Фестиваль Власов Сергей
Последние столь круто развернувшиеся события выбили его из колеи, нарушилось привычное течение времени, а кукушка его биологических часов чуть не сошла с ума.
– Лев Юрьевич, вы первому Диме налейте – у него сегодня неприятности.
– Ну почему я всем всегда чего-то должен? – Савотин взметнул руки к небу, небо почувствовало его энергетические токи и вернуло их ему в тройном размере, несмотря на островерхую крышу здания Центрального дома актера.
Лева внимательно и удивленно посмотрел через запотевшие линзы очков на опера и аккуратно процитировал Губермана:
- Везде долги: мужской, супружеский,
- Гражданский, родственный и дружеский,
- Долг чести, совести, пера…
- И кредиторов до хера.
Дмитрий первым выпил полстакана водки и сразу же опьянел:
– Где эта сволочь твой Ваня?
– Дима, опять? Ну сколько можно! Ведь только что кое-как избавился от неприятностей.
Ни слова не говоря, Дмитрий вскочил и со скоростью индейской стрелы выскочил из комнаты в коридор.
Дорога налево вела в кабинет, прямо – к лифту через «пыточную» комнату. Как известно, именно она являлась базой расположения господина Райляна и его приближенных.
– Агентура, на выход! – дико заорал Савотин, лихорадочно перебирая лакированными ботинками по ковровой дорожке.
– Странно все-таки устроен человек, а тем более оперативный сотрудник. Дмитрий Григорьевич первый раз находился в этом помещении и практически ни о чем не имел представления, но нюх вел его туда, куда ему было надо.
В дверях «пыточной» показался полковник Сопылов:
– Тебе чего, сынок?
– Мне нужен Райлян.
– Вообще-то, он уехал, а тебе бы я посоветовал вести себя поскромнее в обществе интеллигентных людей.
– Кто здесь интеллигент? – Савотин разошелся не на шутку.
Полковник Сопылов грустно покачал головой и отошел в сторону, и вместо него на том же месте, как по мановению волшебной палочки, возник человек в голубых подштанниках и узбекской тюбетейке. Ни слова не говоря, он стукнул беднягу капитана в то же самое место, по которому совсем недавно уже бил его руководитель Иван Григорьевич Райлян. Дмитрий упал и застонал. Маленький человек в тюбетейке легко взвалил чекистское тело на плечи и весело зашагал с ним, напевая себе под нос обрывки из какой-то оперетки.
Лев Юрьевич Новоженов успел пропустить только одну рюмаху и рассказать Флюсову только один свежий анекдот, когда услышал где-то неподалеку протяжные, как пароходные гудки, стоны.
– Ну вас, на хрен, в болото. Старик, лучше я приеду в следующий раз. Ты же знаешь, я являюсь идейным противником мордобоя.
– Лев Юрьевич, да брось ты! Сейчас все успокоится. Ну перебрал человек…
– Чего же это он мог перебрать, – забубнил Лева, – если я ему только полстакана налил?
– Ну, непьющий он, понимаешь? Совсем непьющий. Некогда ему пить – Родине он служит.
– А я чего, Родине не служу? Груши околачиваю?
– И ты служишь, только пьешь при этом.
– Что значит – пью? – Лева почти обиделся. – Я могу часами обходиться без спиртного. К тому же я всегда закусываю.
Ниндзя вынес Савотина к большому лифту, спустил его на первый этаж, положил бездыханное тело в тени гигантских фикусов на кожаное кресло и вернулся обратно в офис.
Инцидент вроде как был исчерпан, виновные наказаны.
Флюсов между тем поговорил по телефону с группой из «Вестей» – было определено место и время съемки на следующий день – в четырнадцать часов в консерватории, а сотрудницы офиса уже названивали по всем телефонам в поисках господина Гастарбайтера, дабы уведомить его о завтрашнем событии и о собеседовании по поводу подготовки к нему. Дозвонившись и все сообщив, девушки остались крайне довольны этим фактом, а Клаус Гастарбайтер чувствовал себя просто на седьмом небе.
Флюсов занялся составлением графика на следующий день, предупредив, что без его разрешения уходить сегодня с работы запрещено.
Опять пришла Света и сказала, что приехал некто Михаил Жигульский.
С ним Флюсов проговорил полчаса, определил рок-журналисту рамки дозволенного в написании статей о Гастарбайтере, после чего отправил восвояси, сославшись на крайнюю занятость. Жигульский мешал ощущать мизансцену завтрашней съемки, а ведь эта съемка, – как первая ласточка в длинном перечне событий, задуманных Сергеем. Оставалось ждать завтрашнего дня, предвкушая всю нервотрепку вкупе с положительными эмоциями от встречи с искусством.
Кого там еще принесло? Просил ведь больше никого не впускать. Дайте двадцать минут, чтобы передохнуть, сволочи. А-а-а… Это вы, Лев Николаевич. Да еще в компании с Антоном Палычем. Ну, проходите, проходите… Чем порадуете? Ерундой, говорите, занимаемся. А что делать? Мы же не графья, поди, как некоторые. А что у вас новенького? Все по-прежнему поселянок за бесплатно пользуете, Лев Николаевич? Антон Палыч с вами совсем испортился, стал к рюмке прикладываться, девкам с бабами компании составлять… На моих и не вздумайте даже смотреть, не то чтобы подмигивать. Ну что? Обиделись… Уходить собрались? Ну ладно, чего уж там… Только учтите, я ведь вам это сказал не по какому-либо злому умыслу, а так – по скудоумию. Ну ладно, отправляйтесь, счастливого пути. Адью.
Глава семнадцатая
На часах было всего половина десятого утра, заведующий отдела сатиры и юмора журнала «Литературная мозаика» Евгений Алексеевич Лабухов был пьян. Собственно, пьян он был еще с вечера предыдущего дня, и сейчас, еле ворочая языком, разговаривая сам с собой, Женя составлял для одного издательства небольшую книжонку иронической поэзии под названием «Поэтические памфлеты».
На столе перед ним лежало две тонны рукописей как в рукописном, так и в отпечатанном вариантах. Он пытался читать, но строчки прыгали перед глазами, руки тряслись, а в голове звучали обрывки довоенных маршей.
– Смело мы в бой пойдем… – затянул он по пятому разу, и тут зазвонил телефон.
Евгений попытался собраться с мыслями, но это ему не удалось. Тогда он решил, сняв с себя всю ответственность, попытаться говорить односложными фразами и таким образом дотерпеть до обеда, во время которого он очень надеялся принять на грудь.
Звонил какой-то странный субъект, который на просьбу Лабухова перезвонить через час крайне возмущенным тоном заметил, что перезвонить он не сможет:
– Послушайте, моя фамилия Цинципер, а творческий псевдоним – Степан Цимерман. Меня знают во всех редакциях юмористических изданий. Вы же меня тоже много раз печатали. Я не понимаю, в чем дело.
– Извините, пожалуйста, я две недели, как работаю в этой должности – еще не во всем разобрался, еще не со всеми авторами даже заочно знаком.
Слова Евгения были правдой, он действительно заведовал в «Литературной мозаике» юмором всего восемнадцать дней, из которых двенадцать пил горькую.
– Ну, так вот. Значит, я – Цинципер, творческий псевдоним – Степан Цимерман. Я десять лет лежу в сумасшедшем доме, пишу здесь юмористические рассказы, байки, саги, а потом рассылаю их по всем редакциям. За эти годы у меня накопилось огромное количество публикаций, сюда же мне высылают гонорары, которые идут на улучшение моего питания и конверты для будущих отправлений. Я для чего вам это все объясняю. Чтоб вы понимали, почему я не смогу перезвонить. Потому что звонить мне разрешают только два раза в неделю. Я прошу с максимальным вниманием отнестись к моей личности и моим литературным материалам, которые я отослал в ваш адрес почти месяц назад. Пожалуйста, не забудьте и ничего не перепутайте. Моя фамилия – Цинципер, хотя ни вам, ни кому другому он не известна, потому что я пишу под псевдонимом Степан Цимерман. Все, больше говорить не могу, через пятнадцать минут у меня концерт перед санитарами.
Связь оборвалась.
– Бред какой-то… – сказал вслух Евгений Алексеевич. – Неужели белая горячка? Цинципер… Цимерман… Надо срочно позвонить моему предшественнику. Слушай, Василич, тут какой-то ненормальный звонил. Ци-мер-ман. Есть такой? Есть? Отлично.
У Лабухова отлегло от сердца, сомнения в своей умственной некомпетентности отпали разом. Обхватив голову руками, он стал читать ближайшую к себе страницу:
– Так, кто это у нас… Феликс Кривин… Что мы имеем у этого Железного Феликса? Так…
- В катании достигли мы вершин,
- И фигуристы славою увенчаны…
- Да, далеко не каждый из мужчин
- Умеет так красиво бросить женщину.
– Ну что ж… вполне приемлемо. Берем и смотрим дальше. Ага. Юрий Тейх. Кто это? – спросил Лабухов в пустоту и сам же себе ответил: – Наверняка это Юрий Тейх. Какая удивительная и замечательная фамилия – Юрий Тейх! Почти что как Зинаида Райх… или Зинаида Гиппиус… или Марина Куинджи. Стоп! Работаем дальше.
- Я хочу рассказать тебе многое,
- Ничего-ничего не тая…
- Ах ты счастье мое кривоногое,
- Я плешивая радость твоя!
– Как образно. Молодец Юрий Тейх. «Плешивая радость твоя…» Надо будет запомнить – на всякий случай. – Он потрогал голову. – Идем дальше. О-о! Это почти что классик – Борис Заходер. Смотри-ка, и стишки у него симпатичные. Жаль только, что без названия.
- Говорят,
- Что в столице
- Никто не найдет
- Ни Покровских,
- Ни Красных,
- Никитских ворот.
- А найти их, по-моему,
- Просто-препросто:
- Стоит
- Прыгнуть
- В Неглинку
- С Кузнецкого моста…
Следующую страницу со стихотворением Лабухов взять не успел. Дверь внезапно отворилась, и в маленькую Женькину каморку ворвался маститый литератор, писатель-сатирик Виктор Контушовкин. Он принес Евгению Алексеевичу два новых рассказа, один монолог и бутылку портвейна, которую он предложил сейчас же, немедленно, без всякого промедления на месте уничтожить.
– Старик, я хотел хоть до обеда поработать, – замурлыкал Лабухов, одновременно разгребая стол и выбирая место на нем для бутылки со стаканами.
Глазки его уже блестели, а в горле появилась некоторая сухость, которая бывает только в преддверии грандиозных пьянок.
Контушовкин важно уселся на стул и достал из кармана потертого пиджака небольшой промасленный бумажный сверток.
– Мойва, – шепотом, с некоторой таинственностью пояснил он.
– А чего ты так тихо говоришь-то? – поинтересовался Евгений.
– Как это – «чего»? Сейчас услышат, что портвейн есть, – набегут. – В эту минуту дверь со скрипом отворилась, и в комнату вошел поэт Грушевский.
– Ну вот, блин. Я же говорил. – Контушовкин с горечью сплюнул.
– Пьете? С утра, сволочи, пьете. А меня не зовете, – моментально срифмовал поэт.
– Чего тебе, старче? Давай свои вирши и вали отсюда – здесь люди делом занимаются. Или иди в магазин.
– Вот чего сразу орать начали? Конечно, схожу. У меня вчера был день рождения.
– В кои-то веки! Вова, это все меняет.
Вместо убывшего в магазин Вовы через две минуты «нарисовался» поэт-песенник Ондрух. Он приплелся с просьбой напечатать в журнале свои тексты: «Марш сталеваров» и «Элегии для водопроводчиков». Ему это было зачем-то необходимо, он, даже отказавшись от гипотетического гонорара, почти по-маяковскому достал из широких штанин бутылку водки и принялся угощать.
Когда поэт через двадцать минут вернулся с коньяком, среди духоты, дыма и солнечных лучей, доверху наполнивших комнатенку Лабухова, он смог разобрать лишь бурчание поэта-песенника:
– Папа-то у меня идиот. Кто же носит домой документы с грифом «Совершенно секретно»? У меня нет приличного фотоаппарата. Когда он засыпает, приходится от руки переписывать.
Услышав, что он говорит, Грушевский сделал спиной два шага назад и аккуратно прикрыл за собой дверь.
Когда песенник закончил свою историю, оба его собутыльника сделали вид, что ничего не слышали, и чтобы как-то снять ощущения неловкости и какой-то недосказанности, Контушовкин решил их нейтрализовать:
– Честно говоря, из всего вышесказанного моим полуколлегой, я ничего не понял.
– Это почему это? – обиделся Ондрух.
Не обратив внимания на реплику песенника, Контушовкин продолжил:
– Женька, ты же знаешь сатирика Гюльбикяна. Так вот, на прошлой неделе его жена уехала на курорт. Он позвонил нашему общему знакомому – известному ловеласу Гришке Куцему и говорит: «Слушай, Куцый, у тебя баб, как у дурака махорки. Выпиши мне – а я буду с приятелем – парочку сегодня на вечер, я поляну накрою, но чтобы без бабок, а с тобой мы потом сочтемся». Куцый говорит: «Нет вопросов! Отчего же не помочь товарищу – выпишу». Ну и выписал. Сидит Гюльбикян с приятелем и, потирая ручонки, ожидает. В назначенное время – звонок в дверь. Заходят две размалеванные. «Мы, – говорят, – от Куцего. Где здесь поляна накрыта?» Гюльбикян сажает их за стол, и все начинают веселиться. Через пять минут опять звонок в дверь. Стоят еще две девицы. «Мы, – говорят, – от Гришки. Где здесь коньяк пьют?» В течение получаса количество девиц достигает числа двенадцать. Гюльбикян звонит Куцему и говорит: «Ты что, сволочь, делаешь?» На что тот ему резонно замечает: «Понимаешь, старичок, я ведь как подумал: бабы-то все дуры. Одни не найдут, другие – продинамят. Вот и выписал тебе с запасом». «Так они все двенадцать и пришли!» – говорит Гюльбикян. А ты, Женька, знаешь, девушки-то у Куцего своеобразные – разбрелись по квартире: кто женины сережки примеряет, кто ее же французскими духами обливается. Короче, контингент – тот еще. Ну что Гюльбикяну оставалось делать? Он парочку поприличнее оставил, а остальных на улицу вытурил, обыскав при выходе. А девушки, не будь дурами, в количестве десяти человек выстроились на улице перед его окнами и стали скандировать разные непристойные речевки, в которых фигурировали имя и фамилия сатирика Гюльбикяна. Пока не приехали менты – а они приехали далеко не сразу, весь дом слушал это народное творчество. Гюльбикян теперь в трансе, с нетерпением ожидает приезда с курорта жены.
– Так не бывает, – весело резюмировал Лабухов устное творчество Контушовкина.
– Бывает, – внезапно сказал поэт-песенник, – не такое еще бывает. Вот у меня у папы на работе…
– Да заткнись ты! – хором заорали писатели. – Сиди и молчи, пока тебя не выгнали.
– Мужики! За что же меня выгонять? Я вам водки принес.
– За твои дурацкие рассказы.
– Ну, я вам могу не дурацкие рассказать. Как я однажды просил в американском посольстве политического убежища.
– Заткнись, осел! Недоумок! У меня же здесь не просто печатный орган, а центральный печатный орган! Здесь прослушки до сих пор, с тридцать седьмого года, на каждом углу стоят. А ты, козел…
– Оскорбляете?! Вообще ничего говорить не буду. Буду молча сидеть и пить свою водку.
– Слушай, Женька, а куда наш поэт-именинник запропастился? Все заканчивается – придется самим идти.
– Так давай песенника пошлем!
– Нет уж, – твердо сказал Контушовкин, – лучше я сам сгоняю. Этот по дороге такого наплетет – всех вмиг повяжут.
– Никому я ничего не плел, – после очередной дозы воспрял Ондрух, – я говорил правду.
– Он что – совсем дурак? – спросил Контушовкин, обращаясь к Лабухову.
– Не знаю, – осклабился Лабухов, – как-то он мне показывал какую-то фигню, типа белого билета.
– Нет у меня никакого билета. Тем более – белого, – отрезал песенник. – Небольшая пометка в военном билете есть. Что я годен к военной службе только во время войны, и то в глубоком тылу. А что? Если начнется – буду вам патроны подвозить.
Контушовкин махнул рукой и ушел, встретив на первом этаже прогуливающегося поэта Грушевского.
– Так и знал: все у вас закончится – в магазин побежите, – улыбнулся поэт. – Вот. Выпейте за мое здоровье по случаю дня рождения. – Он протянул прозаику завернутую в газету бутылку коньяка.
А ты чего ж? Пойдем, Вова.
– Нет, старик, у вас там такие разговоры ведутся… Времена, конечно, демократические, но статью «измена Родине» пока никто не отменял.
– И не отменят! – успокоил его Контушовкин. – А на того придурка, что там сидит, не обращай внимания – он ненормальный, со справкой.
– Вот он-то как раз со справкой – ему ничего не будет.
– Послушай, может, ты и прав. Тогда пойдем его выгоним!
– Нет уж. Бухайте сегодня без меня.
– Ох, и мнительный ты стал, Сидор.
– Ладно, пока.
Поэт пожал руку приятелю и пошел домой.
Вернувшись, Виктор Контушовкин обнаружил целующихся взасос поэта-песенника и хозяина каморки. Они скорешились на общем видении проблемы женского пола.
– Женщиной, как и героями, не рождаются – ею становятся. – бубнил Лабухов.
– Полностью поддерживаю. – путаясь в соплях со слюнями, вторил ему Ондрух.
Появление Контушовкина прошло почти незамеченным. Все внимание сладкой парочки было сосредоточено друг на друге, и поэтому Виктор рявкнул:
– Женщины любят ушами, но чаще – другими местами!
– Витенька, Витенька пришел! – Оттолкнув Ондруха, Лабухов полез целоваться к Контушовкину. – Давай поедем навестим каких-нибудь девушек.
– К проституткам, что ли?
– Ни в коем случае! Этот асоциальный подвид меня не интересует, им надо платить деньги, Надо ехать к каким-нибудь порядочным девушкам из числа наших малозначительных коллег. – Лабухов налил себе в стакан остатки водки.
– К порядочным или не очень? – поинтересовался Виктор.
– К порядочным, но чтобы давали. А то что же получается. Мы сейчас купим вина, еды. Они все выпьют, съедят, а потом скажут: «А мы не даем!» Это же безобразие! – Лабухов залпом выпил то, что себе налил минуту назад. На глазах у него появились слезы: – А вообще, все это мерзко, потому что… Потому что русские женщины всегда отличались красотой и чистотой. У женщины или девушки всегда должен быть обязательно выбор: или семья, или работа. Было бы замечательно, если бы женщина до сорока пяти лет больше сил тратила на воспитание молодого поколения в семье. А уж потом начинала бы работать. Сначала несколько дней в неделю, а потом все больше и больше. Нельзя надевать на женщину спецовку, кирзовые сапоги. Или давать в руки кувалду.
– О! Кстати о кувалде. Помнишь Тамарку Клейман, которая пишет афоризмы? Давай ей и позвоним! Она живет одна где-то в Бибирево.
– Ну да. Сейчас помоем шею бензином – и на танцы в Лианозово. Витя, ты же не гегемон. Поближе ничего нет? Нет? Ну, тогда звони Тамарке, на крайняк и она сойдет.
Автомобиль «Волга», арендованный приятелями до Бибирева, выглядел так, словно недавно вышел из зоны боевых действий, а его водитель – просто из зоны. Тачка дребезжала всеми своими внутренностями, было удивительно, как она вообще передвигается в пространстве. Вероятно, целеустремленность водилы, его неумеренная жажда денег, помноженная на энтузиазм самой тачки как механического индивидуума с цельной автомобильной аурой давала возможность ехать.
Но у светофора на пересечении Дмитровского шоссе с каким-то переулком этот альянс дал сбой, и вместо того, чтобы затормозить, «Волга» со всего размаху шарахнула в зад маршрутному такси.
Из-за руля маршрутки вылез огромный толстый грузин и, ни слова не говоря, стукнул в ухо водителю «Волги», который тут же, присев на корточки, стал причитать:
– Ой-ой-ой…
Особенное негодование дикая расправа вызвала у поэта-песенника:
– Наших бьют!
Зря Виктор Контушовкин пытался всячески урезонить приятелей, обхватывая туловище то одного, то другого, сдерживая движения – ничего у него из этого не вышло.
С противоположной стороны на помощь грузину из микроавтобуса вылезла парочка крепких молодцев, яростно кричащих, что они опаздывают на работу, и явно намеревающихся поучаствовать в надвигающейся потасовке.
Слово за слово – хреном по столу… К драчунам уже бежали два сотрудника ГАИ, наблюдавшие инцидент с самого начала. Они не вмешивались, потому что во время столкновения делили деньги, только что экспроприированные у других автолюбителей. Но сейчас они все поделили и поэтому были совершенно свободны.
– Документы! – строго потребовал один из них.
Лабухов предъявил удостоверение редакции «Литературная мозаика», Контушовкин – книжечку Союза писателей России, а Ондрух – какую-то справку вкупе с военным билетом, где была указана его негодность к строевой службе.
– Кто?! Литераторы. А почему так плохо одеты?
– Что значит «плохо»? – обиделся Лабухов. – Живем по средствам, в отличие от некоторых. Между прочим, вот этот человек – Витя Контушовкин – написал текст песни «Зайка моя»
– Что это еще за «Зайка»? – не понял мент.
В его голосе было столько металла, чувствовались такая опасность и угроза, что друзья поняли: этот момент – определяющий. Контушовкин ритмично начал чеканить:
– «Зайка моя, я – твой тазик. Ручка моя, я – твой глазик…»
Ондрух и Лабухов в это время стали делать судорожные движения, состоящие из приседаний, подпрыгиваний на месте и размахиваний руками. Сие действо настолько поразило обоих стражей порядка, что для дальнейших разборок они оставили одного невезучего водителя «Волги», а плохо одетые писаки были отпущены с миром.
К Тамаре Клейман они все-таки доехали. Правда, у нее на кухне уже сидел какой-то мужик, но в этом, по мнению Евгения Алексеевича Лабухова, не было абсолютно ничего страшного.
– Слушай, Тамарка, я тут готовлю сборник иронических стихов. Ты бы подбросила чего. Куда ж мы без тебя.
– Женечка, ты же знаешь: я пишу только афоризмы и миниатюры.
– А ты их зарифмуй…Ну выдай что-нибудь из последнего.
– Пожалуйста. Какой стол – такой и стул.
– Евгений Алексеевич снисходительно улыбнулся и попросил:
– А еще?
– Пожалуйста. Планы на завтра: завтра поеду на Лубянку. Кого-нибудь сдам и чего-нибудь себе куплю.
– А вот это – замечательно!
Возбужденная Клейман не удержалась и продолжила:
– Вопрос историкам: ведь если Рейхстаг поджигают – значит, это кому-нибудь нужно?
Не дождавшись ответной реакции, она грустно уткнулась носом в плечо сидящего рядом человека, а потом, неожиданно громко взвизгнув, пояснила:
– Вспомнила! Есть, есть у меня поэтическая вещь. – И она с воодушевлением прочитала: – Из Чайковского: а под романсы Ильича… – здесь она сделала паузу, – …всем захотелось Кузьмича.
– Фу, какая мерзость! Слушай, извини, я забыл, как зовут твоего знакомого.
– А ты и не знал. Вы, как ворвались, сразу водку пить стали. Даже не познакомились. Совсем запугали человека.
– Да я чего… я – ничего… – сказал знакомый Тамары Клейман. – Я со всем нашим удовольствием.
Контушовкин и Ондрух, о чем-то горячо спорящие, на секунду отвлеклись и наперебой стали извиняться, что действительно не поприветствовали сидящего тут мужчину, как это полагается в приличных домах.
Каждый назвал себя, наступила очередь незнакомого мужика. Он наповал был сражен таким обилием в меру известных творческих личностей; Лабухова и Контушовкина он даже несколько раз видел по телевизору, поэтому сильно занервничал.
Надо сказать, что Тамара Клейман звала его нежно – Пауль. Это обращение шло из глубины веков, когда Тамара и Павел еще учились в одном классе. С тех пор прошло много лет, но огромное количество людей, живущих в этом городе, называли его точно так же, как и Тамара. Это немецкое имя настолько вжилось в незнакомого мужика, что порой он и сам не знал, кто же он на самом деле: Павел или Пауль, и поэтому сейчас, переживая незначительный стресс от встречи с литераторами и протянув руку для рукопожатия, он настолько перепугался и запутался, желая представиться одновременно и Павлом и Паулем, что, покраснев, сказал:
– Павель.
Приятели переглянулись – какое странное имя.
– Ладно, – смирился Лабухов. – Павель так Павель.
– Скажите, Павель, – вежливо поинтересовался Контушовкин, – а вы водку пить любите?
– А вы знаете, да.
– А Тамарка вас не обижает?
– А вы знаете, нет.
– Расскажите что-нибудь о себе. – Виктор Контушовкин честно пытался вызвать нового знакомого на откровенность.
– А чего рассказывать, – грустно сказал Павель, – могу про политику.
– Отлично! – обрадовался Лабухов.
– Адвокаты империализма, афишируя буржуазную демократию, обычно делают упор на внешнюю сторону вопроса, выпячивая на первый план формальные права граждан. Такие права в буржуазном обществе действительно превозглашаются и в известной степени даже имеют место. – Павель откашлялся и, увидев, что его внимательно слушают, продолжил: – Конечно, каждый американец может выйти на улицу, встать на помойный бак и высказать людям все, что у него наболело, но надо долго ждать, когда конституция тебя защитит, прямую же власть над твоим свободным словом имеют те, у кого в руках дубинка и револьвер в кобуре и кто обязательно появится в том самом месте, где ты этой якобы свободой захочешь воспользоваться.
– Здорово! А где вы научились так страстно излагать?
– Пятнадцать лет хожу в политинформаторах.
– Ну, тогда за это и выпьем.
Приятели заночевали у Тамары Клейман. Контушовкина всю ночь искала по телефону его жена, Лабухова – многочисленные дети, а поэта-песенника Ондруха не искал никто: сестра с мужем и племянником были на даче, а больше до него в этом мире никому не было никакого дела.
Глава восемнадцатая
Гастарбайтеры – отец и сын – явились в офис для подготовки интервью ровно в десять часов по московскому времени. Флюсов с Райляном уже ждали их, подготовив вопросы и ответы, как и обещали.
Света принесла кофе в комнату отдыха, и работа началась. В принципе, Гастарбайтер оказался смышленым мальчуганом, он на лету схватывал не только суть вопроса, но также его нюансы и оттенки. Именно он придумал себе образ этакого завернутого ботаника, не интересующегося ничем, кроме музыки, хотя на самом деле, по собственному же признанию, был большим специалистом в области понимания российских девушек и импортных спиртных напитков.
На подготовку ушло менее часа.
– Если все так пойдет и дальше – проведем фестиваль без сучка и задоринки, – заявил Сергей Сергеевич.
Иван Григорьевич дополнил:
– Господин Гастарбайтер, у вашего сына действительно очень хорошие способности. Во всяком случае, в деле подготовки интервью с самим собой.
Оба Гастарбайтера заулыбались, а старший моментально сообщил:
– У него очень разносторонние таланты. Клаус – наша большая семейная надежда.
Руководитель съемочной группы «Вестей» Саша Либерзон слыл на телевидении крайне творческим человеком, поэтому, обсуждая с Флюсовым мизансцену взаимодействия Клауса с корреспондентом, он предложил:
– Мы можем уйти полностью от статики, к тому же я предлагаю сделать не просто тупо разговор двух людей: вопрос – ответ, а создать нечто завораживающее, некое действо, по-нашему – экшн. Другими словами, мы попробуем сделать постановочный сюжет.
– Соответственно, изменится его цена, – задумчиво произнес Сергей Сергеевич, – и разумеется, не в лучшую для нас сторону.
Изменится не намного, – успокоил его Саша Либерзон, – зато эффект будет потрясающий. Вы только представьте себе. Юный Гастарбайтер выходит из дверей консерватории, а к нему уже бегут студенты разных курсов, включая старшие. Они бегут и кричат: «О, маэстро! Дайте нам хотя бы подержаться за краешек вашей гениальной партитуры!»
– Или кончик дирижерской палочки.
Либерзон на секунду смутился, а потом, слегка улыбнувшись, согласился:
– Или так. Так вот, они бегут, падают, цепляясь ногами о свежевспаханный дерн на клумбе.
– Извините, уважаемый, ну клумбу я в принципе вижу, но где вы видите дерн, тем более свежевспаханный? Я – сам художник слова, мастер витиеватых фразеологических оборотов, но надо же знать меру.
– Понимаете, это не принципиально. Главное, что они бегут, падают, поднимаются и снова бегут. Растрепанные волосы Гастарбайтера развеваются на ветру, и под собирающиеся на небе тучи в его гениальной башке уже зарождаются новые супермелодии музыкального авангарда.
– А как вы покажете, что они зарождаются?
– А он сам скажет по секрету об этом нашему корреспонденту, который случайно здесь окажется вместе с оператором.
– И звукорежиссером?
– Да, – гнусно захихикал Либерзон, – и звукорежиссером.
– Делайте, как считаете нужным. В конце концов, я вам за это деньги плачу, – вальяжно произнес сатирик.
Он передал Саше Либерзону бумажку с вопросами и ответами и пошел в направлении Ивана Григорьевича Райляна, что-то настойчиво объяснявшего проректору консерватории по хозяйственной части.
Либерзон взял все в свои руки, и представление началось. Одни ассистенты готовили массовку, девушка-ведущая репетировала сама с собой диалоги с Гастарбайтером, с самим Клаусом работали гримеры, звукорежиссеры щелкали пультами и орали на операторов, операторы орали на всех остальных, пытаясь определить условные точки для установки камер.
– Ну что, Иван Григорьевич, тут в здании есть замечательная кафешка. Не будем мешать процессу. Пойдем попьем кофейку.
В заведении они уселись за столик и стали неторопливо обсуждать все, что только могло прийти им в голову.
– Странно, что старший Гастарбайтер не понимает всей эфемерности нашего мероприятия. Ну, раструбим мы на весь мир, что Клаус – гений, ну понежится он в лучах славы месяц-полтора, но потом же все равно все встанет на свои места. И ему придется спускаться на горных лыжах, почти как на своей родине, с вершин славы к остановке фуникулера у подножия горы с названием «Бездарность и дилетант». – Сергей Сергеевич закурил.
– Может быть, здесь преследуются какие-то другие – коммерческие цели? – Иван Григорьевич задумчиво стал хрустеть пальцами.
– Да какие там коммерческие! Папа Гастарбайтер удовлетворяет собственное тщеславие, потому что у Клауса даже его в наличии не имеется. Искусственно выращенный человек, зато без комплексов, основное его достоинство – это то, что он готов идти вперед в любую сторону – ему без разницы. Куда направят – туда и пойдет, что скажут – то и будет делать. Хотя с другой стороны, может, это и правильно. Даже скорее всего. Это даст ему «школу», то есть основы того, как необходимо вести себя в окружающем всех нас мире, а именно: невзирая ни на что, выдумывая самые фантастические комбинации, тупо идти вперед. Потому что статичного состояния в мире не существует: человек или идет вперед, или его относит назад.
Но при определенных обстоятельствах психика младшего Гастарбайтера может быть подвержена серьезным изменениям.
– А это их не волнует. Есть цель, есть механизмы ее реализации. В деловых вопросах эти ребята более конкретны, чем мы.
– Как я понял, за все платит господин Бизневский?
– Ну, судя по всему – да. Но этот аспект меня интересует меньше всего. Я присвоил Александру Александровичу звание гроссмейстера международного класса еще лет пятнадцать назад.
– Гроссмейстера – чего?
– Как это – «чего»? Авантюризма. В самом хорошем и высоком понимании этого слова. Этот тоже любит ходить вперед с высоко поднятой головой. Любит, чтобы его попросили пойти туда, не зная куда. Чтобы оплатили его проход. А еще лучше – проезд вперед. Причем ему абсолютно наплевать: светлое ли будущее ему сулят впереди или нет. Он отлично знает, что любое светлое будущее куется сегодня собственными руками. А у Саныча по этому поводу есть даже целая теория, которая звучит приблизительно так: «Идти вперед – значит потерять душевный покой. Остаться на месте – значит потерять себя. В самом высоком смысле движение вперед и означает постижение себя любимого».
– Другими словами, человек не делает ничего просто так. Подо все подводится философский базис.
– И не только философский. Ладно, допивай кофе и пойдем посмотрим, что там они наснимали.
На съемочной площадке царила полная неразбериха. Клаус Гастарбайтер в крайнем возбуждении что-то доказывал Либерзону, ведущая рыдала, размазывая по лицу сгустки тонального крема вперемежку с тушью для ресниц, операторы ругались матом, ассистенты нервно курили, массовка хохотала.
– Товарищ Клаус, чем вы так взволнованы?
– Сергей Сергеевич, – Клаус даже охрип, – они творят полный бардак! Вместо тех вопросов, которые мы сегодня обсуждали, меня спрашивают какую-то глупость. А студенты консерватории, которым заплатили деньги, вместо того чтобы попросить у меня автограф, бьют меня по заднице ногой, обзываются и требуют от меня еще каких-то денег. Я им объясняю: я вообще никогда не ношу с собой денег.
– Спокойно, сейчас разберемся.