Скованный ночью Кунц Дин

— Меня тоже, — пробормотал Бобби.

Он положил ружье на крыльцо, но оставил за поясом «смит-вессон», прикрыв его гавайкой.

Саша была в джинсах, майке и просторной джинсовой куртке. Когда мы обнялись, я ощутил под ней кобуру с пистолетом.

У меня был 9-миллиметровый «глок».

Если бы выведенный моей матерью ретровирус можно было расстрелять, мы бы сделали это, предотвратили конец света и устроили знатную вечеринку на пляже.

— Копы? — спросил я Сашу.

— Были и ушли.

— Мануэль? — спросил я, имея в виду Мануэля Рамиреса, нынешнего начальника полиции, который был моим другом, пока не продался шушере из Уиверна.

— Ага. Когда он увидел меня, то изменился в лице, как от почечной колики.

Саша провела нас на кухню, где было так тихо, что наши негромкие шаги звучали как цоканье деревянных подошв в храме. Мучения Лилли окутывали этот скромный дом такой же плотной пеленой, как бархатное покрывало на гробе. Словно Джимми уже нашли мертвым.

Из уважения к моему состоянию на кухне светились лишь часы над камином, газовая горелка под чайником и две толстых желтых свечи. Свечи, стоявшие в белых блюдцах на кухонном столе, распространяли ванильный запах, как нельзя менее подходивший к мрачной атмосфере этого места.

Стол стоял торцом к окну; к нему можно было придвинуть три стула. Лилли в тех же джинсах и фланелевой рубашке, что и раньше, сидела ко мне лицом.

Бобби оставался у двери, следя за задним двором, а Саша стояла у плиты и наблюдала за чайником.

Я взял стул и уселся напротив Лилли. Между нами стояли свечи в блюдцах, и я сдвинул их в сторону.

Лилли сидела прямо, положив руки на сосновый стол.

— Барсук… — начал я.

Насупив брови, прищурившись и крепко сжав губы, она смотрела на свои сложенные руки с таким неослабевающим вниманием, словно пыталась прочитать судьбу своего ребенка на острых костяшках, в узоре вен и веснушек, как будто они были картами Таро или палочками «и цзин».

— Я ни за что не отступлюсь, — пообещал я.

Я явился тихо, и Лилли уже знала, что поиски ни к чему не привели, но не подала виду.

— Мы перегруппируем силы, возьмем побольше людей и найдем его.

Тут она подняла голову и посмотрела мне в глаза. За ночь Лилли страшно постарела. Даже при свечах она выглядела усталой, изможденной и измученной сильнее, чем несколько часов назад. Ее светлые волосы казались седыми. Голубые глаза, когда-то яркие и лучистые, стали темными, скорбными и полными гнева.

— Мой телефон не работает, — бесстрастно сказала Лилли, однако ее глаза говорили о более сильных эмоциях.

— Телефон? — Мне пришло в голову, что Лилли помешалась от горя.

— Когда копы ушли, я позвонила маме. Через три года после смерти отца она снова вышла замуж. Живет в Сан-Диего. Разговор прервала телефонистка. Сказала, что междугородная связь временно не работает. Обрыв на линии. Она соврала.

Меня поразила странная и абсолютно не свойственная ей речь. Короткие фразы, рубленые выражения. Казалось, она в состоянии выговаривать лишь односложные слова, выдавать сжатую информацию, как будто боялась, что у нее сорвется голос, выдаст ее чувства и дело кончится слезами.

— Откуда ты знаешь, что телефонистка соврала?

— Потому что это была не телефонистка. Ты бы и сам услышал. Не те выражения. Не тот голос. Не тот тон. Не то настроение. Они все говорят одинаково. Их учат этому. А это была подделка.

Движения ее глаз были под стать ритму речи. Она смотрела на меня, но тут же отводила взгляд; мучимый стыдом, я думал, что Лилли не может видеть меня, потому что я обманул ее. Она отрывалась от лицезрения своих рук только на мгновение — возможно, потому, что все на этой кухне вызывало воспоминания о Джимми. Воспоминания, которые могли бы вдребезги разбить ее самообладание, если бы Лилли дала себе волю.

— Тогда я попыталась позвонить в город. Матери Бена. Моего покойного мужа. Бабушке Джимми. Она живет на другом конце города. Но сигнала не было. Телефон как мертвый. Нет телефона.

С другого конца кухни донесся звон фарфора и звяканье ложек. Это Саша выдвинула ящик из буфета.

Лилли сказала:

— Копы тоже не были копами. Выглядели как копы. В форме. Со значками. Пистолетами. Люди, которых я знала всю жизнь. Мануэль. Выглядит как Мануэль. Но действует совсем не так, как он.

— В чем разница?

— Они задали несколько вопросов. Что-то записали. Залили гипсом след. Под окном спальни Джимми. Посыпали порошком, но не всюду, где следовало. Только для отвода глаз. Они не старались. И даже не нашли ворону.

— Ворону?

— Их ничто… не волновало, — продолжила она, как будто не слыша моего вопроса и пытаясь понять причину их безразличия. — Мой свекор Лу был копом. Он старался. И делал свое дело. То, что должен был, понимаешь? Он был хороший коп. И добрый человек. Люди всегда знали, что ему не все равно. Не как… этим.

Я обернулся к Саше, думая, что она объяснит мне, при чем тут ворона и Луис Уинг. Саша кивнула. Я понял, что она знает, о чем идет речь, и все растолкует позже, если расстроенная Лилли не сделает этого сама.

Разыгрывая «адвоката дьявола», я сказал Лилли:

— Полиция должна быть невозмутимой и беспристрастной, чтобы хорошо делать свое дело.

— Я не о том. Они будут искать Джимми. Расследовать. Попытаются. Я думаю, это правда. Но они… давили на меня.

— Давили?

— Велели молчать. Двадцать четыре часа. Говорили, это затруднит расследование. Похищения детей пугают людей, понятно? Сеют панику. В полицию начинают звонить. Они потратят время на то, чтобы успокоить публику. Не смогут направить все силы на поиски Джимми. Дерьмо. Я не дура. Просто не в своей тарелке… но не дура. — Она едва не утратила самообладание, но сделала глубокий вдох и закончила тем же бесстрастным тоном: — Они просто хотят заставить меня замолчать. На двадцать четыре часа. Но почему?

Я понимал, что именно заставляет Мануэля добиваться ее молчания. Ему требовалось время, чтобы определить, обычное ли это преступление или оно связано с Уиверном. Он был обязан скрывать последние. Сейчас он надеялся, что похититель — просто психопат, педофил, сатанист или человек, имеющий зуб на Лилли. Но вторгшийся в чужие владения мог быть одним из «превращающихся», человеком с ДНК, нарушенной ретровирусом, с измененной психикой, у которого чувство принадлежности к человечеству растворилось в кислоте желаний и стремлений, намного более странных и темных, чем любая мания. Но могла быть и другая связь с Уиверном. В последние дни следы всех бед, сваливавшихся на Мунлайт-Бей, вели в страшную зону за сеткой и колючей проволокой.

Будь похититель Джимми одним из «превращающихся», он ни за что не предстал бы перед судом. Если бы его поймали, то отправили бы в тайные генетические лаборатории Уиверна (которые, как мы подозревали, еще работают) либо в похожее и столь же секретное учреждение в другом месте, где его изучали бы и тестировали, отчаянно пытаясь найти лечение. Тогда Лилли попытались бы заставить принять состряпанную наспех версию того, что случилось с ее сыном. Если бы Лилли не удалось ни убедить, ни запугать, ее убили бы или поместили в психическое отделение больницы Милосердия ради соображений государственной безопасности и спокойствия общественности, хотя подлинной причиной этого было бы стремление защитить политиков, которые довели нас до краха.

Саша подошла к столу и поставила перед Лилли чашку чаю. На блюдечке лежал ломтик лимона. Рядом с чашкой она поместила фарфоровый поднос с молочником и сахарницей, из которой торчала серебряная ложечка.

Вместо того чтобы вернуть нас к действительности, эти предметы придали происходящему потусторонний характер. Я бы ничуть не удивился, если бы за этим столом очутились Алиса, Белый Кролик и Оболваненный Шляпник.

Видно, Лилли просила чаю, но сейчас она едва ли сознавала, что именно стоит перед ней. Ее усилия сдержаться становились все более заметными. Казалось, Лилли вот-вот сорвется, но она еще продолжала монотонно бормотать:

— Телефон мертвый. О’кей. Может, мне съездить к свекрови? Рассказать ей о Джимми. Думаешь, меня остановят? Остановят по дороге? Посоветуют молчать? Ради Джимми? А если я не остановлюсь? Если не буду молчать?

— Что тебе сказала Саша? — спросил я.

Лилли посмотрела мне в глаза и тут же отвела взгляд.

— В Уиверне что-то случилось. Что-то странное. Плохое. И как-то действует на нас. На каждого в Мунлайт-Бее. Они пытаются держать это в секрете. Это может иметь отношение к исчезновению Джимми. Какое-то отношение.

Я повернулся к Саше, которая успела отойти в дальний конец кухни.

— Это все?

— А разве она не окажется в большей опасности, если узнает остальное? — спросила Саша.

— Определенно, — сказал Бобби, продолжавший наблюдать за задним двором.

Учитывая состояние Лилли, я понял, что рассказывать ей все подробности не стоит. Если Лилли поймет, что человечеству грозит Апокалипсис, она потеряет остатки веры в то, что ее мальчик еще жив. Я ни за что не стал бы отнимать у нее последнюю надежду.

Кроме того, я увидел в окне, что на ночном небе появился сероватый налет, предвестник рассвета. Он был настолько слабым, что его мог заметить только такой человек с обостренным восприятием света и тени, как я. Мы потратили слишком много времени. Скоро мне придется скрыться от солнца. Я предпочитал делать это в хорошо оборудованном святилище моего собственного дома.

Лилли сказала:

— Я заслужила право знать. Знать все.

— Да, — согласился я.

— Все.

— Но сейчас у нас не хватит времени. Мы…

— Я боюсь, — прошептала она.

Я отодвинул чашку и протянул Лилли обе руки.

— Ты не одна.

Она посмотрела на мои руки, но не приняла их, как будто это прикосновение помешало бы ей держать себя в узде.

Положив руки на стол ладонями вверх, я сказал:

— Если сейчас ты узнаешь больше, это не поможет. Я все расскажу тебе позже. Все. Но сейчас… Если тот, кто украл Джимми, не имеет отношения к… кутерьме в Уиверне, Мануэль сделает все, чтобы вернуть его тебе. Я знаю. Но если это связано с Уиверном, то полиции, включая Мануэля, доверять нельзя. Тогда нам придется рассчитывать только на себя. А мы предполагали это с самого начала.

— Тогда дело плохо.

— Да.

— Безумие.

— Да.

— Дело плохо, — повторила Лилли; ее тихий голос звучал зловеще, лицо напряглось, как сжатый кулак.

Я не мог смотреть на нее, но не отводил взгляда. Пусть она видит мои глаза. Может быть, это слегка успокоит ее.

— Побудь дома, — сказал я. — Мы должны знать, где тебя искать, если… когда мы найдем Джимми.

— На что ты надеешься? — ровно спросила Лилли, но в ее голосе слышалась дрожь. — Ты против… кого? Полиции? Армии? Правительства? Против всех?

— Все не так безнадежно. Этот мир станет безнадежным только тогда, когда мы сами захотим этого. Но, Лилли… тебе нужно быть здесь. Потому что, если это не связано с Уиверном, полиции может понадобиться твоя помощь. Или нужно будет сообщить тебе хорошую новость. В том числе и полиции.

— Но ты не должна быть одна, — сказала Саша. — Я съезжу за Дженной. — Дженна Уинг была свекровью Лилли. — О’кей?

Лилли кивнула.

Она не прикасалась к моим рукам, и я сложил их. Так же, как сделала она.

— Ты спрашивала, что они могут сделать, если ты не захочешь молчать и играть по их правилам. Что угодно. На это они способны… — Я сделал паузу, а затем продолжил: — Я не знаю, куда ехала моя мать в день своей гибели. Она ехала из города. Может быть, для того, чтобы нарушить заговор молчания. Потому что она знала, Лилли. Знала, что случилось в Уиверне. Ей не сиделось на месте. Так же, как сейчас тебе.

У нее расширились глаза.

— Это был несчастный случай. Автокатастрофа.

— Нет.

В первый раз за все это время Лилли посмотрела мне в глаза и не отвела взгляда через секунду.

— Твоя мать. Генетика. Ее работа. Вот откуда ты так много знаешь.

Я промолчал. Лилли могла догадаться, что моя мать не просто хотела поднять шум, но сама была из тех, кто отвечал за случившееся в Уиверне. А если похищение Джимми имело отношение к заговору молчания, Лилли могла сделать еще один логический вывод и решить, что Джимми оказался в опасности в результате работы моей матери. Это тоже было бы верно, но далее она могла прийти к совершенно нелогичному следствию: решить, что я тоже отношусь к числу заговорщиков, принадлежу к ее врагам, и отшатнуться от меня. Но что бы ни сделала моя мать, я был Лилли другом и ее единственной надеждой на спасение сына.

— Лилли, ты можешь рассчитывать на нас. На меня, Бобби и Сашу. Верь нам.

— Я ничего не могу сделать. Ничего, — с тоской сказала она.

Напрягшееся лицо Лилли изменилось, но не расслабилось от сознания того, что друзья разделяют ее горе. Наоборот, оно стало еще жестче, словно собственная беспомощность угнетала Лилли и в то же время выводила из себя.

Три года назад, после смерти Бена, Лилли оставила работу помощника учителя, так как этого жалованья было недостаточно, чтобы вырастить Джимми. Поэтому она рискнула страховкой и открыла в порту, который посещало много туристов, магазин сувениров. Она не жалела усилий, и дело пошло на лад. Пытаясь преодолеть одиночество и боль потери, Лилли занималась Джимми и самообразованием: научилась класть кирпичи, замостила все дорожки вокруг бунгало, поставила красивый штакетник, заново отделала буфеты на кухне, стала первоклассной садовницей и разбила лучший цветник в своем квартале. Она привыкла сама заботиться о себе и справлялась с любым делом. Никакие трудности не мешали ей оставаться оптимисткой; Лилли была деятелем, борцом, не желавшим считать себя жертвой обстоятельств.

А сейчас — возможно, впервые в жизни — Лилли ощущала свою беспомощность в борьбе с тем, чего она не понимала и не могла понять. На этот раз веры в собственные силы было недостаточно. Ей оставалось только ждать. Ждать, что Джимми найдут живым и здоровым. Мертвым. Или случится самое страшное, и ей придется ждать всю жизнь, так и не узнав, что с ним случилось. Эта невыносимая беспомощность заставляла ее ощущать гнев, ужас и скорбь одновременно.

Наконец она разжала руки.

В глазах Лилли блеснули слезы, которых она больше не могла скрыть.

Я думал, что она потянется ко мне, и протянул ей руки.

Однако она закрыла лицо ладонями, заплакала и пробормотала:

— Ох, Крис, мне так стыдно!

Не зная, что заставляет ее стыдиться — то ли беспомощность, то ли неспособность держать себя в руках, — я обошел стол и привлек Лилли к себе.

Какое-то мгновение она сопротивлялась, но потом встала, обняла меня, уткнулась лицом в плечо и прерывающимся голосом произнесла:

— Я была… о боже… я была так жестока к тебе…

Пораженный до глубины души, я пролепетал:

— Нет, нет, Лилли… Ты что, Барсук? Никогда такого не было…

— У меня не хватило… духу, — она дрожала как в лихорадке, с трудом выталкивала из себя слова, стучала зубами и цеплялась за меня, словно потерявшийся испуганный ребенок.

Я крепко обнимал ее и не мог вымолвить ни слова, как будто ее боль передалась мне. До меня начинало доходить, что именно она имеет в виду.

— Я обещала, — невнятно пробормотала она, задыхаясь от раскаяния. — Обещала. Но я не… смогла… когда дошло до дела… не смогла. — Лилли судорожно вздохнула и вцепилась в меня еще сильнее. — Я говорила, что мне все равно, но оказалось, что нет.

— Перестань, — прошептал я. — Все хорошо. Все правильно.

— Твое отличие, — сказала она, и на сей раз я понял. — Твое отличие. В конце концов оно сыграло свою роль. И я отвернулась от тебя. Но ты здесь. Когда понадобилось, ты пришел.

Бобби вышел с кухни на крыльцо. Нет, на заднем дворе не было ничего подозрительного. И вышел он не потому, что хотел оставить нас наедине. Напускное бесстрастие было броней, за которой прятался мягкосердечный, сентиментальный Бобби Хэллоуэй, которого, по его мнению, не знал никто. Даже я.

Саша пошла следом за Бобби. Когда она посмотрела на меня, я покачал головой, убеждая ее остаться.

Сбитая с толку, она стала вновь собирать на стол и сменила нетронутую чашку с остывшим чаем.

— Ты никогда не отворачивалась от меня, никогда, никогда, — сказал я Лилли, гладя ее по волосам и желая никогда в жизни не слышать этих слов.

Четыре года — с тех пор, как нам исполнилось шестнадцать, — мы мечтали пожениться. Но мы повзрослели и однажды поняли, что наши дети тоже могут страдать ХР. Я мирился со своей болезнью, однако не мог обречь на то же своего ребенка. Но даже если ребенок и не унаследовал бы этот ген, его ожидало сиротство, потому что я не рассчитывал жить долго. Хотя я мог бы прожить с Лилли и без детей. Она хотела иметь семью, что было справедливо и правильно. Ей приходилось бороться с вероятностью остаться молодой вдовой и со зловещей перспективой стать свидетельницей быстро развивающихся немощей, которые должны были поразить меня в последние годы, физических и духовных: запинающейся речи, потери слуха, неконтролируемой дрожи головы и рук, а то и слабоумия.

— Мы оба знали, что это должно кончиться, оба, — сказал я Лилли. Это было правдой, потому что позже я осознал, какому страшному испытанию хотел подвергнуть ее любовь.

Честно говоря, я мог уговорить ее выйти за меня и обречь на жизнь со слабоумным инвалидом: ее близость сделала бы мой закат менее пугающим и более терпимым. Мог закрыть глаза на то, что порчу ей жизнь из-за собственного эгоизма. Я не гожусь в святые, потому что не лишен себялюбия. Однажды она дерзнула высказать робкие сомнения; спустя неделю я неохотно понял, что ради меня она пойдет на любые жертвы — а я был готов позволить ей это, — но любовь, которую она будет испытывать ко мне после моей смерти, будет неизбежно испорчена сожалениями и горечью. А поскольку долго жить я не собирался, то таил про себя суетную мечту: тот, кто знал меня, должен был сохранить обо мне только светлую память. Я достаточно тщеславен и хочу, чтобы эту память лелеяли, чтобы обо мне вспоминали с любовью и смехом. В конце концов я понял, что для блага Лилли и моего собственного мы должны отказаться от мечты о совместной жизни, если не хотим, чтобы эта мечта превратилась в кошмар.

Сейчас, держа Лилли в объятиях, я понимал, что она чувствует себя виноватой в нашем разрыве, потому что первой заговорила о своих сомнениях. Когда мы перестали быть любовниками и договорились быть просто друзьями, меня продолжало тянуть к ней. Я впал в меланхолию, замкнулся, и мне не хватило доброты и человечности, чтобы поговорить с ней. Тем самым я заставил ее ощутить чувство вины и теперь, по прошествии восьми лет, должен был излечить нанесенную мной рану.

Когда я начал говорить это, Лилли пыталась возражать. Она привыкла осуждать себя, все эти годы мазохистски каялась в воображаемой вине, с ощущением которой не хотела расставаться. Раньше я считал, что она не хочет смотреть мне в глаза, потому что я не смог найти Джимми; как и она, я привык мучить себя угрызениями совести. Таковы последствия изгнания из рая. Осознанно или нет, но все мы чувствуем пятно на душе и пользуемся любой возможностью соскрести это пятно стальной щеткой.

Я держал в объятиях это дорогое мне существо, уговаривал, пытался убедить в том, что был жадным эгоистом и восемь лет назад едва не заставил ее пожертвовать ради меня своим будущим. Намеренно снижал сложившийся у нее мой образ. Это оказалось самым трудным делом на свете… потому что, обнимая Лилли и вытирая ей слезы, я понимал, что все еще дорожу ею и отчаянно хочу, чтобы она вспоминала обо мне светло, хотя мы больше никогда не будем любовниками.

— Мы поступили правильно. Оба. Если бы восемь лет назад мы этого не сделали, — заключил я, — ты бы не нашла Бена, а я Сашу. Это были самые драгоценные мгновения в нашей жизни — твоя встреча с Беном, а моя с Сашей. Святые мгновения.

— Я люблю тебя, Крис.

— А я тебя.

— Не так, как когда-то.

— Знаю.

— Лучше.

— Знаю, — повторил я.

— Чище, чем прежде.

— Можешь не говорить.

— Не потому, что я была готова пойти против всех и любить тебя, несмотря ни на что. Не потому, что ты другой. Теперь я люблю тебя, потому что ты — это ты.

— Барсук… — сказал я.

— Да?

Я улыбнулся.

— Закрой рот.

У Лилли вырвался не то смешок, не то всхлип. Вернее, и то и другое. Она поцеловала меня в щеку и села на место, слегка успокоившаяся, но все еще снедаемая страхом за сына.

Саша поставила на стол другую чашку. Лилли взяла ее за руку и крепко сжала.

— Ты читала «Ветер в ивах»?

— Нет, пока не познакомилась с Крисом, — ответила Саша. Даже при свечах на ее щеках были видны слабо мерцавшие дорожки слез.

— Он называл меня Барсуком, потому что я заступалась за него. А теперь он мой Барсук. И твой тоже. А ты его, правда?

— Она здорово умеет размахивать дубиной, — отозвался я.

— Мы найдем Джимми, — сказала Саша, избавляя меня от необходимости повторять это немыслимое обещание, — и привезем его тебе.

— Ворона у тебя? — спросила Лилли.

Саша вынула из кармана лист бумаги и расправила его.

— После ухода копов я осмотрела спальню Джимми. Обыск был небрежный. Я подумала, что они могли что-то проглядеть. Это лежало под одной из подушек.

Я поднес листок к свече и увидел сделанный чернилами рисунок летящей птицы в профиль, с крыльями назад. Под рисунком было тщательно выведено от руки:

«Луис Уинг будет моим слугой в аду».

— Какое отношение имеет к этому твой свекор? — спросил я Лилли.

Ее лицо снова потемнело:

— Не знаю.

Бобби вернулся с крыльца:

— Пора ехать, брат.

Теперь все видели, что рассвет недалек. Солнце еще не вышло из-за восточных холмов, но небо посветлело, превратившись из черного в пыльно-серое. Задний двор казался не ночным пейзажем, а карандашным наброском.

Я показал Бобби рисунок.

— Может быть, это не имеет отношения к Уиверну. Может, у кого-то зуб на Луиса.

Бобби изучил листок, но не поверил, что похищение было всего лишь фактом мести.

— Как бы там ни было, следы ведут в Уиверн.

— Когда Луис ушел из полиции? — спросил я.

Лилли ответила:

— Он вышел в отставку четыре года назад, за год до смерти Бена.

— И до того, как в Уиверне все полетело кувырком, — заметила Саша. — Так что, возможно, эти вещи не связаны друг с другом.

— Связаны, — заупрямился Бобби. Он постучал пальцем по листку. — Слишком зловеще.

— Нам нужно поговорить с твоим свекром, — сказал я Лилли.

Она покачала головой.

— Невозможно. Он в Шорхейвене.

— В интернате для престарелых?

— За последние четыре месяца у него было три инсульта. После третьего наступил паралич. Он лишился речи. Врачи говорят, долго не протянет.

Высказанная Бобби характеристика «слишком зловеще» относилась не столько к словам, сколько к самой вороне. От рисунка исходила злобная аура: перья стояли дыбом, клюв был открыт в безмолвном крике, когти растопырены, и даже глаз, представлявший собой простой белый кружок, излучал гнев и ненависть.

— Можно взять? — спросил я Лилли.

Она кивнула.

— Это грязь. Я не хочу к ней прикасаться.

Мы оставили Лилли с чашкой чая и надеждой, сравнимой с каплей сока, которую можно было выжать из лежавшей на блюдце дольки лимона.

Спускаясь с крыльца, Саша сказала:

— Бобби, как можно скорее привези сюда Дженну Уинг.

Я отдал ему набросок вороны.

— Покажи это ей. Спроси, не помнит ли она случая, когда Луис… ну, что-нибудь, что могло бы объяснить рисунок.

Пока мы шли через двор, Саша держала меня за руку.

Бобби спросил ее:

— Кто крутит музыку в твое отсутствие?

— Меня прикрывает Доги Сассман, — ответила она.

— Мистер «Харлей-Дэвидсон», человек-гора, секс-машина, — сказал Бобби, ведя нас по кирпичной дорожке к гаражу. — Что он предпочитает? «Хэви метал», от которого гудит в голове?

— Вальсы, — ответила Саша. — Фокстроты, танго, румбы, ча-ча-ча. Я предупредила, чтобы он ставил только приготовленную мной окрошку, иначе это была бы сплошная танцевальная музыка. Он любит бальные танцы.

Бобби, уже взявшийся за калитку, остановился, обернулся и недоверчиво посмотрел на Сашу. Потом он повернулся ко мне:

— Ты знал это?

— Нет.

— Бальные танцы?

— Он выиграл несколько призов, — сказала Саша.

— Доги? Он же здоровенный, как «Фольксваген».

— Старый или новый? — спросил я.

— Новый, — ответил Бобби.

— Он здоровенный, но очень изящный, — сказала Саша.

— У него хороший радиус поворота, — сказал я Бобби.

То, что сближало нас, произошло снова. Слов не требовалось; достаточно было ритма, соблюдения заведенного ритуала, общего настроения или какого-нибудь пустяка, чтобы мы опять ощутили себя единым целым. Можно справиться со всем, включая конец света, если рядом друзья, которые чувствуют то же, что и ты.

Бобби сказал:

— Я думал, Доги ошивается в барах для мотоциклистов, а не в танцевальных залах.

— Он ходит в бары для мотоциклистов два раза в неделю для развлечения, — ответила Саша. — Но не для того, чтобы покрасоваться там.

— Для развлечения? — переспросил Бобби.

— Он обожает подраться, — объяснила Саша.

— А кто этого не обожает? — пробормотал я.

Когда мы вышли в переулок, Бобби промолвил:

— Этот малый отличный радиоинженер, правит «Харлеем», как будто выехал на нем из материнской утробы, встречается с красотками, которые могут заставить почувствовать себя устрицей даже «мисс Вселенную», для развлечения дерется с пьяными психами, берет призы в бальных танцах… Именно о таком брате мы мечтали, когда думали о возвращении в Уиверн.

— Ага, — буркнул я. — Ума не могу приложить, что будем делать, если нас пригласят на соревнования по танго.

— Точно. — Повернувшись к Саше, Бобби спросил: — Он согласится?

Она кивнула.