За чертой Маккарти Кормак

Бойда он нашел у реки, тот прятался с лошадьми в камышах на южном краю городка.

— Тебя же здесь кто угодно по следам найдет, — сказал Билли.

Бойд не ответил. Билли сел на корточки, сломал камышинку и еще раз ее сломал.

— Это немец, октор. У него на коня есть factura.[236] Или говорит, что есть. Он сказал, что бумага выдана торговцем по имени Сото из Касас-Грандес.

Бойд стоял, держал в руке ружье. Он сунул его назад в кобуру, наклонился, сплюнул.

— Что ж… — сказал он. — Каковы бы его бумаги ни были, они все равно круче наших.

— Зато у нас конь.

Бойд стоял, глядел мимо коня на бегущую реку.

— Нас застрелят, — сказал он.

— Да ладно, — сказал Билли. — Поехали.

— Ты прямо так и вошел туда?

— Ага.

— Что ты ему сказал?

— Пора двигаться. Мы не развлекаться сюда приехали.

— Что ты ему сказал?

— Сказал ему правду. Сказал, что его конь был украден индейцами.

— А сейчас он где?

— Взял лошадь у слуги и поехал куда-то ниже по реке искать их.

— Оружие у него есть?

— Да. Есть какой-то ствол.

— А мы что будем делать дальше?

— Поедем в Касас-Грандес.

— Где это?

— Понятия не имею.

Стреножив Кено на обе пары ног и привязав к нему пса, они оставили коня в зарослях и поехали обратно в городок. Там долго сидели на земле посреди пыльной площади, пока тощий старик, сидевший на корточках напротив, чертил им обструганной палочкой портрет той местности, куда, по их словам, они задумали отправиться. Обозначал в пыли направления водных преград с местами переправ и стремнинами, показал, где какое пуэбло и как проходят горные хребты. Изобразил деревья и домики. Облака. Птичку. Нарисовал самих всадников вдвоем на одном коне. Время от времени Билли наклонялся вперед, чтобы задать вопрос, уточняющий какую-либо часть маршрута, и всякий раз старик, оборотившись, с прищуром взглядывал на коня, стоящего поодаль, и только после этого начинал ответ, который длился часами. Все это время в нескольких футах от них на скамейке сидели четверо мужчин в старомодных выцветших костюмах. Наблюдали. Когда карта в исполнении старика была закончена, она занимала площадь размером с одеяло. Старик встал, стряхнул со штанов пыль, шлепнув себя ладонью по заду.

— Дай ему песо, — сказал Билли.

Бойд вынул кошелек, расстегнул его, вынул оттуда монету и отдал Билли, а Билли передал старику, который принял ее изящно и с достоинством, потом снял шляпу и снова ее надел, после чего, обменявшись с каждым из них рукопожатием, сунул монету в карман, повернулся, пересек крошечную ухабистую zocalo[237] и, не оглядываясь, удалился. Едва он ушел, мужчины на скамейке расхохотались. Один из них встал, чтобы получше рассмотреть карту.

— Es un fantasma,[238] — сказал он.

— Fantasma?[239]

— S, s. Claro.[240]

— Cmo?[241]

— Cmo? Porque el viejo est loco es como.[242]

— Loco?[243]

— Completamente.[244]

Билли встал, посмотрел на карту.

— No es correcto?[245] — спросил он.

Мужчина воздел вверх руки. Сказал, что все, что они тут созерцают, всего лишь красивая картинка. Да и в любом случае вопрос не в том, верна ли карта, а в том, карта ли это. И вообще: путешествуя по стране, в которой вечно то пожар, то землетрясение, то наводнение, надо знать саму ее землю, а не просто какие-то отдельные ориентиры. Кроме того, сказал он, сам-то старик… Когда в последний раз он по тем горам ездил? Да и вообще куда-либо ездил! Его карта по большому счету вовсе не карта, а изображение некоего путешествия. Но что это было за путешествие? И когда?

— Un dibujo de un viaje, — сказал он. — Un viaje pasado, un viaje antiguo.[246]

И он безнадежно махнул рукой. Мол, тут и говорить больше не о чем. Билли поглядел на тех троих, что сидели на скамейке. Они следили за происходящим, включив какой-то странный блеск в глазах, отчего Билли подумалось, уж не морочат ли ему голову. Но тут мужик, сидевший справа, весь устремясь вперед, стряхнул пепел с сигареты и, обращаясь к тому, который стоял, сказал, что, вообще-то, если уж на то пошло, путешествие чревато и другими опасностями, а не только возможностью сбиться с пути. Планы, сказал он, — это одно, пути реальности — другое. Ошибкой было бы недооценить желание помочь, которым руководствовался старик в своей попытке дать им описание маршрута, потому что от доброго движения души отмахиваться не стоит, — такие вещи сами по себе способны придавать людям сил и решимости в путешествии.

Тот, который стоял, взвесил эти слова, но тут же и развеял их в воздухе, медленно поводив туда-сюда указательным пальцем. Сказал, что юношам вряд ли стоит принимать на себя даже часть ответственности в таком деле, как эта карта. Ведь в любом случае плохая карта хуже, чем вовсе никакой, поскольку она вызывает в путешественнике ложное чувство уверенности и легко может заставить его в ответственный момент пренебречь теми верными инстинктами, которые в ином случае, пойди он у них на поводу, вывели бы его куда надо. Дескать, следовать плохой карте — значит накликать беду. Говоря, он тыкал пальцем в схему на земле. Как будто призывая их осознать ее бесполезность. Второй мужчина на скамейке на это согласно кивнул и добавил, что рассматриваемая карта — это чушь, на которую только уличным собакам писать. Но тот, который был справа, лишь улыбнулся и сказал, что собаки — это уж такой народ — они с тем же успехом написают и на наши могилы, — как вам такой аргумент?

Стоявший ответил, что доказанное в одном деле справедливо для всех остальных и что в любом случае наши могилы не представляют собой ничего, кроме просто точек с такими-то координатами, и ни в каком путешествии ориентирами не служат, а являются лишь доказательством того, что любой наш путь кончается именно так. Не исключено даже, что те, кто лежит в оскверненных могилах — собаками или кем еще, — в свое время могли говорить слова куда более правильные и лучше соответствующие реалиям этого мира. Тут человек, сидевший слева (он до сих пор не проронил ни слова), посмеиваясь, встал и жестом пригласил ребят за собой, и вместе с ним они вышли на улицу, покинув и площадь, и кружок спорщиков в их доморощенной садово-скамеечной тертулии.^{51} Билли отвязал коня, и этот человек показал им дорогу, ведущую на восток, попутно сообщив о некоторых ориентирах в горах и обратив внимание на то, что дорога кончается станцией под названием Лас-Рамадас; в общем, положитесь, мол, на удачу и дружество с Господом, иначе водораздела к Лос-Орконес вам не перейти.^{52} Пожав им руки и улыбнувшись, он пожелал ребятам удачи. На их вопрос, далеко ли до Касас-Грандес, он поднял вверх ладонь с прижатым к ней большим пальцем.

— Cuatro das,[247] — сказал он.

Бросив взгляд в сторону площади, где остальные мужчины все еще бурно разглагольствовали, он сказал, что нынче вечером им идти на похороны: умерла жена одного их приятеля, вот их и обуяло настроение принимать все в штыки, а потому, мол, не обращайте на них внимания. После чего добавил, что, по его наблюдениям, вместо того чтобы делать людей вдумчивее и мудрее, зрелище смерти заставляет их придавать чрезмерное значение вещам сугубо тривиальным. Он их спросил, не братья ли они, они это подтвердили, и тогда он велел им как следует заботиться друг о друге в этом мире. Кивком указав на горы, он сказал, что у serranos[248] добрые сердца, а вот о жителях других мест этого не скажешь. Затем опять пожелал им удачи, призвал Господа не оставлять их и, отступив, поднял руку в прощальом жесте.

Скрывшись из виду у стариков, они съехали с дороги и двигались вслед за течением реки по вьющейся у берега тропке, пока не отыскали второго коня и пса. Бойд сел на Кено, и они поехали дальше, пока не достигли брода, там перешли на другой берег и по дороге, ведущей на восток, стали подниматься в горы.

Впрочем, «по дороге» — это опрометчиво сказано, потому что всякое сходство с дорогой она скоро потеряла вовсе. В том месте, где дорога ответвилась от реки, она была шириной с телегу и даже больше, там по ней видно было, что ее недавно ровняли конным скрепером-волокушей вроде тех, которые в Америке называют «фресно», а на обочинах вырубали кусты, но как только она вышла за пределы городка, вся эта затея сразу испустила дух и всадники обнаружили, что едут по обыкновенной пешеходной тропе, поднимающейся вверх по дну сухого русла. Незадолго перед темнотой вышли к небольшому хутору, состоявшему из нескольких построенных из жердей лачуг, разбросанных по террасе, снизу подпертой скалами. Свой лагерь разбили несколько выше, на следующей террасе; стреножили коней, развели костер. Снизу сквозь заросли виргинской сосны и можжевельника светил огонек в окошке. Чуть позже, когда они уже варили себе фасоль, по дороге к ним поднялся мужчина с фонарем. Он окликнул их с дороги, и Билли, подойдя к тому дереву, к которому было прислонено ружье, ответил ему в том смысле, чтобы подходил ближе. Тот подошел, встал у костра. Посмотрел на пса.

— Buenas noches,[249] — сказал он.

— Buenas noches.

— Son Americanos?[250]

— S.

Он поднял свой фонарь повыше. Посмотрел на силуэты лошадей в темноте за костром:

— Dnde est el caballero?[251]

— No hay otro caballero ms que nosotros,[252] — сказал Билли.

Глаза мужчины обежали их скудные пожитки. Билли понял, что тот был послан пригласить их в дом, но не делает этого. Коротко поговорили ни о чем, и мужчина ушел. Сквозь деревья они увидели, как, подойдя к дороге, он поднял фонарь к лицу, отвел в сторону закрепленное на петле стеклышко и задул фитиль. Спускался к дому он уже в темноте.

На следующий день дорога через горы привела их в ущелье реки Бависпе, текущей ближе к западным склонам. Тропа стала еще более отвратной, да еще и с промоинами, где всадникам приходилось спешиваться и заставлять коней вскарабкиваться с узкого дна русла на косогоры, и так по многу раз, то вверх, то вниз, а были и места, где дорога раздваивалась, вызывая у них разногласия и попытки мысленным взором пробиться в разных направлениях сквозь заросли сосны и горного дубняка. В ту ночь они разбили лагерь на старом пожарище, среди обгорелых стволов и призрачных теней тех валунов, которые, разломившись во время землетрясения полвека назад и поехав на свежих плоских расщепах по крутому склону, ударами камня о камень высекли ту искру, что породила пожар, в котором деревья сгорели заживо. Стволы поваленных и сломанных деревьев, мертвые и почерневшие, торчали в сумерках под всевозможными углами, и сумерки же разбудили сов — небольшие совы то тут, то там в полном молчании пролетали над темнеющей поляной.

Усевшись у костра, братья приготовили и съели последний кусок бекона с фасолью и тортильями, а потом спали, завернувшись в одеяла, прямо на земле, благо ветер, пролетая над серыми нагромождениями стволов вокруг, звуков не издавал, а совы если и перекликались в ночи, то только тихими, бесцветными голосами, похожими на воркование горлиц.

По высокогорью ехали два дня. Пошел мелкий дождик. Было холодно, и они ехали, кутаясь в одеяла, пес рысцой бежал впереди, как немой и безмозглый баран-вожак, а из конских ноздрей дыхание вырывалось белыми клубами, таявшими в разреженном воздухе. Билли предложил меняться — то один на поседланном коне, то другой, — но Бойд сказал, что ему больше нравится Кено, на нем он и будет ехать, в седле или без него. На предложение Билли брать под седло то одного коня, то другого Бойд лишь покачал головой и вжал пятки в бока непоседланного коня.

Проехали мимо развалин старой лесопилки, проехали горное пастбище с рассыпанными по нему темными пнями. Вечером на противоположном склоне еще освещенного солнцем ущелья видели терриконы пустой породы, оставшиеся от старых серебряных копей, и семью цыган, устроивших свой табор в плетеных хижинах среди ржавых остовов древней машинерии; цыгане разрабатывали брошенную шахту и теперь встали перед вечерним костром шеренгой от мала до велика и глядели на проезжающих по противоположному склону всадников; глядя против солнца, они приставляли к глазам ладони козырьками, словно команда каких-то спятивших обтрепанных воинов, выстроившихся к смотру. В тот же вечер Билли застрелил кролика, они с братом тут же остановились среди долгих горных теней, разложили костер, приготовили его и съели, а внутренностями покормили пса, потом скормили ему и кости, а когда со всем этим было покончено, сидели, глядели на угли.

— Как думаешь, кони знают, где мы сейчас? — сказал Бойд.

— В каком смысле?

Бойд оторвал взгляд от огня:

— В прямом. Как думаешь, кони знают, где мы сейчас?

— Что за дурацкий вопрос?

— Да ладно. Я думаю, это вопрос про коней и про то, знают ли они что-нибудь о том, где мы сейчас.

— Да ну, к черту. Ничего они не знают. Они просто в горах и невесть где. Ты, может, в том смысле, знают ли, мол, они, что они в Мексике?

— Нет. Но если бы мы были в Пелонсийос или где-то еще в тех краях, они бы знали, где находятся. И могли найти дорогу назад, если их отпустишь.

— То есть ты спрашиваешь, найдут ли они отсюда дорогу назад, если ты дашь им сбежать?

— Не знаю.

— Так что же ты тогда спрашиваешь?

— Я спрашиваю, знают ли кони, где мы сейчас.

Билли молча смотрел на угли.

— Что-то я вообще не пойму, о чем у нас разговор.

— Ладно. Забудь.

— Ты хочешь сказать, что у них, может быть, какая-то картинка в голове, типа где их родное ранчо?

— Не знаю.

— Даже если бы что-то такое и было, это не значит, что они сумели бы его найти.

— Я не к тому, что сумели бы. Может, сумели бы, а может, и нет.

— Весь путь по своим следам они бы не прошли. Ч-черт.

— Ну почему обязательно по следам. Я к тому, что они просто соображают, где что.

— Ну, ты тогда знаешь больше меня.

— Я этого не говорил.

— Ты — нет, зато я это говорю. — Он бросил взгляд на Бойда. Тот сидел в наброшенном на плечи одеяле, скрестив перед собой ноги в дешевых сапогах. — Ты почему спать не ложишься?

Бойд наклонился, сплюнул в угли. Посидел, глядя, как плевок закипает.

— А ты почему? — сказал он.

Утром они выехали на рассвете, едва начало сереть. Между деревьями плыл туман. Выехали на открытое место — посмотреть, что несет с собою день, а меньше часа спустя остановили коней на восточном краю обрыва и смотрели, как солнце наливается и кипящим кубком вздымается, отрываясь от прерий Чиуауа, чтобы еще раз воссоздать из тьмы этот мир.

К полудню они уже снова были в степи, словно проскочили сквозь стекло, такое, какого они не видывали в жизни, ехали по густому ковру из бизоньей травы и бородача. Под вечер далеко на юге увидели высокий частокол тощих зеленых кипарисов и просвечивающие сквозь него белые стены асьенды. Все это колыхалось в волнах жара, как белое судно на горизонте. Далекое и непознаваемое. Билли оглянулся на Бойда — увидел ли и он, но и Бойд уже смотрел во все глаза. Поколыхалось и исчезло в мареве, а потом снова выплыло чуть выше горизонта и повисло, подвешенное в небе. Когда он снова посмотрел, все исчезло вовсе.

В долгих сумерках они прогуливали коней, чтобы дать им остыть. Не очень далеко заметили купу деревьев, вскочили на коней, поехали туда. Высунув язык, пес бежал впереди, темнеющая прерия замирала, погружаясь в прохладу и голубизну, а позади возвышались силуэты покинутых ими гор, ерные и плоские на фоне вечернего неба.

Ехали, не выпуская из виду контуры деревьев на горизонте, а когда приблизились к роще, вспугнули там улегшихся на ночевку коров. Коровы замычали, затрясли шеями и куда-то в темноту поковыляли, а кони нюхали воздух и истоптанную коровами траву. В темной роще кони пошли медленнее и остановились, а потом двинулись осторожно, ступая в темную стоячую воду.

Они стреножили Бёрда, потом привязали к дереву Кено, так чтобы, когда они будут спать, он отгораживал их от коров. Есть было нечего, и костер разжигать не стали, а просто завернулись в одеяла и легли на землю. Дважды за ночь щиплющий траву конь протаскивал над ними привязную веревку, Билли просыпался, проносил веревку над спящим братом и снова клал в траву. Завернутый в одеяло, он лежал во тьме, слушал, как кони жуют траву, вдыхал добрый густой запах коров и снова засыпал.

Утром они сидели голые в темной воде болотного озерца, и тут прибыла группа бакерос. Приехавшие, покивав ребятам и пожелав им доброго утра, стали в дальнем конце озерца поить лошадей, а заодно, сидя верхом на пьющих воду лошадях, принялись сворачивать самокрутки, одновременно обозревая окрестность.

— Adonde пап?[253] — услышали братья.

— A Casas Grandes,[254] — сказал Билли.

Те закивали. Их лошади поднимали из воды капающие морды и, без особого любопытства глянув на две бледные тени, зачем-то залезшие в la cinega,[255] снова опускали морды и снова пили. Когда напились, бакерос пожелали мальчикам безопасного пути, развернули лошадей от водоема прочь и, рысью проскакав между деревьями, направились по степи на юг, откуда и приезжали.

Устроили постирушку, вместо мыла воспользовавшись соцветиями юкки, потом развесили одежду на акации, чтобы ее шипы не позволили ветру все унести. Одежда, прямо скажем, очень пострадала от путешествия по столь суровым местам, а возможностей для ее починки у них почти не было. Рубашки стали чуть ли не прозрачными, а у Билли так она и вовсе расползлась посередине спины. Расстелили одеяла, легли голыми под тополя и долго спали, надвинув на глаза шляпы, а из-за деревьев к ним выходили коровы и стояли смотрели.

Когда Билли проснулся, Бойд сидел, напряженно вглядываясь сквозь деревья.

— Что там?

— Здрасте пожалуйста.

Он приподнялся и поглядел на другой берег протекавшего в болоте ручейка. В камышах на корточках сидели трое индейских детей и смотрели на них. Когда он встал, весь замотанный в одеяло, они бросились наутек.

— Куда, к черту, пес подевался?

— Не знаю. А что он, по-твоему, должен был сделать?

За деревьями поднимался дымок и слышались голоса. Поправив на себе одеяло, Билли подошел к акации, снял с нее высохшую одежду и вернулся.

Это были индейцы тараумара. Как все тараумара, они передвигались пешком, а шли они назад в горы. У них не водилось ни скота, ни собак. И по-испански они не говорили. Мужчины были в одних белых набедренных повязках и соломенных шляпах, зато женщины и девочки щеголяли в ярких, многоцветных платьях со множеством нижних юбок. Кое-кто из них был обут в уарачи, но в большинстве они были босы, а их узловатые и похожие на копыта ступни, обутые или нет, были жестки и сплошь покрыты толстыми мозолями. Их имущество, упакованное в тюки из домотканой материи, лежало сваленное под деревья вместе с полудюжиной луков из дерева мора^{53} и кожаных колчанов с длинными тростниковыми стрелами.

Женщины, занимавшиеся у костра готовкой, никакого интереса к одетым в свежевыстиранные лохмотья мальчишкам, вдруг появившимся на краю поляны, не проявили. С женщинами были старик и юноша, игравшие на самодельных скрипках; юноша сразу прервал игру, но старик продолжал играть. Этим водопоем тараумара пользовались тысячу лет и приносили сюда многое из того, что видели в мире. Несли впечатления о закованных в броню испанцах, об охотниках и ловцах, о грандах и их возлюбленных, о беглецах и рабах, об армиях и революциях, о мертвых и умирающих. Все увиденное пересказывалось, а рассказанное запоминалось. Двоих бледных и изможденных сирот-северян, в непомерно широких шляпах, приняли легко. Их усадили на землю слегка поодаль от других и дали еду в железных мисках, таких горячих, что не удержишь. В них было варево из соленой свинины с кукурузой, в котором обнаружились и тыквенные семечки, и мескитские бобы, и кусочки дикого сельдерея. Они ели, скрестив перед собой ноги и установив миски на боковины голенищ. Не успели доесть — от костра подошла женщина с бутылью, сделанной из тыквы, и налила им странной густой жижи кирпичного цвета, приготовленной бог знает из чего. Какое-то время они сидели смотрели. Больше пить было нечего. Никто не проронил ни слова. Цвет кожи у индейцев был темный, почти черный; их молчание говорило о взгляде на мир как на нечто временное, зыбкое, глубоко подозрительное. От них исходили токи настороженной сосредоточенности, словно они соблюдают готовое вот-вот сорваться перемирие. Находясь при этом в состоянии бессмысленной и безнадежной настороженности. Как люди, оказавшиеся на тонком льду.

Когда с едой было покончено, братья произнесли слова благодарности и удалились. На благодарность им ничем не ответили. Никто не произнес ни слова. Уходя, уже за деревьями, Билли оглянулся, но даже дети не смотрели им вслед.

Индейцы вечером пошли дальше. Над оазисом воцарилось великое молчание. Билли взял ружье и пошел с псом в красноватых долгих сумерках через травы исследовать местность. Тощие коровы желтоватой масти выглядывали из-за тополей и акаций, фыркали и рысцой отбегали. Охотиться было не на кого, за исключением мелких вяхирей, слетающихся к воде, но он не стал на них тратить патроны. Стоя на взлобке саванны, он смотрел, как на западе солнце заходит за горы, вернулся в темноте, а утром они поймали коней, поседлали Бёрда и двинулись вновь.

Под вечер въехали в мормонское поселение Колония Хуарес, дорога пошла между виноградниками и садами, они срывали с деревьев яблоки и совали за пазуху. Через реку Рио-Касас-Грандес переправились по узкому дощатому мостику и дальше ехали мимо аккуратных беленых домиков, обшитых вагонкой. Недлинная улица была обсажена деревьями, а домики выглядели ухоженными — около каждого садик и лужайка, обнесенная беленьким штакетником.

— Что это за поселок, интересно, — сказал Бойд.

— Понятия не имею.

В конце улицы поворот, опять пыльная дорога, и снова они в пустыне, как будто этот ухоженный городок им всего лишь приснился. Вечером по дороге на Касас-Грандес им попались обнесенные стеной руины древнего глинобитного города чичимеков.^{54} В лабиринте его саманных перегородок кое-где проглядывали огоньки костров: там ютились бездомные, они то и дело вставали и переходили с места на место, и тогда по осыпающимся стенам начинали метаться тени, будто сбегаются пьяные сторожа, а потом над мертвым городом взошла луна и залила своим светом зубчатые стены укреплений, осветила лишившиеся крыш склепы, ямные печи, саманные загоны для скота и корт для игры в мяч, ставший местом охоты ночных хищных птиц, воссияла над сухими оросительными каналами, где глиняные черепки и каменные орудия лежат вперемешку с костями их изготовителей, накрепко впаянными в потрескавшиеся глиняные донца.

Перевалив через насыпь Северо-Восточной мексиканской железной дороги, въехали в Касас-Грандес и миновали депо; проехали еще немного по улице, привязали коней у входа в кафе и вошли. Надо же: на потолке патроны с лампочками, льющими на столики жесткий желтоватый свет, — первые увиденные ими электросветильники с тех пор, как позади осталась Агва-Приета на американской границе. Сели за столик, Бойд снял шляпу и положил на пол. В зале кафе никого. Через какое-то время из завешенного портьерой дверного проема в задней стене вышла женщина, приблизилась и встала у их столика, глядя на них сверху вниз. Блокнота для записей при ней не было, как не было, похож, и меню. Билли спросил ее, имеется ли жареное мясо, она кивнула и сказала, что да. Сделав заказ, они сидели и смотрели в узкое окно на улицу, где стояли кони. Темнело.

— Ты о чем думаешь? — спросил Билли.

— Насчет чего?

— Вообще.

Бойд покачал головой. Свои тощие ноги он вытянул перед собой. По другой стороне улицы мимо тускло освещенных витрин прошествовала семья меннонитов в непременных своих комбинезонах — мужчины впереди, женщины в старомодных линялых длинных платьях и с корзинами сзади.

— Ты на меня не обижаешься?

— Нет.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Ну ладно.

Бойд неотрывно смотрел на улицу. Через некоторое время он обернулся и взглянул на Билли.

— Я думал о том, что как-то это слишком просто получилось, — сказал он.

— Что именно?

— Когда мы там на Кено наткнулись. Как мы Кено забрали.

— Пожалуй. Может быть.

Он понимал, что коня они еще не совсем забрали — сперва надо границу с ним пересечь, так что ничего еще не просто, — но этого он не сказал.

— Ты прямо во всем видишь подвох, — сказал он.

— Да нет.

— Все изменится.

— Я знаю. Но не все.

— Вечно ты беспокоишься. Но беспокойством ничего ведь не изменишь. Правда?

Бойд сидел, смотрел на улицу. Мимо проехали два всадника, одетые в вычурную униформу, — вероятно, оркестранты. Оба посмотрели на лошадей, привязанных у входа в кафе.

— Правда? — повторил Билли.

Бойд покачал головой.

— Не знаю, — сказал он. — Неизвестно, как бы все обернулось, если бы я тогда не забеспокоился.

В ту ночь они спали в пыльном бурьяне у самой железной дороги, утром помылись в оросительной канаве, сели на коней и вернулись в город, где позавтракали в том же кафе. Билли спросил уже знакомую им женщину, не знает ли она, где находится контора ganadero[256] по имени Сото, но она не знала. Они от души наелись яичницы с чоризо^{55} и тортильями из пшеничной муки, каких в этой стране они прежде не видывали, зато уж и расплатиться пришлось чуть ли не последними деньгами. Вышли, сели на коней и поехали по городу. Контора Сото оказалась в кирпичном здании тремя кварталами южнее. По дороге Билли разглядывал отражение двух всадников в витрине здания напротив — две ледащие лошаденки частями проплывали по треснутым стеклам, — как вдруг, заметив еще и нелепо сложенного пса, осознал, что всадник, который едет во главе этой непритязательной процессии, он сам и есть. И только после этого заметил над головой у всадника буквы на стекле; буквы сложились в вывеску: «Ganaderos», а выше — «Сото и Гиллиан».

— Смотри, — сказал он.

— Вижу, — сказал Бойд.

— А что ж ты не говоришь-то ничего, если видишь?

— Вот, говорю уже.

Не слезая с лошадей, остановились посреди улицы. Пес сел в пыль, стал ждать. Билли наклонился, сплюнул и обернулся к Бойду:

— Ничего, если я кое-что у тебя спрошу?

— Валяй.

— Ты еще долго собираешься ходить такой угрюмый?

— Пока меня не разугрюмят.

Билли кивнул. Он не сводил глаз с их отражений в стекле. Ему вроде как и самому уже не нравилось то, что они сюда явились.

— Я так и знал, что ты это скажешь, — поморщился он.

От Бойда не укрылось, что Билли разглядывает отражение двоих оборванных странников с лошадьми, хотя и страшно искаженными покрытым запутанной сеткой трещин стеклом, а вдобавок и с немым псом у лошадей под ногами.

— Естественно, ведь я смотрю туда же, куда и ты, — сказал он, кивнув в сторону витрины.

Прежде чем они застали ганадеро на месте, им пришлось возвращаться к офису еще дважды. Бойда Билли оставил следить за лошадьми.

— Держи Кено от глаз подальше, — сказал он.

— Будто я сам не понимаю, — отозвался Бойд.

Билли перешел через улицу и у стеклянной двери поднял руку к лицу, чтобы сверкание не слепило глаза; заглянул. Старомодная контора: стены в лакированных панелях, темная дубовая мебель. Отворил дверь, вошел. Когда прикрывал дверь за собой, ее стекло звякнуло, и человек за письменным столом поднял взгляд. Он прижимал к уху трубку старомодного настольного телефона.

— Bueno, — сказал он. — Bueno. — Подмигнул Билли. Другой рукой приглашающе махнул ему рукой: дескать, заходи.

Билли снял шляпу.

— S, s. Bueno, — говорил ганадеро. — Gracias. Es muy amable.[257] — Повесив трубку на рычаг, отодвинул от себя телефон. — Bueno, — сказал он. — Pendejo. Completamente sin vergenza.[258] — Он поднял взгляд на мальчика. — Psale, psale.[259]

Билли стоял, держа в руке шляпу.

— Busco al seor Soto,[260] — сказал он.

— No esta.[261]

— Cundo regresa?[262]

— Todo el mundo quiere saber.[263] А вы кто?

— Билли Парэм.

— А кто это?

— Я из Кловердейла, Нью-Мексико.

— Что, правда?

— Да, сэр. Именно так.

— А что у вас за дело к сеньору Сото?

Билли повернул в руках шляпу на четверть оборота. Посмотрел в сторону окна. Мужчина за столом глянул туда же.

— Я сеньор Гиллиан, — сказал он. — Может быть, смогу помочь вам?

Он произнес это как «Гиййан». Подождал.

— Что ж, — сказал Билли. — Вы ведь с ним вместе продали коня доктору-немцу по фамилии Хаас.

Мужчина кивнул. Похоже, он с нетерпением ждал, когда ему расскажут о сути дела.

— А я ищу человека, который продал этого коня вам. Очень может быть, что это индеец.

Гиллиан откинулся в кресле. Постукал себе по нижним зубам.

— Это был мерин ростом пятнадцать с половиной ладоней.^{56} Темно-гнедой. У вас это должно называться castao oscuro.[264]

— Мне знакомы приметы того коня. Еще бы.

— Да, сэр. И вы могли продать ему не одну лошадь, а больше.

— Да. Мог бы, но продал одну. А вам-то что за дело до этой лошади?

— Да меня ведь не лошадь интересует. Я разыскиваю человека, который продал ее.

— А что там за мальчик на улице?

— Что-что?

— Что за мальчик на улице?

— Это мой брат.

— Почему он снаружи?

— Ему хорошо и снаружи.

— Почему бы вам не пригласить его сюда?

— Ему и там хорошо.

— Почему вы его не приглашаете сюда?

Билли выглянул в окно. Потом надел шляпу и вышел вон.

— Я думал, ты смотришь за лошадьми, — сказал он.

— Они вон там стоят, — сказал Бойд.

Кони стояли в боковом проезде, привязанные к штырю, торчащему из телеграфного столба.

— Нехорошо так лошадей оставлять.

— А я их разве оставляю? Я же здесь.

— Вот-вот. Вот он здесь тебя и увидел. Хочет, чтобы ты зашел.

— Зачем?

— Я его не спрашивал.

— А не лучше ли нам было бы просто взять да и уехать отсюда, как думаешь?

— Все будет нормально. Пошли.

Бойд посмотрел на окно ганадеро, но в нем отражалось солнце, не давая взгляду проникнуть внутрь.

— Пошли, — сказал Билли. — Если мы туда не зайдем, он что-нибудь заподозрит.

— Да он уже заподозрил.