Другой Путь (адаптирована под iPad) Акунин Борис
– Да. Подействует моментально. Потом местную новокаином 0,75 вокруг входного. И еще легкую дозу эфира. Будешь работать спокойно, обещаю. Через десять минут, ладно?
– Ой как хорошо… – не проговорил, а будто пропел раненый после уколов и ингаляции. – Как хорошо… Вы не представляете, доктор, как ужасно превратиться из мыслящей личности в комок истерзанной плоти. – Он смотрел только на Мирру, очевидно, считая ее главной. А может быть (пришло ей в голову) на женщину раненому смотреть было приятней. – Я читал, что Пушкин, умирая от раны в живот, тоже ужасно мучился… И, главное, тоже нельзя было кричать, потому что в соседней комнате маялась жена…
Как он вообще из своего Парижа до Москвы добрался, думала Мирра, дожидаясь, когда вернется Сокольников. С такой манерой разговаривать, с такой внешностью должны были сто раз сдать куда следует. Тоже еще, конспираторы…
Вернулся капитан.
– Вот вязальная спица. Одолжил у соседей. Вот чайник, только с плиты. Будут другие распоряжения?
Вот и для него Мирра стала начальницей. «Возьми пистолет и застрелись, сволочь, вместо этого мальчишки» – такое она отдала бы ему распоряжение.
Антон уже прокаливал спицу на спиртовке. Мирра, продезинфицировав руки, ощупывала на спине выходное отверстие, пыталась как можно точней рассчитать траекторию, а заодно проверяла, как работает анестезия.
– Вы из Парижа? – спросила она.
– Да. Учусь… учился в Эколь Политехник. Хочу… то есть хотел выучиться на конструктора летательных аппаратов.
Тело у него было гладкое и нежное, как у младенца.
– Значит, у вас там всё было хорошо, в Париже? – заговаривала ему зубы Мирра, просовывая мизинец в раневой канал. – Зачем же вас сюда-то понесло?
Колычев ничего не чувствовал. Не зря профессор Логинов платит помощнику по тридцати рублей за операцию.
– Так ведь Родина же… Оттуда казалось, что она изнемогает, страдает. Своих в беде бросать нельзя… – Его лицо было совсем рядом от ее щеки, так что кожу щекотало дыханием. – А попал в Россию – всё оказалось не так. Не так, как я запомнил. Люди другие. Всё другое. Самое ужасное – не чекисты с комиссарами, их действительно уничтожить можно. Но что делать с людьми, с обычными людьми? Эти разговоры, эти лица, эта речь… Не в большевиках дело, вот в чем штука. Они, конечно, злодеи, им и положено быть злодеями. Они на стороне Зла. Но я тут общался с разными людьми, в том числе неглупыми и даже вполне хорошими. Как же легко они находят оправдание Злу! Как охотно к нему приспосабливаются! Знаете, что я вам скажу, доктор… Злу со своими сторонниками повезло гораздо больше, чем Добру со своими. И перебежчиков с нашей стороны на ту больше, чем с той на эту. Впрочем, оно понятно даже и с физической точки зрения. Душе, как и физическому телу, легче дается падение, чем подъем…
– Это вас от эфира развезло, – сказала Мирра, потому что не спорить же с пациентом. – Кончаем философию. Сейчас поговорю с ассистентом и будем работать.
– Хреново, – шепнула она Антону. – Судя по траектории, позвоночник-то…
А раненый всё не умолкал:
– Господи, дорогие мои медики, смотрю я на вас двоих, и просыпается надежда. Не потому что вы меня, может быть, спасете, а потому что не все здесь, значит, оболванены. Я знаю, как вы рискуете. Свободой, жизнью – всем. Спасибо вам. И вам, Тихон Андреевич, что тащили меня на себе, что возитесь со мной…
Его голос растроганно задрожал, а Мирра спросила капитана:
– Он что, сам идти не мог?
– Сначала кое-как шел, потом я дотащил до пролетки. Она в переулке ждала. Сюда уже на руках вносил… – ответил Сокольников – громче, чем следовало. Колычев услышал.
– Это что значит? У меня поврежден спинной мозг? То-то я ничего ниже пояса не чувствовал… Оно теперь навсегда так?
– Почем я знаю? – сердито сказала Мирра. – Все, что я могу в этих условиях, продезинфицировать и зашить дырки.
– Вас нужно переправить в нормальный госпиталь, – добавил Антон. – Операция нужна.
– Нас всех нужно переправить в нормальную жизнь. – Колычев грустно улыбнулся. – Только где ее взять… Послушайте, госпожа доктор. Прежде чем вы… приступите, я хочу помолиться. Укрепить дух и волю. Оставьте меня на две минуты одного. Господа, вас тоже прошу…
Они втроем вышли на крыльцо.
– Насчет спинного мозга он прав? – встревоженно спросил Сокольников. – Не сможет двигаться?
– Может быть, не перебит, а только травмирован, – пожала плечами Мирра. – Тогда через некоторое время функции восстановятся. Но, конечно, не в таких условиях.
– Время, – напомнил Антон, не отрывавший взгляда от часов. – Я дал минимальную анестезию, она продержится недолго.
Из комнаты донесся глухой звук, будто там кто-то кашлянул или что-то выплюнул.
Капитан шипяще выругался, бросился внутрь.
– Что это было? – захлопал глазами Антон.
– Черт его знает…
Сокольников стоял, загораживая кровать. В воздухе пахло порохом.
– Всё. Теперь всё. – Капитан нагнулся. – Застрелился. Через подушку.
Мирра кинулась вперед. Увидела кровь и перья вокруг черной дырки на виске. Увидела широко открытый, смотрящий вверх глаз.
– Мальчик поступил правильно. – Капитан накрыл мертвое лицо подушкой. – Всё, уходите. Я дождусь ночи и похороню его. Мы своих не бросаем. Даже мертвых. Спасибо, Антон Маркович. Больше не увидимся. И вам, мадемуазель, спасибо. Идите, идите…
На улице уже смеркалось – и когда только успело?
– Он будет убивать еще, – сказала Мирра. – Он за этим сюда приехал. Его надо остановить.
Клобуков устало потер глаза.
– Как ты его остановишь?
– Очень просто. Надо пойти и сообщить в органы. Только надо вдвоем. Иначе ты получишься соучастник.
Он удивленно уставился на нее.
– Как это «в органы»? Донести, что ли? Предать человека, который тебе доверился? Брось!
Мирре захотелось схватить его за шиворот и как следует тряхнуть, чтобы вышибить дурь. Сдержавшись, она объяснила:
– Доносили в царскую Охранку. В ГПУ сообщают. А предают только своих. Этот же – враг, лютый. Я не буду покрывать белогвардейца, который убивал и будет убивать моих товарищей!
– Ну, тогда иди без меня. – Он остановился. – А я вернусь и предупрежу Сокольникова. Каждый из нас поступит в соответствии со своими правилами.
«И тебя, дурака, посадят, а потом шлепнут!» – чуть не крикнула Мирра. Сжала ладонями виски, закрыла глаза. Предательница, вот ты кто – подлая предательница.
– Ладно… Никуда я не пойду. Идем отсюда… Что встал? Сказала же…
Взяла его за руку, потянула за собой.
– Как же я рад, что ты поняла! Ни при каких обстоятельствах, ни по каким резонам нельзя предавать того, кто тебе доверился! И неважно, кто это!
Мирра уныло кивнула.
Понять-то она поняла, только совсем другое. Что никакой она не строитель нового мира, а баба. Жалкая, поганая баба, которой всё равно: пускай кровавый палач Сокольников убивает кого хочет, пускай сгинет молодая Советская республика, только бы с ее хахалем ничего плохого не случилось.
Всегда думала про себя, что она человек с принципами, с убеждениями. Нет. Бессовестная, примитивная самка.
Стыдно, как стыдно…
(Из клетчатой тетради)
Анамнез Любви
До сих пор я лишь пересказывал чужие суждения, с одними из которых соглашался, а другие оспаривал, да жаловался на то, как мало меня удовлетворяют существующие теории и толкования Любви. И вот наступил момент, когда пора переходить от «обзора литературы» к сущностному разделу, в котором придется сказать собственное слово – уж не знаю, до какой степени ценное. Приступаю к этому этапу моего исследования не без робости.
Для того чтобы сделать рабочий процесс более привычным, я решил руководствоваться хорошо знакомым мне принципом составления анамнеза. В сущности, ничего такого уж странного в таком подходе нет. Любовь вполне можно трактовать как заболевание, присущее исключительно биологическому виду Homo sapiens. Почему заболевание? Да потому что это состояние сильно (и далеко не всегда положительно) воздействует на психическое здоровье, а кроме того, нередко становится причиной опасного поведения, то есть приводит к дисфункции инстинкта самосохранения, заложенного во все живые существа. (При этом я, конечно же, в отличие от литераторов XVIII века, вовсе не считаю Любовь болезнью, а всего лишь применяю инструментарий, которым обучен пользоваться.)
В нарушение обычной последовательности я начну с «клинической картины», поскольку она очень хорошо известна, и лишь потом перейду к «патогенезу», так как он дискуссионен, и моя версия, возможно, никого кроме меня самого не убедит.
Затем я опишу стадии, через которые проходит Любовь в своем развитии. Это должно быть не очень трудно. Помогут собственный опыт и – в существенно большей степени – прочитанная литература по данному вопросу (главным образом, художественная).
По понятным причинам не будет лишь резюмирующей части «Лечение», хотя должен оговориться, что среди разновидностей Любви есть и такие, которые следует отнести к разряду губительных для личности и даже для жизни патологий. Я намерен рассмотреть деструктивные ответвления Любви в особом разделе – правда, коротко. Ибо, повторю еще раз, главным предметом моего интереса является Любовь созидающая, а не разрушающая – та, которая выводит пару на уровень НЛ и производит ту же облагораживающую работу, что и стремление к аристономии, просто достигает цели иными средствами.
Попробую выделить симптомы, по которым Любовь можно отличить от иных внешне сходных состояний, часто называемых тем же словом. Я долго работал над этим перечнем, что-то прибавляя или что-то вычеркивая, руководствовался принципом «необходимого и достаточного». В конце концов набралось тринадцать, «чертова дюжина» опознавательных признаков, каждый из которых является обязательным.
1. Взаимность. Любовь неразделенная, невостребованная – это печальное событие из области внутренних переживаний одного человека. Для Любви, которую имею в виду я, потребны два интенсивно мотивированных участника.
2. Сочетание духовного и телесного начал.
Совершенно ясно, что одной либидозной составляющей для Любви недостаточно, но и без нее, лишь на душевном притяжении, настоящего любовного союза не построишь. Это будет античный «филос»: близкая дружба, искренняя симпатия, совпадение взглядов и вкусов – что угодно, но не полное слияние двух «я», любящих друг друга во всей живой человеческой цельности, которая состоит из духа и неразделимой с ним плоти. Как можно Любить – и при этом не желать прикоснуться к Любимому, прижаться, слиться в одно тело? Это не Любовь, а любовь – явление другого порядка.
3. Монополизм, то есть однонаправленность. Нельзя Любить двоих или нескольких. В Любви бывает только кто-то один, на котором, если использовать два замечательных русских выражения, «свет сошелся клином» и без которого «свет не мил». Именно так: существование одного человека должно перевешивать существование всего остального света. Иначе это не Любовь.
4. Незаменяемость. Монополизма, конечно, недостаточно. Мало ли влюбчивых людей обоего пола, которые, как бабочка с цветка на цветок, перелетают от одной пылкой привязанности к другой. Нужно, чтобы никто и никогда не смог бы заменить тебе именно этого человека, а ему – тебя. Для всякого живого создания, обретающегося в коконе своих ощущений и переживаний, естественна убежденность, что на свете есть только одно абсолютно незаменимое существо – ты сам. Но Любовь раздвигает границы этого привилегированного статуса ровно вдвое.
5. С незаменяемостью тесно связан следующий признак: Пожизненность. Пока Любящий жив, связь с ним прерваться не может. Для Любви (в отличие от обычного брака, где всякое случается) стандартная клятва «пока смерть нас не разлучит» звучит как констатация неоспоримого факта. Я долгое время полагал, что Любить вообще можно всего один раз в жизни, и, если случилось несчастье, которое унесло твою вторую половину, повторная Любовь невозможна. Однако сейчас мне кажется, что такие случаи хоть и редко, но бывают. Впрочем, от окончательного суждения по данному поводу пока воздержусь.
6. Готовность к изменению. Человеческая личность не статична. На протяжении всей своей жизни мы постоянно меняемся. Поэтому совершенно очевидно, что пожизненно сохранять Любовь могут лишь партнеры, готовые (и способные) меняться в соответствии с переменами, происходящими в Любимом. Когда человек Любит, он добровольно отказывается от свободы, соглашается зависеть от Любимого, то есть приспосабливаться к нему. Всякое самоограничение не воспринимается нами как несвобода – до тех пор, пока оно остается добровольным. Карл Юнг писал, что взаимодействие двух «я» подобно реакции, происходящей между двумя химическими веществами; оба компонента не остаются прежними. В Любви эта «реакция» является постоянным процессом, причем иногда движущимся в непредсказуемом направлении. Чтобы связь не ослабела и не прервалась, чтобы не иссякла добровольность, необходимо Любить партнера не просто «таким, какой он есть», но и «таким, каким он может стать». Если относиться к взаимной эволюции с доверием и сочувствием, если быть готовым соответствовать этой эволюции, Любовь никогда не кончится. Никто никого не разлюбит.
7. Заинтересованность. Всё, связанное с партнером, даже пустяк, волнует Любящего, кажется ему интересным и важным. Страдание, неудача, позор Любимого воспринимаются как собственная беда; успех и любое счастливое событие вызывают радость или гордость. Состояние, противоположное сильной Любви, – не лютая ненависть и не отвращение, а равнодушие, эмоциональный ноль. Когда человек кого-то действительно разлюбил, прежний партнер становится безразличен, неинтересен. От него хочешь только одного: чтобы он исчез из твоей жизни и больше не занимал в ней места, которому перестал соответствовать.
8. С этим признаком соединен другой: партнерство в горе. Имеется в виду естественная готовность делить на двоих любое несчастье, обрушивающееся на партнера, и при этом не чувствовать, что приносишь себя в жертву. Истинно Любящим можно не давать обет «быть вместе в здравии и болезни, в радости и в горе» – они по-иному и не смогут. Тем, кто Любит, легче испытывать тяготы вместе, чем существовать безбедно и беспроблемно в отрыве друг от друга.
9. Незащищенность. Полюбить – означает полностью разоружиться перед Любимым. Обычно в отношениях с другими мы насторожены, готовы дать отпор, запереться на все засовы или «отойти на заранее подготовленные позиции». Однако перед Любимым обнажаешь не только тело, но и душу, поэтому Любовь можно назвать «операцией на открытом сердце».
10. Нечего и говорить, что согласие на незащищенность предполагает немалую Смелость, даже бесстрашие. Потому что в Любви очень много страшного. Ведь можно обмануться и остаться с разбитым сердцем. Хуже того: мы знаем, что Любовь неизбежно закончится утратой, потому что все смертны. В жизни, в отличие от литературы, ситуации, когда двое «жили долго и счастливо и умерли в один день» случаются крайне редко. Мои родители были друг с другом счастливы и умерли в один день, но в нынешнем моем возрасте мне совсем не кажется, что они жили долго – оба были моложе меня, и воспоминание о том, как их жизнь закончилась, всегда вызывало у меня содрогание и ужас перед Любовью. Трус не способен Любить по-настоящему, а если способен, то это уже не трус. Среди мужчин больше распространена физическая храбрость, среди женщин – храбрость в Любви, и цена первой ниже, чем цена второй, потому что физически храбрый человек рискует всего лишь своим телом.
11. Необъективность. К Любимому можно относиться только пристрастно, и никак иначе. Это самого себя, свои сильные и слабые качества желательно оценивать, не утрачивая адекватности, а в Любви всякая объективность воспринимается как оскорбление.
Мы не хотим от партнера справедливости – ее мы добиваемся от людей посторонних; Любимый же должен Любить даже наши слабости и извинять наши вины. Как пишет Стендаль, даже рябинка от оспы на лице возлюбленной приводит в умиление. Желание быть Любимым – это желание признания твоей неповторимости. Нужно, чтобы кто-то еще (а не только ты сам) ценил тебя превыше всех сокровищ мира. И не просто «кто-то», а тот, кого и ты наделяешь такой же ценностью.
12. Неотъемлемый элемент Любви – Иррациональность. Люди вроде меня, имеющие привычку всё на свете объяснять, конечно же, пробуют рационализировать и причины, по которым они Полюбили. Иногда им это даже удается, и всё же всякое разумное толкование будет самообманом.
Самое первое воспоминание о Любви у меня относится к раннему детству, когда я, вероятно, еще и слова-то этого не знал. Я ощущал притяжение и сияние, исходившее от девочки, которая жила по соседству. Рационализировать я тогда еще не научился, мне просто очень хотелось всё время смотреть на нее и быть рядом.
Во взрослые годы несколько раз бывало, что я видел какую-нибудь во всех отношениях замечательную женщину и думал: вот кого следовало бы полюбить, однако в сердце при этом ничего не происходило. Любовь приходит не по желанию и не по приговору рассудка. Она приходит – и всё. Мне кажется, что если кто-то начинает уверенно объяснять, за что именно он любит своего партнера, то здесь одно из двух: или говорящий всё это придумал задним числом, либо же он не Любит по-настоящему. Я полагаю, что человека Любят не за какие-то качества или поступки, а просто за то, что он есть. Самая лучшая из известных мне аргументаций сердечной привязанности (хотя речь здесь идет не о Любви, а о дружбе) принадлежит Монтеню, который пишет: «Если меня спросят, почему я полюбил его, я могу ответить лишь: „Потому что это был он; потому что это был я“».
13. Я так и не смог лаконично сформулировать последний, тринадцатый признак всякой подлинной Любви, поэтому выражусь неуклюже: она всегда сильнее смерти. Жизнь предмета Любви дороже собственной. Поставленный перед выбором, кого спасать – себя или Любимого, человек не задумывается. Если же спасает себя, то это была не Любовь.
Составленный мной список обязательных признаков Любви может показаться чересчур жестким, но попробуйте убрать из него хотя бы один компонент, и вы увидите, что вся конструкция рассыпается. В зависимости от того, какой из пунктов дефицитен, отношения либо останавливаются на уровне «недолюбви», либо оказываются недолговечными, либо не перерастают в Настоящую Любовь, не становятся Путем – и, следовательно, выпадают из сферы моего интереса.
И все же мне не дает покоя «иррациональность» Любви. Моя профессия приучила меня считать, что необъяснимых явлений не существует – существуют необъясненные. Если человек подобного склада не находит точных и несомненных обоснований, он предлагает хотя бы правдоподобную версию, способную дать толкование исследуемому феномену. Именно это я и попытаюсь сделать.
Говоря о непостижимости сердечной связи, возникающей между двумя людьми, часто употребляют выражение «любовная химия». За эту метафору я и ухватился, сказав себе, что химия – наука, и уж у нее-то точно есть свои законы. Пусть Любящим то, что с ними происходит, кажется магией. Если они не понимают механизма Любви, это вовсе не означает, что у процесса нет логики. Всё, что возникает и потом развивается по нескольким повторяющимся алгоритмам, не может не подчиняться единым правилам – это аксиома.
Как возникает Любовь? Почему мы – как правило, без малейших колебаний, без «семь раз отмерь» – совершаем выбор, часто определяющий всю нашу жизнь: выделяем из всего людского рода кого-то одного, кто с данного момента значит для нас больше, чем остальное человечество вместе взятое – если употребить еще одну замечательную русскую идиому, «застит белый свет»? Этот выбор со стороны иногда выглядит странно, нелепо, даже парадоксально, но, может быть, он не случаен?
Многие мыслители, как мы видели, задавались этим вопросом и предлагали свои решения. В отличие от «клинической картины» Любви, которая хорошо изучена, в вопросе о ее «патогенезе» приходится довольствоваться одними только предположениями, и я думаю, что моя версия имеет такое же право на существование, как другие.
Односторонний выбор, о котором я только что говорил, – собственно, еще не Любовь, а лишь первый шаг: фиксация на объекте (напишу об этом подробнее, когда речь зайдет о стадиях Любовных отношений). В большинстве случаев дальше первого этапа дело не движется, поскольку влюбленный не получает взаимности или разочаровывается в объекте. Но, уверен, что здесь-то, на подходе к Любви, и следует искать ключ ко всему явлению.
Почему мужчину с такой мощной силой потянуло именно к этой женщине? Почему женщина почувствовала, что ей нужен только этот мужчина? Не в одной же чувственности дело. Она не объясняет «монополизма» Любви – ведь вокруг обычно есть и другие сексуально привлекательные представители противоположного пола.
Здесь мне придется сделать небольшое отступление, чтобы рассмотреть вопрос о Красоте, которая, согласно хрестоматийной цитате из «Братьев Карамазовых», является «страшной и ужасной вещью». Как мы помним, сократическая линия философии и самое Любовь трактует как врожденное стремление души к Красоте. Есть и другая точка зрения, которая гласит: Красота – во взоре смотрящего, то есть мы сами назначаем прекрасным то, что любим. (Полагаю, это даже точнее. Не могу без улыбки вспомнить, как во времена уже поминавшейся влюбленности в соседскую девочку я был твердо убежден, что ее носик пуговкой является эталоном красоты и все носы другой формы казались мне безобразными.)
При этом, красота объективная, то есть принимаемая за таковую большинством людей, – безусловно существует на самом деле. Физическая красота сама по себе волшебство, великий дар, который сродни любому другому природному таланту. Можно привыкнуть к безобразной внешности человека, если он хорош, тем более что душевно прекрасным людям возраст всегда к лицу – чем такой человек старее, тем приятней на него смотреть. Годы сурово обходятся с так называемыми «смазливыми мордашками», если привлекательность не сопровождается нравственным качеством, но давно замечено, что настоящие красавцы и красавицы, даже будучи ничтожествами или злодеями, и старятся красиво.
В красивого человека очень легко влюбиться, то есть априорно, по одной только внешности, наделить его сверхдостоинствами. Персонаж Льва Толстого в «Крейцеровой сонате» с раздражением говорит: «Удивительное дело, какая полная бывает иллюзия того, что красота есть добро. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь глупости, а видишь умное. Она говорит, делает гадости, и ты видишь что-то милое. Когда же она не говорит ни глупостей, ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо как умна и нравственна». К красивым людям нередко относятся с двойным презрением, если их умственный и нравственный уровень уступает внешности. Чуть ниже я предложу свое объяснение этого феномена и вообще смысла красоты на стадии зарождения Любви. Пока же замечу лишь, что с точки зрения «патогенеза» разногласие между двумя этими точками зрения (Любовь – порождение Красоты либо Красота – порождение Любви) несущественно, поскольку побудительный мотив так или иначе объясняется эстетическим фактором.
Однако «гипотеза Красоты» кажется мне заблуждением. Разве мало на свете тех, кто терпеть не может «красивости» и, наоборот, любит безобразное? В наших широтах весьма распространен тип людей, которые инстинктивно не доверяют всему красивому, видя в нем фальшь и притворство. Красивые речи вызывают раздражение; красивые поступки бесят; красивые семейные отношения кажутся показухой для посторонних. И это вовсе необязательно скверные люди. Просто они привыкли, что за пышными словесами скрывается пустота, а импозантное поведение при ближайшем рассмотрении оказывается ширмой для какой-нибудь мерзости. Я знал супружескую пару, которая с видимым удовольствием «называла вещи своими именами» и хвасталась тем, что совместно посещает отхожее место. Полагаю, что в этом бравировании некрасивой физиологичностью проявлялось стремление к искренности, подлинной близости: давай любить друг друга без косметики, без прихорашивания. Лично мне подобная стилистика отношений – безо всякого люфта между двумя личностями – совсем не симпатична, но я допускаю, что в таком виде может проявляться сильная и неподдельная Любовь.
Описывая «правильную» семейную пару, тот же Лев Толстой вкладывает в уста героев разъяснение механизма Любви, которое, по-видимому, соответствует авторской позиции. Когда Левин спрашивает Кити, за что она его любит, жена отвечает, «что она любит его за то, что она понимает его всего, за то, что она знает, что он должен любить и что всё, что он любит, всё хорошо».
Мне этого ответа недостаточно. Кити понимает всего Левина сейчас – допустим. Но ведь их Любовь началась, когда они совсем друг друга не понимали. Почему? Что такое Левин угадал и почувствовал в Кити сразу, а она в нем несколько позднее?
Мы рождаемся на свет в одиночестве, живем в «одиночке» своего тела и сознания и умираем тоже каждый сам по себе. За исключением немногих, кто, подобно Шопенгауэру, воспринимает одиночество как крепость, люди томятся своей экзистенциальной изоляцией. Потребность Любить – это жажда покончить с одиночеством. Ни дружба, ни совместное дело, ни даже привязанность, существующая между родителями и детьми, удовлетворить этой жажды обычно не могут. В первых двух случаях недостает телесной составляющей. Близость детей с родителями, как правило, ограничивается периодом взросления.
Экзистенциальную тоску, которую испытывает большинство людей, может исцелить только Любимый и Любящий – да такой, который способен утолять этот голод на протяжении всей жизни. В идеале – твой ровесник, кому суждено появиться, существовать на свете и уйти в одно с тобой время.
Вот я и подошел к ключевому понятию: Голод. В одной из прежних глав я уже писал о том, что в сократовской смысловой паре «голод» и «красота» определяющим является не второй компонент, как утверждает античный философ, а первый. По Сократу Любовь – это голод души по Красоте. Я же придерживаюсь точки зрения Аристофана, согласно которому Любовь – взаимное притяжение двух половинок метафорического андрогина, и тогда получается, что изначальным мотивом Любви является не что иное как Голод, а уж по чему именно голодает душа – по Красоте, по безобразию или еще по чему-то – это вопрос субъективный. «Теория голода», которой я склонен объяснять побуждение к Любви, таким образом, примыкает к аристофановой «теории восполнения» и является ее частью.
Что же такое этот Голод, если оставить в стороне замечательный миф об андрогине?
Всякий голод – это состояние несытости, недостаточности. Тебе жизненно необходимо получить из внешней среды питательные элементы, без которых ты захиреешь. И если голод половой, физиологический, насыщается очень легко, то с голодом глубинным, голодом души всё намного сложней.
Думаю, что личность, живущая в ощущении самодостаточности, никакой потребности в Любви не испытывает и никого полюбить не может. Потенцией Любить обладает лишь тот, кто ощущает свою неполноту: человеку мало самого себя, ему не хватает чего-то очень важного, и этот дефицит способен восполнить только кто-то другой.
Влюбленность (я имею в виду не атаку гормонов, а серьезное чувство) – это такое слюновыделение души. Она вдруг обнаруживает объект, при виде которого испытывает подсознательное ощущение, что вот оно, то блюдо, способное наконец утолить ее внутренний голод.
Так же происходит и движение в обратном направлении – когда человек чувствует, что разлюбил. Это означает, что объект не может дать требуемого насыщения, либо перестал его давать. Бывает также, что с изменением жизненных обстоятельств или просто с возрастом личность эволюционирует, в душе возник некий новый голод, и прежний партнер удовлетворить его не в состоянии.
Кажущаяся иррациональность Любовного выбора объясняется тем, что мало кто знает, чего именно ему недостает, в чем состоит его истинный Голод. Людям свойственно неправильно истолковывать свои побуждения и поступки, видеть себя не такими, каковы они есть на самом деле.
Например, вот довольно часто встречающаяся ситуация. Руководствуясь расхожими представлениями об идеальной Любви, молодая женщина мечтает о возлюбленном, который будет относиться к ней с уважением и обожанием. Она находит такого человека и оказывается с ним глубоко несчастна. Потому что на самом деле ей необходим партнер, который ее мучил бы и заставлял ходить на цыпочках, ибо она способна ощущать полноту жизни только в состоянии болезненного обострения чувств. Точно так же скучает с преданной и добродетельной женой мужчина, внутренний голод которого требует бурных страстей, ревности, обвинений и прощений, ссор и примирений. И влюбляться такой человек всегда будет в разного рода «роковых женщин», от которых исходит аппетитный запах Любовных потрясений.
Кто-то «голодает» по покою и безопасности и поэтому подсознательно ищет пару только в хорошо знакомой среде, а к любым «неопознанным объектам» относится настороженно, с предубеждением. Кто-то же, наоборот, испытывает тягу к неведомому, к душевным приключениям – и фиксируется лишь на экзотических объектах, потому что предвкушает погружение в некий иной мир, интригующий и соблазнительный.
На свете нет двух абсолютно идентичных людей, поэтому формы внутреннего Голода бесконечно многообразны, иногда причудливы. Некоторую подсказку относительно того, как функционирует Голод, можно получить у физиологии. Скажем, известно, что субтильных, низкорослых мужчин часто тянет к высоким, дородным женщинам. Психологические причины здесь на поверхности. Маленьких мужчин робкого склада в крупной женщине манит воспоминание о надежном комфорте материнских объятий; коротышек амбициозных – завоевательный рефлекс, подспудное стремление доказать, что на самом деле они большие и достойны партнерши соответствующего калибра. То есть первый тип голодает по защищенности, второй – по «крупности». Разумеется, это очень примитивный пример. В действительности всё не так просто. Иначе дураки всегда влюблялись бы в умных, жестокие в добрых и так далее. Человеческая психика и подсознание устроены много сложней. Голод чаще всего бывает неочевиден, может уходить корнями в далекое, начисто забытое детство или восходить к каким-то еще более глубинным истокам.
Возвращаясь к вопросу о привлекательности Красоты, я бы предположил, что Красивое Лицо содержит в себе универсальный код, который самыми разными людьми считывается как обещание насытить их Голод. Красавицу часто уподобляют благоуханному цветку, источающему соблазнительный аромат, или огоньку, на который слетаются мотыльки-мужчины. Мне кажется уместным менее романтическое сравнение. Красивый человек подобен выставленному в витрине аппетитному пирожному, при взгляде на которое увлажняется рот у большинства прохожих – за исключением тех, кто не любит сладкого и предпочитает «свиной хрящик» (я выше уже упоминал людей, которые терпеть не могут всяких красивостей). Вот почему так злит и отвращает внешняя красота, не сопровождаемая красотой внутренней. Сказывается разочарование, обман ожиданий. Пирожное, которое представлялось таким чудесным, на вкус оказалось картонным или горьким. Только и остается, что плеваться.
Как же определить, в чем состоит твой персональный Голод, чтобы не совершать ошибок, разбивающих сердце?
Ответ легко сформулировать, но трудно осуществить: нужно постараться понять, что ты собой представляешь на самом деле. Очень мало тех, кому это удается. Например, я сам могу что-то о себе понять, только оглядываясь на прошлое и на себя прежнего, каким уже не являюсь.
Попробую задним числом проанализировать свой небогатый Любовный опыт.
В юности я испытал влюбленность, так и не превратившуюся в Любовь из-за отсутствия взаимности, однако же имевшую все признаки серьезного чувства. Это был классический случай «удара молнии», когда от первого же взгляда на объект испытываешь ясное ощущение произошедшей с тобой кардинальной перемены, перехода в принципиально иное состояние, которое я называю «стадией опознания». Одна половинка андрогина опознает – верно или ошибочно – свою недостающую часть и приходит в эйфорию от предвкушения, что Голод будет насыщен.
В ту пору я, разумеется, не мыслил в подобных терминах, да, кажется, и вообще утратил способность мыслить, но сегодня могу попытаться определить, в чем состоял мой тогдашний Голод и почему объект (даже сейчас, через столько лет, мне странно называть ту замечательную девушку этим мертвым словом) вызвал у меня подобную иллюзию.
Дело было в Швейцарии, куда я с огромными трудами выбрался из Петрограда, вырванный из привычной жизни, травмированный грубостью, жестокостью и некрасивостью гражданской войны. Цюрихская реальность с ее упорядоченностью и безопасностью была мне мила, но в ней не хватало высокой, трагической Красоты и тайны, которых требовала моя душа, напуганная, но и завороженная драматичностью революции. Обычная швейцарская барышня, славная, но приземленная, житейски рассудительная, не могла бы соответствовать всей гамме сумбурных и противоречивых томлений, которые меня одолевали. И вдруг я увидел девушку, облик и манеры которой воплощали в себе всё то, к чему я внутренне стремился. Она была не только в высшей степени цивилизованна, но и одухотворена, а также окутана ореолом возвышенного страдания, которое так не похоже на страдания низменные – на них я вдоволь насмотрелся дома, в Петрограде. И, конечно, Голод затрепетал во мне, почуяв шанс на утоление.
Теперь возьму опыт не влюбленности, а своей единственной Любви. Пересказывать факты и ход событий, конечно, не стану – зачем излагать самому себе то, что мне и так памятно? Попробую лишь посмотреть на свою Любовь с точки зрения «теории Голода».
Сразу многое проясняется.
Не знаю, что получила Любимая от меня, но я нашел в ней всё, чего мне катастрофически недоставало, хоть сам я об этом и не догадывался: отвагу, жизненную силу, умение радоваться радостному и не вязнуть в грустном, а главное – простоту в том прекрасном значении этого слова, когда человек естественен, ясен и не усложняет то, что не нужно усложнять.
Но довольно об этом. Я коснулся личных воспоминаний не для того чтобы в них погружаться, а чтобы проверить «теорию Голода» на себе. Должен сказать, что результат меня удовлетворил, однако люди, имеющие другой жизненный опыт, возможно, сочтут мою гипотезу неубедительной.
Вот тема, которой литераторы посвящают свои произведения начиная со времен античности. Вроде бы всё здесь ясно и сформулировано еще Овидием в его «Ars Amatorica»:
- Первое дело твое, новобранец Венериной рати,
- Встретить желанный предмет, выбрать, кого полюбить.
- Дело второе – добиться любви у той, кого выбрал;
- Третье – надолго суметь эту любовь уберечь.
И вся премудрость. Однако при внимательном взгляде обнаруживается, что эволюция Любовных отношений – материя очень непростая и допускает множество толкований, иногда противостоящих друг другу.
Я очень рассчитывал на помощь Стендаля, написавшего длинное эссе «О любви», которое я увлеченно читал в юношеские годы. У меня осталось впечатление вдумчивого и подробного исследования различных этапов, через которые проходит Любовь в своем становлении, запомнился звучный термин «кристаллизация», а главное – аллегорическое уподобление Любви путешествию из Болоньи (точка безразличия) через промежуточные станции в Рим (точка победившей Любви), ведь концепция Любви как Пути полностью совпадает с моим видением этого процесса. Известно мне было и то, что в своем трактате писатель предпринял попытку анализа собственного Любовного опыта – эта мотивация мне тоже очень близка. К тому же обнадеживало, что Стендаль совмещает в себе практика Любви (то есть литератора) и ее теоретика.
Аналогия с химическим процессом кристаллизации пришла Стендалю на ум во время экскурсии на соляные копи в Зальцбурге. Там в заброшенном месторождении оставляют на несколько месяцев голую ветку, а потом достают – и она вся сияет алмазным блеском, покрытая кристаллами соли. «То, что я называю кристаллизацией, есть особая деятельность ума, который из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами», – пишет Стендаль, называя Любовью внутреннюю работу, направленную на то, чтобы придать объекту сверхценность.
К сожалению, перечитав эссе, я обнаружил, что автор ограничивается исследованием влюбленности (восхищение, надежда, сомнение и т. п.), то есть только чувств, но не отношений. Вероятно, это объясняется тем, что Любовь к Матильде Дембовской, побудившая его написать книгу, осталась неразделенной.
Поэтому я ограничусь тем, что позаимствую у Стендаля лишь образ Пути из отправной точки к пункту следования, ибо пищеварительная метафора, логически вытекающая из моей «теории Голода», приведет меня совсем не туда, куда следовало бы. Только возьму я не поездку из Болоньи в Рим, где я никогда не был и вряд ли буду, а маршрут хорошо мне знакомый: путешествие из Петербурга в Москву. Я намеренно пишу «Петербург», а не «Петроград» или «Ленинград», потому что старинное название моего родного города обрело некий вневременной оттенок и превратилось в символ чего-то рационального, геометрически стройного в противоположность хаотичной и живой Москве. «Петербург» в моей схеме – состояние, в котором существует нелюбящая, рассудочная душа. «Москва» – пункт, в котором Любовь достигла полного расцвета. Распределение понятий здесь сугубо произвольное, если так можно выразиться, автогеографическое. В Петербурге я вырос и научился мыслить, в Москве же Любил и был Любим. Есть и еще одно личное впечатление, диссоциирующее для меня город на Неве с Любовью.
Так получилось, что, побывав в моем родном городе в самом начале ужасной осады, я затем надолго его покинул и вновь попал туда через несколько лет после войны. Конечно, пошел на Пискаревское кладбище, где похоронены полмиллиона жертв Блокады, в числе которых есть люди, которых я знал и любил. Кажется, в будущем этот некрополь собираются превратить в некий траурный, торжественный мемориал, но пока там просто бесконечные ряды братских могил. Я ожидал ощутить скорбь, но вместо этого испытал ледяной ужас. Вокруг были похоронены не только люди с их неповторимыми личностями, но еще и какое-то невообразимое количество Любви. Ведь большинство из умерших кого-то Любили и были кем-то Любимы. Масса всей этой убитой Любви согнула и раздавила меня. Я буквально бежал оттуда, чувствуя, как в груди рвется сердце. С тех пор я неохотно езжу в Ленинград. Он кажется мне каким-то кладбищем Любви. Я физически ощущаю черное облако, висящее над Невой. Когда-нибудь там зародится и созреет много новой Любви, и облако постепенно рассеется. Но пока для меня этот город – антитеза Любви. Поэтому я и хочу направить мое путешествие прочь оттуда – в Москву.
Этапы Любви я условно обозначу названием станций, где делает остановку скорый поезд на этом хорошо известном маршруте.
1. Итак, начало пути: «Московский вокзал». Поезд отправляется.
Один человек («пассажир А.») увидел другого человека («пассажира В.») в некоем особом свете и ощутил острый спазм – предвестие того, что внутренний Голод может быть утолен. С этого момента А. ни на кого другого больше не смотрит. Началась стендалевская «кристаллизация». Поезд набирает скорость.
Описательно этот период Любви можно назвать «Стадией опознания».
2. «Станция Малая Вишера».
Если Любви суждено развиться, через некоторое время А. должен в той или иной форме передать Б. сигнал следующего содержания: «Я голодаю по тебе. А ты по мне?»
Здесь – первый рубеж, не преодолев который Любовь так и не разовьется. Если А. не вызовет у Б. такого же голодного спазма (или, возможно, Б. вообще не голоден), поезд дальше не пойдет.
Назову эту стадию «Приглашение к столу».
3. «Станция Бологое».
Голод оказался взаимным. Обоим партнерам очень хочется его утолить. Иногда это происходит быстро, иногда ожидание затягивается, но лишь обостряет силу взаимного чувства. Действие большинства литературных произведений, посвященных Любви, происходит на условной «станции Бологое» (хотя только у Толстого в «Анне Карениной» решительный момент Любви в самом деле происходит в Бологом, на перроне).
Конечно, и на этом этапе всё может легко разрушиться. Помешают внешние обстоятельства, или кто-то один обнаружит, что ошибся в партнере и тот не способен насытить Голод. В любом случае, влюбленные еще не попробовали друг друга на вкус, поэтому будет уместно назвать этот период «Приготовление к трапезе».
4. «Станция Тверь».
Но вот отношения перешли в интимную фазу. Наступила физическая близость, а вслед за нею естественным образом и духовно-эмоциональная связь перешла на иной уровень. Теперь партнеры наконец получили возможность убедиться, не ошиблись ли они в выборе, удовлетворен Голод или нет.
На этой стадии Любовь чаще всего и увядает или же сворачивает с Пути на тропинку, которая ведет не вверх, а вниз. Иллюзия не выдерживает испытания реальностью.
Может оказаться, что оба или хотя бы кто-то один получили совсем не то, чего ждали. Тогда всё заканчивается быстро. Бывает и так, что голод утолен лишь частично. В этом случае союз может длиться долго, но будет несовершенным, и тот, кто остался полуголодным, продолжит свой поиск, «подкармливаясь» на стороне. Так происходят измены. Когда же неполностью удовлетворенному партнеру покажется, что он нашел кого-то более «вкусного», пара распадается.
Наконец, как я уже писал, бывает Голод не пожизненный, а краткосрочный. Когда он утолен, заканчивается и Любовь. Тому есть множество примеров и в литературе, и в жизни. Оба партнера – живые люди, то есть личности, находящиеся в постоянном развитии. Развитие предполагает появление новых запросов и отмирание прежних. В перечне отличительных примет Любви я упомянул такое необходимое качество, как готовность изменяться с учетом изменений, происходящих в Любимом. Если такого не происходит, Любовь окажется короче, чем жизнь.
Название этого сладостно начинающегося, но часто грустно заканчивающегося этапа – «Трапеза».
5. «Николаевский вокзал».
Лишь когда удовлетворение Голода взаимно, полноценно и не ограничено временем (в том числе порой сексуальности), можно говорить об окончательно созревшей Любви, у которой есть все шансы перерасти в НЛ.
Этот этап я бы назвал «Симпозиум», уподобив его афинским пирам, где не пренебрегали вином и яствами, но первостепенное значение отводили пище духовной – содержательному и взаиморазвивающему общению.
(Фотоальбом)
Наутро после подлого своего предательства, после преступления, которому не могло быть ни оправдания, ни прощения, после ночи, опять почти бессонной, Мирра на занятия не пошла. Боялась смотреть в глаза товарищам. Боялась, что те сразу увидят: прежней Мирры Носик больше нет.
Что она натворила! Ведь это подумать страшно!
Она могла обезвредить и не обезвредила жестокого врага, белогвардейского диверсанта, беспощадного убийцу, который уже пролил большевистскую кровь и прольет еще. Дала уйти, упустила. И теперь поздно. Ищи ветра в поле. Исчез мертвоглазый капитан. Дальше – ясно что будет. Газеты напишут про новый взрыв, про новые убийства. И тогда – только повеситься.
Гадкая сука, вот она кто. И главное, всё ведь зря. Не нужна она очкастому шопенгауэру со своей липкой бабьей любовью.
И случилось то, чего не бывало с детства. Мирра расплакалась.
День был хмурый, серый. И жизнь такая же, без света и надежды. Мирра сидела на кровати, нечесаная, полуодетая, в одном чулке, и ревела. Шмыгала носом, размазывала слезы.
Она заболела. Психически. Это ясно. Надо лечиться. Но как? Ни лечения, ни лекарств от этой болезни нет.
Но когда терапия и фармакология бессильны, приходится обращаться к хирургии.
Нужно ампутировать Клобукова, отсечь его от своей жизни. Вообще. Потому что любовь к нему – это гангрена, от которой гниет душа.
От этой новой мысли Мирра на минуту перестала плакать.
Перевестись в Ленинград, вот что нужно сделать! Чтобы не встречаться с Клобуковым, не видеть его.
И представила себе, как хорошо ей будет в Ленинграде, колыбели пролетарской революции. Там отличная хирургическая кафедра, знаменитая своим челюстно-лицевым направлением. Учиться с утра до вечера. Уйти с головой в общественную работу. Снова стать собой. И никогда, никогда больше не видеть Клобукова.
Тут Мирра позорно заскулила, упала лицом в подушку и залилась слезами хуже прежнего.
В таком жалком виде Лидка ее и застукала.
С Эйзен они теперь почти не виделись. Та всё вкалывала по рентгенкабинетам, а в остальное время где-то болталась. В общагу заглядывала, кажется, только чтоб переодеться или оставить покупки. На соседней кровати всё прибавлялись свертки, пакеты, обувные коробки. Один раз Мирра увидела свернутую кольцом чернобурую горжетку – наверно, стоила огромных деньжищ. Покачала головой: надорвется же, идиотка, в своем царстве невидимых лучей. Надо вправить ей мозги. Подумала – и забыла, потому что у самой мозги тоже были не на месте.
И вот лежит она, совсем свихнувшаяся, больная, ревет выпью, ничего не видит и не слышит – и вдруг на затылок ложится легкая рука, и голос, испуганный:
– Что случилось? Господи, Миррочка, ты – плачешь?!
Эйзен. Совсем бело-лиловая, бесплотная, прямо насквозь просвечивает, как тюлевая занавеска. В глазах ужас.
– Я предательница, – гнусаво объяснила Мирра. – Я тварь последняя. Меня надо гнать из комсомола. Нет, меня расстрелять надо. Я врага, диверсанта белогвардейского упустила.
В таком она сейчас находилась распаде и раздрае, что готова была Лидке всё рассказать, во всём признаться.
Но Эйзен упущенным врагом не заинтересовалась.
– Уф, – схватилась за сердце. – Я испугалась, у тебя умер кто-нибудь. Или с любимым что. Ты, кстати, так и не рассказала, в кого влюбилась. Я тебе вот всё рассказываю…
Но ей, кажется, было не до Мирриных рассказов. Лидка вдруг села на кровать рядом, закрыла лицо руками и тоже заплакала.
Реветь на пару – это уже был перебор.
До чего я докатилась, сказала себе Мирра. Превратилась в Лидку Эйзен, которая минимум раз в месяц нюнится из-за очередной несчастной любви.
И наконец взяла себя в руки. Да и пора было – Лидка от всхлипов уже перешла к судорогам. Сейчас начнет икать, потом ее еще и вырвать может.
– На, попей.
Сунула стакан воды.
Господи, чуть не проболталась про капитана Сокольникова! Ей-богу – размягчение мозга какое-то.
– Валяй, рассказывай, что у тебя еще стряслось. Как там твой Тэодор? – снисходительно спросила она. По сравнению с собственной бедой Лидкины терзания казались смехотворными.
– Теодор со мной заговорил! – Лидка вытерла слезы платком. Ее глаза просияли, и лицо вдруг стало таким красивым, что Мирра диву далась, как такое возможно: только что была страшней жертвы газовой атаки – и на тебе.
– Чего ж ты, коза, ревешь? – засмеялась Мирра. – Ну, рассказывай, рассказывай.
– Сегодня рано утром, темно еще было, я с ночного дежурства завернула к его дому, я так часто делаю, стою за афишной тумбой, она у меня уже как родная, и просто смотрю на его окна, на подъезд… – Эйзен заговорила, по инерции еще всхлипывая, но живо так, бодро. – И вдруг выходит он! Не знаю, может быть, его в неурочное время на службу вызвали. Я обмерла, не успела отшатнуться. И он меня увидел. Там еще и фонарь близко. Говорит: «Я вижу вас не первый раз. Вы наверно живете поблизости?» Я молчу, сама ни жива ни мертва. Боюсь, голос задрожит. Молча киваю. Он мне: «Вы, наверно, актриса?» Не знаю, почему он решил. Но опять киваю. Тоже не знаю почему.
– Кто еще с утра пораньше будет так выряжаться кроме актрисы? – сразу разгадала ребус Мирра. – А он что?
– Говорит: «Красавица актриса, загадочна и молчалива… Эх, где мои двадцать пять». Коснулся козырька кепи, галантно так. И пошел.
– Ты ему нравишься, – с завистью сказала Мирра. Вот уж не думала, что когда-нибудь в чем-нибудь станет Лидке Эйзен завидовать. – В следующий раз столкнетесь на улице – будь готова к нормальному разговору. Может, и выйдет у тебя наконец что-нибудь. Конечно, у него жена, ребенок. Но не вы первые, не вы последние. Устроится. Даже если он останется с женой – все равно. Потом хоть будет что вспомнить. Главное – не трусь. И не реви. Вот из-за чего ты потоп устроила?
Подруга вместо того чтоб успокоиться снова залилась слезами. Не романтическими девичьими, а горькими и, кажется, испуганными.
– Я тебе еще не всё рассказала про сегодняшнее утро… – Лицо будто погасло. – Вот ты моя единственная подруга…
– У меня тоже кроме тебя других близких подруг нет, я же по этому поводу не реву.
– Я не про то… Я хотела сказать, что в Москве моя единственная подруга – ты. А в Петрограде, когда я училась в Смольном, моей единственной подругой была Лика Оболенская. Мы все время были вдвоем, Лика и Лида, Лида и Лика. Даже внешне были похожи, нас иногда за сестер принимали…
– Оболенская? Из князей что ли?
– Не просто из князей. Оболенские – исконные Рюриковичи.
– Эк тебя бросает, от Рюриковичей к Рабиновичам, – попробовала пошутить Мирра, но Эйзен не услышала.
– Я ее последний раз видела весной восемнадцатого. Они уезжали на Украину… Все эти годы я была уверена, что Лика в Берлине или в Париже. Что у нее совсем другая жизнь. Не как у меня… И вот, иду я из Брюсовского, после разговора с Теодором… Ну, то есть сама-то я рта не раскрыла, но он обратил на меня внимание, заговорил. И я как будто стала существовать. Такое странное чувство: вроде раньше меня не было, а теперь я есть. Вокруг слякоть, грязь, темно еще, хмурые люди на работу спешат, а я будто по облакам лечу…
– Чего-то я тебя не пойму. Скачешь с одного на другое.
– Слушай, поймешь… Одни, значит, ташутся на работу, а другие, наоборот, домой после ночного веселья. Там на Дмитровке, в подвале, есть ночной ресторан, «Разгуляй», знаешь?
– Конечно, знаю. Жуткий вертеп. Когда его только закроют?
– …Выходит оттуда компания, пьяная, шумная, отвратительная до невозможности. Знаешь, мордатые такие, вульгарные, в белых шарфах, на пальцах толстые золотые перстни.
– Знаю. Торгаши или спекулянты. Отрыжка НЭПа.
– И с ними, конечно, девицы. Сама понимаешь, какого сорта. Визгливые. Хохочут, шатаются. Одна, совсем пьяная, упала прямо в лужу. Поднялась на четвереньки, а на ноги встать – никак. И никто руки не подаст, только гогочут. Один орет: «Лика раком через реку!» Нагнулся и ухватил ее сзади, похабно так. А она, гулящая эта, голову повернула, и мы глазами встретились, случайно… Это была она, Миррочка! Она! Лика Оболенская! – У Эйзен от ужаса расширились глаза. – Выглядит ужасно, размалевана вся – но определенно она!
– Да что ты? – поразилась Мирра. – Ни фига себе.
– Я шарахнулась. Побежала. И знаешь, мне показалось… Нет, не показалось, а точно… Она меня тоже узнала. Глаза у нее были пустые, потухшие, но что-то там мелькнуло… Она была моя лучшая подруга. Единственная. А я ее увидела такой. И шарахнулась. И убежала…
– Не доехала, значит, до Парижа княжна. И места в новой жизни не нашла. Бывает. Что ты убежала – не переживай. Захочешь отыскать твою Лику – найдем. В том же «Разгуляе» спросить, наверняка знают. Только зачем она тебе?
– Что ты! Я не буду ее искать! – Эйзен передернулась. – Но у меня будто… будто видение. Предчувствие. Я закончу тем же самым!
– Ладно тебе! – Мирра прыснула, хотя история, конечно, была грустная. – Кем-кем, а шалавой ты точно не станешь.
– Я не про это. Всё закончится зимней слякотью и грязной лужей. Я буду в ней валяться, а вокруг похабный хохот. И это будет скоро!
– Чушь. Скоро ты получишь диплом, станешь настоящим врачом-рентгенологом. Закрутишь роман со своим Теодором, уведешь его у идиотки ены, которая сидит в своем Берлине. – Обняла подругу за костлявое плечо. Погладила по голове. – Всё у тебя будет хорошо.