Жена странного человека Сивинских Александр

Время улыбок

Однажды обычный октябрь надолго удивил его сердце.

Город, к середине той осени уже неприятно холодный, всё дальше и глубже остывающий после бессмысленного и ничем не запомнившегося лета, каждое утро почему-то именно ему протягивал ладонями мокрых от серого дождя улиц несколько прекрасных мгновений.

…Несмотря на большую, отчаянную жалость к себе, нужно было подниматься. Грозовой ветер всю ночь жестоко тревожил жестяные заборы, а глухие неприятности ждали его и вчера, да, судя по всему, продолжатся и завтра.

«Нужно держаться».

Никто его не будил.

Он привык, заложив правую руку под голову, каждое утро подолгу смотреть в темноте на тусклые красные цифры электрического будильника, до тех пор, пока не начинало гудеть над бровью, и не отекала неприятно рука…

Иногда он замечал запах своего голодного пота на кромке старого одеяла.

Уже утро. Вчера был туман. Среди верхних этажей переулка ещё темно. Осень.

В раннем начале каждого дня он шёл по городским улицам на работу. В направлении возможной работы… Иногда ему везло. Когда-то он принял решение, судя по всему неправильное, но окончательно признаться в этом сейчас стало бы для него неприятным поступком, поэтому он убедительно уговаривал себя и терпел. За последние годы тяжесть такой жизни постепенно стала невыносимой, не раз и не два он угрожал себе последним сроком… Проходили дни, в отчаянии очередного пустого вечера он скрипел зубами, накрывался с головой жёстким одеялом и засыпал. Но мутные рассветы по-прежнему не исчезали.

«Я смогу! Я умею работать, это моё призвание, меня же хвалили…».

Многое хорошее у него уже было – в прошлом. И путешествия, и смех, и красивая одежда, и добрые, умные спутники.

А сложность сегодняшней жизни – всего лишь следствие его уверенных ошибок, его одинокого упрямства.

Он признавался себе, что плохо одет, что кажется окружающим людям нездорово задумчивым, что безмерно устал…

«…Надо терпеть, надо работать! Терпеть!»

Ведь он сможет и про него обязательно вспомнят.

Но вот так уж случилось, что однажды в октябре он первый раз за долгое время отчаяния встал перед пыльным домашним зеркалом. И одевался в то утро тщательнее, чем обычно. Невнимательная небрежность многих привычных движений была неуместна.

«Она будет идти мне навстречу!»

Подробности того, как всё произошло в первый раз, уже не вспоминались.

Он, как и всегда, на два хрустящих оборота, запер за собой входную дверь, и брёл по мокрому тротуару туда, где его никто не ждал. Смотреть далеко вперёд не было никакой необходимости, только под ноги, исключительно для того, чтобы избежать луж и как можно дольше сохранить сухими свои старые, протекающие по швам рабочие башмаки.

И всё-таки он поднял голову, как будто знал в то мгновение, что может получиться внезапно правильное и хорошее движение.

Навстречу шла девочка. Девушка, невысокая, темноволосая. За шаг до встречи с ним она перестала хмуриться и посмотрела ему прямо в глаза.

Когда-то он умел смущать пристальным взглядом.

И она, и он в своих невнимательных встречных движениях поочерёдно уже миновали ярко сияющие в сумраке утра витрины двух магазинов, и поэтому одинаково улыбнулись друг другу под высоким переплетением ветвей большого каштана.

Свет фонаря едва пробивался к ним, вниз, сквозь качающиеся, мокрые с ночи листья, поэтому он был рад такой удаче.

«У меня ведь совсем седые виски…»

Да, именно так – школьница, старшеклассница. Не студентка, хотя строгим лицом и уверенностью маленькой походки и старалась выглядеть взрослее. На пути от своего дома он и раньше проходил большое многооконное здание, поэтому примерно знал о времени начинавшихся там школьных занятий.

Она была точна, почти пунктуальна, поскольку и он, по привычке давнего тяжёлого упрямства, выходил по утрам на улицу в одни и те же минуты.

Каждый раз их встреча была возможной только на протяжении двух коротких городских кварталов. Дальше был многозначительный светофор, после него разные улицы разбегались в широком беспорядке.

…Тёмные, короткие, вьющиеся волосы. Одета модно, но не глупо.

Он стремился увидеть её издалека, а когда замечал, выпрямлялся, глубоко вздыхая, и уверенно поправлял на плече рабочую сумку. Коротко, почти против воли и разума, улыбался.

Видел, как она шла ему навстречу от того, дальнего, перекрёстка. Додумывая невозможно видимое, он уверенно точно знал, даже на таком расстоянии, что девушка сначала будет идти, сосредоточенно размышляя, затем, словно что-то вспомнив, заволнуется, поправляя рукой свободные волосы, и некоторое время, не поднимая глаз, будет пытаться не рассматривать никого из встречных людей, а потом всё-таки непременно коротко куснёт губу… И улыбнётся. Только ему.

Дни его были теперь заняты. Он много думал, по-пустому мечтая; ещё больше, чем прежде, просил других людей, унижаясь, о необходимой работе; ждал напрасных и удивительных событий.

Каждое утро, при встрече, он еле сдерживал рвущуюся радость. Широкая улыбка всё ещё стремительного, хоть и усталого человека и белые в осеннем сумраке зубы могли испугать, но она встречно, в несколько секунд, с тихим упрямством улыбалась.

«Если будешь так же умна, как и красива, тебя ждёт удивительная жизнь…» – он репетировал фразы, которые хотел сказать ей. Но, поравнявшись, вместо мудрых и печальных слов всего лишь молча опускал голову.

Часто тревожился.

«Почему она улыбается мне?! Я забавен? Смешон? Что-то совсем не так в моей одежде…?»

В середине месяца он всё-таки не избежал промокших ног и несколько ночей подряд метался в жаркой болезни. Почти неделю, держась за двери и перила, выходил после ночного бреда на улицу позже обычного. Совсем другие лица попадались ему тогда навстречу – её не было.

Он лихорадочно ждал, стремился быть точным, – и она при первой же встрече после ненужной разлуки опять улыбнулась ему, почему-то дрожа юными плечами.

В воскресные дни работы на чужих людей никогда не бывало, да и школа всегда закрывалась именно на эти два дня. Настроение оставалось скверным до понедельника.

В конце октября город унизил его, оскорбив постыдными обвинениями. Он не мог больше улыбаться и на долгие годы уехал. Далеко.

Необходимость происходящего не зависит от желаний или прочих несущественных ошибок людей. Если же всё-таки придёт срок событию случиться, то время, очень важное при этом для чьей-то души, обязательно наступит. И нет никакого практического смысла его торопить.

Именно так, разом, одновременным мгновением, гулко вздрогнули от небывало высокого прилива заснеженные скалы тёмного фьорда; в иной стране печально пролетел в непривычном направлении поверх серо-голубого льняного поля тихий колокольный звон; и этой же ночью, в остывающей от жары саванне, отразилась во влажной робости глаз юного жирафа совсем другая Луна.

Время улыбок пришло.

…Резко сиявший придуманный электрический свет многократно убегал с поверхностей простых плоских стёкол в таинственные смыслы женских драгоценностей. Сквозь многоголосый общий шум пыталась пробиться к входным дверям упорядоченная музыка оркестра.

На фоне огромных, наполовину зашторенных окон откровенные женские тела в полуодеждах кричали желаниями, выраженными без слов.

Старинный, во всю длину зала, обеденный стол изначально был придавлен массой изобильной еды, бутылками и звоном бокалов.

Белая настольная скатерть, белые куртки приглашённых из столицы официантов и прозрачные вспышки репортёрских фотоаппаратов с настойчивостью и заранее обдуманно подтверждали здоровый смысл шикарного мероприятия.

Все знали, что именно сегодня, именно здесь, в своём недавно отстроенном загородном доме писатель господин А-ов, в последние годы неожиданно, скорее даже внезапно для окружающих ставший значительным, известным и богатым, представлял критической публике свою новую книгу и молодую жену.

Хозяин, сильный, уверенный в движениях и словах мужчина, методично ставил подписи на массивных книжных экземплярах, с обязательным удовольствием приветствовал прибывавших гостей, мило шутил, очаровывая женщин отдельными многозначительными усмешками.

Ухоженная хозяйка дома уже давно миновала свой первоначальный восторг и поэтому к вечеру воспринимала важные статусы приглашённых персон несколько утомлённо, по инерции обязательного гостеприимства. В ответ на шутки упитанных господ она время от времени громко и уверенно хохотала, охотно радуя гостей белым стеклом своих ровных молодых зубов. При всей такой занятости жена писателя не забывала зорко обозревать просторы роскошного стола, точными взмахами красивых рук направляя в нужную сторону строй исполнительных мужчин-официантов. Её гибкие пальцы при этом удивительным образом выдерживали многочисленное тяжёлое золото, цепко хватающее голубые камни резных перстней.

Грянул ещё один тост.

Писатель в очередной раз учтиво откланялся, несколько раз подряд прикоснувшись рукой к жилету и к сердцу, отвернулся, чтобы поставить на поднос пустой бокал, рассеянно потёр влажной ладонью свой незначительный, убегающий подбородок.

Наёмные репортёры воспользовались передышкой, обступили с дальнего края всё ещё полный стол и, дрожа там, в толпе, багровыми смеющимися лицами, звонко чокались и жевали деликатесы. Кто-то из фотографов, тощий телом и острый взглядом, прятал в заранее приготовленную сумку нарезанное мясо и фрукты.

Одна из журналисток, бледная, чуть прихрамывая и сознательно избегая пустого внимания, прошла с сигаретой в дальний угол продолжающего сиять праздничного зала.

Молодая хозяйка ещё раз, никого не выделив, дежурно осмотрела исполнительных официантов, без заметного утомления снующих от стола в направлении кухонных просторов. Кто-то из них улыбнулся ей, она ответила рассеянной гримасой.

В пустынном полумраке коридора высокий, седовласый официант, пытаясь увернуться от молодой журналистки, которая, поправив тесную туфлю и вытирая усталые и рассерженные слёзы, вставала со стула, уронил с подноса пустую кофейную чашку.

Дисциплинированно, точными движениями, безмолвно, без упрёков, он опустился на колено, собирая осколки. Женщина бросилась помогать. На поверхности холодного каменного пола его рука коснулась её тонких пальцев. Внезапно нахмурившись, она пристально взглянула в такие близкие и давно знакомые глаза, уже никак не сдерживая своей стремящейся сквозь уходящие слёзы восторженной улыбки.

А он, аккуратно положив на поднос последний звенящий кусочек фарфора, с изумлением спросил, вытирая ладонь о белую куртку.

– И всё-таки, почему ты всегда улыбаешься мне?

Авиатор и стрекоза

Из всех развлечений городского летнего сада Манечка Жукова больше всего любила качели.

Она хохотала, взлетая высоко, упираясь каблуками башмачков в доски, держась прочно за деревянные перила и верёвочные петли, но отнюдь не визжала в воздухе, как непременно делали все её подруги по гимназическому классу, а наоборот, старалась раскачиваться сильно и с удовольствием.

Началом их прогулок в саду всегда были именно качели, и только потом Манечка разрешала подругам увлечь себя, уговорить пойти слушать оркестровую музыку или, по желанию, бежать смотреть приезжую выставку тропических диковин.

Ближе к вечеру, минуя узорчатые кованые ворота, приличная городская публика растекалась разноцветными компаниями по прозрачным аллеям сада в направлениях кондитерских павильонов, к бильярдной, к небольшому лодочному причалу, прятавшемуся под заросшим сиренями и черёмухой берегом маленького пруда.

Музыка, если Манечке с подругами доводилось расположиться поблизости от той самой крытой веранды, была громкой и уверенной, но все произведения казались одинаковыми и быстро утомляли. Оркестр местной пожарной команды составлял гордость их городка, поэтому важные и усатые музыканты играли всегда ответственно, не жалея сил, а в начале сумерек, подчиняясь сигналу колокола с расположенной поблизости пожарной каланчи, быстро собирали свои блестящие инструменты и уходили в часть чаёвничать.

Иногда девушки, вдоволь наслушавшись могучих геликонов и валторн, дружно, поблескивая озорными взглядами, уговаривались назавтра идти гулять на большую реку, на городскую набережную.

На прохладном, просторном речном берегу было всё по-другому.

Тревожное и сладостное настроение делало их дыхание частым, но приходилось быть постоянно настороже, потому что гимназическое начальство не одобряло прогулок в таком месте, где шумели громкими компаниями офицеры, и гарнизонные, и те, кто бывал в их городке ненадолго, проездом; где звенели гитарами энтузиасты местного телеграфного общества, да дерзко, вразвалку, ходили среди чистой публики задиристые матросы с пассажирских пароходов и грузовых барж, жаркой летней порой в изобилии стоявших около городских причалов.

В семейных разговорах пожилые люди иногда, отворачиваясь от детей, упоминали ещё и Откос, таинственное опасное место за городом, тоже на большой реке, где, судя по проклятиям старух, к зарослям густых кустов постоянно приставали большие лодки с вином, с дурными компаниями, и куда на песчаный берег специально увозили из города невоспитанных барышень суетливые кавалеры. Там же, на Откосе, по общему мнению, торговали краденым добром проезжие цыгане, скрывались душегубы и беглые каторжники.

Смелая и решительная Манечка всегда смеялась над такими предостережениями, а в вечерних прогулках со своими подругами была беззаботна и спокойна.

Её матушка, вдова горного инженера Ирина Анатольевна, нарадоваться не могла на дочку, не докучала своей Манечке душещипательными и поучительными разговорами, всецело полагаясь на её мнение и разум, занималась домашним хозяйством, ухаживая за маленьким уютным домиком и садом, и потихоньку серьёзно болела, скрывая от дочери свой скорый уход.

Любой заинтересованный посторонний взгляд выделил бы Манечку Жукову из толпы её весёлых подруг.

Она, конечно, тоже, как и прочие, была весела и говорлива, часто вскакивала с места, начинала напевать и кружиться в каком-нибудь случайном танце, за что её и прозвали «стрекозой», но твёрдый характер, доставшийся в наследство от образованного папеньки, уверенная стать, строгие брови и прямые светлые волосы, убранные в роскошные косы, отстраняли Манечку от многого такого, что в их круге казалось привычным и обыденным.

На канун Вербного воскресенья девушки уговорились сообща нанять извозчика и поехать на пригородное скаковое поле, где располагался аэродром товарищества «Сокол».

– В те дни там будут новые интересные люди, авиаторы, даже из столицы, даже иностранцы! Уверяю вас, мои милые! Мне такое по секрету сообщил мой кузен, а у него всегда самые верные сведения относительно предстоящих событий!

Одна из подруг в восторге закатила глазки, другие захихикали, зашумели в перерыве занятий, бегая по простору своей классной комнаты.

В солнечном холоде весенних берёзовых рощ терялось отрывистое потрескивание моторов, совсем близко от трибун топорщились блестящими проволоками и перкалем крыльев удивительно непривычные взгляду конструкции летательных аппаратов.

– Где французский гаечный ключ?! Принесите, милейший, мне инструмент! Поскорее, скоро же старт!

Странные люди суетились у дверей большого сарая, выкатывая оттуда, из темноты, очередной аэроплан.

– Это «Блерио»?

– Нет, что вы?! Типичный «Фарман»! Я «Фарман» всегда по крылу узнаю, у него совершенно иное устройство укосин!

Многочисленные зрители, городские обыватели, преимущественно мужчины солидного, опытного, возраста, с оживлением обсуждали технические новации и возможности представленных в этот раз воздушных машин.

Выбирая выгодный ракурс, твёрже устанавливали свои треноги фотографы, рысцой бегали вокруг знаменитостей репортёры.

– Получилось, не беспокойся! Струбциной зажал, два взлёта шасси выдержит. Уверен!

Высокий молодой человек, в грязном, замасленном рабочем костюме, в испачканных весенней глиной сапогах, ловко подтянувшись на колёсной поперечине, вылез из-под новенького, ярко-жёлтого летательного аппарата.

– Это кто же такой? Столичный?

В отдалении господин в калошах наклонился к своему спутнику.

– Что вы, помилуйте?! Это же наш, приезжий инженер! На Рождество в городе объявился, живёт в меблированных комнатах, работает в механических мастерских по кузнечной части. Конструкция его собственная, привёз чертежи из Гатчины, аппарат собрал уже здесь, с помощью добровольцев.

– Действительно?! Забавно, самоучка, да ещё из Гатчины… Ну, ну, посмотрим, на что он годится…

Молодой авиатор, на которого обратили внимание серьёзные господа, совсем недавно, всего лишь несколько месяцев как приехал в их городок.

Александр Венгер, выпускник Николаевской инженерной академии в Санкт-Петербурге, успевший в самом начале года закончить обучение в Авиационном отделе Офицерской воздухоплавательной школы, был вынужден, по настоянию столичных властей, на некоторое время уехать в тихую провинцию.

Причины тому были значительные.

С переездом круг знакомств Александр радикально изменился, но ему милостиво разрешили продолжить занятия любимой авиацией, чему он и отдавал большую часть своего времени.

Работа в мастерских, где он с радостью и с удовольствием, уходя от прежних забот и неприятностей, принял участие в организации прогрессивных производств, была интересна; аппарат, который он строил с помощью энтузиастов и наёмных мастеровых, выходил правильным, стройным и красивым.

Вечерами же он, охотно принятый сразу в нескольких городских компаниях, азартно играл в карты, кутил в ресторане «Мадрид», ездил с новыми знакомыми по гостям и на различные семейные торжества, которыми провинция всегда была так богата.

Никто не знал, даже не мог догадываться, что в душе Александра Венгера была осень, таилась мгла. Его родные, после произошедшего с ним в столице, хотели бы заставить его жить серо и нудно, привычной для многих, и оттого совсем неинтересной, жизнью, и делать привычное для остальных дело.

Нужно было терпеть, и он просто терпел.

Прищурившись от яркого весеннего солнца, Александр притопнул ногами, бесполезно отряхивая грязь с тяжёлых сапог, вытер рукавом пот со лба и, не успев даже толком осмотреться по сторонам, молча уставился на Манечку, которая так же без слов смотрела на него своими пронзительными серыми глазищами.

– Интересуетесь, барышня?! Вы уж поаккуратней будьте около техники, не случилось бы чего ненароком!

– А как вас звать?

Манечка была весьма упрямой и решительной особой.

– Меня? Александр Владимирович.

– Это по-настоящему? Правда?

Авиатор расхохотался, продолжая вытирать руки замасленной тряпицей.

– А по мне, так вы и есть самая настоящая! Как же звать вас, красавица?

– Манечка.

– То есть, Мария?

– Да.

– По какой причине, Мария, сюда приехать соизволили?

– Интересно. А вы настоящий авиатор?

– Да.

– А я могу с вами полететь?

Манечка смотрела на Александра ничуть не кокетничая, не заискивая, а требовательно, сдвинув строгие брови.

Авиатор расхохотался.

– Ничуть! Даже и не думайте о таком, барышня! Выдумали тоже!

До конца соревновательного дня Манечка с замиранием сердца, разрумянившись, наблюдала за полётами.

Весенний солнечный ветерок был свеж, развевал разноцветные флаги на стартовой линии, сносил боком поочерёдно приземляющиеся на малой скорости лёгкие «Блерио», «Райты» и «Вуазены», но Манечка не замечала неудобств и ахала, когда воздушные потоки слишком уж сильно, на её взгляд, качали в высоте ярко-жёлтый аэроплан.

Подруги, быстро соскучившись не совсем понятным им техническим зрелищем и поуговаривав её, уехали в город, а Манечка всё замирала и замирала, тревожась о знакомом ей авиаторе.

К вечеру, когда полёты закончились, Александр Владимирович, бодро выскочив из сдвоенной кабины, махнул ей рукой.

– Мария, вы меня подождёте?! Я сейчас распоряжусь, чтобы аппарат закатывали в ангар, и быстро умоюсь. И довезу вас домой, согласны?

– Да.

Конечно же, Манечка была согласна.

По пути, кликнув извозчика, Александр Владимирович весело расспрашивал Манечку о её жизни, рассказал и то, что считал возможным, о себе.

Как он, по настоянию родителей, некоторое время учился на юридическом факультете Мюнхенского университета; как рассорился с отцом, не желая заниматься нелюбимыми скучными науками; про то, как окончил офицерский класс Учебного воздухоплавательного парка, как стал летать, как придумал свою конструкцию биплана с местами для двух человек – ученика и инструктора-авиатора.

– Так вы же можете с собой в полёт ученика брать?!

– Могу. Но вас не возьму.

– Почему это так?!

– Потому что вы, Манечка, красивая. Очень.

В городе Александр Владимирович, как и было обещано, подвёз Манечку к самому её дому.

– Горячего чаю не хотите? Не простынете? Сейчас самая пора чай пить – вы же весь день на холоде были?! И матушка моя будет рада, я ей столько про вас рассказать хочу!

Не сходя с экипажа, молодой человек покачал головой.

– Вы прелестны, Манечка! Но в гости… Нет, не надо, спасибо. Потом.

Весна отзвенела стремительно.

Июньскими вечерами в городском саду их теперь видели всегда вместе.

На любимых качелях Манечка каталась уже только с ним, со своим Сашенькой, у неё страсть как хорошо получалось учить его раскачиваться дружными движениями, замирая в высоте, сквозь ресницы наблюдая напротив себя такое милое, мужественное, улыбающееся лицо.

Как-то незаметно и уместно Манечка всё-таки познакомила застенчивого авиатора с матушкой, Ириной Анатольевной, им хорошо было втроём проводить тёплые, задумчивые вечера в тихом домике на окраине.

Матушка забавляла Манечку и Александра Владимировича, когда в их присутствии, после чая, пока звучало пианино, читала в недавних столичных газетах новости.

– …На Ходынском поле аппарат разбился вдребезги, авиатор отделался ушибами…!

Тут Ирина Анатольевна непременно ахала и расстраивалась, Александр успокаивал её, и они все вместе подробно обсуждали подобные происшествия.

С появлением в доме такого приятного и частого гостя матушка заметно оживилась, чаще улыбалась и охотно, вместе с Манечкой, выходила провожать его по окончанию ежевечерних визитов.

В один из дней Манечка и Александр Владимирович, не уговариваясь и не сказав ничего Ирине Анатольевне, вместе летали на жёлтом аппарате, участвуя в губернских соревнованиях.

Однажды, поздно вечером возвращаясь по сумеречной улице из механических мастерских, неподалёку от гостиницы Александр Владимирович столкнулся с каким-то неловким, незнакомым человеком, а примерно через час в дверь его квартиры постучали.

… – Ты пойми, Александр, каждый просвещённый человек должен жить протестом против нудной обыденщины! Нужно быть упоённым борьбой и риском! Ты же поддерживал наше движение всегда, что тебе стоит и сейчас принять самое активное и непосредственное участие в инициативе товарищей, а?!

Тощий, чёрный господин нервически расхаживал по небольшой гостиной.

– Сейчас нам нужны твои умения, твоя готовность. Ты единственный, кто это сможет сделать! Открытие ярмарки – через десять дней. У нас есть верные сведения, что премьер-министр обязательно будет в вашем городе! Империю нужно освобождать от такого человека, он душит наши свободы, он не даёт возможности проявить себя многим разумным гражданам! Только его физическая гибель позволит России успешно двигаться дальше! Милый Саша…

Господин отвёл в сторону тлеющую папироску, наклонился к плечу Александра Владимировича.

– …Ты сможешь, ты обязан это сделать. Динамит в бельевой коробке курьер привезёт за день до акта, ты возьмёшь его в полёт, сбросишь на правительственную трибуну. В пяти верстах от скакового поля, на тракте, тебя встретят наши люди. Получишь одежду, новые документы и к концу недели будешь в Мюнхене! Условленные деньги тебе передадут уже там. Ну, оставь же свои меланхолии! Давай, наливай коньячку! За встречу, за успех!

– Я не могу это сделать. Не буду.

Александр сбросил с плеча руку чёрного господина, резко встал со стула и подошёл к окну.

– Нет. Я уже не буду участвовать в ваших мероприятиях. Так и передай другим.

Тишина обняла оранжевый абажур.

– Та-ак… Не новость. Многие тоже думали, что могут в своей жизни что-то решать сами, без партийной дисциплины. Но мы же не черносотенцы, Саша, мы не кричим, мы действуем… А ещё – заранее думаем. Так что твоё решение не является неожиданным для меня. Поэтому…

Господин, трудно опираясь на тросточку, встал в круг света у стола, жёстко ткнул папироску в пепельницу.

– Если ты будешь продолжать упрямиться и не выполнишь то, о чём мы тебя просим, то отвечать за твои капризы будут весьма близкие тебе люди. Тише, стой на месте!

Александр рванулся было к господину, но два молодых, плечистых и серых лицами татарина, до сих пор молчаливо стоявшие у дверей, сделали по шагу вперёд, одинаково вытащив из-за поясов по ножу.

– Вот, уже хорошо. Слушай меня спокойно и запоминай внимательно. Если ты сорвёшь выполнение нашего теракта на выставке, то волен затем делать что хочешь. Уезжай в дальние места, скрывайся, лезь сам в петлю, живи, если сможешь, счастливо, но твою светленькую Манечку эти вот господа назавтра же отвезут на Откос и сделают с ней там такое… Сделают такое, после чего она тебя никогда не сможет узнать, да и никого другого из приличных людей тоже. А потом её отдадут в грязный румынский табор, который скоро уйдёт из вашего города в неизвестность. Матушку же твоей ненаглядной Манечки в один момент поднимут на ножи другие люди, или вот эти же, не знаю… Так что, Александр, выбор за тобой. Курьер с грузом будет вовремя, прими его по-товарищески.

За два дня до открытия выставки, когда была объявлена программа торжественного государственного приёма и на собрании в товариществе «Сокол» распорядитель зачитал список авиаторов, определённых к полётам в присутствии высочайших гостей, Манечка поссорилась с Александром Владимировичем.

– Ты же обещал взять меня в полёт! Ты некрасиво поступаешь, меняя своё принципиальное решение! И ведь без причин, без объяснений…!

Авиатор стоял перед Манечкой, бледный, перекручивая в руках кепи.

– Последний раз спрашиваю – не возьмёшь?!

– Нет.

– Ну и ладно!

Перед самым взлётом ярко-жёлтого биплана в его сдвоенную кабину, вместо запланированного поначалу пассажира, для уравновешивания, положили большую, плетёную из ивовых прутьев, крепко закрытую корзину с балластом.

Рыкнул мотор, крутнули лопасти пропеллера помощники и летательный аппарат, подпрыгивая на неровностях земляного поля, взмыл в синее небо.

Два круга вокруг трибун он сделал быстро, за считанные минуты, затем, помедлив на развороте, вышел на прямую, уходя к ближнему берёзовому лесу, грустно покачал крыльями и исчез в густом, коричнево-блестящем дымном облаке.

Раздался гулкий, как будто вверху, в самом зените, лопнуло что-то тугое, взрыв.

Из дыма посыпались, долго падая на землю, многочисленные щепки, тряпичные лохмотья и безобразно скрученные проволоки.