Другой Путь (адаптирована под iPad) Акунин Борис

Во-первых, они не выносят молодых, привлекательных женщин. У старых мымр должно быть ощущение, что юные красотки выпихивают их из жизни своими твердыми бюстами и крутыми бедрами. Одеться похуже, утянуть сиськи Лидкиным лифчиком, нарисовать тенями круги в подглазьях.

Второй фактор и вовсе извинительный: климакс, период по эмоциональным и физическим ощущениям мучительный. Алину эту, поди, то в жар, то в озноб бросает, и всё вокруг раздражает. Это тоже надо учесть.

Что еще можно вычислить про старуху?

Она из бывших. По анкете не очень понятно, написано «из семьи служащих», но имя-отчество барские, кружевной воротничок-стоечка, пенсне. Такие Мирру обычно не привечали, чуяли черную косточку. Прикинуться своей не получится. У интеллигенции, как и у пролетариата, нюх на чужаков. Мирра безошибочно определяла бывших, как бы они ни изображали из себя в доску свойских, как бы ни сыпали матюками и ревфразами. Точно так же и мымра вмиг срисует по тысяче признаков, что вузовка Носик пролетарского происхождения, из рабфаковок, хоть вставляй через каждое слово цитаты из Блока и Бальмонта.

Ладно, учли.

И еще одно обстоятельство – интересное. В прошлый раз Алина Аполлоновна вдруг загадочным образом сменила гнев на милость, когда Мирра при ней обругала профессора Логинова.

Располагая этими оперативными данными, Мирра предприняла рейд.

Выбрала момент, когда в канцелярии никого лишнего не было, села на стул перед секретаршей. Подождала, пока та кончит изображать чрезмерную занятость и оторвется от «ундервуда», уставится колючими выцветшими глазками из-под стеклышек: чего, мол, надо?

Тогда сказала, озабоченно:

– У вас приливы, тяжелая форма. Я в прошлый раз заметила. Лекарства принимать не пробовали? Вот, я принесла.

И пузырек на стол.

Та, как следовало ожидать, окрысилась. Интеллигенция не любит, когда чужие без спроса лезут в личную жизнь.

– С чего вдруг такая заботливость? Я, кажется, не просила! – Прямо обожгла взглядом.

– Я выбрала себе специальность – возрастная эволюция женского организма, – не так уж сильно соврала Мирра. И быстро, пока не выгнали: – Согласно новейшим исследованиям, негативные явления климактерического периода смягчаются при помощи медикаментозной компенсации. Это моя тема. Есть отличное экспериментальное средство, Cimicifuga racemosa, экстракт змеиного корня. А попробовать мне не на ком, все подруги и знакомые моего возраста. Вот я про вас и вспомнила. Подумала, что вы, наверное, вроде сапожника, который без сапог. Работаете среди медиков, но все они мужчины, вам с ними говорить о таких вещах неудобно. Попринимайте. Потом расскажете, помогает или нет.

В пузырьке была подкрашенная водичка, но ни малейших угрызений по поводу вранья Мирра не испытывала. В войне и в любви все средства хороши.

Мымра глядела на нее без выражения, молчала. Кажется, не клюнула. Сейчас выпрет за дверь, тоскливо сказала себе Мирра.

Алина Аполлоновна усмехнулась.

– Что, в Клобукова втрескалась? То-то ты про его график выспрашивала. А теперь решила ко мне подкатиться?

Одно из самых важных качеств хорошего хирурга – быстрота реакции. Во время операции может приключиться любая неожиданность: катастрофически упало давление, остановилось сердце, да мало ли. Если ты растерялся, не скорректировал операцию – беда.

У Мирры реакция была прекрасная, план операции она поменяла моментально, кардинальным образом.

– Да. Я люблю Антона. И очень за него тревожусь. Из-за Логинова этого. Может, он и великий оператор, но человек – дрянь. Он оказывает на Антона плохое влияние.

Тусклые глазки секретарши сверкнули. Ура! Давление восстановилось, сердце заработало, операция удалась!

– Именно что дрянь! – горячо воскликнула Алина. – Циник и несусветный выжига! Невероятно жаден до денег. За хороший гонорар хоть ерундовский аппендицит прооперирует. Его у нас никто не любит. Даже декан, академик Зайончковский, на службу ездит на трамвае, а у этого, видите ли, личный автомобиль с шофером!

Мирре даже говорить ничего не пришлось – качай головой, закатывай глаза и поддакивай.

– Он тысячи заколачивает. Тысячи! Прямо в карман, безо всяких ведомостей. И никакой фининспектор к нему не привяжется. Потому что Логинов – консультант кремлевского Лечсанупра, пользует больших начальников! Если какая неприятность, звонит прямо наверх и ябедничает! А какой грубый! Холодный человеконенавистник! Ты, детка, правильно за Антона Марковича переживаешь. Я вижу, как он под влиянием Логинова прямо на глазах превращается в такую же деревяшку.

– Помогите мне, – попросила Мирра. – Расскажите про Антона всё, что знаете. Боюсь, он многое от меня скрывает… Только не говорите ему ничего. Пожалуйста.

Мымра улыбнулась ей совершенно по-матерински, и рецепт приручения старых дев стал окончательно понятен. Попроси у них покровительства, дай им поучить тебя жизни, не возражай, не спорь – и получишь всё, что тебе надо. Мирра сама на себя удивлялась, откуда в ней взялось столько гибкости и хитрости. Кто это из писателей сказал: «Любовь делает мужчину глупым, а женщину мудрой»?

Дальше нужно было просто слушать.

Алина рассказала, что Антон Клобуков, поступив в университет, почти сразу же перевелся с первого курса на третий, а с третьего на пятый. И с самого начала ассистировал на операциях – он анестезист от бога, к тому же с настоящей швейцарской выучкой. На главный, роковой вопрос – про другую женщину – секретарша уверенно ответила:

– Никогда никого не было. Антон Маркович живет только медициной. Это, конечно, хорошо, но всё должно быть в меру. А под влиянием Логинова молодой человек твердо решил не заводить семью. Я сама слышала, как он говорил про это профессору. И тот одобрительно кивал, мизогинист проклятый.

– Кто? – напряженно переспросила Мирра, еще до конца не поверив, что соперницы нет.

– Мизогинист, женоненавистник. Логинову женщины физически отвратительны. Как безобразно он разговаривает с сотрудницами и студентками! И Антона Марковича тому же учит, но Антон, слава богу, человек интеллигентный.

Вдруг у Мирры возникло страшное подозрение, от которого внутри всё так и съежилось.

– Значит, женщинами он не интересуется? А… мужчинами?

Но Алина Аполлоновна, чистая душа, вопроса не поняла.

– Вы про Логинова? Он вообще людей не любит. Никаких. Патологический мизантроп!

И отлегло от сердца.

После этого разговора стало поспокойней. Соперницы, стало быть, нет. Есть соперник, но уж с сухарем-профессором, козлиной бородой, мы как-нибудь справимся.

Нужно действовать по двум линиям.

Во-первых, держать курс на товарищеское сближение с Антоном – упаси боже, безо всякого кокетства. Быть привлекательной, но при этом не завлекать. Они друзья, коллеги. У них общий интерес, медицина. И человеческая симпатия. Точка.

Второе: недооценивать Логинова нельзя. Для Антона профессор – учитель жизни, маяк. Чтоб Антон с этого маяка повернул к другому, нужно сначала приглядеться, что он за штука такая, этот Клавдий Петрович. Чем приманивает, чем опасен.

Думала, думала и придумала, как уложить одним выстрелом двух зайцев. С помощью мымры Алины, бесценной союзницы, попала в список стажеров, кому разрешалось присутствовать на операциях великого профессора Логинова. Всякий хирург был обязан пускать в университетскую операционную как минимум шесть аспирантов и пятикурсников. Многие разрешали приходить всем желающим и охотно объясняли каждое свое действие по ходу операции. Логинов не обращал на стажеров никакого внимания и требовал только одного: чтоб были тише воды, ниже травы. Сволочь он и есть сволочь.

Вообще-то Мирре по ее будущему профилю полагалось стажироваться в челюстно-лицевом, но в новой системе жизненных координат теперь были иные приоритеты.

Поэтому она безропотно стояла у стеночки, вместе с остальными пятью избранниками, рта не раскрывала и наматывала на ус – глядела в оба, держала ушки на макушке. Следила не за руками оператора, а за его повадками. И, конечно, с удвоенным вниманием, как Логинов общается со своим непременным наркотизатором (то есть с анестезистом – на «наркотизатора» Антона обижался).

Порядок всё время был один и тот же.

Сначала профессор садился, выкладывал на стол завернутые в салфеточку бутерброды (всегда с ростбифом), термос с чаем и неторопливо закусывал, наблюдая за приготовлениями к операции. Никогда никого не угощал, всё сжирал сам. При этом болтал с хирургом-ассистентом и анестезистом, с медсестрами, игнорируя стажеров. Он и во время самой операции почти не затыкался – трепался обо всем на свете, но только не о происходящем. Помощникам никаких указаний не давал. Мирра сначала решила, что это такое особое пижонство: мол, всё идет по плану, всё предусмотрено, каждый занимается своим делом, никем руководить не нужно. А Клобуков потом объяснил: это у Логинова таким необычным манером проявляются тотальная концентрация и нервное возбуждение. В обычных обстоятельствах он скуп на слова, пустой болтовни не выносит, но чем сложнее операция, тем он делается разговорчивее и тем легкомысленнее предмет беседы. Антон считал, что Клавдий Петрович втайне суеверен, как многие великие хирурги, что у него такой ритуал – забалтывать опасность.

В самый первый раз, пользуясь тем, что марлевая повязка натянута до самых глаз, Мирра пристроилась прямо за спиной у Антона, который и знать не знал, что она тут. Решила, что не упустит ни слова. Ну и наслушалась.

Предстояла трепанация. Ассистент сосредоточенно мылил и брил уже усыпленному больному голову – заново, потому что Логинов остался недоволен тем, как это сделали в палате. Сам хирург тем временем жевал свои бутерброды и слушал анестезиста.

Антон скороговоркой, сверяясь с записями, рассказывал про пациента:

– Как вы знаете, Клавдий Петрович, случай особенный, с осложнением. Операция делается на фоне рака легких четвертой стадии, с поражением подключичных лимфатических узлов и множественными метастазами. Сердце слабое, легочная ткань ни к черту, сплошные ателактазы… А травма и сама по себе серьезная: открытая черепно-мозговая в результате удара кастетом.

– Надо же, как интересно, – хладнокровно заметил Логинов.

– Да, тут необычная история. В начале января врачи честно сказали больному: вам осталось жить три месяца. Жена говорит, он измучил ее разговорами о том, что покончит с собой, что не будет как баран ждать неминуемой смерти. А вчера ночью в квартиру ворвались налетчики – семья живет в Марьиной Роще, нехорошее место… Жену стукнули кулаком, его – кастетом. Тут что поразительно? То человек покончить с собой хотел, а сегодня утром схватил меня за рукав и шипит: «Вы обязаны меня спасти! У меня остается еще целый месяц жизни! Мне врачи обещали!» Удивительно, да?

– Хочет жить – это хорошо. – Логинов вытер губы салфеточкой. – Значит, операция пройдет успешно, а если он через месяц умрет от онкологии – это уж не наша ответственность. Однако, Антон Маркович, хочу сделать вам замечание. Зачем вы мне рассказали столько лишних подробностей? Всё это accidens[8], к делу отношения не имеет.

– Вы же сами сказали: как интересно.

– Я имел в виду, что интересно делать трепанацию на фоне рака четвертой степени. А прочая беллетристика мне зачем?

Клобуков смутился, начал оправдываться – Мирре стало за него обидно.

– Да, я знаю, но очень уж необычная история. Понимаете, с женой тоже интересно. Пока он просто умирал, в ней вроде как все перегорело, хотя раньше, кажется, была сильная любовь. Она очень устала возиться с больным. Мысленно все уже прикинула, рассчитала: как проводит в последний путь, что будет делать, оставшись вдовой, и прочее. И вдруг – как у нищего отобрали последнее рубище. Трясется вся, рыдает, кричит: «Не дайте ему умереть, спасите, ему рано умирать!» Какая-то поразительная регенерация любви перед самой могилой.

У Мирры от слез всё перед глазами поплыло, а Логинов, кусок льда, прервал Антона:

– Ну-с, регенерацию любви оставим ad disputandum[9] на потом. Во время операции об этом поболтаем. Как он по вашей части, готов?

– Да. Осталось дать этилен, и Андрей Кондратьевич Желтов будет в полном вашем распоряжении, – буркнул Антон.

– Что с вами сегодня? – вздохнул Логинов. – Нарочно что ли меня дразните? Вам ведь отлично известно, что я не желаю знать никаких имен. Я оперирую не Андрея Кондратьевича, а некий материальный объект. Всё, что мне потребно от пациента, чтобы он лежал смирно и не выкинул фортель вроде остановки сердца, – и это ваша зона компетенции. Ладно, давайте работать. И поговорим о любви, тема любопытная… Голову – на ватную подкову, – приказал он ассистенту. – Плечи – захватами, поплотнее. Антон Маркович, давайте свой этилен, и приступим.

Он с невероятной быстротой и ловкостью проделал электросверлом отверстия вокруг пролома, моментально перепилил промежутки цилиндрической фрезой, остановил кровотечение восковой пастой, промыл операционное поле соленой водой. Остальные стажеры завороженно следили за проворными пальцами виртуоза, а Мирра с ненавистью глядела в его седой затылок и слушала, как человеконенавистник разглагольствует о любви.

– …Всю жизнь слышу это слово, коллега, а смысла не понимаю – что за любовь такая? Вот я люблю холодные солнечные осенние дни, потому что такая погода стимулирует кровоснабжение мозга. Люблю делать сложные операции, вроде нынешней. Если выходит удачно, это очень приятно. Некоторых людей я тоже люблю – когда они надежны и хорошо исполняют свое дело. Вас, например, очень люблю… – (В этом месте Мирра свирепо сдвинула брови.) –…потому что вы лучший из известных мне анестезистов.

– И вы никогда никого не любили по-другому? – спросил Антон, не сводя глаз с датчиков.

– Женщину что ли? – фыркнул Логинов. – Никогда. Студентом как-то раз наведался в бордель. Все пошли, и я с ними. В качестве эксперимента. Глупо, неинтересно. Desideria carnis[10] в молодом возрасте проще и эффективнее – не говоря уж о дешевизне – удовлетворяются с помощью собственных пяти пальцев.

Он ляпнул это, нисколько не смущаясь медсестер и стажеров, среди которых, кроме Мирры, была еще одна девушка. Те тихонько прыснули, а сестры, ко всему привычные, и ухом не повели.

– Но родителей-то вы, я полагаю, любили? – задал Антон уроду совершенно правильный вопрос.

Хирург недовольно мотнул головой замешкавшемуся ассистенту – тот кивнул, заработал иглой. Операция близилась к концу.

– Родителей? Ну, матери я не видал, она скончалась родами. Отец за это был на меня в претензии, желал побыстрее отделаться и в результате дал отличное образование: девяти лет сдал в пансион, и с этого момента я учился без перерыва целых полтора десятилетия, ни на что не отвлекаясь. Повезло. Мне кажется, что родительская любовь только вредит становлению характера. Вам она какую-то пользу принесла?

– Да, конечно, – ответил Антон, но как-то неуверенно. – Однако был и ущерб. Причем значительный…

Мирра покачала головой. Дело плохо. Клобуков инфицирован логиновским вирусом, и болезнь сильно запущена. Требуется срочное вмешательство, а то станет таким же, как эта нелюдь.

У Логинова потом была назначена еще одна операция, и Мирра подошла к Антону в перерыве.

Он удивился, обрадовался.

– Заинтересовалась твоим профессором. Ты так уважительно про него рассказывал. Решила посмотреть, как он работает. Ну что сказать – мастер, – сказала она, восхищаясь своими актерскими способностями – откуда они только взялись?

Было ясно, что наскакивать на Логинова нельзя, Антон сразу кинется защищать своего кумира и в дальнейшем будет относиться к ее отзывам о ползучем гаде настороженно.

– Занятный у вас с ним был разговор, про любовь, – таким же безмятежным тоном продолжила она. – Клавдий Петрович рассуждает оригинально.

– Да, у него целая гипотеза касательно того, что настоящий ученый, всецело преданный своему делу, не может тратить себя на сердечные привязанности. Логически он это обосновывает очень убедительно. Самый весомый аргумент – он сам. Совершенно одинок, полностью самодостаточен, ничего не боится. И мне все время говорит: «Хотите быть не просто отменным специалистом, а личностью свободной и даже неуязвимой – забудьте про amor libidinosus[11]». Живет он один, по хозяйству ему помогает глухонемая домработница, его служанка еще с дореволюционной поры. И всё у него прекрасно.

– Да он же псих! – не сдержалась Мирра. – Эмоциональный инвалид.

– Самые лучшие хирурги – все немного маньяки, – пожал плечами Антон. – Ни на что кроме своего дела не отвлекаются. А насчет эмоционального инвалидства… Знаешь, мне иногда кажется… – Он задумчиво прищурился через очки. – Может быть, это Логинов нормальный, а инвалиды – обычные люди, которым обязательно нужно с кем-то соединять свою жизнь. Это ведь значит, что им чего-то не хватает, что они сами по себе неполноценные, правда? Вот в литературе пишут: способность к любви – великий дар. А что если любить способны только те, кому мало самого себя? Разве это не дефективность, когда человеку самого себя недостаточно? Может, правильнее искать недостающее внутри себя, а не в каком-то другом человеке?

Прежняя Мирра нашла бы что на это возразить, за словом в карман не полезла бы. Однако новая, по-змеиному мудрая, горячиться не стала.

– Наверное, ты прав… Хотя тут, может, басня про зеленый виноград. Я не в состоянии вообразить женщину, которая захотела бы обнять твоего Клавдия Петровича и покрыть поцелуями его похожую на сухофрукт физиономию.

Она сложила сердечком аккуратно, чуть-чуть напомаженные губы и придала взору (ресницы слегка подкрашены, брови выровнены) преувеличенную затуманенность.

Клобуков хихикнул.

– Хорошо выглядишь сегодня. Выспалась, наверно?

– Подруга научила: нужно спать голышом, без ночной рубашки, без всего. Утром встаешь – прямо летаешь, – сказала Мирра, глядя на него с предельной бесхитростностью.

Он моргнул, опустил глаза.

Экспромт, а получилось неплохо.

Потом поприсутствовала еще на трех операциях: в тот же день на одной, и на двух в среду.

Опять следила не за хирургическими действиями, а собирала информацию о враге. Прикидывала, как будет его обезвреживать.

Про любовь Логинов больше не теоретизировал.

Во вторник после обеда (вылущивание кисты яичника) говорил про политику. Учил молодых помощников ни в коем случае не вступать в партию, даже если это поможет получить хорошее место. Общественной деятельностью тоже призывал не заниматься – пустая трата времени. Врача по-настоящему ценят только за мастерство и результативность лечения, поэтому вилять хвостом перед советской властью (именно так беззаботно и выразился) отличному медику незачем. Когда какого-нибудь важного большевика прижучит, он обратится не к партийцу, а к лучшему профессионалу. И в обиду его потом никому не даст.

В среду утром Логинов помалкивал. Он оперировал карциному желудка, но работа не пошла. Опухоль оказалась запущенной, с обширной инфильтрацией, поэтому профессор швырнул инструменты в таз и вышел вон, ужасно недовольный, а зашивать полость пришлось ассистенту.

Зато на послеобеденной операции (экстирпация маточной фибромиомы) хирург молотил языком не переставая – почему-то о современном искусстве. Оно-де никакое не искусство, а профанация, потому что слово «искусство» происходит от «искусности», а какая к чертовой бабушке искусность в том, чтобы намалевать на холсте черный квадрат или взять и накалякать треугольники с кругами?

Бесило Мирру то, что Антон и насчет аполитичности, и насчет революционного искусства со старым контриком во всем соглашался, поддакивал. Совсем заколдовал его поганый Черномор.

А в четверг стажировка – бац, и скоропостижно закончилась.

Еще до начала операции, жуя свой бутерброд, Логинов вдруг сощурился на Мирру, тихонько стоявшую с остальными стажерами, и вдруг ткнул в нее длинным сухим пальцем.

– Вот вы, приземистая барышня, подите-ка.

Она подошла.

– Сдайте халат, повязку, бахилы. И чтобы я вас больше в операционной не видел. Не занимайте чужого места. Из вас никогда не получится хирурга. Вы совершенно не следили за моими пальцами.

Терять в такой ситуации Мирре было уже нечего, а ярости на старого злыдня накопилось много. Поэтому, сдернув с лица повязку, она громко сказала:

– Боялась на ваши пальцы смотреть. Вдруг вы ими начнете удовлетворять плотские желания?

Старшая операционная сестра ахнула, как бабка в церкви, если бы кто-то взял и плюнул в икону. У Логинова выпучились бесцветные глаза – не привык получать по носу.

А Мирра подмигнула остолбеневшему Антону, вышла, еще и дверью хлопнула.

Пусть только сволочь старорежимная попробует нажаловаться. Тогда она прямо на собрании расскажет, какие гнилые разговорчики он ведет. Свидетели имеются.

Не очень-то Мирра и расстроилась, что затея со стажировкой провалилась. Потому что насмотрелась на Логинова предостаточно, а к Антону уже нашелся ход получше.

Произошло это еще вчера, когда они вдвоем ходили обедать в перерыве между операциями.

Мирра спросила, безо всякой агрессивности, а как бы задумчиво, согласен ли он с профессором, что пациент – не человек, а «материальный объект». Вроде бы Антон говорил что, по швейцарскому методу, к больным надо относиться иначе?

Ход опять был удачный. Антон оживился, оседлав любимого конька, стал объяснять, что хирурги все предпочитают смотреть на оперируемого как на кусок мяса, им так проще, а анестезист работает совсем иначе, потому что имеет дело не столько с физиологией, сколько с психикой, сознанием – то есть с человеческой индивидуальностью.

Сосредоточенный на одной цели мозг моментально подсказал Мирре, как повернуть разговор.

– А я хочу быть другим хирургом, – сказала она. – Меня интересует личность пациента. И твой метод мне очень пригодится. Понимаешь, я же хочу делать людей красивыми, а для этого нужно научиться их понимать. Потому что у каждого свое собственное представление о красоте.

– Это очень правильно! – горячо поддержал ее Клобуков. А она знала, что ему это понравится. И сразу подкатилась с идеей, которая только что пришла в голову. Идея была совершенно блестящая.

Попросила взять ее с собой на беседу с больным, которого Антон будет готовить к следующей операции. Чтоб посмотреть, как это делается. Поучиться.

Клобуков сначала заколебался: дело интимное, с глазу на глаз и то не всегда получается. Но Мирра пообещала сидеть тихой мышкой, рта не раскрывать, и Антон нерешительно согласился.

– Ладно, – сказал. – Попробуем. Сегодня же. Случай легкий, поэтому ты не помешаешь. И молчать необязательно. Можешь говорить, что хочешь. А я заодно проверю, хорошо ли на пациента-мужчину действует женское присутствие. Это даже любопытно.

Пациент лежал в онкологическом. Завтра утром Логинов должен был вырезать ему опухоль, пока непонятно, частично изъязвленную или инфильтративную. Если первое – прогноз неважный, один шанс из трех; если второе – шансов вообще ноль.

Антон по дороге рассказал:

– Некто Полуектов, очень интересный человек. Ясно понимает свои перспективы, но абсолютно не боится смерти и даже сохраняет веселость. Я в своей жизни только однажды встречал такого, но тот был ученый, этакий мудрец философского склада, а Полуектов – человек совсем простой, маляр.

Мирре еще предстояло узнать, что у Антона все пациенты «очень интересные», других не бывает. Но тот, самый первый, действительно показался ей необычным.

Еще в коридоре они услышали доносящийся из палаты взрыв веселого смеха.

Там на кровати, опершись на подушки, сидел худой, желтый человек лет, наверное, шестидесяти, а может, помоложе, потому что при запущенном раке желудка люди выглядят старше своего возраста.

При виде Антона и Мирры (они оба были в белых халатах) две сестры и санитар вышли. Больше в помещении никого не было.

Поздоровались. Полуектов пожал Антону руку, Мирре подмигнул. Глаза у него были яркие, смешливые.

– Это я им рассказывал, как меня в пятнадцатом году взрывной волной на дерево закинуло и я потом две недели на непонятном языке разговаривал, а по-русски ни бельмеса не понимал. Так всё чудно было! А потом приехал доктор из Москвы, всадил мне в задницу какой-то укол хитрый, и мозги у меня на место встали. Не рассказывал я вам эту свою приключению, Антон Маркыч?

Сам при этом с любопытством разглядывал Мирру.

– А ты, барышня, кто будешь?

– Мирра учится на хирурга, – ответил за нее Антон. – Хочу показать ей человека, который не боится операции.

Полуектов одобрительно заметил:

– Красивая. Румяная, как яблоко-боровинка. Я их раньше исключительно обожал, за раз штук по десять съедал. Пока брюхо мне не устроило революцию. Хватит, грит, Полуектов, мне эксплуатацию устраивать. Весь, грит, мир насилья я разрушу. Кто был всем, тот станет ничем.

И весело засмеялся.

– Ну валяй, боровинка. Задавай вопросы. Доктору я уже всю свою жизнь обсказал.

– Вы маляр? – нерешительно спросила Мирра, не зная, с чего начать.

– Самое лучшее ремесло на свете, – охотно ответил больной. – Я люблю колеры. Как покрасишь дом или комнату, такая там и жизнь будет. Вот если вылечусь, всё к черту у себя перекрашу. Придумал уже. Потолок сделаю лазоревый, с солнечным сиянием. В коридоре, там все одно темно, пушу темно-синий кобальт с золотыми искорками из фольги. Будто ночное небо со звездами.

Мирра посмотрела на Антона. Тот ободряюще кивнул: спрашивай, что хочешь.

«Знаете ли вы, что операция очень опасная, что вы можете не подняться со стола?» – хотелось спросить ей. Не решилась.

– Чего робеешь? Я же вижу, ты не из робких. Поди, хочешь поинтересоваться, неужто мне совсем не боязно? – Полуектов засмеялся. – Которые не такие деликатные, все время спрашивают, потому что удивляются на мой треп. А я на них удивляюсь, что они удивляются. Ты погляди на меня. – Он нарочно втянул свои и так впалые щеки. – Череп на скелете, смотреть жутко. А как начнет меня рак изнутри крутить – от боли на стенку лезу. На кой она мне, такая жизнь, нужна? Вы, граждане врачи, или давайте меня вылечивайте, или я лучше в земельку-матушку лягу, отдохну.

– И не страшно? В земельку-матушку? – спросила Мирра.

– Наоборот, очень интересно. Там как может быть, после смерти-то? Либо товарищи Маркс с Лениным правы, и нет ничего. – Полуектов загнул корявый палец. – Ну, на нет и суда нет. Либо правы попы, и Суд есть. – Загнул другой. – Тогда что же пугаться? Господа Бога увижу, ангелов, а хоть бы и чертей. Чертями меня не напугаешь, я их на войне много поглядел, зато на ангелов я бы полюбовался. И с Богом найдется о чем поговорить. Теперь гляди дальше. – Завернул третий палец. – Я читал в книжке, что индусы предполагают перерождение души в новом организме. Я бы не прочь. Нынешний организм мне не жалко, а если снова на свет народиться, я много чего в моей жизни поправил бы… Еще есть четвертое вероятие, из всех самое интересное. Что люди себе про загробное бытование напридумывали чепухи, и будет там нечто вовсе другое, чего мы, дураки, и вообразить не можем. Неужто не интересно посмотреть?

Мирра против воли заулыбалась:

– Вас послушаешь, завидки берут. Хоть местами с вами меняйся.

– Зачем тебе со мной местами меняться? Никуда оно от тебя не убежит. Если у тебя не болит нигде, если силы есть, есть любопытство к жизни – живи себе, пока живется. И я с удовольствием еще поживу, если меня завтра хорошо нарежут и обратно зашьют.

Когда вышли из палаты, Антон сказал:

– С анестезионной стороны проблем не предвижу. Я вообще убеждал Клавдия Петровича провести операцию на местной анестезии, как рекомендуют американцы. Если пациент спокоен, зачем лишняя нагрузка на сердце? Но профессор не согласился. У нас с ним давний спор по этому поводу.

Мирра остановилась, посмотрела Антону в глаза, еще и руки сложила, как на картинах рисуют, когда кто-то о чем-нибудь молит. Дурацкий жест, но сейчас пригодился.

– Слушай, а бери меня с собой на такие беседы всегда. Пожалуйста! Мне это очень, очень пригодится!

Он глядел на нее поверх очков с сомнением.

– Не знаю… Случаи бывают разной сложности. А ты не подготовлена.

– Так подготовь меня! Проведи инструктаж.

– …Пожалуй. Где бы нам уединиться, чтобы никто не мешал?

От слова «уединиться» под ложечкой у Мирры ёкнуло.

– Можно ко мне в общагу, – пожала она плечами. – Лидки (это моя соседка по комнате) всё равно нет. Никто не помешает.

Пришли. Мирра прямо не верила своей удаче. Они будут рядом, вдвоем! И смотрит он на нее в последнее время не так, как раньше. Мелькает что-то во взгляде. Работает Лидкина наука!

Неужели сегодня, прямо сейчас? Неужели?

– Ух, натопили-то, – сказала она, сняв бекешу и шарф. – Сниму-ка и фуфайку. Отвернись на минутку, а то, боюсь, майка задерется.

Сняла не только фуфайку, но быстро стянула лифчик, швырнула за кровать. Физкультурка на узких бретельках обнажала плечи. Груди под тонкой байкой покачивались на свободе. Мужчины от такого зрелища цепенеют.

– И ты галстук сними. Жарко же, – просто так, по-свойски предложила она. – Снимай, снимай. Взопреешь.

Чуть не насилу, но безо всяких нежностей, а по-товарищески, стащила с Антона пиджак, ослабила галстук, расстегнула воротничок.

Приказала себе: «Не торопи события, Носик. Не спугни». В глаза Антону с близкого расстояния не смотрела. Лоб собрала морщинами, по-деловому.

Когда вешала пиджак в шкаф, вдруг нащупала во внутреннем кармане прямоугольник. Фотокарточка?

Неужели все-таки у него есть женщина?!

Прикрывшись дверью, осторожно достала.

Нет, это был портрет профессора Логинова. На обороте написано: «Антону Клобукову, анестезисту от Бога, в память о блестяще проведенной холецистэктомии». И дата.

Не совладав с раздражением, сунула карточку в карман юбки. Выкинуть к черту. А Клобуков пускай думает, что выронил где-нибудь. Ишь, таскает с собой, будто чудотворный образок…

Клобуков сидел на Лидкиной кровати строгий и торжественный. Мирра заняла позицию рядом, но не впритык. Взяла тетрадку, карандаш. Подумала: какие у него маленькие мочки. Куснуть бы слегка. И жилка на шее бьется…

– Я готова.

– Проанализируем твое сегодняшнее поведение во время интервью с больным. Как я уже сказал, случай нетипичный. Что бы ты ни сказала, демотивации не произошло бы. Но с другими так вести себя нельзя. Во-первых, никакой иронии в голосе. Ты спросила его: «Не страшно в земельку-матушку?» Грубейшая ошибка. У врача не должно быть отстраненности от той страшной ситуации, в которой ощущает себя человек перед операцией. Ты – с ним, ты словно бы держишь его за руку и всем своим видом даешь понять: я тебя вытащу, я пальцев не разожму. Это требует серьезного внутреннего настроя. Первое правило интервьюера: ты ждешь от собеседника полной откровенности – значит, будь готова открыться перед ним и сама. Иногда нарочно приходится начинать с себя. Подавать пример открытости. Обнажаться. Это особенно важно, если имеешь дело с противоположным полом. Пациент не должен чувствовать себя голым перед тобой – одетым. Вы на равных, вы оба – голые. Как в бане, когда стесняться наготы незачем.

Мирра представила себя и Антона – как они оба не стесняются наготы. Сглотнула.

– Ничего, если я чулки тоже сниму? Они у меня шерстяные, запарилась. У нас тут истопник полоумный, совсем угля не жалеет…

Он деликатно отвернулся. Она села на кровать с ногами, прикрыв их юбкой. Поближе, чем раньше.

– Продолжай. Про баню я записала.

– …Второе правило, не менее важное. Будь откровенна и открыта, но с разбором. Худшее, что в тебе есть, не выпячивай. Демонстрируй лучшие качества души. Но только подлинные, а не выдуманные. Это, кстати говоря, распространяется на любые человеческие отношения. Если человек имеет для тебя значение, общаясь с ним, подавляй в себе худшее и форсируй лучшее. Только ни в коем случае не ври, не изображай то, чего в тебе нет…

Он был такой невыносимо милый, когда это сказал, что терпеть больше не было никаких сил.

Мирра подняла руку, провела пальцем по его губам. Ей давно хотелось это сделать.

Антон сбился, захлопал глазами, и не поцеловать их тоже было невозможно, поэтому Мирра сдернула с его носа очки, поцеловала сначала один глаз, потом – не закрывшийся, а испуганно на нее смотревший второй. Поцеловала угол рта, губы, но они были мягкие, растерянные, и задерживаться на них она не стала. Переместилась ниже, на шею, поцеловала кадык, расстегнула две пуговицы на рубашке, добралась до теплой ложбинки внизу шеи.

И тут он ее остановил. Движением ласковым, но решительным. Взял за виски, поднял лицо.

– Этого не нужно. Совсем. Не обижайся. Дело не в тебе. Ты мне очень нравишься. Просто я решил, что у меня этого никогда больше не будет.

– Чего этого? – пролепетала Мирра, плохо соображая. У нее горели щеки, сердце чуть не выпрыгивало.

– Физической любви. – Антон отодвинулся, чтобы лучше ее видеть. – Распрямись. Сядь рядом. Давай я тебе объясню, раз уж так вышло… Мне очень важно, чтобы ты меня поняла и не обиделась. Ты мне правда сильно нравишься. Не хочу, чтобы мы отдалились. Но и превращать наши отношения в… это тоже не хочу.

Она на миг зажмурилась, внутренне кляня себя самыми последними словами.

Сорвалась! Всё испортила!

– Смотри на меня. Пожалуйста, – попросил он.

Она послушно открыла глаза. Только бы он сейчас не встал и не ушел. Тогда всё точно будет кончено.

– У меня сохранились о… половой любви, – не без усилия выговорил Антон, – унизительные воспоминания. Это животное начало. Недостойный мыслящей личности инстинкт, который нужно в себе преодолевать. В природе, у млекопитающих далеко не все самцы занимаются этим. Большинство всю жизнь обходятся без спаривания, и ничего. Нельзя существовать без воздуха, еды и воды. А без половых сношений можно и – для человека, который решил посвятить себя большому делу, – даже необходимо. Это дает настоящую свободу, Клавдий Петрович совершенно прав. То есть это даже не его идея, а Шопенгауэра.

– Который философ? – спросила обреченно слушавшая Мирра.

Ах, Логинов, Логинов. Чтоб тебе, старому негодяю, повылазило…

Антон же говорил все более возбужденно:

– Шопенгауэр видит корень всех зол в половом инстинкте, который заложен в нас тупой и бессмысленной «Волей к Жизни» – Wille zum Leben. Конечно, он слишком категоричен, однако половой инстинкт действительно отвлекает человека от служения делу. Отлично понимаю католиков и наших православных монахов с их целибатом. Сколько времени тратится на ненужные эмоции, на постыдные переживания, да и просто на физическую грязь! Я не хочу быть рабом своей предстательной железы! Не хочу, чтобы тело диктовало моему сознанию, как жить! Иметь детей в нашем грубом, жестоком, кровожадном мире я тем более не хочу! Помню, как во времена моего детства взрослые спорили о «Крейцеровой сонате», а я подслушивал и мало что понимал. Толстому идея половой любви казалась омерзительной, и поэтому в зрелом возрасте он отвергал брак как таковой. Но в современной Европе самые тонкие и развитые люди додумались до идеи брака без постели. До совершенно чистых отношений, достойных двух индивидов, находящихся на высокой степени духовного и интеллектуального развития. Имя Бернарда Шоу тебе что-нибудь говорит?

Мирра помотала головой. «Крейцерову сонату» она тоже не читала. Судя по тому, что говорил Антон, – какая-то мура.

– Это английский драматург, очень хороший. Живет с женой без физиологических отношений. И у них в Европе немало последователей. Ты можешь себе представить такой брак?

– Если любишь человека, очень-очень любишь, и иначе никак нельзя, то лучше уж так, чем никак, – честно сказала Мирра и мысленно прибавила: «для начала, а там видно будет».

– Ты правда так думаешь? – обрадовался Клобуков. Снова нацепил очки, поморгал. – …Слушай, Мирра, я часто о тебе думаю. В последнее время почти постоянно – когда не работаю, конечно. Мы с тобой очень мало похожи. Совсем непохожи. В принципе, нам не должно быть друг с другом интересно. Но мне почему-то хорошо с тобой. Только одно меня пугает – вот это самое, что сейчас произошло… Ну, чуть не произошло. Мне было бы проще, легче, лучше, если бы на нас не давил давно сложившийся шаблон: когда молодая женщина и молодой мужчина нравятся друг другу и находятся наедине, они обязательно должны слиться в объятьях, иначе будет противоестественно и странно. Давай разорвем это клише. Пусть никакая тень не омрачает наших отношений. Для кого-то это «стакан воды», а для нас будет союз двух индивидуальностей, которые не хотят быть животными.

Он мигал через стекла, и видно было, что волнуется.

– Скажи, ты согласна на такие отношения… или нам лучше не встречаться?

– Конечно, согласна, – улыбнулась Мирра. Он ей ужасно, просто ужасно нравился. Даже тем, что такой дурак. – Хватит про ерунду болтать, Клобуков. Давай работать. Кто у тебя следующий пациент? То есть у нас. Ты ведь возьмешь меня с собой?

– Конечно. – Он тоже заулыбался, облегченно. – Я сейчас тебя поцеловал бы, но это, наверное, будет неправильно.

– Да, пожалуй, не стоит, – церемонно ответила Мирра. Товарищеские поцелуи ее не интересовали. – Без шаблонов так без шаблонов. Давай пять и валяй, рассказывай про следующего.

Пожали друг другу руки. Опять пробило разрядом тока, но Мирра не подала виду.

– Случай очень интересный. И, в отличие от Полуектова, трудный. – Клобуков вздохнул. – Не знаешь, как подступиться… Помнишь, я тебе про японку рассказывал? Что-то в этом роде. Только теперь мужчина, попытка самоубийства. Огнестрельное сквозное с повреждением легкого и сердечной сумки. Совершенно не хочет жить. Между прочим, наглядное подтверждение того, о чем мы говорили. Всё та же чертова «Крейцерова соната», проклятие половой любви.

– Измена? – с интересом спросила Мирра.

– И да и нет. Его бросила жена.

– Ушла к другому? Влюбилась?