Давай попробуем вместе Гайворонская Елена

26

В пятницу я отправился к Денису. На первом этаже его дома разместился «Детский мир». Очень кстати: я совсем упустил из виду, что у него маленькая дочь. Как-то неприлично заявляться в дом, где есть ребенок, без игрушечного пустяка. Но я понятия не имею, что любят годовалые дети. Продавщица, полная дама средних лет, быстро разрешила мои проблемы, подобрав яркую глазастую куклу-неваляшку. Я от души благодарю даму-продавца – попадись молоденькая бездетная девчонка – до вечера б не отоварился. Забираю фирменный пакет и топаю к выходу…

«И он привезет «Лего»?»

Черт, за каким делом я вспоминаю о том, что меня не касается?

Возвращаюсь. Захожу в пестрящий разнокалиберными коробочками отдел, интересуюсь «Лего» – радиоуправляемой космической станцией. Улыбчивая красотка подает мне синюю коробку внушительных размеров с четырехзначным числом на красной этикетке сбоку, которое я по простоте принимаю за инвентарный номер.

– Радиоуправляемая?

– Разумеется. Последняя модель, – лучезарно улыбается красотка. – Будете брать?

– Сколько стоит?

– Вот же цена. – Ее улыбка несколько охладевает, когда длинный ноготь, словно указка, касается красной этикетки.

– И это дерьмо столько стоит?!

Я спохватываюсь, извиняюсь. Красотка сдвигает брови и, стерев улыбку, обиженно заявляет, что это – настоящая Дания, не какой-нибудь Китай. В эту минуту я понимаю, что люблю китайцев гораздо больше датчан.

– На какую сумму вы рассчитываете? – сжалившись, вновь снисходит до моей скромной персоны мисс «Лего».

Я прикидываю, сколько осталось до зарплаты, и сообщаю. Девушка смотрит на меня и вдруг улыбается не дежурно-голливудски, а совершенно искренне, как своему. Наверное, с ее зарплаты тоже не разыграешься в датские радиоуправляемые бензоколонки.

– Возьмите это. – Она протягивает мне коробочку с каким-то космическим тарантасом. – Из. недорогих это самое ходовое. А рукодельные папы умудряются еще как-то и батарейки туда пристраивать…

Коробочка помещается в кармане моей куртки, даже не оттопырив его.

– Знаете, – перегнувшись через прилавок, доверительно сообщаю я красотке, – дети – ужасно дорогое удовольствие.

– И не говорите. – Махнув рукой, она неожиданно вздыхает. – Мы с мужем сами никак не решимся…

Дверь открывает сам Денис. Похудевший, бледный, но вполне жизнерадостный.

– Ну, здравствуй, братишка.

Передвигается он тихо, видно, что еще с трудом. Я обнимаю его осторожно, чтобы не причинить боль. А потом внезапно попадаю в какой-то безумный хоровод из пышущих улыбками лиц, блестящих глаз, мокрых ладоней, каждая из которых норовит хлопнуть меня по чему попадется… Я беспомощно поворачиваюсь. Высокий усатый дядька смачно чмокает меня в обе щеки, после чего остается ощущение, будто тебя вылизал доберман. Увернувшись от него, попадаю в жаркие объятия дородной пышной дамы, называющей меня сынком. Худенький парнишка, очень похожий на Дениса, глазеет на меня с преданным обожанием. Вся компания с гиканьем и гвалтом тащит меня в комнату, сажает за стол и замирает в предвкушении. Я же беспомощно кручу головой по сторонам, натыкаюсь взглядом на большую икону с изображением женщины. Наверно, Богоматери. Под ней крепится небольшая корзиночка со свечкой. Поймав мой взгляд, Денис улыбается немного смущенно:

– Это Любаша поставила. Пока я был там… Она считает, что меня спас Бог. Может, так оно и есть…

Вся наша компания уже в сборе. И мерзко хихикает.

– Где тебя носит, герой дня? – завидев меня, возмущается Кирилл. – Уже водка нагрелась, а закусь простыла.

В манеже сосредоточенно перебирает разноцветные погремушки Машка – маленькая копия отца. Кареглазая, с вьющимися темными волосиками. Я отдаю ей неваляшку под изумленно-одобрительный мужской рев.

– Вот еще один кандидат в папаши!

– Признавайся, Костыль, где нахватался?

– Денис, как у твоей супруги с молодыми холостыми подружками?

– Да идите вы… – Я чувствую вдруг, что меня обдает жаром, и сам на себя злюсь. Нет картины глупее, чем здоровый мужик, краснеющий, как девственница при виде члена.

Тем временем девчушка в манеже, обведя развеселившихся мужиков презрительно-женским взглядом, уверенно протягивает мне обе ручонки. Я неуклюже подхватываю ребенка, пристраиваю на колени и сижу, боясь шелохнуться – такой она кажется маленькой, хрупкой и подвижной, как ртуть. Крохотные цепкие пальчики сию минуту захватывают в плен мой нос, затем переключаются на уши и щеки. Отец пытается переманить дочку к себе, но тщетно.

– Терпи, – назидательно вещает Огурец. – Годков через пятнадцать просить будешь – не сядет.

Наконец появляется раскрасневшаяся от плиты жена Дениса. Миниатюрная платиновая блондиночка с длинными локонами, в белой оборчатой блузке, с расстегнутым от кухонной жары воротом. Мило улыбаясь, она представляется Любой, протянув каждому узкую ладошку с неброским маникюром, забирает ребенка и уносит спать, но из соседней комнаты еще долго доносится негодующий рев девочки.

Я мимоходом разглядываю жилище Дениса. Кругом – ни пылинки. Кружевные занавесочки на окнах, портьеры в тон обоям, диванному покрывалу и мягкому ковру на полу. Видимо, то же бросается в глаза и остальным. Тут уж порция подколок достается Огурцу: мол, не хватает в натюрморт пары не слишком свежих носков, желательно с дырочкой… Огурец конфузится и стращает, что «протащит» наши мещанские воззрения в фельетоне…

Мы тем временем приступаем к застолью, произнося здравицы Денису. Стол ломится от снеди. Одних «вторых» штуки четыре. Подоспевшая запыхавшаяся Люба, познакомившись, наконец, с каждым из нас в более спокойной обстановке, добросовестно перечисляет названия блюд, солений и что на какой грядке выросло. Она щебечет, как птичка, норовя подложить каждому лишний кусочек, словно нас только что вывезли из блокадной зоны.

– Мамочка у нас просто чудо, – счастливо улыбаясь, говорит Денис. – Моя Любовь… В глубине души она совсем не столичный житель. Хоть и имеет модную профессию – менеджер по продажам…

– Да ладно, – машет тонкой ручкой Люба. – Ну, давайте за здоровье всех присутствующих. И особенно… – Она устремляет в мою сторону влажный благодарный взгляд. Мне становится неловко, хоть провались. Мне вовсе не хочется восседать эдаким «героем без галстука». Многочисленная Денисова родня начинает наседать на меня, требуя «зрелищ».

– Да, Славка, – спохватывается Денис, – ты ведь так и не рассказал мне о своем чудесном избавлении. Что произошло там, на болоте, когда меня подстрелили? Как ты выбрался?

– Как?! – Внезапно я понимаю, что мне будет трудно объяснить происшедшее. То, что произошло со мной тогда, слишком фантастично, нереально, чересчур похоже на солдатскую байку или сценарий боевика… И я не уверен, что меня поймут даже они, мои друзья… – Как-как, – бурчу я, под перекрестным огнем десятка пар глаз ковыряя вилкой горошину в старом добром «оли-вье». – Наши забеспокоились. Стали лес прочесывать, палить. Ну, «чехи» и смотались от греха. Я же не генерал какой, чтобы им из-за меня под пули лезть… Повезло, короче.

Почему я не говорю им правду?

– Денис сказал, что вы доставили его прямо в госпиталь, – аккуратно подсказывает Любаша. – И из-за этого даже нарушили приказ.

Я бормочу в ответ, мол, ничего особенного, каждый поступил бы так на моем месте… И скоренько перевожу разговор на виновника торжества. Тот, в свою очередь, опускает длинные, как у девушки, ресницы.

– Ну, что… Врачи сказали, теперь у меня два дня рождения. Представляете, как пришел в себя и стал расспрашивать, что к чему, молодой такой студентик говорит: «Примчал тебя какой-то чокнутый парень на «Урале», чуть весь госпиталь не разнес». А мне и невдомек, что это Славка. Я думал, его расстреляли… Только потом, как фамилию узнал и про то, что хорек наш судом тебе грозил…

– Да ладно, – машу я рукой. – Вот у кого я в долгу, так у того-парнишки. А даже имени не спросил… Ладно, может, бог даст, в институте свидимся… Ты-то как?

– Ничего. – Он снова улыбается, но уже с легкой примесью горчинки. – Водить только не могу. Врачи пока запретили. Голова кружится. Но в таксопарке обещали на время пристроить диспетчером. Заработок, конечно, не тот… Лекарства дорогие, зараза…

– Погоди, а разве тебе не бесплатно?

– Ага, – с горькой иронией усмехается Денис. – Сыр в мышеловке. Нас же даже к ветеранам войн не приравнивают. Не ведется официально у нас никакой войны. Вот так. И инвалидность не оформляют. Руки-ноги целы, голова на месте – свободен. Хоть сейчас в строй.

Мне показалось, по личику молодой супруги пробежало легкое облачко. Ноона тотчас упрямо встряхнула хорошенькой головкой:

– Да хватит об этом, в самом деле… Живым вернулся, остальное – мелочи. Верно, ребята? Выкрутимся.

– Угу, – с набитым ртом поддакивает Огурец. – Особенно с таким сельхозподспорьем… Любочка, вам нужно открывать свой ресторан!

– Я подумаю, – улыбается она, но в глазах сквозит туманная дымка печали.

В спальне хнычет ребенок. Люба быстро поднимается и выходит. Мне показалось, ее даже обрадовал этот уважительный предлог. Наверное, она чувствует себя не в своей тарелке с кучей развеселых мужниных родственников и тремя малознакомыми мужиками, которые больше молчат, чем говорят. Родня выкатывается на перекур, и мы, наконец, остаемся вчетвером.

– Значит, у тебя все в порядке, – начинает Огурец. – Это здорово.

– Да. Никто не знает, как там Гарик?

– Я, – быстро говорю я, испытывая небольшой стыд от малодушной радости, что могу поделиться проблемой, частично переложив ее на плечи товарищей. Но мысленно успокаиваю себя: «Ум хорошо, а четыре – лучше». – Я знаю, – и рассказываю о нашей печальной встрече.

Наступает молчание.

– Четыре тысячи долларов… – подавленно бормочет под нос Денис. – Ни хрена себе…

– Сволочи, – бросает Кирилл сквозь зубы. Глаза его на бледном застывшем лице загораются тусклой ненавистью. – «Они его туда не посылали»… Мы все сами пошли. Сдохнуть не терпелось раньше времени… Шею свернуть тому, кто такое говорит… Надо к нему заехать…

– Я попробую что-нибудь через газету… – задумчиво говорит Огурец. – Вот только вернусь из командировки. Сумел пробить допуск.

– Ты снова едешь туда?

– Да.

По невозмутимому лицу Кирилла разливается мертвенная бледность.

– Ты… спятил? Почему – ты?!

Денис молчит, но в его распахнутых янтарных глазах притаился ужас.

– Потому что это моя работа.

– Ты чокнутый, – качает головой Кирилл. – Все писатели сумасшедшие. Ты не должен…

– В первую очередь я журналист. – Огурец говорит без апломба, очень спокойно, даже устало. Наверно, слышит подобное постоянно… А от нас хочет одного – понимания. Даже если это кажется невероятным. От кого, если не от нас? Ведь мы пока не чужие.

– Конечно, – заявляю я бодро, внутренне содрогаясь, – давайте выпьем за удачную командировку.

Возвращается продымленная Денисова родня и живо подключается к обсуждению.

Почему я не говорю им правду? Настоящую правду о нашем освобождении. Даже когда мы остались одни. О том, что на самом деле не меньше, чем мне и врачам, Денис обязан жизнью именно тому мальчишке-чеченцу, что пытался ее отнять. Но об этом я не говорю ни слова. Из угла придирчиво и строго взирает на меня суровый иконный лик.

– Запрыгивайте. – Кирилл манерно распахивает дверцы лакированной черной «десятки», сам плюхается за руль. – Погостили, пора и честь знать. О! – Сунув в зубы сигарету, он взглянул на часы. – Всего шесть. Еще на работу заскочить успею.

– Органы не дремлют? – ехидничает Огурец.

– Ну… – соглашается Кирилл.

– Постой, у тебя вроде в тот раз «пятерка» была?

– Была – да сплыла, – неопределенно отвечает Кирилл.

– Все-таки чем ты занимаешься?

– Собираю информацию. Вот из последних новостей: любопытному на днях прищемили член в дверях. Не слышал?

Огурец дуется, Кирилл ржет. Я засовываю зазябшую руку в карман и натыкаюсь на коробочку, о которой уже успел забыть…

– Давайте, колитесь быстрее, кого куда подбросить?

«Ты поможешь мне построить крепость?»

А может, это был мой вопрос?

Железный корпус автомобиля разрезал ночной туман, как океанский лайнер волны. Кирилл и Огурец, эти вечные спорщики, продолжали что-то доказывать друг дружке. Причем, как обычно, Огурец горячился до хрипоты и размахивал руками, Кирилл же парировал с насмешливым спокойствием, не выпуская изо рта сигарету. А мои мысли неотступно вились вокруг сегодняшнего вечера и моего трусливого молчания. И еще мое растревоженное сознание почему-то неотступно преследовал строгий, почти иконный женский лик. Я ехал, и сердце мое ухало, как филин, и в животе что-то ворочалось и разгоралось, словно в печке помешивали угли. И когда этот жар достиг апогея, я попросил Кирилла высадить меня на Колодезной.

27

Я не был уверен, что ближайший детский сад, на который указала озябшая бабуся, именно тот, что мне нужен. И двигался исключительно по какому-то странному наитию. Наверно, это и есть шестое чувство.

Беленький двухэтажный домик подсвечивает ночь желтенькими прямоугольниками незашторенных окон, за которыми видны клетки с разноцветными попугайчиками, круглые аквариумы, старательные аппликации с маленькими зелеными елочками и огромными резными снежинками на чистеньких светлых стенах. Мебель, крошечная настолько, что кажется игрушечной. Мягкие динозаврики, пластмассовые куклы, яркие машинки с номерами на железных боках… Меня вновь охватывает странное чувство, что, переступив этот порог, я пройду сквозь пространство и время и окажусь в иной реальности… Давно забытой, утраченной, но малюсеньким осколочком притаившейся где-то в самом потаенном уголке сознания… Мне даже начинает казаться, что я узнаю эти стены, разрисованные сказочными птицами, хотя умом понимаю, что этого не может быть просто оттого, что я никогда не жил в этом районе и посещал совсем другой детский сад…

Я вхожу, бреду, никем не замеченный, не остановленный. Будто всяк сюда вошедший будет принят как желанный гость.

Одна из дверей приоткрыта. Из-за нее доносится ровный глубокий женский голос. В тонкую щель я вижу сидящих на стульчиках детей. Светленьких, темненьких, смуглых, ярко выраженных южан и бледнолицых москвичей. Один – ну просто вылитый чеченец… И Мишку. Самой Веры мне не видно, я только слышу, как она читает. И маленькие люди внимают ее тихому голосу со взрослой вдумчивой серьезностью. Отчего-то я замираю, приникнув ухом к двери. И слушаю, слушаю…

«Один человек сказал, что он хочет жить так, чтобы враги его боялись.

А другой сказал, что лучше так жить, чтобы враги боялись, а друзья любили.

А третий сказал:

– Лучше жить, чтобы не было врагов, а чтобы все были друзья»[3].

– А с кем согласны вы?

Маленькие пухлые ручонки тянутся вверх. Каждый встает и говорит, что прав тот, третий человек, который хочет, чтобы все люди были друзьями. Тогда на земле не будет зла…

– И войн не будет тоже, – убежденно заявляет Мишка. – На войне убивают. Это плохо…

– Да, – повторяет мальчик, похожий на чеченца. – Лучше, чтобы все люди были как братья.

Устами младенца, произношу я мысленно, но мне не смешно.

– Нам бы тогда не пришлось быть беженцами… – тоненько вторит худенькая девочка с длинными льняными косами, прижимая к груди серенького плюшевого котенка. Кажется, я такого видел где-то…

Моя рука дрогнула, и дверь с премерзким скрипом приотворилась. Пятнадцать головок тотчас повернулись в мою сторону.

– Слава! – Мишка подскочил и ловко повис на мне, как обезьянка на пальме. Мне осталось только его поддержать. Теперь я увидел Веру в простом темном платье, делающем ее стройнее и выше.

– Миш, кто это, – шепчет девочка-беженка, – твой папа?

– Нет. – Он расцепил руки и сполз вниз. И меж пушистых бровей у него появляется та же упрямая складочка, что и у матери. – Это мой друг, понятно?

– Понятно, – тихо вздыхает девочка. И продолжает нянчиться со своей игрушкой, заметно сторонясь других детей.

– Это Аня, – говорит мне на ухо Мишка. – Они недавно из Дагестана приехали к родственникам. У нее отец погиб…

Я чувствую, как в уютное тепло маленького мирка, словно через распахнутое окно, потянуло ледяным ветром.

– А я тебе кое-что принес. Правда, не радиоуправляемая космическая станция, но все же… – Я достаю немного помявшуюся синюю коробочку.

– Спасибо… – Он на мгновение опускает длинные лохматые ресницы. – Я думал, ты больше не придешь. А откуда ты знаешь про радиоуправляемую станцию?

«Вот черт! Не признаваться же, что подслушивал… Пусть нечаянно, но все же…»

– Я всегда держу слово, – говорю я, глядя в круглые, как пуговицы, доверчивые Мишкины глаза. – Меня научил этому один мальчик. Когда-нибудь я тебе расскажу… А про станцию… – я поднимаю его и сажаю на плечо, удивляясь, как легки дети, – просто подумал, что, наверное, всем мальчишкам хотелось бы такую.

– Насколько я понимаю, – вмешивается в мужской разговор Вера, – моего мнения здесь уже не спрашивают? Вы позволите?

Она отправляет Мишку в группу, плотно закрывает дверь и отводит меня в сторону, в дальний конец коридора.

– Послушайте. – Ее суровое бледное лицо исполнено мрачной решимости, но я чувствую, что каждое слово дается, ей нелегко. – Я очень прошу оставить нас в покое. Не потому, что считаю вас плохим или кем-то еще. Вы должны понять. Вы слишком молоды. Ребенок – не кукла, с которой можно поиграть, пока есть настроение, и забыть, когда оно пройдет… Мой муж, к сожалению, сейчас далеко, на заработках… Наверно, Мише не хватает отца, мужского влияния. В шесть лет легко привязаться к доброму чужому дяде. Но потом, когда вы уйдете, ему будет больно. А я не хочу, чтобы ему было больно. Вы должны понимать это, ведь вы сами прошли, наверное, через ужасную боль…

Вера, запнувшись, умолкает, перебирая пуговицы на платье. Ее полные, бледные, не тронутые помадой губы мелко вздрагивают. И я вдруг чувствую еле уловимое родство уставшей души. Она не права в том, что я ищу только избавления от своей неприкаянности и ночных кошмаров. Просто я никак не могу привести в порядок свои мысли и ощущения, подобрать несколько необходимых слов, после которых все станет простым и понятным, как вода или воздух. Я не знаю, существуют ли такие слова. Ну почему, почему я не умею выражаться красиво и свободно, как Огурец или хотя бы как Кирилл?

– Я понимаю вас. – Я с трудом строю фразы, содрогаясь от их бестолковой банальности. – Правда. Только не нужно судить обо всех мужчинах по одному. Простите, я это сказал не для того, чтобы вас обидеть. Я не предаю и не продаю друзей.

Она вскидывает на меня глаза. Огромные, строгие, печальные…

Иссиня-серые, как вечерний сумрак. Как я мог прежде не находить ее красивой, когда у нее такие удивительные глаза?

Входная дверь с шумом хлопнула. Мимо нас протопали две женщины с авоськами, скороговоркой протараторив:

– Здрасте, Вермихална, забираем!

Коридор тотчас огласился ребячьим писком.

Дверь группы напротив приоткрылась, и из образовавшейся щели выглянуло пол-лица с весьма любопытным блестящим карим глазом.

– Извините. – Встрепенувшись, Вера распрямляет плечи, вздергивает округлый подбородок. Ее отвердевший голос эхом отлетает от стен с изображением диковинных птиц. – Мне нужно работать. Надеюсь, вы меня правильно поняли. До свидания.

Уже на пороге я оборачиваюсь:

– Я обещал вашему сыну зайти. Вы же не хотите, чтобы он считал всех взрослых мужчин лжецами?

Ее потемневшие глаза блестят, как ночные всполохи, щеки рдеют неровными пятнами.

– Вас это не касается!

Она права. Зачем я ее мучаю? У каждого свой ад. Мне должно быть стыдно…

– Пожалуйста, уходите.

Дверь группы напротив уже распахивается настежь, оттуда появляется высокая смазливая брюнетка в кожаных штанах в облипочку, с азартным огоньком в черных очах. Экземпляр во вкусе Кирилла. Надо будет намекнуть ему, где следует поискать. То-то удивится!

– В чем дело? – вопрошает она высоким, хорошо поставленным голосом. – Веруш, позвать охрану?

– Не надо. Извините. До свидания.

И слышу за спиной горячий возбужденный полушепот:

– Это кто, твой бывший?!

– Нет.

– А кто?

Я многое бы отдал, чтобы услышать. Но я честно выхожу прочь, огибаю здание и вижу через теплое стекло, как Мишка, сидя на затянутом ковролином полу, перебирает разноцветные детальки из распечатанной коробочки, украдкой вытирая глаза и нос. А рядом примостилась девочка-беженка с льняными косами и, гладя его по плечу, что-то шепчет в самое ухо.

Какими-то закоулками я выхожу к метро «Сокольники». Последние озябшие торговцы сворачивают товар.

– Молодой человек! Купите цветы…

– Это вы мне? – Я удивленно оборачиваюсь к толстой, слегка пьяной тетке в фартуке поверх телогрейки, с тлеющей сигаретой, зажатой в дырявой перчатке. Около ее ног громоздится освещенный шкафчик с целой оранжереей, от роз и гвоздик до какой-то неизвестной мне пестрой дребедени.

– В-вам-вам. Смотрите, какая красота. В-ва-ша девушка будет в в-восторге.

– У меня нет девушки.

– Почему? – Ее удивление вполне искренне. – Молодой, симпатичный… А м-может, тебе нравятся мужчины?

– Дура! – Я сплевываю на подмерзший асфальт, пробуравив крохотную лунку.

– Ну, извини. Купи цветы, а? Неохота назад переть. Я со скидкой отдам. Маму порадуешь. Мама-то есть у тебя?

– Есть.

– Ну, слава богу. Бери, не пожалеешь. Месяц отстоят. Гляди: все свежие, не мороженые…

– Да отстань. – Я достаю сигареты. – У меня и денег нет.

– Ну, ты даешь, – презрительно фыркает цветочница. – Ни бабы, ни бабок… – Она громко хохочет. – Потому и бабы нет, что бабок нет…

Я смотрю на ее красное заветренное лицо, нестарое, но уже утратившее нежность, привлекательность и женственность. Почему-то меня не задевает ее нарочитая грубость. Раньше наверняка бы задела. В той жизни, до… А сейчас…

– Чего смотришь? – Она перестает смеяться, осекшись под моим взглядом.

Я пожимаю плечами:

– Да так. Тебе самой-то давно цветы дарили?

– Ага. – В ее голосе слышится горькая злость. – Он подарит, жди…

– Муж?

– Объелся груш. Только пить да жрать за мой счет. А парень взрослый, пятнадцать, надо одеть-обуть, накормить. Стой здесь с утра до ночи в жару и мороз. Чтоб они провалились, эти цветы. – Она простуженно шмыгает носом и трогает меня за рукав. – Хорошая куртка. Вот пацану своему хочу такую же прикупить. Теплая?

Я опускаю глаза и обнаруживаю, что по ошибке напялил вместо «пилота» «трофейный» камуфляж. Ну и ну. За целый день даже ухом не повел. Вот чмо!

– Импортная? – не отстает цветочница. – За сколько брал?

– Слушай. – Меня вдруг посещает шальная мысль. – Давай махнемся. Я тебе камуфляж, а ты мне цветы. Здесь такой не купишь ни за «бабки», ни за «дедки».

– А ты где взял? – Она недоверчиво изучает воротник.

Я наклоняюсь к ее мясистому уху:

– В Чечне снял с дохлого араба. Натуральные Штаты. Пятьсот баксов новая, не меньше. А то и больше. Спецзаказ.

Она вылупляет на меня глаза так, что я обнаруживаю их цвет – мутно-голубоватый. И открывает рот, словно собирается впихнуть в него биг-мак. Причем целиком.