Тайна в его глазах Сачери Эдуардо

21

Исидоро Антонио Гомес говорил без перерыва в течение последующих семидесяти минут. Когда он закончил, у меня болели пальцы, из-за усталости я перепутал только порядок букв в паре слов, но все остальное зафиксировал без ошибок. Я спрашивал, а Гомес отвечал, смотря на Сандоваля, словно ожидая, что тот переломится и рассыплется перед ним, осыпется на деревянный пол. А Сандоваль вел свою игру: постепенно его скучающее и недоверчивое выражение лица становилось все более заинтересованным, а к концу показаний он надел маску удивленного уважения, чуть украшенную налетом восхищения. Гомес заканчивал почти тоном лектора, перечисляя предосторожности, к которым прибегал после того, как позвонил матери и узнал, что отец Лилианы расспрашивал о его местонахождении.

— Прораб со стройки прямо убивался, когда я ему сказал, что ухожу, — высказывал он Сандовалю тоном опытного и терпеливого педагога. Он уже успокоился, но было видно, что и не собирается брать свои слова назад. — Он предложил мне рекомендации своим знакомым. Я конечно же отказался, а то бы полиция меня выследила.

Сандоваль кивнул. Поднялся со вздохом. Все это время он сидел на краю стола, скрестив руки на груди.

— Ну правда, парень, что я могу сказать… Я и не думал… — Он скривил губы так, как мы все обычно делаем, когда поступаем нечестно перед лицом очевидности. — Как скажете…

— Вот так! — Это было полное, решительное, победоносное заключение Гомеса.

Я сделал последние удары по клавишам. Закончил показания обычными формальностями. Сложил листы и протянул их ему вместе со своей ручкой:

— Прочтите перед тем, как подписать. Пожалуйста. — Я тоже, уж сам не знаю почему, скопировал этот сердечный и спокойный тон, с которым Сандоваль ушел со сцены.

Это были длиннющие показания, которые начинались как простой сбор сведений и почти сразу же превратились в чистосердечное признание со всеми необходимыми подробностями. Я вставил фразу о том, что на момент дачи показаний проходящий по делу отказывается от своего права хранить молчание до консультации с адвокатом. По странному стечению обстоятельств дежурным официальным защитником сегодня был Перес, непроходимый тупица. Гомес подписал листы один за другим, едва взглянув на них. Я посмотрел на него, и он ответил мне взглядом глаза в глаза, пока протягивал мне листы. «А вот теперь ты спекся, — подумал я. — Теперь ты готов, кукленок».

В этот момент открылась дверь. Это был не кто иной, как Хулио Карлос Перес, наш бывший секретарь, ставший теперь официальным защитником. К счастью, у меня было больше опыта в общении с придурками, чем с психопатами.

— Что скажешь, Хулио? — Я вышел ему навстречу, разыгрывая облегчение. — Слава богу, ты пришел. Здесь у нас сбор сведений, которые пришлось переделать в дачу показаний. Квалифицированное убийство, знаешь ли. Старое дело, еще когда ты был секретарем.

— Аххх… вот проблема… я задержался с допросом в третьем. Вы уже начали?

— Ну… на самом деле мы уже закончили, — сказал я, словно извиняя и нас, и его.

— Ох…

— В любом случае, мы проконсультировались с Фортуной, и он приказал нам двигать дело вперед, а он, если что, введет тебя в курс дела, — соврал я.

Перес, как и при любых обстоятельствах, непривычных для него, не знал, что делать. В каком-то уголке его мозга, может, и зародилось подозрение, что следовало бы взять на себя хоть какую-то инициативу. Момент показался мне подходящим, чтобы подкинуть ему достойное решение.

— Сделаем так, — предложил я, — я допишу в конце, что ты присоединился к нам после начала дачи показаний. Вот и все. А… конечно, — добавил я, — в случае, если твой подзащитный не будет возражать.

— А… — Перес сомневался, — ведь начать заново с показаниями уже не получится, да?

Я вытаращил глаза, посмотрел на Сандоваля, который тоже вытаращил глаза, и мы оба в конце концов уставились на охранника.

— Смотрите, доктора, — охранник на всякий случай возвел нас всех в адвокатскую братию, — мне кажется, что уже поздно. Если хотите направить заключенного в тюремное заведение, то грузовики уже отходят… Не знаю. Вам решать.

— Еще один день здесь, в участке? И без права на звонок? Хулио, мне кажется, что это уже совсем не по правилам. — Сандоваль, обращаясь к Пересу, вдруг стал крайне чувствительным к гражданским правам задержанного.

— Конечно, конечно. — Перес чувствовал себя комфортно, делая то, что он умел делать лучше всего, то есть признавать правоту другого. — Это… ну… если проходящий по делу считает, что все прошло нормально…

— Никаких проблем. — Гомес продолжал говорить высокомерным тоном, словно мы были недостойны его общества.

Я протянул Пересу листы и ручку. Он взял только листы и предпочел завизировать их хорошеньким «Паркером», который был его самым ценным сокровищем.

— Отведи его в участок, — приказал я охраннику. — Сейчас пришлю с помощником распоряжение для тюремной службы о его переводе в Девото.

Пока на него снова надевали наручники, Гомес развернулся ко мне:

— А я не знал, что у вас здесь принимают на работу алкашей и неудачников.

Я взглянул на Сандоваля. Дело было сделано: подписанные показания и Гомес по уши в собственном дерьме. Кто-нибудь другой — да хоть я сам, зачем ходить далеко за примером? — уже воспользовался бы возможностью хоть немного отомстить. Например, сказать парню, что он только что спекся, как самый последний придурок, каковым и являлся. Но Сандоваль был выше этих соблазнов. Поэтому он ограничился тем, что тупо уставился на Гомеса, словно до него не дошел смысл его слов. Охранник слегка подтолкнул Гомеса к выходу. Щелкнул язычок замка закрывшейся за ними двери. Перес тоже вышел почти сразу, сославшись на следующее неотложное дело. Он все еще крутил с той защитницей?

Мы остались одни с Сандовалем, посмотрели друг на друга и промолчали. В конце концов я протянул ему руку:

— Спасибо.

— Не за что, — ответил он. Он был скромным типом, но все же не мог скрыть того, что был доволен тем, как все сложилось.

— Как это про… э-э-э… «одаренного природой нападавшего, с руками геркулесовой силы»? Ты откуда это взял?

— Внезапное вдохновение, — довольно засмеявшись, ответил Сандоваль.

— Я приглашаю тебя поужинать, — предложил я.

Сандоваль засомневался:

— Я тебе благодарен. Но мне кажется, что после всей этой нервотрепки я лучше пойду расслаблюсь один.

Я прекрасно понял, о чем он говорит, но сейчас мне не хватило сил сказать ему, чтобы он не ходил. Я вернулся в Секретариат и поручил одному из помощников отредактировать приказ о переводе Гомеса в Девото, отнести его на подпись овощу Фортуне и отправить в тюремную службу. Потом у нас будет еще достаточно времени, чтобы ввести судью в курс дела.

Сандоваль, горя желанием уйти, взял свой пиджак и попрощался легким жестом со всеми присутствующими. Перед этим он как следует заправил рубашку в брюки.

Я посмотрел на часы и решил дать ему два часа форы. Нет, пусть будет три. На всякий случай я взглянул на стопку дел, готовых к отправке в Генеральный Архив. К счастью, накопилось много шитья, чтобы Сандоваль мог не скучать.

22

На следующий день после допроса я поехал к Моралесу. Я не пошел к нему в банк и не стал звонить по телефону. Я собирался найти его на площади Онсе. Мне казалось, что все будет выглядеть достойно, если бедолага узнает о задержании именно в одном из закоулков, которые он сам себе выбрал, чтобы выследить своего единственного врага. И хотя ему до сих пор не повезло, он вот уже три с половиной года — я был в этом уверен — не останавливался в своих поисках. Мне казалось, что оповестить его именно там означало сделать его причастным к поимке.

Его обычный бар был пуст. Он был таким маленьким, что одного взгляда на витрины хватило, чтобы понять: Моралеса там не было. Я уже хотел было развернуться, но тут меня посетила идея. Я зашел в бар и подошел к кассе. Хозяин, высокий и полный мужчина, смотрел с выражением человека, уже успевшего все повидать на этом свете и которого уже ничем нельзя было удивить.

— Извините, дон. — Я приблизился, улыбаясь. Я всегда ощущал себя неудобно, заходя в магазины или заведения, в которых не собирался ничего покупать. — Я ищу парня, который часто здесь бывает… ближе к вечеру. Довольно бледный. Высокий такой, худой. С прямыми усиками.

Толстяк посмотрел на меня. Полагаю, чтобы содержать бар на Онсе, одной из самых необходимых способностей является умение мгновенно распознавать сумасшедших и воров. Видимо, он молча признал, что я не отношусь ни к одной из этих категорий, согласился сам с собой легким кивком и уперся взглядом в барную стойку, словно роясь в своей памяти.

— А… — вдруг сказал он, — знаю. Вы ищете Мертвого.

Меня не удивило, что он охарактеризовал Моралеса таким образом. В его голосе не было ни капли насмешки. Эта была всего лишь объективная характеристика, построенная на некоторых очевидных признаках. Клиент, который приходит каждую неделю, всегда просит одно и то же, платит без сдачи и проводит два часа в молчании, без движения, смотря на улицу, — он действительно похож на труп или привидение. Поэтому я не почувствовал, что с моей стороны это могло бы быть предательством, сарказмом или преувеличением, когда ответил, что да.

— Знаете, на этой неделе он уже приходил… — Он засомневался, словно искал какое-то еще обстоятельство, с которым можно связать визит Моралеса. — В среду. Да. Он был здесь позавчера.

— Спасибо. — Значит, он все еще приходил. Другого я и не ожидал.

— Хотите, я передам ему что-нибудь, когда увижу? — Вопрос толстяка догнал меня в дверях.

— Нет. Не стоит. Спасибо. Зайду в другой день, — ответил я после некоторого раздумья. Кивнул на прощание и вышел.

В темном коридоре я услышал противный голос из громкоговорителя. Только тогда я понял, что в последний вечер, когда я здесь был, я наткнулся на Моралеса — за несколько часов до того, как положил конец своему браку.

После этого Марселу я видел два или три раза, подписывая бумаги о разводе. Бедная. До сих пор мне тяжело от того, что причинил ей боль. Тем вечером, когда я пришел домой с решением уйти навсегда, я сжег ее инструкцию по применению, которую она уже успела написать для всей своей жизни. Я пробовал объясниться. Все еще боясь ранить ее, я затронул тему любви и отважился заговорить об абсолютном недостатке этой самой любви в наших отношениях. «Да при чем здесь это?» — ответила она. Думаю, что она тоже меня не любила, но в ее проекте не было места сомнениям. Бедная. Если бы я умер, для нее все было бы гораздо проще. Соседки не выносят жизнь вдов на судебное обсуждение в парикмахерской. Но разведенная в 1972-м? Это было ужасно. Что ей теперь делать? Не иметь трех детей, дом с палисадником в пригороде, семейное авто, свой январь на пляже, своего первенца, ставшего медиком? Как теперь жить без законного супруга, который поддержал бы все эти планы? Иногда ущерб, который мы наносим нечаянно другим, оказывается поистине колоссальным. В этом случае, я подозреваю, самым тяжелым был не сам ущерб, а то, что я даже не попытался избежать разрыва. В этот день, в 1972-м, когда я вновь оказался на станции Онсе, меня подавляла тяжесть вины, а за ней пришла грусть. Я уже сказал, что после этого больше никогда не видел Марселу. Она нашла кого-нибудь еще, с кем могла бы заново выйти на тропу жизни, к которой так готовилась, которая без всяких сюрпризов привела бы ее к старости без сомнений? Надеюсь, что да. Что касается меня или того меня, которым я был в тот вечер, то я вышел на Бертоломе Митре и дошел пешком до крошечной квартиры в Альмагро, в которую я переехал.

23

Я нашел его в следующий вторник. Те же русые волосы, может чуть поредевшие со времени нашей последней встречи. Те же серые усталые глаза. Те же неподвижные руки, сложенные на коленях. Те же прямые усики. Как обычно, он сидел спиной к барной стойке. То же пронзительное упрямство.

Я рассказал ему все с самого начала. Выбрал — или так у меня получилось? — ровный и спокойный тон (еще ровнее и спокойнее, чем я использовал в разговоре с Сандовалем, после того как у него прошел запой и мы вместе радовались успеху нашего предприятия). Что-то мне подсказывало, что в этом баре не было места для таких эмоций, как триумф, эйфория или радость. Лишь однажды я позволил себе вплести в хронику несколько образных прилагательных и парочку жестов — когда рассказывал о вмешательстве Пабло Сандоваля. Конечно же я избежал двух-трех ужасающих фраз, с помощью которых Гомес вырыл себе яму. Но я достаточно правдиво описал ту блестящую манеру, с которой Сандоваль провел нас всех — и Гомеса, и меня самого. В заключение я сказал, что судья Фортуна Лакаче подписал постановление о предварительном заключении за квалифицированное убийство, не опротестовав ни одну запятую.

— И теперь? — спросил Моралес, когда я закончил говорить.

Я сказал ему, что дело, согласно инструкции, практически закончено. Чтобы все довести до конца, я собирался приказать дополнить некоторые свидетельские показания, еще кое-какое заключение экспертов (это так, некоторые из юридических трюков, чтобы какой-нибудь защитник-всезнайка не осложнил бы наше существование). Заключил, что через несколько месяцев (шесть, восемь максимум) мы закроем расследование и пошлем дело в Суд на вынесение решения.

— А потом?

Я объяснил, что, возможно, пройдет еще год, два максимум, до вынесения окончательного решения. В зависимости от скорости, с которой работают Суд и Апелляционная Палата. Но он может не волноваться, Гомес влип в это дело руками и ногами.

— А наказание? — спросил Моралес после долгого молчания.

— Пожизненное, — подтвердил я.

Это была не совсем правда. Но стоило ли говорить, что, каким бы строгим ни было наказание, Исидоро Гомес мог выйти на свободу через двадцать, максимум через двадцать пять лет? В другом случае я бы промолчал. Но и в этом сделал то же самое. Мне больше не хотелось причинять боль этому человеку, который развернулся на табуретке ко мне, наверное впервые за три с половиной года оторвав взгляд от людских толп, которые спешили по направлению к платформам.

Словно услышав мои мысли, Моралес снова развернулся к окну. Табуретка скрипнула. Привычки не покидали его так легко, решил я. Но что-то изменилось. Теперь он смотрел на проходивших мимо без внимания. Я подождал следующего вопроса, который так и не прозвучал. Что было у него сейчас на уме? Кажется, я понял.

Впервые более чем за четыре года Рикардо Агустин Моралес не знал, что делать со всем этим временем, которое осталось в его жизни. Что у него теперь было? Я подозревал, что больше ничего. Или еще хуже: единственное, что у него оставалось, — это смерть Лилианы. И ничего, кроме этого. Было еще кое-что во время этой встречи, что случилось впервые: он первым поднялся, давая понять, что разговор закончен. Я сделал то же самое. Он протянул мне руку.

— Спасибо. — Это было все, что он сказал.

Я не ответил ему. Ограничился тем, что посмотрел в глаза, протянув для пожатия правую руку. Я тогда не до конца его понял, но у меня накопилось много всего, за что я должен был поблагодарить его. Он полез в карман и достал мелочь без сдачи за свой кофе. Толстяк за стойкой был поглощен прослушиванием «Спортивной речи». Его зоркости не хватало на то, чтобы понять: только что он потерял клиента. Моралес пошел к двери и вернулся:

— Передайте, пожалуйста, от меня привет вашему помощнику… как вы сказали его зовут?

— Пабло Сандоваль.

— Спасибо. Передайте ему мой поклон и уважение. И скажите ему, что я очень благодарен за его помощь.

Моралес слегка вскинул руку на прощание и потерялся в семичасовой толпе.

Воздержание

Может, это и будет наилучшим финалом для книги? Чапарро только что закончил повествование о своей второй встрече с Моралесом в баре на площади Онсе. Вчера. И чувствует соблазн закончить именно здесь свою историю. Он достаточно попотел, чтобы дойти досюда. Почему бы не успокоиться? Он рассказал про преступление, про поиски и про поимку. Плохой в тюрьме, хороший отмщен. Почему бы не остановиться на удачном финале? Одна часть Чапарро ненавидела неопределенность, отчаянно жаждала завершения, считала, что это идеально — дойти именно до этого места, плохо ли, хорошо ли у него получилось рассказать то, что он хотел, и тон, который он подобрал для рассказа, кажется ему самым подходящим. Персонажи, которых он создал, не копируют живых людей, которых он знал, и плохо ли, хорошо ли, но эти персонажи зажили своей жизнью. Но более осторожная половина Чапарро подозревает, что если он продолжит, то все полетит к чертям, история ускользнет из его рук, и персонажи начнут действовать по своему усмотрению, перестав придерживаться соответствующей схемы поведения или вовсе о ней забыв, что в данном случае одно и то же, — и все полетит в тартарары.

Но у Чапарро есть и другая половина и огромное желание поддаться именно ей. В конце концов, желание и решение рассказать именно эту часть привело его к написанию того, что уже есть на бумаге. Эта часть прекрасно помнит, что история на этом не закончилась, а продолжала идти своим чередом, и еще не все рассказано. Что же в таком случае держит его в таком напряжении, заставляет так нервничать, делает таким рассеянным? Это всего лишь сомнение — продолжать или нет? Как же это неприятно, находиться посередине реки и не видеть другого берега?

Ответ был самым легким и самым трудным одновременно. Он так себя чувствует, потому что вот уже три недели у него не было никаких новостей от Ирене. Конечно, с чего бы им быть? Не было никаких причин, по которым они должны были у него быть, будь неладна она, он сам и этот его чертов роман. Он опять начинает ходить кругами вокруг телефона и полностью отвлекается от книги, потому что его голова забита выдумыванием самых невероятных причин, которые могли бы служить оправданиями для звонка Ирене.

На этот раз он томится бессонницей и литературным бездействием всего лишь два дня до того, как поднимает телефонную трубку.

— Алё? — Это она, в своем кабинете.

— Привет, Ирене, это…

— Я знаю, кто это. — Короткое молчание. — Можно узнать, куда ты запропастился на столько времени?

— …

— Алё? Ты еще там?

— Да, да, конечно. Хотел позвонить тебе, но…

— И почему же не звонил? Не о чем было меня попросить?

— Нет… то есть да… Ну не то чтобы попросить о чем, просто думал, что, может, найдем время, чтобы почитать некоторые главы романа, если тебе, конечно, хочется…

— С радостью! Когда приедешь?

Когда разговор заканчивается, Чапарро не знает, радоваться ли энтузиазму Ирене (из-за неизбежности их встречи в четверг и из-за того, что она узнала его голос до того, как он сказал, кто это) или же беспокоиться из-за того, что придется отнести ей несколько глав, чтобы она их прочла. И что его дернуло сделать такое предложение? Нервы, это все нервы, не иначе. Чапарро подозревает, что ни один серьезный писатель не стал бы показывать белые нитки в своей работе.

В любом случае, и это странно, он понимает, что его не столько тревожит мысль о том, что он несерьезный писатель, сколько то, что ему действительно важно выпить кофе в четверг с Ирене.

24

Прошел целый месяц в тюрьме Девото, до того как Исидоро Гомес решился пойти в душ. За все это время он почти не спал, по чуть-чуть и всегда в дневное время, потому что по ночам он сидел на своих нарах, с сжатыми кулаками, не сводя взгляда с соседей, готовый отразить любое нападение сокамерников. В течение дня он почти все время сидел в каком-нибудь отдаленном углу или же опершись локтем на подоконник окна с тяжелыми решетками и в открытую наблюдал за своими сокамерниками. Целый месяц он не терял бдительности, постоянно выглядел, словно бойцовый петух, готовый к атаке.

На тридцатый день пребывания он наконец решился и двинулся вперед по коридору, который вел от ряда камер к душевым, пошел расслабленным шагом, выпятив грудь, сдвинув брови. С удовольствием заметил, что пара заключенных отошли в сторону, чтобы дать ему пройти.

Еще спокойнее, еще увереннее Гомес прошел к деревянной скамье, сколоченной из серых досок, и снял с себя одежду. Прошел по влажному полу к душевым кабинам и открыл воду. Было приятно подставить лицо и тело под струю воды.

Когда он услышал, что кто-то прокашлялся за его спиной, быстро обернулся и сжал кулаки жестом, даже более быстрым и жестким, чем сам того хотел. Двое заключенных смотрели на него из дверей. Один из них — массивный, высокий, настоящий шкаф, обтянутый темной кожей, с видом бывалого рецидивиста. Второй — худой, обычного телосложения, со светлыми глазами и светлой кожей. Он сделал несколько шагов вперед и протянул ему руку для приветствия:

— Привет. Ну наконец ты решил отмыться, дорогой. Я — Кике, а это — Андрес, хотя все называют его Гадюкой. — Он говорил как человек образованный и любезный.

Гомес попятился к стене и немного напрягся. Его кулаки опять были сжаты.

— Какого черта тебе надо? — спросил он самым сухим и агрессивным тоном, на который только был способен.

Другой либо не хотел вмешиваться, либо прикидывался, что ему все равно.

— Ну, мы пришли, чтобы вроде как поприветствовать тебя, что ли, чё. Я знаю, что ты здесь уже давно, ну что ж поделаешь. Ты же вроде только сейчас чуть-чуть расслабился, не так ли?

— Яйца у тебя расслабились.

Блондин, похоже, был по-настоящему удивлен:

— Ой, чё, что за манеры! Тебе что, так сложно быть чуть полюбезнее? Смотри, здесь будешь палки перегибать, ничего от этого не выиграешь…

— То, что я делаю или буду делать, — это мое дело, сраный гомик.

Блондин раскрыл глаза и рот. Повернулся к своему приятелю, словно приглашая его заступиться или прося объяснить сказанное. Тот решил вмешаться и двинулся вперед из дверного проема:

— Следи за своим ртом, коротышка, а то я тебе его через задницу достану.

— Стой, Андрес. Не надо с ним разговаривать, ты же видишь, что бедолага…

Блондин не успел закончить, так как получил неожиданный толчок от Гомеса, который откинул его к стене, и он ударился затылком о кафель. Он всхлипнул и соскользнул на пол. Лицо его приятеля исказила гримаса гнева. Он в два пряжка оказался перед Гомесом: он был выше на две головы.

— Я тебя сейчас в фарш накручу, сраный карлик…

— В штанах у тебя карлик, гомик черномазый… — бросил в ответ Гомес, но не успел закончить фразу, так как здоровяк усадил его одним ударом; и, до того как он успел среагировать, еще один удар ногой в грудь оставил его без воздуха.

Гомес попытался отползти, но лужи мыльной воды на полу сделали его слишком скользким. Он только успел свернуться в клубок, спрятав голову и грудь между руками. Здоровяк схватился за кран, чтобы не поскользнуться, и начал осыпать спину Гомеса ударами, хладнокровно, словно бил мячом о стену. Время от времени слышались стоны. Несколько любопытных, привлеченных суматохой, приблизились к душевым и криками подзывали остальных. Один из толпы свистом привлек внимание Гадюки. Ему подкинули самодельный нож.

— Держи, Гадюка! Разделай его, парень, и готово!

Он схватил нож осторожно, чтобы не порезаться.

— Стой, Андрес! Не делай глупостей! — В голосе блондина слышалась отчаянная мольба, пока он пытался подняться на ноги.

— Не горячись, Кике. — Голос здоровяка теперь был сладким, нежным, словно его тронули просьбы друга.

Он развернулся в сторону, где оставил Гомеса, скрючившегося от боли. Но его противник воспользовался передышкой, чтобы сесть. Руками он обхватил живот. Спина болела еще больше, но ее он не мог обхватить. Было видно, что Гадюка сомневался, продолжать ли наказание или послушаться приятеля. Некоторые из любопытных подбадривали его, чтобы он нанизал новичка на нож.

Удар, который нанес ему Гомес по щиколоткам, оказался мощным и неожиданным, потому что он этого не ожидал или потому что его ноги были слишком близко к противнику, да и пол к тому же был скользким. Так что Гадюка рухнул назад, словно пол вытащили у него из-под ног. Инстинктивно он хотел подставить руки, чтобы смягчить внезапное падение, но, так как в правой он сжимал нож, при ударе о кафель лезвие погрузилось в кисть. Теперь была его очередь заорать от боли. Блондин подпрыгнул к нему, чтобы помочь, и тут же его руки и рубашка оказались пропитанными кровью, из глотки вырвался панический вопль.

Гомес, продолжавший сидеть на полу и наблюдавший все это со стороны, видел, что несколько человек из толпы кинулись к нему, а затем его сразил новый удар ногой в челюсть.

25

Гомес пришел в себя через три дня в тюремном медпункте, и у него ушло порядком времени на то, чтобы вспомнить, кто он и где он. Когда медбрат увидел, что он двигается, он позвал двух охранников, которые без особых церемоний усадили его в кресло-каталку и провезли в конторский сектор, к которому у заключенных почти никогда не было доступа.

В конце концов его отправили в кабинет одного типа, который сидел за абсолютно пустым столом, курил черную сигарету и, похоже, его ждал. Он был почти совсем лысый, и лишь на висках у него росли редкие волосы. У него были густые усы, на нем были темный пиджак и рубашка с широким воротом, без галстука. Охранники остановили кресло-каталку Гомеса напротив его стола, вышли и закрыли за собой дверь. Гомес молчал. Ждал, пока тип закончит курить. Он молчал не из смущения или удивления, просто, когда он сглатывал, у него болело горло, и он подозревал, что как только зашевелит губами и языком, то боль станет нестерпимой.

— Исидоро Антонио Гомес, — сказал наконец тип, разделяя слова паузами, словно выбирая, что сказать, — я вам объясню, зачем вас сюда привезли.

Тип поигрывал крышкой зажигалки. Должно быть, его кресло было удобным, потому что он позволил себе откинуться назад, чтобы иметь возможность закинуть ноги на стол.

— Должен сказать, мой уважаемый, вы — или человек очень умный, или полный идиот. Ни больше ни меньше.

Только после этих слов Гомес на него взглянул и сделал очень удивленное лицо — все казалось ему чересчур наигранным.

— Вот дерьмо, как они тебя разделали, сынок. Твою мать… Ну что ж. Мне тут приходится принимать нелегкое решение, и, чтобы его принять, мне нужно найти ответ на свой вопрос. Это понятно?

Он сделал паузу и открыл тетрадь, лежавшую сбоку от него, которую Гомес до этого не заметил. Там была куча записей.

— С тех пор как охранники вытащили вас из душевых (и вы еще легко отделались, потому что если бы этот Гадюка не порезался так неудачно и остальные заключенные не позвали бы охранников, чтобы ему помочь, то вас, мой друг, всего бы исполосовали, и вы истекли бы кровью, как свинья на скотобойне, вот и сказочке конец), с тех пор я не вылезаю из вашего дела. Но все равно, не думайте. Я о вашем деле уже знал. Ну, вас нет, а дело — да. По крайней мере, его первую часть. Остальное пришлось прочитать, чтобы быть в курсе. Что с нами творят случайности, боже мой. Вы слышали про то, что мир похож на платок? Кажется глупостью, но я каждый раз убеждаюсь в этом все больше и больше.

Он перевернул несколько страниц своей тетради, пока не нашел нужную. Потом начал не спеша переворачивать по одной, как бы отмеряя сказанное.

— Так. Шаг за шагом. Что касается дела об убийстве этой девушки… ну это ужасно, это ужасно. Но это не мое дело. На самом деле мне это ни черта не интересно. Но я заметил, что на месте преступления вы не оставили ничего, что могло бы вас уличить, и после содеянного вы благополучно смылись, чтобы полиция не смогла вас сцапать. Я все правильно говорю? И провели три года тихо, словно служка, так что никто не мог до вас докопаться. Я думаю об этом и говорю себе: а этот тип умен. Но потом я узнаю, что было дальше — видите ли, дело заканчивается тем, что вас схватили, потому что вы ехали «зайцем» по Сармиенто и устроили мордобой с контролером. И тогда я говорю себе: да этот тип — полный придурок. Но, с другой стороны, вы ведь понимали, что эти ребята из Суда не имеют ничего, чтобы связать вас с делом, про которое я тут говорил, и я себе говорю: ну хорошо, не беречься же ему теперь всю оставшуюся жизнь; это умный тип. Но продолжаю и узнаю, что в Суде вас допрашивают, и вы там просто арии поете, совсем как Палито Ортега, и тогда я чувствую, что поторопился с выводами. Друг мой, я говорю все это со всем уважением, я верю, что вы — полный и заслуженный идиот. Но потом я узнаю… Видите ли, это моя работа — узнавать. Что поделать? Я этим живу. Узнаю, что вы приземляетесь в Девото, и целый месяц проходит без того, чтобы вам подрали задницу, и у меня опять зарождаются сомнения. Может, этот парень все же умник, каких мало? Но потом узнаю, что вас посещают Гадюка с Кике Домингес, а они такие славные ребята, что прямо сил нет, и к тому же они — парочка по всем законам, им только золотых обручалок не хватает. Так вам не приходит в голову ничего лучше, как среагировать словно пятнадцатилетняя девственница, которая боится, что ей не окажут должного уважения, мордуете бедного Кике и заставляете тем самым Гадюку отделать вас под орех. И осторожно, то, что я говорю про Гадюку и Кике, знает даже булочница на углу. И если после месяца вы ничего не узнали и не поняли про этих двоих, то это заставляет меня вернуться к своим пессимистичным мыслям по поводу вас, Гомес, то есть считать вас полным идиотом.

Он сделал паузу, чтобы передохнуть.

— Поставьте себя на мое место, Гомес. Это не так просто. При подведении итогов с чем мне остаться — с воспоминаниями о вашем тихом поведении здесь, в тюрьме, в течение целого месяца или с воспоминаниями об этой бойне со сладкой парочкой, которая приносит окружающим меньше вреда, чем овощной салат? Не знаю… не знаю… С другой стороны, я верю в то, что вы — везунчик. Вы верите во всю эту ерунду с удачей? Я — да. Я верю, что есть те, кто находит удачу на свою задницу, а есть те, кто ее не находит, и мне кажется, что вы на свою находите удачу, что я могу еще сказать. Посмотрим на все это так: удачно слинял, когда замочил девчонку, смылся, когда сели на хвост, легко отделался здесь, когда чуть не замочили. Если же посмотреть с плохой стороны, то нужно остановиться на следующем: как идиота задержали в поезде, как последнее трепло вел себя на допросе, да и устраивать мордобой здесь в душевых тоже не стоило. Но, несмотря на то что во многих ситуациях вы вели себя как баран, жопа-то ваша все еще цела, я ясно выражаюсь? А это важно в тех людях, которых выбираешь для работы.

Он сделал еще одну паузу, чтобы зажечь следующую сигарету. Он предложил ее Гомесу, но тот отказался.

— Хочешь, я предоставлю еще одно доказательство, что жопа у тебя высшей пробы? То, что ты здесь, парень. Здесь, напротив меня, и я могу быть твоим новым шефом. Как тебе это? Посмотрим и с такой стороны. Мне нужны новые люди — и ты появляешься здесь, прямо к случаю, как с неба свалился.

Он надолго замолчал, а потом продолжил:

— И еще кое-что, Гомес. Тебе не нужно знать точную причину, но… используя тебя, я позволю себе удовольствие испортить жизнь одному типу, который первым испортил жизнь мне, понимаешь?

Лысый отрицательно помотал головой, словно не мог поверить в то, как удачно складываются обстоятельства.

— Но оставим это. Не забивай голову. Забудь про последнее. Хватит с тебя заботы о том, чтобы как следует выполнять работу, которую я тебе поручу.

Сделал последнюю затяжку новой сигареты. Выпустил дым в потолок. Провел рукой по лысине.

— Надеюсь, что меня-то ты не заставишь выглядеть дураком, ведь так?

Кофе

Чапарро думает о том, что если в жизни и есть возвышенные моменты, то это один из них. Перфекционист, который сидит у него внутри, нашептывает: возможно, это еще более возвышенный момент, чем может показаться. Однако сидящий в нем рационалист быстро отметает всякие возражения, потому что счастье, облачившись в сладкое спокойствие, начало убаюкивать его.

Настает вечер, и он — с Ирене в ее кабинете. Здание Суда в это время пустынно. Они только что выпили кофе, Ирене улыбается после долгого молчания, в течение которого их вопрошающие взгляды перекрещиваются над ее рабочим столом. Такие молчаливые моменты всегда неудобны, но, несмотря ни на что, Чапарро наслаждается ими.

Он чувствует, что в течение этих последних месяцев что-то сдвинулось с места или изменилось, и не столько в нем самом, сколько в этой женщине, сидящей напротив, в которую, он прекрасно это знает, влюблен. Они виделись несколько раз с тех пор, как Чапарро решил не идти на собственные проводы, а вернулся, чтобы попросить у нее свою старую машинку «Ремингтон». Наверное, раз шесть или семь. Всегда точно так же, как и сегодня, по вечерам. Первые два или три раза Чапарро старался избежать неизбежного, не хотел выглядеть смешно. А потом уже нет. Ирене, как это ни странно, прямо объяснила ему, что ей приятны встречи с ним и она не хочет, чтобы он каждый раз специально искал для этого причину. Она сказала ему это по телефону. Чапарро жалеет, что не мог видеть ее лицо, когда она произносила эти слова. Но в то же время он подозревает, что не хотел бы, чтобы она видела его, задрожавшего от волнения, в тот миг. Какое лицо должно быть у человека, когда он слышит такое?

Не все, сказанное Ирене, оставляет у него столь сладостное послевкусие. Не так давно он отважился — видимо, хотел усложнить себе жизнь, предположить при ней, что такие встречи могут послужить поводом для разговоров. Она ответила просто, можно даже сказать, чуть-чуть надменно, даже с каким-то причиняющим боль равнодушием, что нет ничего плохого в том, чтобы выпить кофе с другом. Такое определение причинило боль, потому что отдаляло его от нее, заставляло его вернуться в реальность. Во время редких вспышек оптимизма Чапарро говорил себе, что не стоит принимать все так близко к сердцу, может, у нее получилось так выразиться, чтобы скрыть свое собственное, вполне обоснованное смятение, что она просто не хотела выставлять свои чувства напоказ. Кроме того, женщины очень хорошо знают, как скрывать свои чувства, как дезактивировать детонаторы своих эмоций, которые у многих мужчин, вольно или невольно, сразу вырисовываются на лице. Так, по крайней мере, считает Чапарро, или хочет в это верить, будто женщинам суждено лучше понимать мир со всеми его опасностями. Вот поэтому имеет смысл думать, что Ирене, ответив ему таким образом, наверное, держит в себе все то, что у него бьется через край, выплескивается в окружающий их мир, разливается везде, где он только ни появится; она же создала свой собственный мирок в своем кабинете, пахнущем деревом, кабинете, в котором Ирене только что ему улыбнулась, может, чуть-чуть смутившись.

Это смятение Чапарро прекрасно понимает, потому что оно выдает… и что же оно выдает? Для начала они остались без темы для разговора. Чапарро уже поведал ей все о своем романе. Ирене ввела его в курс последних судейских сплетен. И если сейчас они молчат, и если сейчас в этом молчании спрашивают друг друга о чем-то, но все равно не прерывают молчания, так это потому, что больше ничего не задерживает их в том огромном мире, ведь они сейчас здесь, в этом кабинете, сидят друг напротив друга, и нет ничего прекраснее этого молчания.