. Значит, рассудил я, будет любить только Ариадну. Я всё очень точно рассчитал! – Бах гордо поднял палец. – Я сделал так, что они полюбили друг друга. Это было нетрудно. Просто стал назначать Ариадну к нему дежурить, и она увидела, что это за человек. А уж ее-то не полюбить было совершенно невозможно… И всё получилось согласно моему плану. Я был у них на свадьбе шафером. Это был счастливейший день моей жизни!
– Ну да, – мрачно сказала Мирра. Представила принаряженного Баха с белым бантом и идиотски-блаженной улыбкой – передернулась. – А потом что?
– Потом? – Иннокентий Иванович улыбался, наслаждаясь воспоминаниями. – Потом они жили очень хорошо, в Москве – он был москвич. Я у них один раз побывал, чтобы убедиться. И чрезвычайно обрадовался, что так хорошо всё устроил. Они были безусловно и несомненно счастливы.
– А где они сейчас?
Улыбка погасла. Бах посмотрел в окно, закряхтел.
– Он – здесь…
– В каком смысле?
– У него было простреленное легкое. И в Гражданскую войну, в голодное время, начался туберкулезный процесс… Ариадна позвала меня. Я переехал из Петрограда. Я помогал ухаживать за ним. Доставал лекарства, продукты… Но главную помощь я оказал им в самом конце.
– Так он умер? – расстроилась Мирра.
– Да. Я же говорю, он здесь. – Иннокентий Иванович показал на окно. – Я посадил рябину. Ариадна очень любит рябину…
На глазах у Мирры выступили слезы. Что-то она в последнее время стала плаксивой.
– Главную помощь? Какую главную помощь?
– Я разлучил их. Когда приблизился последний этап болезни, мучительный, я поговорил с ним. Я не красноречив, а тут и слова верные нашлись, Бог помог. Я сказал ему: всё, ваша любовь кончается, теперь остается только та, другая. Надо побыть наедине с Богом. Подготовиться. А когда я увидел, что это для него пустые слова, говорю: подумайте об Ариадне, пожалейте ее… – Бах шмыгнул носом. – И он сказал ей: давай попрощаемся, пока я еще человек. Запомни меня нынешним. Я не хочу, чтобы ты видела, как я исхаркаюсь кровью и умру. И на похороны не приходи. Не хочу, чтобы я для тебя умер. Уезжай… У Ариадны в Берлине брат. И она уехала.
– Уехала?! – вскрикнула Мирра.
– Да. Я сам отвез ее на вокзал. Она поцеловала меня, посмотрела так, что не нужно было никаких слов. И уехала. А я перевез его сюда, к отцу Александру. Больной лежал на свежем воздухе, смотрел на небо, на деревья. Перед смертью исповедовался и причастился. Хорошо умер. Покойно. Дай Бог всякому.
Бах перекрестился.
– Давно это было?
– Три года и четыре месяца назад.
Мирра вытерла глаза платком.
– А вы знаете, где Ариадна сейчас?
– Да. Она прислала берлинский адрес. Но я ей не пишу. Чем я могу? Только молиться. Теперь всё в руке Божьей…
– А фотокарточка ее у вас есть?
Очень захотелось посмотреть на женщину, сумевшую вызвать такую любовь.
– Нет и никогда не было. Зачем? Мне довольно прикрыть глаза, и я вижу… А вот его карточка есть. Когда он был здесь, я специально пригласил фотографа. Чтобы она увидела, как хорошо он умирал, и успокоилась.
Бах дотянулся до толстой книги, аккуратно обернутой в газету, вынул засунутую меж; страниц фотографию.
Мирра долго разглядывала мужчину с бородкой, который лежал на спине и глядел мимо камеры, в пространство. Мужчина был красивый, но ей такие никогда не нравились.
– А почему не отправили, если адрес есть?
– Боюсь нашей почты. Потеряет.
– У Антона профессор часто в Европу ездит. Можно попросить, чтоб отправил.
– Правда?! Ах, это было бы очень, очень хорошо! Просто замечательно! – Бах обрадовался, засуетился. – Я ее в конвертик… У меня отличный есть конверт, из плотной бумаги, дореволюционный…
А Мирра смотрела на него и с жалостью думала: «Так ты, дурачок, и не понял, что она любила тебя, а не его. Иначе ни за что бы не уехала. Ни за что».
Но вслух сказала только:
– Ох, я бы этого Бога вашего…
(Из клетчатой тетради)
Любовь мужская и женская
Однажды на уроке рисования – я учился в первом или во втором классе гимназии – учитель дал классу задание изобразить человека и его мир. Все вокруг меня заскрипели карандашами, рисуя усатых и бородатых дядек в окружении домов, аэропланов, локомотивов и всевозможных видов вооружения, а я вдруг понял, что не знаю, как это – «изобразить человека». Человек кто – мужчина или женщина? Ведь в зависимости от этого мир предметов и понятий получится совершенно разным. У меня были двоюродные сестры, и я знал, что разговаривать с ними особенно не о чем – их занимают совсем другие вещи. Кажется, тогда я впервые задумался о том, что деление на два пола означает не только физиологическое различие, но почти полное несовпадение в интересах, занятиях, образе мыслей и даже иерархии чувств (хотя, конечно, еще не умел мыслить в подобных терминах).
По сути дела, на Земле живут два отдельных человечества, которым очень непросто понимать друг друга и о чем-то договариваться. Даже в той зоне, где интерес обоих «человечеств» направлен друг на друга, то есть в Любви, мужчина и женщина по-разному мыслят, по-разному ощущают, руководствуются разными критериями, вдохновляются разными стимулами и мотивами.
Нельзя понять и исследовать механизм Любви, не разобравшись в этих расхождениях. Женская Любовь и мужская Любовь – не одно и то же явление. Этот процесс в обоих случаях протекает со своими характерными особенностями, которые мне хочется осмыслить, отчленив типическое от частного.
Материал для анализа и выводов я намерен черпать не столько из личного опыта, сколько из более чем полувековых наблюдений за другими людьми и из литературы, этого зеркала быта, нравов и чувствований различных эпох.
Резонно было бы предположить, что Любовное поведение мужчин и женщин определено разницей их биологических ролей, но так было, вероятно, лишь в первобытном обществе, при незначительной дистанции между человеком и животными. Не думаю, однако, что в тех условиях жизни уже существовала Любовь в высоком «андрогинном» смысле. Этот феномен должен был стать результатом длительного культурного и социального развития. А если так, то поведение, образ мыслей, строй чувств определяются не столько физиологией, сколько «надстроечными» факторами – общественными нормами, сложившимися традициями, преобладающими в данный момент воззрениями и даже просто модой.
Человек как личность состоит из двух компонентов: базовые черты (ум или глупость, природная смелость или робость, скорость реакции или медлительность и т. п.) закладываются от рождения, а привычки, образ мыслей, тип взаимоотношений с окружающей средой, система ценностей, мотивации и стилистика поступков прививаются воспитанием – либо отсутствием оного, что тоже является воспитанием, хоть и в негативном смысле.
Именно «надстройка» внушает мужчине и женщине, как себя вести в Любви, что думать, к чему стремиться, какие чувства испытывать – и если внутренний Голод заставляет человека идти наперекор социально-культурному диктату, возникает чувство вины. Разумеется, правила менялись в зависимости от эпохи и среды, поэтому «правильная» женская и мужская Любовь могли выглядеть совершенно по-разному, а бывало и так, что Любовь вообще осуждалась и даже табуировалась.
Думаю, что к числу постоянных, то есть не «надстроечных», а мотивированных физиологией различий (ролей в детородном процессе) следует отнести разве что сравнительно большую активность и авантюрность у мужчин в противовес женской консервативности и осторожности, хотя исключений и обратных примеров более чем достаточно.
Есть некое фоновое обстоятельство, которое нельзя не учитывать при исследовании мужской и женской Любви. История взаимоотношений между полами трудно назвать безоблачной. Они развивались по схеме любовь-ненависть, поскольку находились под воздействием не только силы притяжения, но и силы отталкивания. Обеим сторонам есть за что друг на друга обижаться, причем большая часть вины здесь, конечно, на совести мужского пола. Мизогиния, женоненавистничество, долгое время была официальной, не подвергающейся сомнению доктриной патриархального общества.
Ярче всего эта идеология проступает в религиозных учениях, которые долгое время выполняли роль этико-поведенческой конституции человечества. В Библии полно всяких глупостей в духе «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу» и «Жена да убоится мужа своего». Могут возразить, что со времен античности, когда писался этот текст, христианство сильно переменилось, однако и у Мартина Лютера можно встретить глубокомысленные суждения такого рода: «У мужчины широкая грудь и узкие бедра, поэтому он наделен лучшей разумностью, чем женщина с ее узкой грудью и широкими бедрами, вследствие чего женщине должно сидеть дома, поменьше перемещаться, заниматься хозяйством, а также рожать и взращивать детей». Еще презрительней отзывается о женском поле Коран, заявляя, что мужчина выше женщины и что «праведные женщины должны быть покорны». В наши дни разрушения тотальной патриархальности происходит встречное враждебное движение со стороны крайнего феминизма, хотя масштаб и ущерб, причиняемый Любви этой идеологией, пока несопоставим с застарелым мужским шовинизмом.
Я упоминаю об этом глубоко укорененном противостоянии, потому что им объясняется значительная часть взаимных предрассудков, недопониманий и недоразумений – ошибок Любви. Это, выражаясь по-медицински, «предыстория болезни» – фон, на котором часто стартуют Любовные отношения.
Любя, люди зачастую ведут себя жестоко – подчас сознательно, но по большей части сами этого не понимая. Это может быть местью за прежние душевные травмы или – в случае женщины – реваншем за неравенство социальных позиций. Стендаль, понимавший женщин гораздо лучше, чем я, утверждал, что их могущество основано исключительно на мере несчастья, которым женщина может покарать своего возлюбленного; что женщинам свойственно вымещать досаду, причиненную дураками, на умных мужчинах, а досаду, причиненную низменными натурами, на благородных душах. Добавлю к этому, что и мужчина ведет себя не лучше, отыгрываясь на Любящей женщине за свои комплексы и слабости.
Меня занимает лишь ситуация, в которой оба участника Любят друг друга сильно и искренне, «без ножа за пазухой», однако и в этом случае отзвуки извечной войны полов проявляются в нескольких важных точках несовпадения.
Во-первых, типическая женщина иначе смотрит на объективность. Женская Любовь гораздо в большей степени «мафиозна», то есть пристрастна к своему объекту и требует такого же отношения к себе. Всякую попытку непредвзятого (с мужской точки зрения справедливого) к себе отношения она воспринимает как тяжкое оскорбление. Стендаль рассказывает исторический анекдот о писательнице восемнадцатого века госпоже де Соммери, которая, будучи застигнута своим любовником за неким неблаговидным занятием, стала отрицать очевидное, а потом с обидой воскликнула: «Ах, я прекрасно вижу, что вы меня разлюбили; вы больше верите тому, что вы видите, чем тому, что я говорю вам!» История, конечно, комичная, но очень точно передающая суть женского взгляда на Любовь, которая должна быть выше очевидности и объективной реальности.
Во-вторых, женщина в Любви, как правило, ведет себя храбрее и самоотверженнее. Я вообще заметил, что женщины боятся только всяких пустяков вроде мышей или тараканов, а в делах важных и по-настоящему страшных они много смелее и, если Любят, способны идти на большой риск или даже на саморазрушение без малейших колебаний. Эту смелость нельзя списать на недостаток воображения, которое у среднестатистической женщины развито лучше, чем у среднестатистического мужчины. Просто женщина в Любви крупнее мужчины – это проверенный факт. У нас во времена террора мужья гораздо чаще отказывались от арестованных жен, чем наоборот. Я знаю много случаев, когда жена ехала за мужем, чтобы разделить с ним ссылку или просто находиться ближе к его месту заключения, – и, к стыду за свой пол, не слышал об обратных примерах.
В-третьих, женщина и мужчина по-разному относятся к унижению, когда речь идет о Любви. Для классической женской Любви такого понятия вообще не существует, это сугубо мужская химера. Если нужно спасти Любимого, женщина пойдет на что угодно и не будет испытывать по этому поводу ни малейших угрызений. Мне вспоминается одна сцена из времен юности, когда я подслушал разговор матери с подругами. Тогда ходило множество отвратительных сплетен о Распутине, и одна дама вполголоса пересказала очередную – про то, как жена проштрафившегося поставщика отдалась «святому старцу», чтобы тот помог вытащить ее мужа из тюрьмы. Меня поразила не сама история, а реплика одной из собеседниц. Послушав, как другие охают и возмущаются, она сказала: «Ну и что? Должно быть, NN очень любит своего мужа.
Я на ее месте сделала бы то же самое. Ну, после помылась бы потщательнее и сходила бы проверилась к венерологу». Остальные дамы пришли в негодование, и я тоже был шокирован, а сейчас думаю, что говорившая просто была в большей степени женщиной – то есть лучшей женщиной – чем другие участницы обсуждения.
В-четвертых, по-разному мотивируется женское и мужское предательство Любви. Начать с того, что мужчина менее склонен считать себя виновным в несчастьях Любви и скорее возложит ответственность на женщину. Первым самостоятельным поступком Адама после того, как он обрел свободу выбора, было обвинить в грехопадении женщину. «Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел». Мне кажется, что истинная женщина вообще никогда не предает Любовь. А если предала, значит, не Любила по-настоящему, либо Любовь перестала играть в ее жизни ведущую роль, будучи вытеснена каким-то иным сильным чувством – скажем, любовью к детям. Мужчина же способен совершить предательство, даже Любя всей душой. Это и происходит вследствие рокового конфликта между Большим и Малым Миром. Истинный (не в смысле лучший, а в смысле наиболее типический) мужчина, скорее всего, ради Идеи или Принципа пожертвует Любовью, а стало быть предаст ее.
В общем и целом нельзя не признать, что сравнение мужской и женской Любви получается никак не в пользу первой.
Теперь я намерен рассмотреть сложный и важный вопрос о том, как развиваются обе стороны Любви, мужская и женская, на всем протяжении этой поднимающейся вверх дороги, если она доходит до самого конца, то есть до глубокой старости.
Начало
Инициатива обыкновенно исходит от мужчины. Так оно устроено и в животном мире, во всяком случае у млекопитающих. Способствуют тому и нравы патриархального общества, осуждающего всякую женскую активность в Любви. Однако и в самых косных, мизогинных социумах у влюбленной женщины всегда находились способы известить объект о своих чувствах, в наше же время правило «начинает мужчина» перестало строго соблюдаться. Очень вероятно, что через пятьдесят или сто лет поступок пушкинской Татьяны будет совершенно в порядке вещей. Но пока всё же преобладает модель поведения, при которой пчела выбирает цветок, а не наоборот.
Брачные игры
Этим неромантическим термином я обозначаю период, когда он и она изо всех сил стараются понравиться друг другу: распушают перья, издают зазывные трели и прочее. Ведут себя при этом мужчина и женщина по-разному. Если свести эти маневры и ухищрения к самой сути, окажется, что мужчина форсирует свою мужественность, то есть прикидывается сильнее, чем он есть, а женщина, наоборот, стремится показаться более слабой. Слабость мужчины и сила женщины способны разрушить зарождающееся чувство. Это безусловно атавизм патриархальной эпохи с ее представлениями о «правильном» гендерном поведении.
У мужчин проявлением «силы», то есть чем-то эротичным, помимо сугубо физических качеств принято считать социальное положение, богатство, удачливость, смелость, уверенность, веселость и прочие «победительные» черты. Совсем не то у женщин. Они стараются предстать мягкими, робкими, нуждающимися в защите и т. п., то есть усиливают впечатление несамостоятельности.
Конечно, так происходит далеко не всегда. На свете много женщин, которые хотят Любить не сильного, а слабого, не успешного, а несчастного, не молодого, а старого и т. д. – в зависимости от своего внутреннего Голода. Однако – повторю это здесь в последний раз – меня сейчас интересуют самые типические модули Любовного поведения.
Преодоление препятствий
Эта стадия вовсе не является обязательной, поскольку на пути Любящих может и не оказаться никаких преград, но писатели и поэты посвятили ей бесчисленное множество произведений, в которых подробно и всесторонне описаны «похвальные» модели поведения обоих полов. Мужчины совершают подвиги, проявляют отвагу, изобретательность и прочие активные качества; классический женский инструментарий по преимуществу пассивен: это терпение, верность, стойкость. Цветок ждет, пока пчела до него доберется, и старается лишь не подпустить к себе других пчел, не сломаться под порывами ветра, не увянуть и т. п.
Соединение
Но вот, быстро или небыстро, желанная близость достигнута; Любящие заключили друг друга в объятья. Что чувствуют, как ведут себя при этом он и она?
Здесь острее всего ощущается влияние «предыстории болезни» и окружающего фона, которые могут существенно отравить партнерам наслаждение, причем главным образом женщине. В течение долгого времени всё, имеющее отношение к сексу, за исключением собственно деторождения, в нашей культуре считалось стыдным. Тотальное табу на обсуждение сексуальной тематики, выставление физиологического аспекта Любви как чего-то грязного, породило множество аберраций сознания, неврозов, дисфункций у представителей обоих полов, однако эти негативные последствия ударили по мужчине и по женщине неодинаковым образом.
Сексуальность мужчины не столько осуждалась обществом, сколько вводилась в определенные рамки; у женщины же, порядочной женщины, не было права получать удовольствие от полового сношения. Сам акт Любви почитался безобразным и низменным. Умнейший Николай Бердяев уже в XX веке пишет: «В сексуальной жизни есть что-то унизительное для человека» – и даже (кажется, вполне серьезно) при этом ссылается на Леонардо да Винчи, который называл половые органы уродливыми. Будучи впитанными с детства, подобные воззрения, конечно, не могли не отравлять радость людям этического устройства, в особенности женщинам, оргазм которых так сильно зависит от психологии. «Запретный плод» зачастую оказывался совсем не сладок.
Счастливой физической Любви не могло не мешать и элементарное неумение, потому что никто не обучал, да и сейчас не обучает молодое поколение этой важной стороне жизни, как делали, например, индийцы. Как правило, на первом этапе плотской близости Любовники ужасно неуклюжи и невежественны, отчего больший ущерб несет опять-таки женщина.
К физической неловкости, разочарованности ожиданий часто прибавляется еще и чувство вины, которое так сильно описал Толстой в сцене «падения» Анны Карениной: «То, что почти целый год составляло для Вронского исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желанья; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия – это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащей нижней челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чём и чем. Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни».
Конечно, в нынешнее время, к середине двадцатого века, многое переменилось. Внебрачные связи по-прежнему осуждаются обществом (в Советском Союзе, бывает, даже и на собраниях коллектива), однако порядочная женщина уже не обязана быть асексуальной. И все же отношение полов к так называемой «постели» неодинаково, а эмоционально-психические последствия первичной плотской близости проявляются по-разному. Я намерен более подробно рассмотреть большую и трудную тему Любовной физиологии в следующей главе.
Взаимоузнавание
Развитие Любовных отношений в период после физического соединения «половинок», когда он и она начинают узнавать друг друга по-настоящему, это процесс не только приятный, но и довольно болезненный, хотя сила чувства, конечно, смягчает трение. Тем не менее за эйфорией обычно наступает отрезвление, нередко частичное разочарование, возникают конфликты. Вблизи, при постоянном общении, делаются видны слабости и недостатки, почти неизбежные нравственные и физические неряшливости.
Как я уже неоднократно писал, меня занимает только Настоящая Любовь, которой под силу справиться с этой болезнью роста. Однако нельзя не заметить, что мужчина и женщина используют разные терапевтические средства.
Мужчине очень помогает ощущение того, что он сильнее, что он оберегает и защищает свою подругу. В ситуациях, когда Любимой невозможно восхищаться, Любящий компенсирует это жалостью.
Обыкновенный женский способ принятия реального, а не идеализированного партнера очень напоминает материнскую любовь. Если оплошности и дефекты мужа или любовника вызывают не раздражение, а улыбку в духе «он совсем как ребенок» – значит, с женской Любовью всё будет хорошо.
При ссорах, которыми всегда сопровождаются взаимоузнавание и первичное насыщение Голода, мужчина и женщина достигают примирения опять-таки всяк по своему сценарию. Характерный мужской способ – искупить вину подарком или каким-то подаркообразным поступком, обойдясь при этом без ритуала покаяния. Женщины гораздо легче признают свою вину словесно и просят прощения, но при этом активных действий не совершают. Различие это, вероятно, объясняется сложившимися стереотипами «правильного» гендерного поведения, согласно которым мужчине демонстрировать слабость не стоит, а со стороны женщины она только приветствуется.
Испытания
Помимо «детских болезней», через которые проходит в своем становлении всякая Любовь, случаются и «болезни» зрелого периода, а также травмы, вызванные воздействием внешних факторов. Бывают разлуки, опасности, бытовые трудности, наконец, иногда в партнере происходят личностные изменения, с которыми непросто примириться. На каждое из этих испытаний мужчина и женщина реагируют по-своему.
Что касается разлуки, то в патриархально устроенном обществе мужчине она дается легче, поскольку уезжает обычно именно он – на войну или по работе, или по какому-то иному делу, требующему активного соучастия, то есть занимающему время, силы и мысли. Тому, кто остается и просто ждет, всегда труднее. Здесь на высоте оказываются «женские» качества: терпение и верность.
Лучше проявляет себя женщина и под гнетом бытовых невзгод, в первую очередь бедности. Мужчину, на которого традиция возлагает моральную ответственность за «добывание хлеба», терзает ощущение своей неполноценности, и часто случается, что человек не выдерживает стресса, падая духом, срываясь в алкоголизм или вымещая комплекс на той, кто все время рядом.
Пожалуй, единственный род испытаний, через которые мужчина проносит свою Любовь успешнее, это ситуации, сопряженные с физической опасностью, угрозой для жизни. Здесь у «сильного» пола имеется возможность продемонстрировать функциональность, стимулируемую воспитанием, – выступить в роли защитника. Спасая и охраняя женщину, мужчина начинает Любить ее сильнее, потому что ощущает себя необходимым и действенным, а это мощный стимул дальнейшего развития.
Особенно трудным экзаменом для Любви становятся проявляющиеся со временем перемены в сфере интересов, привычках, самосознании партнеров, если это движение устремлено по разнонаправленным векторам. Выше, перечисляя «опознавательные признаки» Любви, я включил в их число готовность к изменению, без которой процесс останавливается или поворачивает в неправильную сторону. Серьезные личностные метаморфозы чаще происходят с мужниной, потому что он биологически, психологически и социально активнее. Исторически, да и в наше время нормальным считается положение, при котором женщина отвечает за Малый Мир (в бытовой терминологии «тыл»), а мужчина – за Большой Мир, под влиянием которого невозможно не меняться. Тут нужно отдать должное гибкости, которая является сильной стороной женской натуры; женщина, по крайней мере, старается соответствовать эволюции партнера. Гораздо хуже проявляет себя мужчина, вынужденный следовать за женщиной, которая движется по траектории самостоятельного развития. Вот почему так мало удачных союзов среди пар, где она знаменитее и успешнее – главнее, чем он.
Дети
Как ни странно это прозвучит, но весьма непростым испытанием для Настоящей Любви становятся дети. В семьях, которые существуют в условиях недолюбви или квазилюбви, появление ребенка цементирует непрочный союз. Однако НЛ в подобном «клее» не нуждается; партнерам вполне хватает друг друга, и третий здесь часто оказывается липшим. С одной стороны, ребенок, наблюдая большую Любовь, психологически настраивается на следование этому примеру в собственной жизни; с другой стороны, существует серьезный риск, что в семье, где супруги очень сильно Любят друг друга, дети будут чувствовать себя эмоционально обделенными, недолюбленными. (Например, оглядываясь назад, на свое детство, я могу сказать, что иногда ощущал себя находящимся на периферии чего-то важного и главного, что соединяло моих родителей. И, конечно, их совместный уход – не только из жизни, но и от меня – я ощутил как род предательства, хоть даже внутренне не позволял себе употребить такое слово.) Женщина связана с ребенком теснее, поэтому ее Любовь подвергается большему давлению, и бывает, что мать одерживает верх над женой. Так уж устроено человеческое сердце, что две любви не могут поместиться в нем на абсолютно равных основаниях; одной приходится смириться со вторым местом.
Кризис среднего возраста
Читать бесплатно другие книги:
