Ратоборцы Югов Алексей

Андрей Ярославич понимал, что сила татар — в коннице и что слабость наша — в нехватке этой конницы. Он видел, что сила наша — в пехоте.

Он так и сказал большим воеводам своим на полевом военном совете:

— Пехота — надежа моя! Коня где ж теперь взять, мы — не кочевые! А на работного конягу, на пахотного, взгромозднть мужиков — какая это конница будет! Будем их, татар, нажидать на себя!..

Так и сделали. Все пятеро больших воевод князя Андрея: воевода сторожевого полка — Онуфрий Нянька, сын того самого Няньки, что погиб от Батыя, обороняя Москву и Коломну; затем правой руки воевода — Онисим Тертереевич, большого полка — Жидислав, левой руки — Гвоздок и, наконец, затыльного — он же и засадный — полка, Егор Мстиславич, — все пятеро больших воевод одобрили и выбор места, где князь задумал встретить татар, и расстановку полков, и предложенный князем способ боя.

Замысел князя был прост. Ярославич в своих расчетах исходил как раз из подавляющего обилия конницы у татар, из недостатка ее у нас и, наконец, что сильны мы пехотой.

Место для полков было выбрано примерно в полуверсте от предполагаемой татарами переправы. От самой Клязьмы оно шло на изволок, представляя собою перебитую островками леса отлогую холмовину, изрезанную овражками. И этот постепенный, начиная от Клязьмы, взъем, и овражки, и, наконец, утюги леса, разбросанные по холмовине, — все в расчетах Ярославича должно было способствовать как бы разлому на куски и замедленью потока татарской конницы. Ей — так рассчитал князь — негде было набрать разгону. И не надо было давать ей как следует развернуться: надлежало смять татарскую конницу сразу, как только переправится, не дать ей обозреться и выйти на простор.

А для русской стороны многочисленные острова и утюги леса были добрым прикрытием: татарам неведомо будет, сколь велики, вернее — сколь малы наши силы, да и пехоте легче будет устоять против атак азийской конницы!

Так рассчитал Андрей.

По его приказу иные из лесных островов были с трех сторон окружены окопами, и, кроме того, перед челом леса, на пространстве шириною до двухсот сажен, был рассыпан совсем невидный в густой траве стальной кованый репейник. Этим средством против атак половецкой конницы пользовался еще Мономах. Потом средство это забыли, и вот оно снова пригодилось его правнуку! И Андрей гордился этим.

Сегодня, перед началом сражения, объезжая полки, Андрей Ярославич был светел лицом, и сердце у него играло, словно солнышко в Петров день.

«А что сказал бы на все на это, когда бы глянул, Александр?» — думалось Андрею. Но он тотчас же спохватывался и досадовал, что не может почти ничего творить, государственного или военного, мысленно не оглянувшись на брата.

Александр остался бы доволен, похвалил бы и весь распорядок ратный, и сохранение тайны, ибо, ради убереженья ее, незадолго перед битвой объявлено было окрестным жителям, что князь выезжает со всей охотой своей на обклад зверя, а потому, как всегда, дня за два, за три доступ всем посторонним в намеченные колки и острова был закрыт, и никого это не удивило.

Одним бы разве остался недоволен Александр — и это как раз обстоятельство и точило совесть Андрея, — тем, что без ведома и согласия брата, пользуясь отъездом его в донские степи, он, Андрей, своей властью определил переславльскую вотчину брата для сбора войска, а в самой усадьбе Невского, в Берендееве, приказал быть потаенному свозу всего оружия и воинского доспеха. Расчет был простой: земли Невского были неприкосновенны под прикрытием тарханного ярлыка; туда не засылались баскаки, стало быть, и высмотреть было нельзя все то, что с бешеной быстротою спроворил там Андрей. Тарханная вотчина Александра превращена была в кузницу войны.

Прежде чем решиться на это, Андрей спросился у Дубравки. Дочерь Даниила задумалась.

— Знаешь, — сказала она, вздохнув, — если все будет хорошо… победим, то он первый тебя расцелует! А если… ну, а тогда и нас с тобой в живых не будет, и не услышим, мертвые, что он там говорить станет про нас, Александр твой Ярославич!.. — с просквозившим вдруг недоброжелательством произнесла Дубравка.

— Дубра-а-ва!.. — воскликнул укоризненно Андрей.

Нежные щеки Дубравки покрылись алыми пятнами. Она закрыла руками лицо, и сквозь ее пальцы проступили слезы.

Трехсоттысячной орде Неврюя Андрей Ярославич смог противопоставить всего лишь тридцать пять тысяч готового к сраженью войска, из которых около пяти тысяч было на конях. Никто из князей, с кем заводил он до нашествия осторожный разговор о дружном восстании против Орды, не прислал ему ни одного ратника. Только Ярослав Ярославич, брат, прислал две тысячи пеших да тысячу конных. Однако и такой силы — тридцати пяти тысяч — никогда еще, от самой битвы на Калке, разом не выставляла Русь против Орды. Мало было войска у великого князя Владимирского, но Андрей крепко надеялся на неутолимую ярость своих воинов, ибо не было почти ни единого из них, у кого бы в семье не зарезали кого-либо, не осквернили, не угнали бы в рабство. Да еще надеялся Ярославич на то, что острова леса не дадут развернуть Неврюю его конницу и помешают разведать силы русских.

Серая, в яблоках, лошадь Андрея шла просторным наметом, и золотисто-гнедой иноходец Дубравки едва поспевал за аргамаком князя.

Князь и княгиня совершали последний объезд войска перед битвой. Татары были уже не столь далеко. Поймано было уже несколько татарских конных разведчиков. Андрей сам допросил их в присутствии воеводы сторожевого полка — Онуфрия Няньки.

Полки и дружина готовились к построенью под прикрытием лесов. Полковые знамена находились еще в чехлах, притянутые ко древку. Но знамена сотен — двуязычные, всевозможных цветов, «прапорцы», — те уже струились под легким ветерком.

По всему лесу — по траве, по стволам деревьев — прыгали солнечные зайчики, отсвечивая от шлемов, кольчуг, от рукоятей мечей и сабель, от нагрудных зерцал с золотою насечкою, стальных бармиц — оплечий, от наручей и наколенников, от рогатин, секир и копий.

Щиты на этот раз приказано было даже и не вынимать из возов: отяжелили бы только бойца!

Шло поспешное возложение на себя доспехов, сопровождаемое взаимным подшучиваньем, поддразниваньем, вместе с дружеским помоганьем один другому — этой прощальной на земле услугой товарищу.

Осматривали, в последнее, своих ретивых коней, ласково оглаживали их, что-то шептали в конское ухо, втыкали в налобный ремень узды веточки березы или какой-нибудь полевой цветок. Пешие ратники изукрашали веточками железные шлемы: русичи!..

Застегивали последние пряжки и застежки, завязывали тесемки, напяливали через голову кольчуги и потом долго поводили богатырскими плечами, пытая, просторно ли плечам.

Пятеро главных воевод, а также тысяцкие и сотники были уже в полном доспехе, на конях и в блистающих островерхих стальных ерихонках — шлемах, — которые отличались одна от другой лишь степенью отделки, соответственно воинскому чину.

На князе, поверх доспеха, был алый короткий плащ — приволока.

Дубравка, поспешавшая напряженно вслед мужу, вся отдавшаяся управленью конем, с распылавшимися щеками, была похожа на отрока-оруженосца. Мальчишечко из княжих дворян. «Видать, что еще и не ездок!..» — судили о ней воины, глядя ей вослед и не узнавая княгини. Да и приказано было, тайны ради, не кричать никому при проезде княжеской четы.

— …Возволочите стяги! — приказал зычным голосом князь Андрей, ибо и один, и другой, и третий разведчик из сторожевого полка донесли воеводе Онуфрию, а этот — Андрею, что татары уже близко и начинают переправу через Клязьму.

Первым взвился и трепыхнул княжеский стяг — над большим полком. Дивного искусства перстами было строено это знамя! И та, что расшивала великокняжеский стяг, — она была тут, рядом с супругом, осеняемая сим знаменем.

Основной квадрат знамени был небесно-голубого цвета. И это голубое поле охватывала жаркого — алого цвета кайма. Вышитый Дубравкою со старинной галицкой иконы, которою благословил ее родитель, образ Спаса — Ярое Око сиял в средине голубого поля, окруженный венком из золотых с крыльями херувимских головок. Больше на этом основном — голубом поле не было никаких ни изображений, ни надписей. Однако со свободно веющего края свешивалось другое полотнище — белого, в прожелть, цвета, снизу откошенное — для легкости веянья, и на этом полотнище были вышиты два изображенья: вверху — Георгий Победоносец на коне, вонзающий копье в глотку змия, а внизу — золотой вздыбившийся барс: родовой, прадедовский знак Ярославичей — от Юрья Долгие Руки.

Внизу под этим изображеньем перстами Дубравки исшита была, золотою узкою тесьмою, надпись, не столь-то уж и легко читаемая теми, кто не силен был в грамоте:

«О страстотерпче Христов, Георгие, прииди на помощь великому князю Андрею». Надпись была под титлом, то есть сжатая, с пропуском букв.

Едва только возреяла великокняжеская хоругвь, как великий князь, Дубравка, воевода Жидислав и все, сколько было тут дружинников, сняли шлемы, перекрестились и помолчали.

В тот же миг взвились знамена и остальных четырех полков. С одного из деревьев прозвенела труба, ей в ответ проголосила другая, третья, и только не слыхать было самой отдаленной — из леса, в стороне, где залегло засадное, потаенное войско.

Андрей Ярославич начал ставить полки.

Как спелая нива, колышутся, лоснясь и отблескивая под солнцем, хоругви и прапорцы над головами богатырей. А еловцы на шеломах — словно языки пламени.

Ударные тысячи, нацеленные смять и опрокинуть в Клязьму татар, успевших совершить переправу, — эти все были на конях. И так как недоставало на всех оружия и доспехов, то приказано было тыловым, чтобы отдали они передовым и коней своих, да и доспехи, которые получше: ибо эти первыми грянут в чудовищно-гостеприимные ворота смерти. А и было чем грянуть!

Секиры, топоры, мечи, сабли, рогатины, кистени, именуемые в народе «гасило», ибо, как свечку, гасит жизнь человеческую этот звездатый стальной комок, прикрепленный на цепочке к нагаечному черенку; затем копья — длинные, на увесистых ратовищах, обладающие страшной пробойной силой в руках всадника, — особенно если правильно держит: и рукой, но и притиснувши к боку. Ибо тогда не столько всадник, сколько бешено мчащийся конь разгоном всего своего многовесомого туловища наносит удар. А совокупную силу такого копьевого удара кто выдержит?! Были у русских всадников и короткие копья — целый пук с правой стороны седла, — этими били с намету поверженного наземь врага, пригвождая его к земле; метали их, эти копья, иначе именуемые сулицами, и вперед себя, досягая на полсотни шагов. И опять же — разгон коня удваивал их разящую силу.

У иных из всадников были также чеканы и топорки. Всех лучников и немногих, кто пришел с самострелом, Андрей Ярославич выделил ото всех полков и посажал по деревьям, вдоль лесной опушки, где предстояло принять оборону.

Много было добрых стрелков, но таких, какие пришли от Вологды, из Поонежья, от Бела-озера, — таких, поди, и среди татар нашлось бы немного: и в волос не промахнулись бы!

Как будто и готовились и ждали, а все ж таки трубою ратного строя все как бы захвачены были врасплох. Некая тень, как бы тень от крыла близко над головою пролетевшей птицы, пронеслась по суровым лицам бойцов.

Поспешно докрещивались. Менялись крестами, братаясь перед смертью. Приятельски доругивались. Пытали на урез пальца остро отточенные сабли, топоры, мечи, кинжалы и кривые, полумесяцем, засапожники.

Пешая рать, которых в дружеской перебранке конники именовали — пешеломы, услыхав звук трубы, торопливо вздевали на кисть руки тесьмяные или кожаные петли топоров и окованных железом гвоздатых дубин, с шаровками на концах: «Бой творяху деревянным ослопом», и, круша тяжелыми сапогами валежник, устремлялись — каждая сотня к своему прапорцу.

Андрей Ярославич, помня, как делывал это брат Александр, считал нужным время от времени остановить кого-либо из бойцов и кинуть с седла доброе княжое слово.

— Чеевич? — громко спросил он одного удалого молодца в стальной рубахе и в шлеме, однако вооруженного только одним гвоздатым ослопом.

— Павшин! — зычно ответствовал тот, приостановясь.

— Какого Павши — Михалева? — спросил князь, который и впрямь обладал хваткой памятью на лица, на имена и любил блеснуть этим.

— Его! — отвечал воин и вовсе остановился.

— Знаю. Добрый мужик: вместе немца ломали на Озере. Ну что, живой он? — громко спросил князь.

— Живой! — отвечал ратник. — Со мною собирался, да мать не пустила.

Андрей переглянулся с Дубравкой.

— Ну ладно, — сказал он в прощанье. — Не посрами отца! Чтобы доволен был отец тобою.

— Тятенька доволен будет! — уверенно отвечал богатырь.

— А ты — чей? — спросил очередного пробегавшего воина Андрей Ярославич.

Тот остановился. Привычным движеньем хотел сдернуть шапку перед князем, но, однако, рука его докоснулась до гладкой стали шелома, и, растерянный, он отдернул ее.

— Фочкою зовут, Федотов сын, по прозванию — Прилук! — звонко отвечал он.

— Яви ж себя доблестным, Прилук! — сказал князь.

— Буду радеть! — откликнулся Ярославичу ополченец.

Князь и княгиня Владимирские в сопровождении воеводы Жидислава и дружинных телохранителей выехали на опушку бора, самого близкого к переправлявшимся через Клязьму татарам.

Дубравка глянула, и у нее дух замер. Невольно воспятила она своего гнедого иноходца в глубь леса.

Андрей Ярославич нахмурился.

— Ну-ну, — негромким голосом проговорил он, не поворачиваясь к жене.

Дубравка вспыхнула от стыда и, чтобы поправить дело, кольнула золотыми маленькими шпорами своего коня. Тот рванулся и едва было не вынес княгиню далеко из леса, на луговину, уклонную к реке.

Один из дружинников повис на узде и остановил иноходца княгини.

У Андрея екнуло сердце.

— В тыл отправлю!.. — снова вполголоса пригрозил он сквозь зубы. Затем, когда испуг его за жену прошел, князь уже спокойно-назидательным голосом, словно бы она и впрямь была княжич-подросток, выехавший впервые на облогу зверя, сказал, не отрываясь от развернувшегося перед ним зрелища: — Вот и смотри тихонько, а из лесу не высовывайся! Вот они тебе — татары!..

Дубравка, стараясь дышать полуоткрытыми устами, дабы унять сердце, готовое расшибиться о кольчугу, заставила себя оглянуть окрестность. И показалось Дубравке, будто и холмы, и долины, и сбросы берега, да и сама река — вся местность, до самой черты окоема, была покрыта толстым, живым, кишащим пологом пестрого цвета.

И с необычайной явственностью прозвучали в ее душе давние слова отца, которые лишь теперь оборотились для нее страшной явью:

«Доню, милая, — и не дай бог тебе увидать их!.. Когда бы ты знала, доченька, как вот саранча в черный год приходит на землю: копыта, копыта конские чвакают, вязнут!.. Невпроворот!.. Версты и версты — доколе досягнет глаз. Так что же можно — мечом против саранчи?!»

Долго молчали все трое: Андрей, Дубравка, Жидислав.

Наконец князь, повернувшись к старому воеводе, уверенно произнес:

— Самая доба ударить на них!

— Самая пора, князь! — подтвердил Жидислав.

Князь взмахнул рукой — уже в панцирной рукавице, — и тотчас же великокняжеский трубач поднял и приблизил к губам серебряную трубу, надул щеки и затрубил.

И уже ничего не слышно стало за мерным уханьем земли под ударами тысяч и тысяч копыт.

С трех сторон трехтысячная громада конников ринулась на татар. А так как мчаться было под гору, то за седлом каждого всадника сидел еще и пехотинец.

И скоро Дубравка, Андрей, Жидислав увидали в радостном торжестве, как словно бы порывом бури, ударившей с трех сторон, вдруг возвеялся и стал трудиться и сползать обратно — в Клязьму — тот чудовищный пласт саранчи, которым показывалось издали усеявшее все холмы и склоны татарское полчище.

Это был удар, которого тринадцать лет, после Батыева нашествия, ждала Русская Земля!

Боже, что поднялось!.. Разве выкричать слову человеческому про тот ужас и ту простоту нагого, обнаженного убийства, которую являет кровавое, душное, потное, осатанелое месиво рукопашной битвы, — и орущее, и хрипящее, и воющее, и лязгающее, и хряскающее ломимой человечьей костью, и пронзающее душу визгом коней — визгом страшным, нездешним, словно видения Апокалипсиса, визгом, который и сам по себе способен разрушить мозг человеческий и ринуть человека в безумие…

Визжат взбесившиеся татарские кони — звери с большой головой и со злыми глазами, рвут зубами, копытами свои собственные, облитые кровью кишки, мешающие им скакать, дыбиться и обрушивать передние копыта свои на череп, на лицо, на грудь врага, проламывая и панцирь и грудь.

Завалы из окровавленных конских туш нагромоздились на сырой кочковатой луговине Клязьмы!.. И гибнул, раздавленный рухнувшею на него тушею татарской лошади, рассарычив ей брюхо кривым засапожником, гибнул, порубанный наскочившими татарскими конниками, владимирский, суздальский, рязанский, пронский, ростовский пешец — ополченец, вчерась еще пахарь или ремесленник, пришедший отомстить!.. Что ж, одним конем вражьим, да и одним татарином меньше стало!.. Что татарин без лошади? — все равно как пустой мешок: поставь его — не стоит!.. Тут же раздерут его, окаянного, на части набежавшие наши, а нет — с седла распластают!.. В конях их сила, в конях! Да еще многолюдством задавили: мыслимое ли дело — десятеро на одного! А пускай бы и десять на одного, когда бы в пешем бою!

Все больше сатанело кровавое бучило боя! Казалось, до самого неба хочет доплеснуть кипень битвы. Уж, местами, зубы и пятерня, дорвавшись до горла, решали спор — кому из двоих подняться с земли, а кому и запрокинуться на ней навеки; и втопчут его в землю, и разнесут по кровавым ошметам тысячи бьющих в нее копыт, тысячи тяжко попирающих сапог!

Зной валил с неба. Было душно. Многие из бойцов — и татар и русских — в этом месиве уж не могли выпростать ни руки, ни ножа — где уж там меч, копье, саблю! — и только очами да зубами скрежещущими грозили один другому, уже готовые дотянуться — тот к тому, этот к этому — и вдруг оторванные, прочь уносимые друг от друга непреодолимым навалом и натиском человечьих и лошадиных тел.

Было и так, что задавленные насмерть не могли рухнуться наземь, несомые навалом живых. Их тела с остекленевшими глазами, как бы озирая битву, из которой и мертвому некуда уйти, стоймя носились по полю, принимая в свою остывающую плоть удары копий и стрел!..

Свежиною крови, запах которой пресекает дыханье и заставляет бежать непривычного к ней человека, потянуло от земли! Осклизли — и трава, и тела убитых, и кольчуги, и шлемы, и поверженные туши коней. Русские мечи по самый крыж покрыты были кровью. Рукояти поприлипали к ладоням. Но и у татар с кривых сабель, досыта упившихся русской кровью, кровь текла по руке в рукава халатов и бешметов…

А битва все ширилась! Новый тумен — отборные, на серых конях, десять тысяч всадников — одним лишь наклоненьем хвостатой жердовины значка — ринул на этот берег хан Укитья, в подпору теснимым татарам.

…Нет, нет — да уж подымет ли и нашего, русского народа сверхчеловеческое слово — слово, подобное и веянью ветра, и звуку смычка, и ропоту бора, и воплю ратной трубы, и грохоту землетрясений, — подымет ли даже и оно, могущее поколебать и небо и землю, обоймет ли даже и наше, русское слово все то, что творилось в тот миг на берегах Клязьмы?!

Тщетной оказалась подмога, брошенная ханом Укитьей в прожорливую пасть боя! Разящая сила удара, которую несли в себе эти свежие десять тысяч конников, низринувшиеся с покатостей татарского берега Клязьмы, быстро погрязла в том многоязычно вопящем месиве, в которое были обращены ударом русских полков тумены, скопившиеся за Клязьмой.

Только сила могла остановить силу!

Хан Укитья, презрительно сопя, чуть расщелив свои заплывшие глаза, таким напутствием сопроводил оглана, ведущего новый тумен.

— Хабул! — прохрипел он. — Я знал отца твоего!..

В ответ юный богатырь монгол, в черном бешмете, в парчовой круглой шапке с собольей оторочкой, трижды поцеловал землю у копыт коня, на коем восседал хан Укитья.

Затем встал, коснулся лба и груди — и замер.

Укитья знал, что этот прославленный богатырь был куда знатнее его самого!

Однако на войне первая доблесть батыря не есть ли повиновенье?! И царевич обязан повиноваться сотнику, если только волей вышестоящего он поставлен под его начало!

И хан Укитья, не повернув даже и головы в сторону Хабул-хана, просипел:

— Хабул! Тебе дан лучший из моих туменов. Уничтожь этих разношерстных собак, которые оборотили хребет свой перед русскими! Убивай беспощадно этих трусливых, как верблюды, людей из народа Хойтэ и всех прочих, ибо сегодня бегством своим они опачкали имя монгола. Монгол — значит смелый!..

Снова легкое наклоненье головы и прикосновенье руки ко лбу и области сердца.

Лицо Укитьи — подобное лицу каменной бабы — отеплилось улыбкой. Он повернулся к богатырю:

— На тебе нет панциря, да и голова не прикрыта… Я вижу, ты этих русских не очень-то испугался!..

Молодой хан отвечал почтительно, но сурово:

— Отец мой был сыном Сунтой-багадура.

— Ступай!

И, еще раз поклонясь начальнику, Хабул-хан быстро отошел, всунул ногу в стремя, которое держал один из его нукеров, и поскакал.

Теперь Дубравке казалось, что пестрая толща саранчи, уже слипшаяся от крови в кучи, как бы сгребается ладонью некоего великана, и трудится, и трудится в Клязьму.

«Господи! — думалось Дубравке. — Да неужели не сон все это?! Бьем, бьем этих татар!.. Бегут, проклятые!.. Отец, посмотри!» — как бы всей душою крикнула она в этот миг туда, на Карпаты.

И впервые за все время их безрадостного супружества Дубравка взглянула на Андрея, вся потеплев душою.

«А тот?.. Ну что же… сам свой жребий избрал!.. Уж очень осторожен… Ну и сиди в своем Новгороде: за болотами не тронут!..»

Так думалось дочери Даниила, супруге великого князя Владимирского.

Андрей Ярославич почти уже и не опускался больше в седло, а так и стоял в стременах, весь вытянувшись, неотрывно вглядываясь в поле боя.

— Ах, славно, ах, славно!.. Ну и радуют князя! — возбужденно восклицал он, кидая оком то на воеводу Жидислава, то на Дубравку, а то и на кого-либо из рядовых дружинников — своих главохранителей.

Воеводе большого полка, Жидиславу Андреевичу, по правде сказать, сейчас совсем было не до того, чтобы отвечать на восторженные восклицанья своего ратного питомца, — к суровому старцу то и дело прискакивали на взмыленных конях дружинники-вестоносцы и вновь неслись от него, приняв приказанье; однако нельзя ж было и не отвечать: князь!

Старый воевода прочесал перстами волнистые струйки седой бороды, улыбнулся и так отозвался князю:

— Да! Уж наш народ теперь не сдержать: дорвалися до татарина, что бык до барды!..

Князь рассмеялся.

— А? Дубрава?.. — сказал он и ласково потрепал поверх перчатки с раструбом маленькую руку княгини.

Глаза Дубравки увлажнились.

Дозорный, сидевший на дереве, тоже не выдержал.

— Наши гонят!.. — диким голосом закричал он.

Воевода Жидислав поднял голову и сказал не очень, впрочем, строго:

— Кузьма, ты чего это? Али тебя для того посадили, чтобы орать?

Но уж и с другого и с третьего дерева неслись радостные крики рассаженных там стрелков. Некоторые улюлюкали вслед татарам, кричали охотничьи кличи, хохотали и ударяли ладонями о голенища сапог.

Андрей Ярославич со вздохом облегченья опустился наконец в седло.

— Клянусь Христом-богом и его пришествием! — крикнул он и поднял десницу в панцирной перчатке. — Бегут, проклятые!.. Татары, татары бегут!..

Бежали! И это не было притворным бегством с целью завлечь противника и навести его на засаду, чего опасались вначале и Андрей Ярославич, и воевода Жидислав. Куда там: трупами гатили Клязьму!.. И по зыбкой этой гати, еще хрипящей, живой, хлюпающей под копытами русской погони, метнулись было с разлету на тот берег, на татарский, десятка два-три русских всадников, но так и канули там бесследно. И не то чтобы порубили их, сразили копьем или стрелою, а попросту замяли и затоптали, даже и не успев распознать в них врагов, так же, как топтали и месили друг друга.

И, увидав это, Андрей Ярославич велел дать ратной трубою звонкий, далеко слышный приказ: собираться каждой сотне под свое знамя!

И в это самое время, прямо в лоб мятущимся и бегущим татарам, и ударил новый тумен — тумен хана Хабула, задачей которого было остановить бегство и затем, гоня впереди себя завороченных, вновь ударить на русских.

Две конно-людские, неудержимо несущиеся со склонов прямо в противоположные стороны, многосоттысячепудовые тучи озверелого мяса схлестнулись на самой середине реки!.. Да уж какая там река!.. Реки не было — был огромный, на версты, мокрый ров, заваленный, загроможденный конскими и человеческими телами. И запруженная Клязьма выдала воды свои на низменные берега…

Молодой хан Хабул отдал приказ рубить беглецов беспощадно. Были особенные причины на то: среди отступавших только ничтожная часть были монголы; все же остальное полчище было сборною конницею — свыше сорока покоренных татарами народов.

Кого только тут не было! Были и китаи, и найманы, и саланги, и каракитаи, сиречь черные китаи, и ойрат, и гуйюр, и сумонгол, и кергис, и мадьяры, и туркоманы, и сарацины, и парроситы, и мордва, и черемись, и поволжские булгары, хазары, персы и самогеды, и народ Хойтэ, и множество, множество других.

Вот почему и отдал приказ хан Хабул врубаться в бегущее полчище беспощадно. И этим необдуманным повеленьем своим он и загубил едва ли не весь свой тумен, лучший из туменов Неврюя! Остановить накоротке почти двадцатитысячное конное, но уже сбившееся в мятущийся табун разноплеменное войско, охваченное паникой, было столь же невозможно, как задержать ладонями лавину.

Впадший в неистовство, истощивший силы передовых своих тысяч и утратив управленье над ними, так как их захлестнуло обезумевшим навалом бегущих, хан Хабул выхватил саблю и сам кинулся вместе с телохранителями в эту схватку, пролагая широкую кровавую просеку на левый берег Клязьмы по скользкой гати из лошадиных и человеческих тел…

Выскакав на твердую землю, хан остановил коня и пронзительным, гортанным голосом крикнул:

— Монголы! Враг перед вами!..

Это был клич Чингиз-хана.

Навстречу Хабулу вынесся на вороном коне огромного роста, в кольчуге и в шлеме, русский сотник Позвизд.

Завидя хана Хабула, он испустил во всю свою могучую глотку страшный и как бы прожорливый крик.

Диким, визгливым гиком ответствовал русскому витязю богатырь-хан.

Русские закричали своему:

— Позвизд! Эй, эй!.. Позвизд Акимыч, оберегись!..

Перемахивая через груды убитых, через туши павших коней, мчались друг на друга, во всю мочь, кони того и другого: вороной — у русского великана, серый — у татарина…

Сшиблись!

Вопль боли и ужаса исторгся из груди русских воинов.

Гортанным, глумливым алалаканьем ответили им татары.

Копьем, древко которого было и не охватить руке простого смертного, татарский богатырь расщепил одним ударом седло и опрокинул и лошадь и всадника.

И прежде чем новгородец, оглушенный паденьем, успел подняться с земли, хан Хабул зарубил его насмерть. Телохранители хана втоптали поверженного в землю.

Юный хан резко поворотил коня вправо. Пробившиеся на русский берег Клязьмы тысячи ринулись вслед за ним, обтекая еще не успевших вновь построиться русских.

В то же время другое конное полчище, под предводительством другого батыря, подвластного Хабул-хану, ринулось влево — окружая русский стан.

Хабул-хан, замедлив тяжелый скок своего богатырского коня, как бы очерчивая хищный круг окрест русского войска, неторопливо высматривал себе новую жертву.

И тогда-то из-под знамени новгородских гончаров — золотая кринка на голубом поле, а над нею золотой посох посадника — отделился всадник на буром коне.

Это был старшина новгородского гончарного цеха — Александр-Милонег Рогович. Желтые кудри его были прикрыты стальным островерхим шишаком, кольчуга со стальными пластинами на груди.

Ловко и подсадисто сидел гончар Рогович. Хватким, горящим оком из больших глазниц удлиненного юного лица смотрел он на татарина.

На правой руке у него, на широкой тесьме, свисал чекан — востроносый, с чуть загнутым клювом, стальной молоток, крепко насаженный и заклепанный на красном недлинном черене, с отделкой золотом и слоновой костью.

Татарин крикнул ему по-монгольски какое-то оскорбленье, которого не понял гончар, но в ответ на которое долгий хохот стоял среди нукеров хана.

И татары и новгородцы, близ стоявшие, не смели ничем посягнуть на священное издревле право единоборства.

Пустив серого жеребца своего на тяжелый скок, татарин уже наладил к удару свое огромное, будто жердь, копье.

Рогович разобрал на левую руку поводья, а правой подобрал висевший сбоку свой чекан-клювец и наладил как следует широкую тесьму, на которой висел этот чекан на кисти его правой руки.

«Ну, держись, Александрушка, ребята твои, новгородцы, смотрят на тебя! Не положи сраму на город, на братчину!» — не то подумал, не то пробормотал он, прилаживаясь отпрянуть конем от ниспровергающего удара копья.

Но за мгновенье пред сшибкой Хабул выбросил в сторону левую руку, затем, как ножницы, раздвинул и сдвинул пальцы, а из правой выронил копье…

«Это — на руку мне!» — подумал обманутый этим движеньем Рогович.

И в тот же миг скользкая волосяная петля длинной татарской укрючины, в кою пору вложенной в правую руку Хабула подскакавшим, по его знаку, стрелоносцем, взвилась над головой гончара.

«Ну… пропал!.. В сороме — смерть!» — весь похолодав, подумал Александр Рогович. И уж не дума, не хитрость защитила его, а само тело, что в страшный миг — быстрее стрелы, умнее ума — дугою примкнуло ко гриве лошади. И петля миновала новгородца! Только хлестнув его по спине, она сорвалась в сторону. И в сторону же отпрянул конем татарин, чтобы укрючиной сдернуть с седла своего противника.

«Ну, теперь ты — мой!» — сквозь зубы вырвалось у гончара Александра. Он стремительно повернул коня вслед татарину и, нагнав его, привстал во весь рост на стременах и грянул острым клювом чекана в голову татарского богатыря и пробил насквозь череп; рванув к себе рукоять чекана, он свалил убитого под копыта коней.

Андрей Ярославич, Дубравка, воевода Жидислав и все, кто стоял с ними, с возрастающей тревогой взирали на обширный уклон луговины, перебитой пролесками, где сызнова установилась та — отсюда казавшаяся недвижной — толчея рукопашного боя, разрешить которую в ту или в другую сторону мог только новый удар, только свежий нахлын ратных сил! Они казались неисчерпаемы там, на другом берегу Клязьмы, у татар, и почти нечего было бросить отсюда, от русской стороны. Засадный полк? Но не на то он был рассчитан. В крайнем случае, если расчет сорвется, то уж тогда ринуть этот полк — две тысячи конных, пятьсот пехоты, — где-то близко смертного часу. А сейчас, а сейчас что?

Опытный в битвах Андрей Ярославич не хуже, чем большой воевода его, понимал, как много значит в бою разгон победы, как важно и для воинов и для полководца не утратить этого разгона, не дать ему задохнуться. И Андрей Ярославич один, не спросясь воеводы, принял отчаянное решенье.

Уж видно было, что, окруженные со всех сторон, сбитые в ощетинившийся сталью огромный ком, русские полки, сотни и обрывки полков тают, как глыба льда, ввергнутая в котел кипящей смолы.

Андрей Ярославич знаком руки подозвал к себе сотника Гаврилу, начальника великокняжеской дружинной охраны. Гаврило-сотский был широкоплечий мужик-подстарок, с благообразно умасленною черной большою головою, белым и румяным лицом и черной отсвечивающей бородой.

Он был в стальной, с козырьком, блистающей шапкемисюрке округлого верха, застегнутой под подбородком, и в доброй, светлой кольчуге новгородского дела.

— Строить моих! — приказал Ярославич.

— Вот добро! — прогудел сотник, открывая в большой улыбке белые зубы. — А то закисли!..

Князь отпустил его.

Сотник стремительно повернулся и тяжелым бегом, круша валежник, устремился к полянке, где возле своих заседланных коней, не отпуская повода из рук, стояла, ожидая своего часу, великокняжеская охранная дружина в триста человек.

Князь в сопровожденье Дубравки подъехал к ним, уже к выстроенным, в седлах, и остановил своего, в яблоках, аргамака перед самым челом дружины. Ни одному из трехсот не было больше девятнадцати лет!

Все они были копейщиками. Островерхие и у всех одинакие, стальные гладкие шишаки их блистали на солнце. Сталь слегка розовела, принимая на себя отсветы от острого, алого, словно язычок пламени, сафьянного еловца — флажка, который реял на шлеме у каждого.

Ничья еще не капнула слеза — кроме материнской — на этот шелк, на эти доспехи! Князь Андрей Ярославич, готовясь восстать на Орду, нарочно подобрал эту дружину из неженатых. «Меньше слез будет, меньше дум да оглядки, — говорил он ближайшим своим советникам. — Слезы женские пострашнее, чем ржа, для доспехов булатных!..»

Если бы княгиню Дубравку, в ее мужском кольчужном одеянье и в стальном шишаке, поставить к ним в строй, то великая княгиня Владимирская ничуть бы не выделялась среди них.

Дубравка, зардевшись, сказала что-то на ухо своему супругу, слегка наклонившись с седла в его сторону. Андрей одобрительно кивнул головой. Вслед за тем, по его приказу, юный знаменосец-хорунжий приблизился к Дубравке на рослом белом коне — ибо у всей первой сотни лошади были белые — и, спрыгнув с коня, преднес княгине хоругвь дружины: золотой вздыбившийся барс Ярославичей на голубом поле.

Княгиня приняла на ладонь край голубого знамени и благоговейно приложила его к своим устам.

С глубокой отцовской жалостью взирал великий князь на юные лица этих богатырей. И вдруг почувствовал, что не сказать ему без слез того заранее приготовленного напутственного, перед сраженьем, слова, с которым он хотел обратиться к ним, к этим мальчикам-витязям.

И вместо задуманной речи одно только и мог сказать князь Андрей.

— Что ж, ребятки мои, — молвил он попросту, — вам, витязям русским, что я говорить стану?! А меня впереди себя увидите!..

— Я сам поведу их! — обратился он к сотнику, указуя ему его место, по правую руку от себя, и выхватил блеснувшую под солнцем саблю.

И каждый из этих трехсот почувствовал себя ростом вровень с деревьями и понял, что немедля надо кричать душу сотрясающим рыком и нестись на крыльях беды, разить поганых остроперым копьем, валить их наземь, под копыта своего коня.

Князь Андрей провел перед собою, выпуская из леса на луговину, две первые сотни — на белых и на вороных конях, а когда поравнялась с ним третья — на серых, он тронул своего аргамака, дабы стать во главе этого отряда.

Вдруг он почувствовал, как две сильные руки осадили его скакуна, схватив под уздцы. Тут же он увидал, что воевода большого полка, старик Жидислав, поспешно несется ему наперерез, простирает к нему руки и что-то кричит.

Догадавшись, что это его, князя Андрея, хотят задержать, отвратить от принятого им ратного решенья, Андрей вспыхнул от гнева. Да разве в жилах его струится не та же самая кровь, что у брата Александра, — кровь Боголюбского Андрея, кровь Всеволода Великого?! Да разве кто-нибудь дерзнул бы брату Александру этак вот, рукою дружинника, осадить боевого коня?

— Прочь! — заорал он. — Прочь!..

Он в бешенстве кольнул коня шпорою. Но оба могучих телохранителя повисли на удилах, и конь заплясал, храпя. Они обдавались потом смертельного ужаса, творя святотатство немыслимого в бою ослушанья самому великому князю, верховному военачальнику. Однако так приказал им воевода большого полка, и если от княжого гнева мог еще заступить воевода, то ничего не смог бы поделать и князь, если б они оскорбили ослушаньем воеводу Жидислава! Не из таких был старик, чтобы прощать!..

В это время и сам Жидислав подскакал едва не вплотную и, сметнувшись с коня, умоляя, простер обе руки князю:

— Князь!.. Не гневися!.. Обезглавить нас хочешь?! На погибель идешь!..

— А они? — гневно воскликнул Андрей и взмахнул рукою в сторону юных, чья уже и последняя сотня вытягивалась из леса.

— То — мое место! — отвечал воевода и, с невероятною для его лет быстротою, снова очутился в седле и бросил коня вслед исчезавшей из леса дружине.

— Стой, старик! — крикнул ему вдогонку князь Андрей. — Где твое место? Я полки тебе вверил!.. А ты!..

И, не договорив, князь с такой силою вонзил шпоры, что его серый, в яблоках, рванулся вперед, опрокинув державших его телохранителей.

Воевода Жидислав, скорбно покачав головою, посмотрел вслед князю, который мчался стремительно из леса, не успевая отстранять ветви дерев, хлеставшие по его лицу. Сумрачно сведя брови, старый воевода направил коня под великокняжеский стяг на опушке бора, откуда руководил он полками, куда стекались к нему донесения со всех концов боя.

Однако новое испытанье ждало его сегодня со стороны великокняжеской четы: княгиня Дубравка, в сопровождении двух дружинников, мчалась вослед супругу.

— Княгиня!.. Умилосердись! — только и воскликнул старый Жидислав, увидев Дубравку.

— Я — туда: чтобы видеть! — сказала она, слегка потрясая головою, все еще не привыкнув, что на ней шлем, а не венец золотых косичек.