Тайна наложницы Шахразада

– Ты считаешь сию экспедицию столь опасной?

Визирь рассмеялся и покачал головой. Второй раз за эти два странных дня халифа удивил Абу-Аллам, на этот раз показавшись ему совсем молодым.

– О нет, мой повелитель. Эту экспедицию нельзя назвать ни опасной, ни долгой, ни полной приключений. Ибо… Да ты раскрой любой трактат, повествующий об этих чудесах, и все поймешь сам. Думаю, если мамлюки и отправятся на поиски, то по хорошо известному пути и вернутся быстро. А надутый как индюк Галям-эфенди положит в свой воистину бездонный карман дюжину кошелей и с удовольствием подумает, как ловко он провел самого халифа.

Гарун-аль-Рашид бросил на визиря взгляд, еще более заинтересованный. Не так часто удавалось услышать оценки, которые давал немногословный Абу-Аллам его, халифа, царедворцам.

– Объясни, почтеннейший. Нас не удовлетворяет твоя лаконичность.

– Позволь мне, о великий халиф, от твоего имени передать распоряжение и старшине отряда мамлюков, и первому военному советнику, не упомянув, однако, о вознаграждении за сей подвиг, ибо, думается мне, Галям-эфенди преотлично слышал, как кричали глашатаи. Клянусь Аллахом великим, ровно через дюжину дней он предстанет перед тобой, раздуваясь от глупой гордости, и начнет рассказ о тяжести своего странствия.

Видя, что халиф вовсе не понимает его, Абу-Аллам продолжил:

– Он будет говорить и говорить, время от времени алчно поглядывая на эти самые кошели. И в его разуме будет звучать лишь одна мысль.

Гарун-аль-Рашид решил, что ничем не рискует, повелев Абу-Алламу именно так и поступить: без одного отряда мамлюков его войско не станет совсем уж слабым, без первого военного советника разум военачальников не обеднеет, а дюжина дней до разгадки – в сущности, весьма малый срок.

– Всего через дюжину дней? – на всякий случай переспросил он.

– Воистину так, мой повелитель, всего через дюжину.

– Да будет так! Повелеваем тебе, мудрейший, отдать распоряжение старшине отряда мамлюков и нашему первому военному советнику. Повелеваем умолчать о награде, ибо они не вызвавшиеся смельчаки, а лишь посланники моего любопытства.

– Слушаю и повинуюсь! – поклонился визирь.

Гарун-аль-Рашид наблюдал за тем, как Абу-Аллам покидает Большой зал. Визирь с каждым шагом становился выше ростом, его походка обретала силу, а волосы, лишенные чалмы и украшенные лишь феской, из полуседых на глазах превращались в черные как смоль.

«Воистину, наш визирь есть первое чудо света. И, думается, изучению сего чуда неплохо было бы посвятить какую-то часть нашего времени».

Гарун-аль-Рашид встал с подушек.

– Стража! Повелеваем призвать в Малый зал церемоний первого советника дивана и смотрителя нашей библиотеки.

Распахнулись высокие двери – вошли стражники из молчаливых, но преданных янычар. Увы, даже по собственному дворцу Гарун-аль-Рашид вынужден был ходить в их сопровождении. Он почти привык к этой церемонии, более того, уже не раз убеждался в ее красоте и целесообразности. Однако сейчас, переходя из Большого зала в Малый, халиф впервые захотел заговорить со своей охраной. Он даже открыл рот, но… сдержался. Должно быть, почувствовал, что время для таких бесед еще не пришло.

Низко кланяясь на каждом шагу, в зал вошел первый советник дивана.

– О солнце нашей страны… – начал было он.

– Помолчи, мудрейший, – халиф с досадой отмахнулся. – Твои пустые славословия мешают нам думать.

«О, как же иногда полезно быть владыкой. Особенно когда действительно надо подумать… – Крамольные мысли халифа, к счастью, были слышны только ему. Ну, или почти только ему. – Эти старики готовы утопить в словах любое дело. Они и останавливаться будут лишь для того, чтобы промочить свои воистину луженые глотки…»

Досада Гарун-аль-Рашида на самого себя была тем больше, что он недоумевал, отчего не выгнал прочь этих стариков. Отчего лишь даровал им право всегда говорить правду, вместо того чтобы призвать на службу молодых и разумных своих сверстников? Отчего решил, что эти старцы смогут давать ему достойные советы в нелегком деле управления страной? Отчего не послушался советов отца и не поспешил исполнить все, указанное в том, воистину бесконечно мудром, послании, которое получил от него в день передачи им власти? Отчего не вспомнил уроков истории?

Однако сейчас следовало спрятать досаду подальше – у него еще будет время все изменить. Теперь уже будет, ибо новые чувства стали потихоньку находить путь к ноющей душе Гаруна.

Появился смотритель дворцовой библиотеки, тоже весьма немолодой, но не похожий на ленивых лизоблюдов дивана.

«Воистину, человек, делающий дело, всегда выглядит достойнее пустобреха…»

– Почтеннейшие, – начал Гарун-аль-Рашид. – Вам уже известно, что мы намерены превратить наш прекрасный Багдад в сокровищницу мировых чудес…

Оба царедворца закивали. Первый советник – часто и угодливо, смотритель же библиотеки кивнул едва заметно и сухо.

– Вам также известно, что мы намерены в первую очередь обратить взор на знаменитые семь чудес света, о коих не пишет только ленивый…

И вновь царедворцы закивали, выражая, должно быть, готовность почтить сокровищницу своими любопытствующими визитами.

– А потому повелеваем представить нам все, чем богата наша библиотека, о рекомых чудесах. Пусть рабы доставят все, что ты, мудрейший, – тут халиф взглянул прямо в глаза смотрителя библиотеки, – сможешь найти. Тебе же, о светило мудрости, – еще один взгляд, теперь в лицо первого советника, – мы велим собрать легенды и предания, что ходят в народе. Изложи их как можно более кратко, отказавшись от славословий и медоточивых восхвалений. Ждем вас обоих не позже завтрашнего полудня…

– Книги и свитки, о сердце страны, будут собраны к закату, – смотритель библиотеки гордо выпрямился, довольный, что может хоть в чем-то опередить одышливого толстяка советника.

Халиф кивнул, дабы показать, что оценил усердие.

– Тогда распорядись, чтобы их доставили в Малый кабинет, о мудрейший. За сим мы вас более не задерживаем, достойнейшие…

Глядя в спину царедворцам, халиф удивился тому, что за все время аудиенции не услышал ни одной их мысли.

«Быть может, они думают не разумом… Или вовсе не думают?»

«Быть может, и не думают…» Должно быть, это было лишь эхо мыслей великого халифа. Но отчего тогда у эха был теплый женский голос?

Свиток двадцать седьмой

Смотритель дворцовой библиотеки оказался более чем исполнительным, ибо за час до заката все труды, в которых повествовалось о семи чудесах света, высились двумя стопками на огромном письменном столе в Малом кабинете халифа.

Малым кабинет называли лишь оттого, что был он чуть меньше Большого кабинета, в котором халиф бывал всего несколько раз в жизни. Но и Малый мог поразить любого и роскошью убранства, и размерами.

Три стены из четырех сплошь занимали окна, щедро наполняя комнату светом и воздухом. Ее можно было сравнить с оранжереей, ибо повсюду здесь благоухали цветы редких видов. Пол устилал великолепный мягкий ковер из Смирны, потолок украшали арабески, цветные и позолоченные. Два длинных дивана, обтянутые желтым и голубым атласом, тянулись вдоль стен. Еще один диван, маленький и низкий, стоял в простенке между окнами – оттуда открывалась великолепная панорама великого Багдада; по ковру были разбросаны голубые шелковые подушки.

В одном углу сверкал большой, изумрудного цвета кувшин из драгоценного муранского стекла с золотыми разводами, стоявший на таком же подносе. В другом помещался сундук из тисненой кожи с узорами, насечками и позолотой, напоминавший замысловатой отделкой марокканские сундуки. К Малому кабинету прилегала курительная, убранная более просто. Однако и она поражала золотыми арабесками, тяжелыми коврами и шелковыми подушками всех оттенков синего цвета.

Столешница, размерами достойная кабинета, была мраморной. Сейчас ее почти не было видно под свитками, которые халиф нетерпеливо разворачивал. Он готов был за ночь прочитать все, что написано, но… оказалось, что смотритель библиотеки понял свою задачу буквально и представил на суд халифа все, что только смог найти на всех языках мира, где была описана история рекомых великих чудес света.

– Аллах всесильный! – Гарун-аль-Рашид даже застонал от досады. – Ну неужели этот худой ишак, усердный до дури смотритель, не мог сообразить, что мы не нуждаемся в свитках, заполненных чинийскими письменами?! Ибо, увы, не владеем умением прочесть оное. А зачем нам все эти папирусы, покрытые коптской скорописью?!

– Коптской скорописью? – переспросил визирь, который появился в кабинете невесть откуда и невесть когда. – Воистину, о халиф, тебе не нужно было строить еще одну сокровищницу, раз в твоей библиотеке хранятся подобные драгоценные свитки.

– Да что нам от этих свитков, о визирь, если мы не можем прочесть то, о чем они говорят! Мы и знаем-то о том, что сие есть коптская скоропись, лишь потому, что так гласит табличка в углу папируса!

Визирь бережно взял в руки толстый томик, потом отложил его и раскрыл инкунабулу, поражающую красотой изображений и поистине гигантскими размерами. Благоговейно отложив в сторону и ее, едва дыша, он развернул тот самый свиток. Гарун-аль-Рашид с удивлением увидел, что пальцы визиря дрожат. На миг ему показалось, что он прикасается к переплетам из выделанной телячьей кожи так, как влюбленный в первый раз касается тела любимой.

– О да, великий халиф, это подлинные сокровища… Но раз ты не можешь прочитать то, о чем они повествуют, быть может, позволишь сделать это своему никчемному слуге?

Халиф с улыбкой кивнул. Он преотлично знал, сколь широко образован визирь, и всегда с удовольствием позволял «своему никчемному слуге» продемонстрировать это. Правда, лишь тогда, когда они оставались вдвоем. Увы, даже у сильных мира сего есть свои маленькие слабости…

– Знай же, повелитель, что семь чудес света суть семь невероятных сооружений, кои украшали разные части обитаемого мира: пирамиды Черной земли Кемет, Галикарнасский мавзолей, Колосс Родосский, Александрийский маяк, храм Дианы Эфесской, статуя Зевса Олимпийского и висячие сады Семирамиды. Так описал их мудрец Филон из Бизантия, что жил и творил при дворе императора Константина Великого.

Число их определялось магией цифры «семь» – невеликими, увы, это так, возможностями человеческой памяти в пределах открытого и заселенного к тому времени мира. Но главное – устойчивость традиций. Почти две тысячи лет назад кто-то провозгласил семицветие эталоном чудес, и часть человечества, обитавшая вокруг Серединного моря, подчинилась авторитету, и лишь некоторые местные патриоты, не оспаривая самого принципа, старались вносить поправки в частности. К примеру, поэт прославленной империи великого Рима Марциал признавал седьмым чудом света Колизей, другие – Александрийскую библиотеку, третьи – алтарь Зевса в далеком городе Пергаме, четвертые – статую Ники, богини победы, что также родилась на Родосе и могла бы соперничать с Колоссом.

Через тысячу лет после падения Рима, когда у людей вновь возродился интерес к происходящему за пределами их маленького мирка, о чудесах света вспомнили. Но сила античного авторитета была такова, что упомянутые семь чудес были не просто признаны, а сами по себе стали подлинным символом красоты и мастерства. Некоторые из них полностью исчезли с лица земли, сохранившись лишь в древних рукописях и преданиях.

– Исчезли, визирь? Что значит исчезли? Отчего исчезли?

– Это же были храмы и статуи, созданные руками человека целых две тысячи лет назад, государь. Время и гнев Матери-Земли не щадят никого. А потому погибли в землетрясениях Колосс Родосский и Александрийский маяк. Чудовищные пожары поглотили храмы, само время и нерадивость человеческая превратили в руины висячие сады. Лишь пирамиды древней земли Кемет выжили, пусть время и над ними простерло свою калечащую длань.

– Так вот почему ты с такой насмешкой говорил «если вернется»…

– Да, мой государь, ибо никакими силами, никаким войском не достичь того, что исчезло в пожарище тысячу лет назад.

– О да… А до Черной земли Кемет в наш быстрый век можно добраться менее чем за дюжину дней.

– Воистину, значительно быстрее.

Глаза халифа блеснули.

– Вот мы и посмотрим, что за доказательства принесет нам наш неустрашимый советник-воин, когда вновь ступит на порог дворца.

«Воистину, царедворец суть особое состояние духа и разума. Ибо любой простой человек назвал бы лжеца лжецом и перестал бы здороваться с ним. Владыка же, уличив во лжи, не просто уничтожит ничтожного – он смешает его с прахом так, что никогда имя глупца не сможет возродиться».

Визирь поклонился словам халифа.

– Но сейчас, мудрейший визирь, ты все же поведаешь нам историю этих самых чудес света. Дабы в тот день, когда почтенный Галям-эфенди примется повествовать о своих подвигах, мы знали, что из им изреченного есть истина.

– Повинуюсь, мой владыка.

Визирь на минуту умолк, потом осторожно закрыл огромную книгу. Должно быть, он собирался с мыслями; взор его был устремлен вдаль, а черные волосы не стали вновь полуседыми, как это казалось удобным халифу. И вновь Гарун-аль-Рашид подивился тому, сколь мало знает о своем визире и сколь редко обращает внимание на него, подлинное первое чудо света.

– О, владыка, начнем же мы наше странствие с уже упомянутой Черной земли Кемет. Ибо именно там были выстроены и по сей час являются загадкой великолепные и величественные пирамиды. Гигантские усыпальницы фараонов четвертой египетской династии – Хуфу и Хафры – возведены, должно быть, почти четыре тысячи лет назад, и ни время, ни завоеватели не смогли ничего с ними поделать. Почти три тысячи лет просуществовало после этого огромное царство, объединявшее Верхние и Нижние земли; сменялись на престоле фараоны, но пирамиды, воздвигнутые почти у истоков истории, остались самыми могущественными сооружениями страны, да и всего мира.

– Они столь велики, визирь?

– Суди сам, о властелин: высота – лишь одна из удивительных черт пирамиды Хуфу. Громада, высотой почти в четыре с половиной сотни локтей (раньше она была на тридцать локтей выше, но вершина пирамиды обвалилась), сложена из двух миллионов трехсот тысяч тщательно обработанных глыб известняка. А каждая весит более шестисот пятидесяти талантов.

– Аллах великий! Да она просто чудовищна!

– О нет, государь, она прекрасна, ибо удивительно соразмерна и гармонична. Сооружали ее с использованием простейших механизмов – одних лишь клиньев и кувалд; глыбы вырубали в каменоломнях на другом берегу Нила, обрабатывали на месте, затем перетаскивали папирусными канатами к воде, волокли на строительную площадку и по отлогому склону холма, который рос вместе с пирамидой, втаскивали на вершину. Геродот, отец истории, уверяет, что строили эту пирамиду двадцать лет, занято на строительстве было одновременно сто тысяч человек, которые менялись каждые три месяца. Сколько их оставалось через эти три месяца в живых, знали лишь фараоновы писари, ибо до нас сведений о количестве жизней, принесенных в жертву пирамиде, прежде чем она стала усыпальницей одного человека, не дошло. Фараон увел с собой в темное царство смерти, должно быть, сотни тысяч своих подданных. Известно, что к этому двадцатилетнему подвигу народа, на мой взгляд, бессмысленному, но грандиозному, никакого отношения никто, кроме египтян и рабов из соседних стран, не имел. Ни один из богов Черной земли не снизошел до помощи напыщенному дурачку-фараону. Каждый этап строительства был запечатлен художниками и дошел на стенах усыпальниц до нашего времени.

– Воистину, сие есть подлинное чудо света!

– Поверь, владыка, они все таковы… И те, о которых я сейчас поведу речь, не менее грандиозны, пусть от них остались лишь легенды да память в сердцах человеческих.

– Так продолжай же!

– Второе чудо – висячие сады Вавилона, они моложе пирамид и строились в те времена, когда уже существовала «Одиссея» и возводились эллинские города. Навуходоносор, создавший эти сады, руководствовался благородной причудой деспота, но у деспотов бывают самые разные причуды, в том числе и благородные. Навуходоносор любил свою молодую жену, мидийскую принцессу, тосковавшую в пыльном и лишенном зелени Вавилоне по свежему воздуху и шелесту деревьев. Царь вавилонский не перенес столицу к зеленым холмам Мидии, ибо сие было бы слишком просто, а значит, не доказывало бы величия его чувства. Он сделал то, что недоступно прочим смертным: перенес сюда, в центр жаркой пустыни, иллюзию тех холмов.

«Как любил и увековечил свою любовь другой сатрап. Тот, что задал мне первую загадку, которую я так и не смог разгадать до конца…»

– На строительство садов, приюта для царицы, были брошены все силы древнего царства, все знания его строителей и математиков. Вавилон доказал всему свету, что может создать первый в мире монумент в честь любви. И имя царицы сказочным образом смешалось в памяти потомков с именем иной правительницы, владычицы ассирийской, и сады стали известны как сады Семирамиды. Быть может, это была ревность человеческой памяти, для которой всякое великое деяние должно быть связано лишь с великим именем.

– Быть может, в честь той, второй владычицы, тоже сложили дивный монумент. И он тоже рассыпался в прах, оставив в памяти людской лишь слабый след…

– Так тоже может быть, о владыка. Думаю, однако, что сады, храмы, возведенные не для упокоения, не в честь славы, а для воспевания живой любви, есть явление столь редкое, что память людская сохранила бы нечто большее, чем одно лишь имя обожаемой царицы.

«Он прав, мой царь… – Тот самый, теплый голос эха, которому неоткуда было взяться в стенах дворца, зазвучал в разуме Гарун-аль-Рашида. – Любой памятник, воспевающий любовь, должен остаться навеки и в памяти, и в камне…»

Халиф вздрогнул. То был теплый, нежный, любимый голос Ананке, покинувшей его первой. Или, быть может, таинственная наложница, о которой не помнили ни евнух, ни валиде-ханым, вовсе не покинула стен дворца?

Увы, ответа на этот вопрос у халифа пока не было. Однако теперь он более не боялся за свое душевное здоровье. «То ли я уже давно сошел с ума, то ли вовсе не безумен. Возможно, лишен разума мир вокруг меня, в котором нет места просто чувству и привязанности и все и везде измеряется лишь толщиной кошеля и громкостью слов…»

Тем временем визирь продолжал рассказ:

– Сады, великое творение строителей Вавилона, были четырехъярусными. Своды ярусов опирались на колонны, высотой семьдесят пять локтей. Платформы ярусов, сложенные из плоских каменных плит, были устланы слоем камыша, залитого асфальтом и покрытого листами свинца, чтобы вода не просочилась в нижний ярус. Поверх этого был насыпан толстый слой земли, достаточный для того, чтобы здесь могли расти большие деревья. Ярусы, поднимаясь уступами, соединялись широкими пологими лестницами, выложенными цветной плиткой.

Навуходоносор доказал свою любовь. Над стенами Вавилона, настолько широкими, что на них могли разъехаться две колесницы, поднималась зеленая шапка деревьев сада. С верхнего яруса, нежась в тенистой прохладе, слушая журчание водяных струй – рабы денно и нощно качали воду из Евфрата, – на многие фарсахи вокруг царица видела лишь скучную, плоскую землю своей державы. Кто знает, была ли она счастлива в этих садах?

– Быть может, она была счастлива. Ибо ее должна была согревать мысль о великом чувстве, какое к ней питал ее венценосный супруг…

– Ох, повелитель, – Абу-Аллам покачал головой. По стенам кабинета заплясали разноцветные блики от алмаза в его чалме. – Ты еще совсем молод, но уже выучился говорить глупости. Ибо ни одну женщину никогда подобная мысль не могла согреть надолго. Им всем, поверь мне, величайший из властителей, нужны доказательства. Не сотни и сотни мертвых камней и украшений в шкатулках, а нежное прикосновение руки, теплая ладонь на щеке, страстный поцелуй у окна опочивальни, благодарное пожатие пальцев при виде играющих детей. Знаки эти не столь дороги, но поистине драгоценны, ибо передают живое чувство…

Халиф молчал. Он пытался найти в своем сердце согласие с этими словами Абу-Аллама или несогласное отрицание. Пытался и не мог, ибо там было пусто. Темно и холодно, как в огромной пещере… Долгий путь выздоровления, похоже, едва начался. А потому слова визиря были лишь пустым звуком.

Должно быть, визирь догадался об этом. Или почувствовал, что слова его пропали втуне. А потому решил, что поучительная беседа о далеком и постороннем предмете, каким, несомненно, были эти самые чудеса света, халифу сейчас куда полезнее, чем громогласные восхваления или оглушительная тишина пустых покоев.

– Эфес был обширным эллинским городом в Ионии. Именно отсюда выходили в плавание смелые странники и колонисты, державшие путь к Эвксинскому Понту и к берегам загадочной Либии. В богатых полисах Ионии много строили. В античном мире каждый знал о храме Геры на Самосе, храме Аполлона в Дидимах, близ Милета, о храме Артемиды в Эфесе… Но деревянные здания ветшали, сгорали или гибли от нередких здесь землетрясений, и почти две тысячи лет назад решено было выстроить, не жалея средств и времени, великолепное жилище для богини-покровительницы. Плиний Великий, описывая храм, который исчез за несколько столетий до этого описания, говорил, что «храм окружают сто двадцать семь колонн, подаренных таким же количеством царей». Неведомо, так ли это было на самом деле, однако доподлинно известно, что богатейший из деспотов, Крез, царь Лидии, внес свою, более чем щедрую лепту.

– Храм, ты говоришь, разрушился две тысячи лет назад?

– О да, владыка, очень давно. Хотя, может быть, не две, а полторы…

– О, сие есть великая разница…

– Вернемся же в Эфес. Я говорил уже, что землетрясения были часты во всей Ионии. И дабы избежать разрушения будущего храма, зодчие нашли немало поучительных решений. Во-первых, место под сооружение было выбрано на болоте у реки. Херсифрон был мудрым архитектором, он рассудил, что мягкая болотистая почва послужит защитой при землетрясении. А чтобы под своей тяжестью мраморный колосс не погрузился в трясину, был вырыт глубокий котлован, который заполнили смесью древесного угля и шерсти, – подушка получилась толщиной в добрый десяток локтей. Это и в самом деле оправдало надежды и обеспечило долговечность великого сооружения.

– И как же долго простоял храм?

– Известно, что после прихода к власти базилевсов, властителей прекрасного Бизантия, храм посещался еще добрую сотню лет. Но стоящий храм и храм-обиталище богов – суть весьма разные понятия. Ко времени, о котором я уже сказал, храм стал разрушаться, а фанатики, ведомые новыми богами, изо всех сил способствовали этому разрушению. Мраморную облицовку стали растаскивать на разные постройки, была разобрана и крыша. И когда начали падать колонны, их обломки засасывало то же болото, что спасало храм от гибели ранее. А еще через несколько десятилетий под жижей и наносами реки скрылись последние следы лучшего храма Ионии. Даже место, где он стоял, постепенно забылось.

– Более чем печальная история…

– О да, мой господин. Однако же и поучительная, ибо гласит, что гений человеческий есть и создатель, и разрушитель всего под этим небом. Безумцу зачастую более по сердцу слава разрушителя прекрасного, чем его создателя. А когда таких безумцев собирается более одного, они способны на поистине ужасные деяния…

– Ломать, наш друг, не строить…

– О да, сие есть истина. Ее же подтверждает и история другого чуда света, тоже античного. Колосс Родосский – современник храма Артемиды. О, конечно, это если мерить время столетиями, как принято у летописцев, а не днями, как измеряем время мы, простые смертные. Чтобы покорить остров Родос, полководец Полиоркет привез к городу осадные машины. Гордостью осаждавшей армии была гелеополида – осадная башня с таранами, перекидным мостом и катапультами. Гелеополиду, обитую железом, приводили в движение, как уверял Плиний, три тысячи четыреста воинов. Однако удивительной техники оказалось мало – остров не покорился Полиоркету. Покидая поле битвы, ставшее свидетелем его позора, полководец бросил на берегу огромную гелеополиду, не оправдавшую своего предназначения. Но она-то и принесла городу не только выгоду, но и славу. После победы купцы предложили купить гелеополиду из-за железной обивки, предлагая за железо триста талантов – сказочную по тем временам сумму. В знак избавления города от осады на деньги от продажи башни решено было возвести статую Гелиоса, покровителя Родоса. Родосцы верили, что остров поднялся со дна моря во имя и по требованию бога. Статую поручили изваять скульптору Харесу, ученику Лисиппа. Харес предложил изобразить Гелиоса стоящим и вглядывающимся вдаль. В левой руке тот должен был держать ниспадающее до земли покрывало, а правую приложить ко лбу.

– Должно быть, статуя была каменной?

– О нет, сооружение было облицовано огромными бронзовыми листами и ослепительно сияло под солнцем. Сверкающий бог был виден на многие лиги вокруг, а голову его украшал лучистый венец.

– И это чудо также пало?

– Увы, и весьма быстро. Уже через полвека сильное землетрясение разрушило Родос и повалило чудовище на землю. Самым уязвимым местом статуи оказались колени. Тысячу лет лежал расколотый колосс у Родоса, пока пять сотен лет назад нуждавшийся в деньгах наместник не продал его одному купцу. Купец, чтобы отвезти разрушенную статую на переплавку, разрезал его на части и нагрузил бронзой 900 верблюдов.

– Поучительная в чем-то история. Однако я вижу, визирь, что рассказ тебя утомил. Прервемся же до того дня, когда вернется из похода Галям-эфенди и мы узнаем, что за чудеса видел он. Должно быть, недурно развлечемся.

О, это были слова того Гарун-аль-Рашида, который на потеху подставил вместо себя невежественного дурачка. Должно быть, выздоровление было не за горами. Может, оно уже и началось, ибо лишь человек, не знающий, что такое боль, может получать удовольствие, доставляя боль другому.

Свиток двадцать восьмой

Как и предсказывал Абу-Аллам, ровно через дюжину дней на площадь перед дворцом ступил отряд мамлюков. Лошади были в мыле, одежда воинов и их лица, замотанные тончайшими шелковыми платками, были запылены. К седлу каждой из десятка лошадей был приторочен объемистый и явно не пустой мешок. Предводительствовал в отряде первый военный советник. Он был одет точно так же, как мамлюки, и лицо его, запыленное, тоже было замотано шелковым платком. Он и отличался-то от своих спутников лишь размерами чрева и горделивой осанкой.

– Должно быть, сидя подобным образом на лошади, он мог бы проехать дюжину… Быть может, две дюжины шагов.

– Увы, повелитель, – отвечал визирь. Он стоял у окна, в полушаге сзади халифа, и видел всю картину преотлично. – Твой советник в последний раз сидел на лошади, полагаю, еще до твоего рождения. Как прятать лицо, чтобы и в самом деле уберечь его от свирепых песков, он и вовсе не помнит. А мешки-то какие… Должно быть, в них кусочки, отколотые от каждого чуда острым кинжалом.

– О да, мудрый визирь… Или срублено самое высокое дерево висячих садов. Как подарок от правителя Навуходоносора правителю Гаруну.

– Быть может, и так, о повелитель.

– Распорядись устроить мамлюков на отдых. А этого пса пусть препроводят к нам в Малый зал немедля. Да не забудь, что мы привыкли слушать ложь придворных лизоблюдов только в твоей компании.

– Повинуюсь, мой властелин!

Шаркая, как столетний старик, Гарун-аль-Рашид отправился в Малый зал. Те десятки шагов, что отделяли его от зала и трона, были мучительно тяжки. Однако по мере приближения к цели спина правителя выпрямлялась, шаг твердел, а улыбка все менее напоминала человеческую, превращаясь в подлинный дворцовый оскал.

«О, как жаль, что на его позоре не смогут присутствовать все, того заслуживающие!»

«Могут, мой принц. – Любящий шепот Ананке (о, теперь Гарун не сомневался, что это именно она) вновь послышался в разуме халифа. – Твои царедворцы узнают обо всем, да со всеми подробностями. Тебе для этого нужна лишь самая малость: повелеть стражникам у главных дверей нести свой дозор особо ревностно, не подпуская никого не только в покои халифа, но даже в Белый дворец и церемониальные покои…»

Теплая волна окатила Гаруна. Теперь он не просто знал или чувствовал, теперь он был уверен, что Ананке, его судьба, все время с ним. Она его не оставит. Во всяком случае, до тех пор, пока он, халиф, будет в ней нуждаться.

«Это так, мой принц, – Гарун готов был поклясться, что видит, как она кивнула и от этого качнулись черные локоны девушки. – Я говорила тебе и могу повторить еще раз. Я не покину тебя до тех пор, пока не пойму, что моя помощь более не нужна. Но говорить с тобой буду все реже, ибо чувствую, что силы твои прибывают. А сильному не нужна излишняя поддержка – она унижает гордость и убивает уверенность. А теперь сделай мудрые распоряжения при входе в зал. И отвлекись от суетных мыслей и угасшей боли. Пусть даже и ненадолго».

Чувствуя за спиной незримую ее поддержку, халиф ускорил шаг. На устах его играла коварнейшая из ухмылок. Вот уже отданы распоряжения, и за спиной закрылись ворота из драгоценного платана, отделанные золотыми арабесками… По мраморным плитам пола уже пройдены три дюжины шагов до помоста, и перед глазами распахнулся весь Малый зал…

– Входи же, наш советник и суровый воин!

Гаруну не пришлось даже повышать голос – приказание разнеслось по всем закоулкам. Чеканя шаг, как на параде, в зал вошел запыленный, но мужественный герой. Так, во всяком случае, мечталось Галяму-эфенди. Халиф же увидел перед собой толстяка, который не то что путешествовать верхом, сидеть на лошади разучился. Рабы-нубийцы втащили полосатые мешки и поставили их в десятке шагов от тронного возвышения.

– Рассказывай же о своих поисках и находках, почтеннейший! Да не теряй времени – нам еще захочется посмотреть на доказательства, кои ты решился представить нашему взору. Мы мечтаем диковины, тобою привезенные, спрятать в новой сокровищнице, дабы дети наши и дети детей наших знали, что древнее искусство столь же живо, сколь правдивы и древние рукописи.

«Ты выздоравливаешь, халиф, – подумал Абу-Аллам, невидимкой проскальзывая в зал. О нет, он был вовсе не бесплотен, просто за тронным возвышением была маленькая, чрезвычайно легкая дверь, которая позволяла войти в церемониальные апартаменты незамеченным. Путь же по тайным коридорам, обитым валяной шерстью, делал шаги шествующего еще и бесплотно-легкими, лишая их даже слабого намека на звук. – Клянусь, вскоре ты перестанешь нуждаться не только в советах, но и в советниках. И да пребудет с тобой во всякий день твоей жизни благодать Аллаха всесильного!»

– О великий халиф, солнце нашей прекрасной страны и его вдохновенное сердце! – начал привычно советник, но осекся под недвусмысленно суровым взглядом Гарун-аль-Рашида. – Ну, в общем… Мы отправились в поход, ведомые твоим мудрым приказом… Как известно каждому в этом прекрасном мире, чудес, кои ты пожелал бы назвать своими, всего семь. И первое чудо из них – статуя, именуемая Родосом, украшающая остров Колосс. Мы отправились туда верхом, ибо между островами эллинскими уже сотню лет действуют паромные переправы и натянуты висячие мосты, столь широкие, что пара лошадей со всадниками может идти рядом.

– Натянуты висячие мосты… Воистину, сие само по себе уже есть чудо.

– О да, мой государь. Это так. Но все же чудо не столь удивительное, как поименованный Родос. Высотою он в пять сотен локтей, изготовлен из белейшего мрамора и высится над водами, указывая путь судам и суденышкам, ибо на верхней площадке каждую ночь суровые сарацины разводят огромный костер. Чтобы огонь был виден лучше, костер со всех сторон окружают огромные зеркала из слюды. Множество любопытствующих стекается на указанный остров Колосс, дабы полюбоваться церемонией зажжения вечернего огня. Среди них немало художников. И пусть сие не пристало правоверному, я решился купить одну из картин, созданную рукой неверного, на которой поименованный выше Родос изображен.

«О Аллах всесильный! – Гарун-аль-Рашид даже не думал, что смех и гнев могут преспокойно уживаться в одной душе. – Он не удосужился даже верно выучить слова!»

– О мой халиф, – послышался шепот Абу-Аллама, – прекрати так страшно гримасничать. Он врет, это было ясно еще до того. Но твое лицо меня пугает. Похоже, ты готов разорвать глупца голыми руками…

– Это так, – шепотом же ответил Гарун, наклонившись к уху визиря. – Я не знаю, гневаться мне или смеяться.

– Лучше возьми «поименованную картину» в руки и полюбуйся, что там изображено.

Халиф протянул руку. Советник с поклоном вложил в нее свиток тщательно выделанного пергамента.

– Сие я бы хотел назвать доказательством того, что я видел упомянутого выше Родоса.

Гарун-аль-Рашид милостиво кивнул и развернул картину. На светло-кремовой коже высилось здание, более похожее на дворец самого халифа, украшенное с четырех сторон высокими минаретами. Вокруг летали длиннохвостые птицы, напоминавшие драконов с крыльями, со страшно изогнутыми клювами.

– О, это воистину прекрасное доказательство, – хихикнул визирь. Он давно уже получал от представления подлинное удовольствие. – Мало того что глупец не выучил толком слова, он не удосужился даже доказательство рассмотреть.

– А зачем, Абу-Аллам? Даже если бы он рассмотрел, то не увидел бы ничего неправильного. Он же не знает, как должен выглядеть Колосс Родосский.

Визирь закивал и прикрыл лицо ладонями – вслух смеяться еще не следовало, а сил сдерживаться уже не было.

– Рассмотрев пламя костра, мы отправились на восход, где надеялись найти развесистые сады Восьмирамиды, великой правительницы, выстроившей храмы и указанные сады на крышах собственных дворцов, дабы вся округа могла питаться свежими персиками и фигами даже в холодную пору года.

– О, сколь это мудро! Какая усердная забота о каждом из своих подданных…

Слова эти визирь скорее прошептал, чем проговорил:

– Воистину ты прав, мудрейший. Царица приняла нас в своих верхних покоях, откуда открывался прекрасный вид на указанные выше сады, и угостила смирненскими фигами и дивным плодом под названием баньян. Более того, царица велела нам и тебя угостить поименованными плодами. С нами она передала целый мешок баньянов, целую шкатулку фиг и целый сундук марципанов – эти, последние плоды изумительно сладки и необыкновенно сочны. Царица уверяла, что их вкушает даже самый бедный бедняк из ее подданных.

Советник сделал повелительный жест, и раб поднял крышку. Шкатулка была до краев полна… «Аллах всесильный, да это же орехи в меду… О, наглец, ты не только беспримерно нахален, но и безнадежно глуп…»

– После дивного по красоте царства Восьмирамиды Прекрасной, коей более пошло бы имя Восьмирамиды Премудрой, путь наш лежал на полудень, в царство черных кеметов, где лишь слепой не сможет увидеть величественных педрамид…

Тут визирь отчетливо всхлипнул.

– О да, я согласен, странное название. Так вот, указанные педрамиды, числом около трех, высятся в низине, именуемой Гизма, что располагается в самом центре страны. Стены их снаружи белы, а изнутри черны. Камни, слагающие сие чудо, светятся по ночам собственным светом, а суровые черные кеметы, жители этой страны, раздают самые мелкие из камней всем желающим, ибо каждую весну педрамиды подрастают на половину локтя, вытягивая из одной лишь земли все соки, кои необходимы им для правильной жизнедеятельности.

Визирь за спиной халифа с грохотом уронил кувшин и, пробормотав что-то о восхищении, бросился через зал к парадным дверям.

Советник проводил визиря сочувствующим взглядом.

– Да, чем дольше странствовал я в поисках чудесного, тем более убеждался, что охватить их разумом не под силу ни одному человеку, сколь бы мудр и опытен он ни был. Разум отказывается верить в то, что видят глаза, а слух выходит из повиновения. Должно быть, о светоч мира, ты заметил, сколь далек сейчас я от здравомыслия. Однако камень упомянутых педрамид я все же взял, ибо не мог не поделиться с тобой, о светило мудрости мира и отец всех правоверных, восхищением от созерцания подобных чудес. Камни в мешке, мешок стянут крепкой веревкой. Мне сказали, что рассматривать их можно лишь при свете лучины, иначе белый цвет посереет, а черный побелеет и мы не сможем понять, где наружная часть стены, а где внутренняя.

Халиф понял, что еще мгновение, и он начнет хохотать вслух. Однако ничего сделать не успел – распахнулись парадные двери, и в Малый зал вошли, печатая шаг, янычары личной гвардии халифа. Гарун-аль-Рашид увидел за ними визиря и потому вовсе не удивился. А вот болтливый советник умолк. Должно быть, выражение глаз суровых воинов было более чем говорящим. Настолько говорящим, что советник не раскрыл рта и когда они окружили его, и когда, взяв под руки, почти вынесли из зала.

Вот тогда наконец халиф смог дать себе волю. Он хохотал так, как не смеялся никогда до этого. Слезы лились по щекам, воздуха не хватало. Стоило ему лишь вспомнить слово из напыщенной речи, как утихший было хохот становился еще сильнее.

Вместе с ним смеялся и визирь. Впервые с тех пор, как халиф заперся в своих покоях. И звуки эти были стенам столь же непривычны, сколь и отрадны.

– Ты слишком рано забрал его, визирь. Мы еще не услышали истории о храмах и статуях.

– Довольно уж. Ибо весьма велика была вероятность, о халиф, что ты задохнешься. Или убьешь ни в чем не повинного советника парадным кальяном.

– Ох, должно быть, и смог, если бы не умирал от смеха. Однако этот болтливый дурачок заставил меня всерьез задуматься, где сыскать того, кто сможет находить для меня подлинные диковины.

– Должно быть, о владыка, пришла пора тебе вспомнить те дни, когда ты невидимкой прогуливался по улицам столицы. Тогда ты куда лучше знал, что происходит в твоем городе и твоей стране.

– Боюсь, что совет твой, воистину мудрый, несколько преждевременен. Ибо мы пока не готовы покинуть свое убежище. Но ты, о мудрейший Абу-Аллам, мы знаем это, куда свободнее в своих перемещениях. А потому повелеваем, о нет, просим, чтобы ты был нашими глазами и ушами. Пройдись по базару, прогуляйся по пристани, быть может, и по кварталам с недоброй славой.

– Что я должен выведать?

– Ты должен найти человека, удачливого в странствиях, мудрого в суждениях и честного в каждом своем деянии, как скряга-купец. Ибо, думаю, лишь такой человек сможет стать нашим посланником, нашим истинным посланником.

Визирь поклонился. Что-то было в последних словах халифа, какой-то ключ… Однако следовало подумать и взвесить хорошенько все, чтобы не стать похожим на глупца советника, которого суровые янычары отнесли прямиком в «уютный» зиндан. Хотя диковины не последовали за ним – они-то не были ни в чем виноваты.

Свиток двадцать девятый

За халифом закрылись те самые, тайные двери: Гарун-аль-Рашид, пленник дворцовых стен, иногда нуждался в полной тишине. Или, быть может, в ее иллюзии, которую дарит относительное одиночество тайных покоев. Ибо сколь бы тайными ни были эти покои, но сам-то дворец все так же высился посреди прекрасного Багдада, сердца мира для любого правоверного. А сердце перестает биться и утихает лишь тогда, когда приходит смерть, чего, конечно, не желал никто в столице всех правоверных, в том числе и сам халиф.

Визирь шел через залитую безжалостным солнцем дворцовую площадь. Однако не чувствовал смертоносного зноя, как не видел и ослепительного сияния. Абу-Аллам был погружен в размышления. Приказание халифа звучало совершенно недвусмысленно, и в тот миг, когда визирь услышал его, он, казалось, уже знал, о ком ведет речь Гарун-аль-Рашид. Но миг прошел, и ясность куда-то пропала.

Абу-Аллам лишь помнил, что свет разгадки забрезжил в тот же миг, когда халиф заговорил. Пренеприятнейшее ощущение, что разгадка совсем рядом, стоит лишь протянуть руку, вконец измучило разум визиря.

– О Аллах! Значит, следует перестать об этом думать совсем! И начать размышлять… Ну, хоть о свежем улове, который рыбаки, должно быть, уже успели распродать…

Договорить Абу-Аллам не успел: воспоминание, яркое и почти оглушающее, заставило его замолчать.

Вот точно так же, как сейчас, шел он по улицам, граничащим с портом, точно так же не обращая ни малейшего внимания на зной. И лишь приветственные крики отвлекли его от важных размышлений. Мимо пробежал мальчишка, что-то оглушительно вопя.

– Что случилось, о юнейший? – Визирь ухитрился поймать мальчишку за пояс. – Почему ты так кричишь?

– Ох, вареный ты кушак! Неужто не знаешь? Сам Фарух, великий воин, возвращается в город. И вместе с ним должен ступить на родной берег Синдбад по прозвищу Мореход, который пропал в штормах Полуденного океана почти пять лет назад…

– Фарух, юноша? Синдбад?

– Дядя, да ты, похоже, лазутчик… Или глупец, только сегодня вошедший в наш великий город. Ну кто же в Багдаде, храни Аллах великий и милосердный его белые стены и мудрых правителей, не знает о Фарухе? Это же он вернул войску халифа Мухаммада славу непобедимого! А Синдбад – его друг и сосед, он был самым удачливым торговцем отсюда и аж до Кордовы на закатном берегу мира.

– Забавно… Ну что ж, беги!

Визирь отпустил засаленный кушак, и мальчишка побежал, вновь оглашая округу громким криком. Визирь же, влекомый этим криком, вышел на пристань, к которой уже пришвартовался быстроходный дхау. Абу-Аллам еще успел удивиться тому, что великий воин и удачливый купец путешествуют не на шебеке. Однако когда рекомые прославленные герои ступили на берег, все вопросы вылетели у Абу-Аллама из головы.

Вернее, на них сразу же были получены ответы, ибо и Синдбад, и Фарух выглядели странниками, которым все равно, на чем путешествовать. Что-то в выражении их лиц – быть может, уверенность или спокойствие человека, что держит свою судьбу в собственных руках, – яснее ясного утверждало славу, что неслась впереди них.

– Да, теперь понятно, почему так кричал мальчишка. Не каждый день видишь перед собой живого героя и воплощение собственных смелых фантазий…

– Аллах всесильный и всевидящий! Вот о ком я тогда подумал! Фарух-воин… и его приятель Синдбад по прозвищу Мореход! Они! Именно их я должен найти, дабы они исполнили поручение Гарун-аль-Рашида, как подобает посланнику властелина! Быть может, купец Синдбад и не согласится отправиться на поиски, но Фарух-то точно не откажет халифу. Да и отчего ему отказываться? Слава Аллаху всесильному, войн мы не ведем, страна благоденствует. Что ж еще остается делать знаменитому воину, подлинному солдату удачи?

Прогулка по жаре оказалась полезной, и визирь поспешил осуществить пришедшее в голову решение. Однако он не отправился сам в гости к Фаруху-воину, ибо сие все же было бы подлинным падением для столь важного лица, как он, визирь. Абу-Аллам велел пешему отряду мамлюков найти обитель этого прославленного жителя Багдада, да хранит его Аллах всесильный во всякий день и всякую ночь, и пасть перед героем ниц, дабы согласился он побеседовать с визирем, правой рукой халифа, достойным Абу-Алламом Монте-Исумой.

Увы, отряд вернулся ни с чем: жилище великого воина было найдено, причем без малейшего труда, старшина отряда пал ниц перед хозяином дома, отцом странника Фаруха, но самого великого воина уже не было в Багдаде. Ибо, едва ступив на берег, он тут же поспешил в горы – там объявились разбойники, а Фарух и дня не мог провести без хорошей драки.

– Ну что ж, – визирь пожал плечами. – Значит, придется просить милости у купца Синдбада по прозвищу Мореход. Если, конечно, он не отправился вслед за своим отчаянным приятелем.

Теперь, однако, визирь не стал отправлять и отряд мамлюков. Он мудро решил, что если, конечно, достойный купец не покинул великий Багдад, то достанет и одного скорохода, которому нужно будет лишь со всей почтительностью пригласить именитого купца во дворец, дабы смог он предстать перед самим халифом Гарун-аль-Рашидом.

И вот, сопровождаемый скороходом, Синдбад ступил в прохладные парадные покои. Абу-Аллам хотел сначала сам побеседовать со знаменитым купцом – он преотлично знал, чего не потерпит халиф, а что придется ему по душе.

Купец Синдбад, последний отпрыск некогда именитого рода, с того дня, когда видел его визирь, конечно, изменился мало. Да и отчего было ему изменяться? Быть может, глаза перестали быть ледяными и настороженными, а обрели спокойное выражение, куда более подходящее лику торговца, хотя настороженность иногда и проглядывала в них. Да походка, не утратив своей легкости и силы, перестала походить на крадущийся шаг охотящегося зверя.

– Приветствую тебя, о славный купец Синдбад по прозвищу Мореход!

Синдбад поклонился. Мудрый визирь сразу отметил, что поклон этот был учтив в меру – ровно настолько, насколько сие хотелось выразить прославленному купцу.

– Да воссияет над тобой солнце благодати, о великий визирь, свет и мудрость нашей страны! – Сколь бы ни были сладки речи купца, однако кривоватая улыбка низводила все велеречие слов. – Не думал я, что моя слава столь опережает меня.

– Увы, Синдбад-Мореход, то, что мы знаем о мире, и сам сей мир иногда столь различны… Остается только удивляться, что вообще в силах что-либо понимать.

Синдбад молчал. И визирю стало ясно, что с этим человеком следует беседовать в открытую, ибо в противном случае существует риск погрязнуть в речах навсегда.

– Почтеннейший, я вижу, что мне следует говорить без обиняков. Должно быть, тебе известно, что халиф наш, да продлятся без счета его дни, мучим любопытством, сравнимым лишь с жаждой путника в пустыне.

Синдбад молча поклонился, давая понять, что ему сие преотлично известно.

– Более того, полагаю, ты знаешь, что он стал пленником собственных покоев, решив, что лишь за дворцовыми стенами может исчезнуть его боль.

Синдбад вновь склонил голову в знак согласия.

– Однако человеческое любопытство оказалось сильнее, и потому Гарун-аль-Рашид ищет того, кто сможет исполнить его волю, явив усердие, достойное поручения великого халифа. Полагаю, он захочет выразить свою волю самолично.

– О визирь, – проговорил Синдбад. – Я готов предстать перед халифом. Я готов выслушать его волю. Я не буду плясать от радости, если поручение нашего повелителя погонит меня на самый край света. Однако я отправлюсь туда и выполню сие поручение, ибо честь быть посланником великого Гарун-аль-Рашида выше всяческих низменных соображений уюта и спокойствия.

Визирю было вполне достаточно этих слов – Синдбад, немногословный и спокойный, был куда более похож на царского посланника, чем тучный и лживый первый военный советник.

– Что ж, почтеннейший, не будем терять времени. Ибо его не вернешь.

Всего несколько десятков шагов по прохладному полутемному коридору привели их в покои, которые избрал халиф для беседы со своим новым посланником. Лишь в узком проеме окна царило солнце – близился полдень, и светило становилось все безжалостней…

– Здравствуй, Мореход.

Голос халифа Гарун-аль-Рашида оказался неожиданно звучен. Во всяком случае, слабый старческий глас думал услышать Синдбад.

– Не удивляйся. Вот уже не один год визирь Абу-Аллам учит нас этому необыкновенному искусству: узнавать все обо всех, не сходя с места. А твоя слава обогнала тебя уже давно и пришла в наш дворец еще до того, как ты вновь ступил на улицы родного города. Знаем мы и то, что с сегодняшнего утра ты считаешь себя счастливейшим из смертных. Нам бы хотелось разделить с тобой эту радость, но не сейчас…

Халиф замолчал – увы, чужое счастье вновь напомнило ему о собственной невосполнимой потере. Однако миг слабости миновал, и халиф продолжил:

– Друг наш, позволь так называть тебя, Синдбад, мы опечалены. Ибо всегда считали себя не только всесильным, но и самым богатым человеком на свете. Однако с некоторых пор не богатством, а знаниями и чудесами мечтаем мы наполнить свой досуг, к вящей славе нашего народа. Глупец первый воинский советник, должно быть, сие тебе известно, не оправдал наших ожиданий, чем вызвал не столько наш гнев, сколько презрение, более подходящее простому смертному, но не всесильному владыке. Своей ложью этот тучный безумец отвратил нас от мечты поиска чудес света.

Визирь с изумлением слушал слова Гарун-аль-Рашида. Ибо ничего подобного за своим повелителем не замечал: ни столь цветистой речи, ни столь глубоко спрятанной лжи.

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

В сборник входят избранные статьи Л. Ф. Чертова, автора книги «Знаковость» (1993). В центре внимания...
В данной книге рассказано, как с помощью вкусных и полезных блюд проводить профилактику подагры и по...
Для нормального функционирования органов зрения необходимы определенные витамины и микроэлементы. Бо...
Знаменитый москвовед, некрополист, страстный почитатель Пушкина, профессор математики Михаил Дмитрие...
Отеки уродуют тело, делают жизнь некомфортной, портят настроение. Подобные изменения, произошедшие с...