Когда мы остаемся одни Михеева Тамара

Глава 1

Грустные песни

Янка пела. Раньше она всегда пела, когда ей было весело и хорошо. Поэтому сейчас ей тоже надо петь. Чтобы стало хоть чуточку легче. Хоть чуть-чуть хорошо, хоть капельку весело. Ведь понятно же, что в этом мире ничего хорошего больше не будет. Никогда. Но надо как-то… ну притвориться, сделать вид, что всё более или менее, что не так уж всё это и страшно, что ей весело и хорошо, хорошо и весело, она поёт, поёт и поёт. Янкина песня захлебнулась и перешла в плач.

Это жестоко, жестоко, жестоко! Нельзя с ней так поступать, ведь она живая, она чувствует, дышит, а они! Что они с ней сделали? Если бы они любили её – хоть чуть-чуть! – они бы не развелись, жили бы вместе. Сколько людей живут вместе, чтобы детей не травмировать, а они!

«Я считаю это нечестным. Разве ты, Яна, будешь счастлива, зная, что мы с папой живём друг с другом только из чувства долга?». Да! Она, Янка, будет счастлива! Ей вообще всё равно, почему они вместе, по какой такой причине, главное, что они вместе, все вместе – вчетвером!

Янка вспомнила сейчас, как решительно их мама уговаривала переехать.

– Зато мы поедем на море… – говорила она. – Представляете, будем жить в Крыму, все люди туда отдыхать приезжают, а мы будем жить круглый год…

– Я не хочу! – закричали хором Янка и Ростик.

Но кто их будет слушать? Конечно, мама разговаривала с ними, объясняла: «Мне вас двоих не потянуть, я же не работала никогда… а там бабушка с дедушкой. Что вы… Ну, Яна, ну, Ростик, вы так любите к ним ездить… Я не могу оставаться в этом городе, ну поймите же и вы меня!» «Поймите!» А их кто поймёт? Одно дело ездить в гости, на лето, жариться на пляже, купаться и вернуться к сентябрю домой шоколадной, просоленной морем, прогретой солнцем так, что, кажется, будто стоять рядом с ней – жарко. Показывать фотографии, взахлёб рассказывать о бесстрашном Тале, который прыгает с огромного обрыва в море и дарит ей ракушки…

Другое дело – уехать навсегда. В другой город, в другую страну. От родных, от друзей, от школы, от папы в конце концов! Ну и что, что предал, ну и что, что он вечно занят, всегда на работе, ему и раньше до них дела особого не было, а теперь и подавно. Всё равно – он же папа! Даже восьмилетний Ростик это понимает. И ревёт целыми днями. Они уже в Крыму, и ничего не изменить, а он всё ревёт.

Янка реветь не может. Янка гордая. Поэтому поёт. Придёт на берег, сядет на свой любимый камень-валун и поёт, глядя на горизонт. Разные песни.

Один раз её увидел Таль, старый друг и новый одноклассник.

– Привет! Чего это ты?

– Пою, – улыбнулась Янка.

– Тренируешься, что ли?

– Ага.

Таль забрался на камень, закричал:

– Э-е-е-е-ей!

Был сильный ветер, и кричать было здорово. Они посидели ещё немного, покричали и разошлись по домам.

Янку в Посёлке все знали, они каждый год всё лето здесь проводят у бабушки с дедушкой. Вот шуму было первого сентября, когда она в класс вошла и объявила:

– Наше вам здрасте! Я теперь у вас жить буду.

И упала рядом с Дашей Аверко:

– С тобой сидеть буду, ничего?

– Ой, Янычка, конечно… А чего вы? Переехали?

– Да, предки развелись, мы к бабушке с дедом и переехали. Здесь же красота, море, фрукты…

Только Таль тогда и заметил, что Янка притворяется, не своим голосом даже говорит. И всё понял.

Мама устроилась на работу в Феодосию, ездила каждый день, возвращалась поздно, а в конце сентября завела с Янкой серьёзный разговор.

– Денег ни на что не хватает. Ростику ботинки нужны, так быстро растёт…

– Мам, у меня деньги на мобильном кончились.

– Яна! Ты хоть слышишь, что я тебе говорю?

– Слышу, слышу, ну ведь правда кончились, я-то здесь при чём?

– Опять с Майкой переписывалась, вот и кончились. Сколько раз тебе говорить: нет у нас теперь денег, не-ту! Привыкли… Отвыкайте теперь!

Янка уставилась в одну точку, монотонно затянула:

– Мммммммммм…

Раньше карманные деньги ей всегда папа давал. На телефон, на проезд, на обед в школе. Раз в месяц после зарплаты. Никогда не пропускал. Без карманных денег в пятнадцать лет тяжело.

– Яна! – Мама обхватила её голову своими ладонями, вискам стало жарко. Сидеть так было не очень удобно, но Янка терпела. – Я понимаю: трудно. Но и ты меня пойми: не могла я там оставаться. Хожу по улицам и боюсь: а вдруг его встречу? Или её. Или вместе их. Город-то не очень большой.

– Ты его ещё любишь?

– Не знаю, – вздохнула мама. – Да и что теперь об этом говорить?

– Мне важно.

– Люблю – не люблю… Нет, наверное, не люблю. Привычка осталась, всё-таки шестнадцать лет вместе прожили. Яна, я поговорить с тобой хотела… Тебе нужны карманные деньги? Я тебе работу нашла.

Работа оказалась… Как бы так сказать, чтобы не выругаться? Янкина бабушка работала бухгалтером в поселковом клубе, она и устроила Янку там полы мыть. В актовом зале мест пятьсот плюс сцена и примыкающий к залу танцкласс. Янка сначала хотела заорать на них всех, а потом заметила, как они на неё смотрят – и мама, и дед с бабушкой. С одинаковым прищуром: что, мол, слабо? Позорным покажется? Техничкой? Янка улыбнулась им самой отрепетированной своей улыбкой и согласилась.

Теперь она бежала в клуб сразу после школы, открывала маленькую коморку рядом со сценой, хватала ведро, тряпку, швабру и спускалась в подвал, в бойлерную. В клубе в это время никого, кроме вахтера, не было, все на обед расходились. Одна Янка во всём клубе! В огромном дворце в два этажа! С колоннами и лепниной на потолке, с зеркалами в фойе и пальмами в кадушках. Пока вода набиралась в ведро, Янка рассматривала себя в осколок мутного зеркала, что висел над батареей. В этом зеркале Янка себе больше всего нравилась. А что? Она правда красивая. Лоб высокий, нос тонкий, скулы острые, «чингисханские» – смеётся дед, хотя Янке вообще-то кажется, что у Чингисхана было круглое и плоское лицо. У неё не такое. Янка худенькая, ключицы торчат. Зато у неё ямочки на щеках! И волосы очень светлые, гладкие, она собирает их в высокий хвост, открывая шею. Янка старательно улыбнулась и погладила длинную шею. Сашка говорил: лебединая.

Сашка, Сашка… Янка резко крутанула кран с горячей водой. «Люблю – не люблю… привычка осталась…».

На тряпки техничкам выдавали старую мешковину. Когда она была сухая, Янке всё время хотелось сшить из неё что-нибудь, какую-нибудь стильную сумку, украшенную тесьмой и стразами, но стоило мешковину намочить, она превращалась в тяжёлую грязную тряпку. Янка безжалостно бросила мешковину в ведро и, выключив воду, подхватив швабру, поднялась в актовый зал.

Вообще-то Янке нравилось работать. Долго, конечно. Пока протрёшь все сиденья одной тряпкой, пока все ряды промоешь другой… Иногда через три ряда приходилось воду менять, таскать ведро по лестнице, а ещё вымести семечки, окурки, фантики. Зато было время о многом подумать. Янка представляла, как она вырастет и станет знаменитой киноактрисой, ей будут вручать «Оскара», и отец позвонит, будет поздравлять, а она ему скажет:

– Теперь ты гордишься, что я твоя дочь? – а потом спросит: – Ну, как там Варя?

Варя! Янка закрутила тряпку покрепче на швабре, сама не замечая, что тёмные брови её сошлись в одну черту. Варя! Очень надо думать про неё! Но думалось. Янка водила тряпкой по полу и вспоминала Варю.

У Вари была мечта: выдать замуж свою маму. Янка это точно знала, потому что Варя рассказывала про свои частые ссоры с мамой и всё время говорила:

– Хоть бы она мужика себе нашла, может, поспокойнее стала бы…

Отца она не помнила. Он их бросил ещё до Вариного рождения. Варина мама его ненавидела, никогда про него ничего хорошего не говорила. Варя и не спрашивала. Она не хотела его знать, радовалась, что похожа на маму, что от отца в ней нет ни одной чёрточки. А мама у Вари красивая, что и говорить. Молодая, высокая: волосы чёрные, глаза синие. С Варей Янка училась в параллельных классах и вместе в школе олимпийского резерва по лёгкой атлетике. Варя была настоящая спортсменка, работала на результат, а Янка так, через пень-колоду. Тренеры на неё злились. Варя не понимала, но они всё равно дружили, вместе ехали домой после тренировок. Хорошая была Варька. Пусть не самая близкая подруга, но хорошая, которой всегда можно позвонить, попросить помочь или даже пожаловаться на Майку, если вдруг поссорились.

А потом мама с папой разошлись. Потому что папа нашёл себе другую женщину. Варину маму. Теперь, наверное, Варя счастлива. И Янкин отец даёт ей карманные деньги, водит в кино по субботам, а по воскресеньям на каток. Янка уронила швабру и заплакала.

«Чтоб он сдох!» – и сама испугалась этой мысли, но тут же повторила с каким-то злым наслаждением ещё и ещё: «Чтоб ты сдох, чтоб ты сдох, чтоб ты сдох!»

– Ну, что ты грохаешь, что ты грохаешь, едрёна масла!

– Папа!

– Не «папкай»! Что за дети пошли, трудно дверь придержать?

– Ничего с твоей дверью не станет!

– Татьяна, ты поговори у меня, поговори!

Она эту дверь делала? Что за манера – дверьми хлопать? Ты совсем их там не воспитывала?

Говорил он с такой издёвкой, что Янке хотелось разбить эту чёртову дверь о дедову голову. Подумаешь, дверью хлопнула! Может, у Янки темперамент такой, а он сразу всех собак на маму спустил! Пользуется, что она ничего ему ответить не может…

А почему не может? Янка помнила, что раньше, когда они приезжали сюда только на лето, мама легко вступала в перепалки с дедом и бабушкой, которая тоже ворчала на Янку с Ростиком и всё время воспитывала: сядь нормально, убери локти со стола, не ковыряй в носу, как ты разговариваешь со старшими, не перебивай, не шаркай ногами, не бери без спросу… И так по кругу, снова и снова. Мама часто за них вступалась, говорила, что они всего лишь дети и что воспитание не сводится к нотациям и что-то ещё в таком духе. По поводу воспитания моментально вспыхивали споры и ссоры. Но теперь мама всегда молчала. Вступалась, только если дед с бабушкой совсем уж перегибали палку. И сама всё время напоминала детям, как надо себя вести: ничего не брать без спросу, не лезть, куда не следует, спрашивать разрешения о каждой мелочи, о которой раньше Янка и не подумала бы спрашивать. Это же и их дом тоже! Их летний дом, они каждый год тут! С самого рождения! Но теперь Янка всё время, всё время чувствовала себя в гостях. Они просто в гостях. Они в гостях навсегда.

В конце сентября от «той» бабушки, папиной мамы, пришло письмо. Длинное, на трёх страницах. Адресовано оно было всем сразу: Янке, Ростику, маме, бабушке с дедушкой. «Та» бабушка писала маме, чтобы она простила Андрея, не держала зла, раз так вышло, но ведь есть общие дети, и он по ним скучает. Бабушке и дедушке кланялась и тоже просила прощения за сына. Ростику писала, как они по нему соскучились, что ждут в гости на Новый год и каникулы, что дедушка купил ему две новых настольных игры и ждёт-не дождётся, когда можно будет в них с Ростиком сыграть. Для Янки был отдельный листок. И, взяв его, она ушла на крылечко.

«Яночка, солнышко мое, – писала «та» бабушка, – если бы ты знала, как я по вам всем скучаю, всё вспоминаю, какая ты была маленькая и как росла потом, как на первое сентября мы тебя в школу провожали, а ты не хотела, чтобы тебе бантики завязывали. Яночка, ты прости его, хотя я сама его простить не могу, но ты дочка, ты должна простить. Сердцу ведь не прикажешь, с места не сдвинешь. Дорогая моя внученька, приезжайте к нам хоть в гости! Ты же знаешь, как мы с дедом вас любим. Всё моё сердце по вам истосковалось, раньше ведь ты каждый день ко мне забегала. Мама, наверное, не захочет вас с Ростиком отпустить, но ты ей скажи, что мы дорогу вам оплатим, встретим, а если она забоится, то я и приехать за вами могу. Мы-то ведь не виноваты, что так у них получилось. Да и никто не виноват. Я тут ребят твоих часто встречаю, они все спрашивают про тебя, а что я им отвечу? Я и сама ничего толком не знаю…».

Янка сидела на ступеньках, прислонив голову к потемневшему от дождей и времени столбу, который держал крышу крыльца. Их дом стоял на склоне горы, и отсюда был виден краешек моря и кусочек набережной. Было холодно. Море ходило тёмными длинными шагами волн, будто дум у него было не меньше, чем у Янки. В непонятном, пугающем молчании носились над водой чайки. Наверное, шторм будет. Янка ни разу не была в Крыму зимой. Она замёрзла, но в дом идти не хотелось. На крылечко выскочил Ростик.

– Что тебе бабушка пишет? – и по интонации Янка сразу поняла, что его мама послала.

– В гости зовёт.

– Меня тоже! – сказал он хвастливо. – Поедем?

– Поедем.

До этого письма Янка даже не думала о том, что можно поехать в гости. Тот город и всю прошлую жизнь будто вычеркнули, стёрли ластиком. Она, конечно, ходила в Интернет-кафе и проверяла ящик, но писала ей только Майка, редко-редко кто ещё из девчонок. Поехать! Встретиться опять с одноклассниками! С Майкой! По улицам пройтись, заглянуть в школу!

Жить они будут у бабушки, они и раньше у неё часто ночевали, если родители ругались. Янка понимала, пока ещё смутно, что мама вряд ли их отпустит. Но тут же решила, что поедет всё равно. Главное – не просить у неё денег. Сама заработает и поедет.

Глава 2

Чужой и знакомый

Они переехали сюда в августе – самом страшном, по мнению бабушки, месяце. Потому что в августе в Посёлке скапливалось столько народу, что казалось, будто он трещит по швам, рвётся, и в эти дыры вылезают дикие пляжи, плотно усыпанные нудистами, палаточные лагеря вдруг появившиеся на ближайшем холме, новые лотки и киоски, которым не хватало набережной, и они заползали на обычные улицы. «Две Москвы и три Клева» называл Посёлок в августе дед.

А Янке нравилось. Нравилось, что столько народу толпится на улицах. Идёшь, толкаясь, будто и не захолустье вовсе, не окраина мира, а столица. И вокруг звуки, запахи, тела, платья, панамки, голоса…

В августе приезжала из Москвы к своей бабушке Светка. Первые три дня она была вся такая из себя, столичная штучка, а потом всё чаще забывала дома тёмные очки и мобильник, не хуже Таля лазила по скалам и ныряла с волнорезов, подцепляла местные словечки, и уже трудно было представить, что она дочка какого-то крутого продюсера, снялась в трёх взрослых серьёзных фильмах и двух сериалах. Светка – это тоже август. И всё Янке казалось, что они на каникулах. Что они уедут совсем скоро, за неделю до школы, как всегда уезжали.

А потом пришёл сентябрь.

Посёлок пустел постепенно. Будто воздушный шарик с маленькой дырочкой, из которого медленно выходит воздух. Сначала уехали семьи с детьми. Опустел детский оздоровительный лагерь у подножья Горы. На пляже теперь не было слышно визга и писка. Только модные старушки с маленькими собачками на тонких поводках, брюхастые дядьки да неформалы. Неформалов было много. В конце августа они лавиной сходили с гор, заполняли улицы и пляжи от Коктебеля и до Посёлка. По вечерам жгли костры прямо на набережной, стучали в тамтамы, пели песни под гитару, фаеры устраивали представления, бросив у ног помятую шляпу с грустной горсткой монет.

Янке с Ростиком строго-настрого запрещалось подходить к неформалам и разговаривать с ними. Считалось, что уж они-то точно «плохому научат». Но Янке нравилось наблюдать за ними, за их особенной, непонятной жизнью. В детстве она даже мечтала сбежать с ними и бродить по свету.

Янка всегда приезжала сюда только летом, и ей казалось, что здесь всегда так: жарко, шумно, многолюдно, сплошной праздник, вечный карнавал. Она не могла представить, как живёт Посёлок осенью и зимой. И вот осень пришла. А жизнь продолжалась. И надо было идти в школу, которая – хорошо ещё! – была русская, а вечерами в клубе показывали кино, иногда концерты. Работали магазины. Ходили в Феодосию и Симферополь автобусы. Шумело море.

Янке пришлось открывать Посёлок заново. Он был похож и не похож на её летний мир, к которому она привыкла и думала, что знает его, как содержимое своей сумочки. А он вдруг оказался огромным чемоданом с тысячей потайных кармашков и отделений. Надо узнавать, где библиотека, поликлиника, почта. Хочешь отправить Майке письмо по «мылу» – ищи Интернет-клуб.

Посёлок всегда был бедным и простым, а тут вдруг появился в нём целый квартал богатых вилл с лужайками, фонтанами, заборами. Кто в них жил и жил ли, Янка не знала. Ей вообще казалось, что она теперь мало что знает, ещё меньше понимает. И другие флаги на административных зданиях, и другой гимн на линейке в школе, и за хороший ответ ставят здесь не «пять», а «десять», и деньги другие. Первое время она всё пересчитывала в уме на рубли, потом привыкла. Мама с Ростиком быстро начали «гхэкать» и «шокать», а Янка усиленно за собой следила, старательно говорила без всех «диалектных особенностей», будто и этим хотела отгородиться от мира, который ей навязали.

Хорошо ещё, что у неё были Даша и Таль. Они помогали ей, каждый по-своему. И если бы не они, в этой школе Янке бы пришлось совсем туго. То есть учителя-то приняли её хорошо. Поспрашивали, что и как было в прежней школе, что уже прошли. Особенно ей их классная понравилась, Диана Васильевна. Она молодая была и красивая. Вела физику, и как-то так вела, что даже Янка её понимала. И разговаривала всегда по-человечески, без нотаций, не то, что мама. Но ведь школа – это не только учителя.

В конце первой учебной недели устроили дискотеку для 8—11 классов, и Янка, конечно, пошла. Потому что это дома можно было закатывать истерики, что не собирается она тут ни к чему привыкать, «тебе надо, ты и привыкай», но умом-то она понимала, что хочешь не хочешь, а привыкать придётся, общаться придётся, или, как дед говорил, «врастать в коллектив». Иначе какая это будет жизнь?

В столовой убрали столы, поставили аппаратуру. Десятиклассники вели сначала какую-то конкурсную программу, на которую Янка смотрела снисходительно, ну а потом начались танцы. Янка сидела в мерцающей цветомузыкой темноте зала рядом с Дашей и думала, что в своей школе у неё не было ни одного свободного медленного танца. Уж если не Рябинин, то Ивлин, не Ивлин, так Орехов, а на худой конец Иванов или Сёмин. А тут… Да и кто её может пригласить? Ну, не Таль же! Он одного с ней роста, а когда она на каблуках, как сейчас, даже ниже, чего смеяться-то…

– Потанцуем?

В первую секунду она даже его не узнала: высокий, красивый, глаза не смотрят, а гладят.

– Яночка, детка, ты что же, меня не узнала?

И только тогда – узнала. С Яриком Шрамко они на соседних улицах здесь жили, с пятилетнего возраста, наверное, играли, только она не видела его года два уже. И надо сказать, многое потеряла. Просто красавчик! Такой весь… обалденно-офигенный говорила про таких Майка.

Янка легко поднялась со стула и протянула ему руку. Ярослав утащил её на середину зала. От него пахло пивом и чем-то ещё противным, но Янка старалась об этом не думать. Ярослав прижал её крепко, так, что даже дышать было трудно, и Янке стало не по себе. Не то чтобы неприятно или страшно, а просто не по себе. Она еле дождалась последних аккордов и сбежала под Дашину защиту.

– Ты со Шрамко танцевала? – тут же накинулась Даша. – Ты ему понравилась? Он такой бабник, Ян! Ты поосторожнее с ним…

Янка фыркнула. Но Даша чуть наклонилась к ней и прошептала:

– Он с Оксанкой Мельник спит, правда-правда.

– Прямо-таки спит?

Даша закивала. Янка нашла взглядом в толпе школьников высокую Оксану Мельник. Она её почти не знала, так, слышала от Даши всякие глупости, ну и пересекались раньше пару раз на пляже.

– Она если увидит, что Шрамко к тебе клеится, глаза выцарапает. Она в конце того года девчонку одну избила, не нашу, с ней Шрамко в Коктебеле крутил, а Мельник узнала. У нас весь Посёлок говорил.

– Я, что ли, к нему клеюсь? Меня от него тошнит! – вскинулась Янка.

– Ну, ей ты это вряд ли докажешь.

– Дикость какая-то… – пробормотала Янка и подумала: «Хорошо, что Ярослав Шрамко учится в параллельном классе. А Оксана вообще на год старше».

После дискотеки Шрамко опять подошёл к ней.

– Тебя проводить, моя королева?

– Я не нуждаюсь в ваших услугах, паж, – парировала Янка.

Лицо у Шрамко окаменело, будто он пощёчину получил. Но Янке и правда не хотелось с ним тащиться через весь Посёлок. Она во время танца-то не знала, куда себя деть, о чём поговорить.

– Значит, так, да? Прямо в душу ты мне плюнула, Яночка.

Янка растерялась, не нашлась, что ответить, и просто обошла Шрамко, как шкаф. Домой пошла с Талем. С ним хотя бы весело.

И с этой дискотеки кончилась Янкина спокойная жизнь. Шрамко оказался тот ещё тип. В понедельник он поймал её у столовой на большой перемене:

– Куда собралась, лапуля? Что же ты, Яночка, не звонишь, в гости не приходишь?

– А должна?

– Ну как же! Приехала, в школу пришла и даже не навестила старого приятеля… Нехорошо, детка, неправильно. Прямо плевок в душу.

Ладонь упирается в косяк двери столовой. Мускулы играют. Глаза такие ясно-невинные. Самое обидное, что ведь раньше они дружили. Не в том смысле, что встречались, а просто дружили, как с Талем, носились вместе по бахчам и бухтам. А ещё было обидно, что он и правда красивый. Очень. Янка даже была в него чуть-чуть влюблена года три назад.

Она нырнула под его рукой и спокойно пошла к своему столу. Коленки чуть-чуть дрожали.

Теперь Шрамко с друзьями всё время старались оказаться поблизости и, встав за её спиной, говорили в пространство:

– Значит, в душу наплевала? Значит, сапогами грязными прошлась? Ну-ну!

И всё в таком духе. И, вроде бы, не Янке говорят, но все вокруг хихикают, всем всё понятно. Вот чего они к ней привязались-то? Она делала вид, что их нет. Включала полный игнор, и всё. Иначе сдохнешь от бешенства.

Ростику тоже доставалось. Однажды даже с фингалом пришёл из школы. Мама ходила в школу разбираться. Пришла заплаканная. Долго говорила о чём-то с бабушкой на кухне. Янка подслушала:

– Может, зря я так… сорвала их с места. Надо было там остаться, наплевать на него, – говорила мама.

– Ну так ты вечно сначала делаешь, потом думаешь!

– Мама, ну зачем ты так?

– А как? Ты ещё наплачешься, Татьяна! Здесь тебе не Россия. И работу лучше этой ты не найдёшь. И как на ноги их будешь ставить?

– Ну ведь он обещал помогать…

Дальше Янка слушать не стала.

Таль позвонил однажды вечером на домашний телефон и сказал:

– Мы в кино в Феодосию собираемся, поедешь?

Таль тоже был и знакомый, и незнакомый. За год он сильно вытянулся и как-то покрепчал. Взгляд стал… другой. Янка не могла подобрать слова – какой. Просто другой. Не такой, как раньше. А какой был раньше? Будто Янка замечала! Таль был частью Посёлка. Как её валун у моря, как кафе «Нептун», как Центральная улица и горы в конце бухты. Разве в такие вещи всматриваешься внимательно? Есть и есть. Но вот они шумной гурьбой едут в Феодосию в кино. Здесь и Таль, и Даша, и близняшки Ясько, смешливые, абсолютно одинаковые Мирослава и Васелина, хмурый Захар Ильм со своей подружкой Таней. И Ярослав Шрамко с адъютантами, как ни странно, тоже в этой компании. Кто бы мог подумать! И всё, как раньше, и всё не так.

Потому что осень, потому что осенью её место не здесь, не среди этих ребят.

– Вот так и начинается шизофрения, – пробормотала Янка.

– Что? – не расслышала Даша. Автобус гудел и лязгал неплотно закрытыми дверями.

Янка не ответила. Выжженные за лето холмы убегали за окном. Осень. Осень, осень, осень.

Глава 3

Братец Кролик

Зарплата оказалась вдвое больше, чем папа давал раньше Янке. Янка поделила её на две неравные части. Одну треть убирала в кошелёк, это были ежедневные расходы: мобильник, Интернет-кафе, пахлава или тандырные лепёшки на вечерних прогулках с новыми одноклассниками, автобусный билет до Феодосии, если в Посёлке становилось очень уж скучно. Две трети Янка прятала в деревянную шкатулку под браслеты, серёжки и прочую ерунду. У Янки появилась цель: во чтобы то ни стало она хотела поехать домой. Она скучала по родному городу так, что иногда ей казалось, что от этого можно умереть. По улицам его скучала, по домам, деревьям, и всё в нём казалось особенным, даже воздух. Скучала Янка по тихим вечерам, по всем бездомным собакам, по своим особенным местам: парку, уголку во дворе между двумя старыми тополями, по мосту над рекой… По людям: бабушке с дедом, по Майке, по Лерке, с которой дружила теперь Майка, и Янка даже не ревновала, надо же Майке с кем-то дружить, а Лерка нормальная девчонка. По Сашке.

Сашка стал её самой большой тайной теперь.

Началось это не сразу. Сначала даже прикольно было среди новых одноклассников. Нравилось верховодить Дашей, которая была преданной, во всём всегда её слушалась, иногда даже чересчур. И Талем. Он был умным и тактичным, а ещё безмолвно в неё влюблённым. И Таней, Васелиной, Мирославой, Захаром… Да всеми! Как-то так само собой вышло. Янке никто не был нужен, она ни под кого не подделывалась и никого не боялась, за словом в карман не лезла, но первая никого не задирала. Может, её и не сильно любили, но с ней считались, а это сейчас для неё было важнее всего. Если бы не Шрамко, который каждый день цеплялся, то вообще хорошо.

– Как в школе? – осторожно спросила её как-то мама.

– Нормально. Приживусь. – И, увидев мамино лицо, добавила с деланным смехом: – Даже лучше. По-крайней мере высокомерных красавчиков, вроде Рябинина, нет.

– Не скучаешь?

– По Рябинину?! – Янка театрально закатила глаза. – Мам, он идиот, по каким не скучают!

– Яна… так нельзя всё-таки. Вы же дружили. Первая любовь твоя. И даже если расстались, надо сохранять с человеком добрые отношения и быть благодарной за прошлое чувство и всё, что…

– Ты папе благодарна? – зло прервала Янка назидательную речь, но мама не смутилась, и Янка поняла, что она долго об этом думала и ответ готов.

– Да. Благодаря ему у меня есть ты и Ростик.

Она смотрела Янке в глаза открыто, с вызовом.

– Ну, у меня с Рябининым детей, слава Богу, нет, и не будет. Так что… расстались и расстались.

Расстались плохо. До сих пор Янке неуютно, как вспомнит она всю их с Сашкой историю. Сначала ей казалось, что она его просто ужасно любит, жить без него не может, и когда он предложил встречаться, она просто на седьмом небе от счастья была. Целый год они гуляли по вечерам, ходили в кино, он писал ей смски стихами. Девчонки им завидовали. Говорили, что они такая красивая пара, что созданы друг для друга… Это было два года назад, они ещё такие маленькие были, даже не целовались. Но всё равно Янка до боли в сердце любила его грустные тёмные глаза, сияющую улыбку, взгляд из-под густых чёрных ресниц, родинку на щеке, крепкую сильную руку. Весь мир был сосредоточен в этом Рябинине!

А потом всё прошло. Может, Янка повзрослела чуть раньше? Все девчонки уже встречались, приносили домой охапки цветов и опухшие от поцелуев губы, а они с Сашкой продолжали гулять на почтительном расстоянии, и все чаще молчали, давясь неловкостью. Ну не могла же Янка первой его поцеловать! Их роман застыл в одной точке, и Янке стало скучно.

А в секции лёгкой атлетики было столько красивых мальчиков! И Варька то и дело улыбчиво ей объявляла:

– Ой, Никита так на тебя смотрит!

Майка тоже сердилась и на правах лучшей подруги выговаривала Янке:

– Ты дура какая-то, Ярцева! Старомодная дура! Ну сама подумай: что это за любовь? Средневековье какое-то! Он в глаза-то тебе смотрит? Слу-ушай, у моего Костика такой друган есть – закачаешься! Чесслово, сама бы влюбилась, если бы не Костик… И он, между прочим, тобой интересуется.

– Кто такой?

– Лёшка Кизиков. Помнишь? Высокий такой.

Ну, Лёшка. Белобрысый, курносый, прыщи на скулах. А главное – зануда редкостный. Янка как-то гуляла с компанией Майкиного Костика, когда Сашка болел. Прикольно, конечно. Но вообще-то, ей сейчас никакой любви не хотелось. Хотелось свободы. Свободы выбирать: с кем гулять, с кем танцевать на дискотеках, кого брать в провожатые после дискотеки, с кем кокетничать…

– Ну так и скажи ему! – требовала решительная Майка.

– Ну как я ему скажу? – ныла Янка. – Не могу я так… с ним… это… ну, как предательство, а мы…

Янка не могла объяснить.

Они дружили с Сашкой так давно! Целую вечность! И Янке казалось раньше, что это навсегда, на всю жизнь. Что они связаны такими крепкими нитями, которые не разорвать, что, если она его бросит, это будет самое настоящее предательство, от которого не отмыться. Ей было тяжелее с ним с каждым днём, да и видеться они стали всё реже и реже, если школу не считать: то у неё дела, то у него… Но сказать, что разлюбила… Да она и сама не знала, разлюбила ли. Просто скучно. Но как она скажет ему? Если бы был любой другой парень, она бы и не мучалась даже, потому что вообще-то Янка не из тех, кто думает о чужих чувствах и интересах, но Сашка… Сашка – совсем другое дело. Никогда, никогда, никогда она не сможет ему сказать. Ведь они клялись любить друг друга. Вечно.

– О-о-о! – стонала Майка. – Средние века! Каменный век, ледниковый период!

Для Майки всё, что длится больше месяца, – ледниковый период.

И вот в один прекрасный день от Сашки пришло электронное письмо. Янка сидела перед компьютером, уставившись в монитор, и не знала: радоваться или беситься.

«Яна! Мне тут один человек сказал, что у тебя парень есть в Заречье. Я, конечно, этому не поверил, но это правда?».

Майка фыркнула, когда прочитала:

– «Я не поверил, но это правда»! Раз не поверил, зачем спрашивать? Слушай, какая сволочь про тебя слухи распускает? Ты узнай у Рябинина, кто ему наплёл, за это ведь и схлопотать можно! Я вот уверена, что это Лаптунов, он тебя, по-моему, недолюбливает… А может, наоборот. Или Катька наврала, она может.

– Да нет… – задумчиво пробормотала Янка. Ей пришла в голову мысль. Спасительная, как казалось тогда, мысль. – Майка, это выход… Майка!

Майка долго не могла понять, почему звонить Рябинину и подтверждать слух о якобы новом Янкином романе, должна она, а не сама Янка.

– Ты что! Я не могу! Не могу я, Май!

– Да не кричи, чего орёшь-то!

– Ну позвони ты, ну будь человеком, подруга ты мне или нет?

– Да ты напиши ему и всё. Велика важность.

Но Янка и написать не могла. Письмо ничего в ответ не скажет, по письму разве поймёшь, простит тебя человек когда-нибудь или нет…

– Да ладно, давай сюда телефон. Подумаешь! Ты, Янка, всё-таки дикая какая-то.

И Майка позвонила. Голос у неё был уверенный, деловой, будто она приказ отдавала.

– Рябинин? Привет, это Майя Черкасова. Янка просила тебе передать, что всё это правда, про того парня. Они встречаются, и у них всё хорошо. Ага. Давай, пока.

Майка отключилась и посмотрела на Янку.

– Ну? Что он тебе сказал?

– Ничего.

– Ничего?!

– А что он должен был сказать, Ян?

Янка бухнулась на диван. Она не знала «что». Но НИЧЕГО – это было слишком.

Ни-че-го. Он, обещавший любить её всю жизнь, не сказал ничего, не узнал, кто этот парень, чтобы набить ему морду, не попросил о встрече, не передал Янке проклятье… Ничего. Он не будет за неё бороться. Он отказался от неё. Янка думала, что испытает огромное облегчение, когда освободится от него, но чувствовала только ярость. Будто это её предали. Будто это он ей сказал, что ему надоело с ней и у него есть другая. Как легко он от неё отказался! Просто сдал её какому-то там парню из Заречья! Верная Майка села рядом и осторожно спросила:

– Яаан… а не мог он специально это выдумать?

– Что?

– Ну выдумать, будто ему сказали, что у тебя кто-то есть? Может, ему тоже надоело? Или он чувствовал, что ты больше его не любишь. Ну может, он сам хотел уже расстаться и тоже не мог тебе сказать.

Наутро Янка пришла в школу, надев самую высокомерную маску, на какую только была способна. Она спрятала за ней и страх (а если он подойдёт и спросит? Ну неужели он даже не подойдёт?), и стыд (главное, не смотреть ему в глаза. Не смотреть ему в глаза), и обиду (ты отдал меня, не стал бороться за меня ни секундочки!), и ярость (значит, вот какую ты придумал фишку, да? Вместо того, чтобы просто поговорить по-человечески!).

Это случилось в октябре, в самом начале восьмого класса, и до мая Янка даже не смотрела в Сашкину сторону. Но и на других не смотрела. Не хотелось. Все мальчишки казались какими-то жалкими и глупыми. Ей теперь казалось, что если она и влюбится в кого-нибудь когда-нибудь, то это будет взрослый состоявшийся мужчина, который много пережил и много знает. И с которым будет по-настоящему интересно.

А в июле родители развелись, и они с мамой уехали жить в Крым.

Янка с одноклассниками и не попрощалась толком. Только с Майкой.

Но с собой в Крым она взяла Братца Кролика – игрушку, которую ей однажды подарил Рябинин. Кролик был небольшой, чуть больше Янкиной ладони, в штанах на лямках, клетчатой рубашке, с ушами до самых пяток. Чем-то неуловимым, может быть, хитрым выражением чёрных бусинок-глаз, он напоминал ей Рябинина.

И вот она здесь, у «самого синего моря», которое сейчас, поздней осенью, такое чистое, прозрачное, будто зеленоватое стекло. А они – там. За тридевять земель, на другой планете. Майка пишет часто, все новости рассказывает, иногда присылает фотки. Один раз ей Юлька Озарёнок написала, из параллельного, они вместе на рисование ходили. Пару раз Лерка, а как-то даже Герка Ивлин, лучший Сашкин друг. Так, ни о чём письмо, как живёшь, да чем занимаешься. Полы я, Ивлин, мою, каждый день с двух до четырёх. Но к письму Терка прикрепил фотографию: вся их компания в парке, и Сашка там был просто необыкновенный. Красивый.

Янка подошла к окну, смотрела на улицу, сбегающую к морю, на старый грецкий орех у забора. Она вдруг вспомнила, как прошлой зимой они гуляли с Майкой и встретили в парке на скамейке Рябинина, Ивлина и Листовского. На той самой, где часто сидели Янка с Сашкой, когда ещё встречались. Было очень холодно, но Рябинин не надевал перчаток. Они постояли немного, поболтали, стараясь не смотреть друг на друга, и разошлись. И сейчас, в Крыму, Янка опять вернулась в тот морозный вечер и синие сумерки, и у неё сами собой сложились строчки.

Она усмехнулась сама себе: ты к Рябинину теперь на «Вы»? Раньше у Янки тоже получались такие нерифмованные стихи. Рифмовать слова она никогда не умела, называла свои творения полустихами. Она не собиралась быть поэтом, но знала: если будет очень грустно, надо перечитать эти строчки и, может быть, станет легче. Янка записала полу-стихотворение в тетрадку и достала из сумки Братца Кролика, посадила его на свою подушку, долго смотрела, шептала: «Сашка. Сашка».

С этого дня Янка начала откладывать 2/3 зарплаты в деревянную шкатулку.

Глава 4

Пришедший

Первого ноября приехал Тарас.

– Тарас! – взвизгнула Янка и повисла на дядьке.

Он засмеялся, звонко чмокнул её в макушку.

– Ух ты, большущая какая стала! Как учишься?

– А, – отмахнулась Янка, – на «семёрочки».

Младшего маминого брата Тараса Янка любила больше всех родственников, иногда даже больше мамы. Тарас был высокий, худой, молчаливый, но в глазах за стёклами очков искрился смех, особенный, ироничный. И Янке всегда хотелось узнать, о чём он думает, над чем смеётся там, внутри. Тарас работал в заказнике, в можжевеловой роще, а летом водил в походы туристов. Янке казалось, что он всегда пахнет костром и смолой можжевельника. Обнимая Янку при встрече, Тарас всегда похлопывал её по спине и шутил, будто проверяет, не проросли ли крылья. Сквозь одежду любой толщины Янка чувствовала, что ладони у дядьки сухие и горячие.

У бабушки с дедом Тарас появлялся редко. Они пилили его, что он уже седой, а всё не женится.

– Я с рождения седой, – шутил Тарас. Что ж мне, в пелёнках под венец идти?

Ну, может быть, и не с рождения, но сколько Янка себя помнила, виски у дядьки всегда были белыми, хоть он старше её всего на двенадцать лет. Всё, что было связано с Тарасом, казалось Янке особенным: его горы, его заповедник; его штормовка, пропахшая костром и будто из другого времени, где были героические люди, которые не умели врать и каждую секунду были готовы к подвигу; все эти его жучки и травинки, которых Тарас знал наперечёт и мог рассказать про них всё-всё, было бы желание слушать.