Есенин глазами женщин Антология
Мы вышли из палаты и зашли в контору узнать, что с С. А. Дежурный врач, к нашему удивлению, подтвердил, что милиционер действительно находился некоторое время в больнице, чтобы забрать Сергея Александровича, где-то наскандалившего, но что врачебная администрация упросила удалиться милиционера, так как это нервировало больных. Сказал, что отделение милиции обязало их, то есть администрацию, поставить в известность, когда Сергей Александрович будет выписываться. По правде сказать, мы оба, то есть я и Вардин, растерялись, но тут же решили, что будем добиваться, чтобы Сергея Александровича возможно скорее перевезли в кремлевскую больницу, которая тогда еще находилась в самом Кремле.
На другой день Вардин позвонил мне и сказал, чтобы я пошла к Апросову, он, кажется, был главврачом или зав. кремлевской больницы, чтобы с ним договориться о С. А. Есенине. Когда я пришла к Апросову, Сергей Александрович был уже в кремлевке, его перевезли в карете «скорой помощи», и уже он был освидетельствован несколькими врачами.
Меня удивило это – «несколькими врачами».
– Разве у него так плохо с рукой?
Апросов улыбнулся:
– Нет, не с рукой, а с головой. Мы хотим его поместить в очень хорошую больницу для нервнобольных.
Он мне тут же дал адрес и сказал, что сегодня лучше его не видеть, а через день-два я могу навестить Сергея Александровича в этой больнице.
Действительно, это лечебное заведение было очень хорошо устроено и нисколько не напоминало больницу. Все пациенты ходили в своих, домашних, привычных костюмах, посетителей принимали внизу, в небольшой уютной гостиной.
Помню, что Сергей Александрович спустился ко мне по деревянной, красивой лестнице, вымытый, чистый, совершенно спокойный, от тревоги не осталось и следа. Он поблагодарил, что его забрали «с этой ужасной больницы», имея в виду больницу Склифосовского, потом сказал, что очень скоро выпишется, так как чувствует себя хорошо. Мы договорились с Мариенгофом – он был у меня, – что устроим большой вечер в Политехническом. Долидзе берет устройство на себя.
Ушла я тогда совершенно успокоенная, все происшедшее мне показалось недоразумением, и даже не позвонила Апросову, чтобы узнать, чем же болен Сергей Александрович.
Из-за границы доходили слухи, и все нерадостные, что Сергей Александрович пьет, скандалит. Было грустно, что пропадает где-то хороший русский поэт и мы не в состоянии чем-нибудь помочь ему.
Интерес к кафе «Стойло Пегаса» пропал окончательно; проходя мимо, уже не тянуло зайти туда, потому что Сергея Александровича не было.
И вот, ранней осенью, в один из очень ясных дней, возвращаясь из Госиздата, увидела афишу, на которой огромными буквами значилось: «СЕРГЕЙ ЕСЕНИН», а подойдя ближе, прочитала, что сегодня в Политехническом музее, по возвращении из-за границы, выступит поэт Сергей Есенин…
Не помню, как отошла от афиши, знаю, что была большая обида: Сергей Александрович приехал и не зашел…
Машинально зашла в парикмахерскую, где всегда делала маникюр и причесывалась, и, почти ничего не видя, села за маленький столик своей постоянной мастерицы. Та, желая развлечь посетителя, залопотала что-то о погоде. Мне машинально пришлось согласиться, что погода действительно прекрасная.
– Это потому, что я приехал! – услышала я знакомый голос Сергея Александровича.
Он сидел за соседним столиком у другой маникюрши и, повернувшись в мою сторону, улыбался.
– Откуда вы? – удивилась я.
– Во-первых, здравствуйте. Вот сейчас освободят мои руки, и мы поздороваемся как следует, а во-вторых, у вас сегодня очень вкусный борщ на обед!
– Борщ? Какой борщ?
– Я у вас обедал и пробыл почти весь день. Принес билеты на вечер, вы были в Госиздате, мама оставила меня обедать. Я только что от вас.
– Когда вы приехали? – спросила я делано-равнодушным тоном.
– Вчера! И видите, сегодня уже выступаю.
Он был ослепительно веселый, приветливый, ласковый и милый. Он сел рядом со мной, дожидаясь, когда освободят мои руки. Он был рад, что дома, в Москве. Он повторил это несколько раз. Все время улыбался, и лицо его было ясное и спокойное.
Выйдя из парикмахерской, мы расстались, он куда-то торопился, а я пошла домой. У меня в комнате на столе лежали билеты, и мама подробно рассказала, как они провели время с Сергеем Александровичем.
Мне не сиделось дома. Я позвонила товарищу, который работал в Богородском, на заводе «Каучук», и поехала к нему в гости. Но, приехав туда, я заволновалась, что опоздаю на вечер С. А., и тогда мой товарищ, видя, что я нервно настроена, вызвал из гаража машину и поехал меня проводить до Политехнического музея. Проехав несколько домов, мы увидели огромное поле лиловато-розовых астр, крупных, сильных, очень красивых. Мне захотелось привезти букет осенних цветов Сергею Александровичу. К счастью, это было садоводство, и мы купили целый сноп милых цветов.
В Политехническом народу собралось много, надо было пробивать себе дорогу, мой провожатый помог мне и уже в вестибюле, прощаясь, предложил, что пришлет к концу вечера машину, и мы можем приехать с Сергеем Александровичем ужинать к ним домой. Я очень обрадовалась и сказала, что непременно приеду с Сергеем Александровичем.
Мое знакомство с Айседорой Дункан
С Айседорой Дункан я познакомилась после возвращения Сергея Александровича из-за границы. Был концерт в филиале Большого театра (бывший Зимина). Театр был плохо освещен, переполнен преимущественно молодежью, сцена, огромная и очень уж почему-то голая, поразила меня своим непраздничным видом. Выступала Дункан и с ней школа ее имени, которой в Москве руководила Ирма Дункан, приемная дочь танцовщицы. То ли я была плохо настроена, то ли я ничего не поняла, но от выступления Дункан я ждала большего, и насколько большего! Я видела и старую опустившуюся грудь, и излишне жирные, дрожавшие при каждом движении ляжки, и скованную порывистость, которая не могла быть и легкой, и изящной – годы брали свое. Да и публика посмеивалась, отпуская далеко не лестные замечания, впрочем, это меня только сердило. Я привыкла уважать таланты. А что она была талантлива, в этом сомнения, конечно, не было. Мне все-таки было странно, что такая пожилая женщина рискнула выйти на сцену чересчур голой, именно голой, а не обнаженной. Хотелось ее побольше укутать в этот газ, который будто невзначай падал с плеч и обнажал дряблое тело до пояса.
Мы уже хотели уйти, дожидаясь антракта, как вдруг на сцену вышел Сергей вместе с рабочими сценами и стал помогать им перетаскивать рояль. Раздались голоса: «Есенин пьян как цуцик». Сергей был действительно пьян, он излишне суетился и не помогал, а явно мешал рабочим сцены. Кто-то зааплодировал, Сергей не обращал внимания ни на выкрики, ни на аплодисменты. Решила пойти за кулисы и увести его домой. Он увидел меня и сейчас же подошел.
Она, видимо, была очаровательна. Это заметно по ее улыбке, притягательной, но уже явно заученной, и по глазам: они все еще очень хороши. Ясные глаза ребенка, пусть капризного, избалованного, но все же ребенка. И слова она произносит растягивая, несколько нараспев. Странная и непривычная манера разговаривать. Она полуголая стоит в уборной, все еще тяжело переводя дыхание, но уже с заученной улыбкой протягивает приветливо руку. Рука тянется вверх, она привыкла, что ей целовали руки все: мужчины и женщины, ярые поклонники ее таланта. Годами лобзали, и потому правая рука так вызывающе виснет в воздухе. Ничего не остается, надо взять руку и стряхнуть вниз в крепком рукопожатии. Она недоуменно смотрит в глаза и опять улыбается. Что-то поет-говорит, и мы расстаемся, Есенин выходит за мной.
– Видела, какая? – Он еще гордится ею.
И вдруг ринулся на сцену передвигать рояль. Из свиты Дункан подходит мужчина, слегка вьющиеся волосы, довольно интересный, и говорит, что полезно было бы увести Есенина домой, а то назревает скандал, в театре сенсация, когда он на сцене передвигает рояль, явно мешая рабочим.
Пробую уговорить Сергея, но это бесполезно. Он ссылается на то, что должен быть до конца в театре, раз она выступает. Ухожу из-за кулис. В зрительном зале шутки, смех, переговариваются, перешептываются. Называют фамилию Есенина – и слышится: «Пьяный, пьяный, пьяный».
Когда он только перестанет пить? Видимо, никогда.
Вечер безнадежно испорчен, кажется, что свет горит тускло, в зрительном зале висит какая-то дымка, курят нетерпеливые и не приученные еще зрители, пуская дым в рукав. Не отвыкли еще после Гражданской. И шум, постоянный шум, ровный, как будто работает испорченный вентилятор. Надо уходить домой. С другой стороны, хочется увидеть коронный номер сегодняшнего вечера. Дункан будет танцевать «Интернационал».
Сижу и жду. Милые девочки из студии Айседоры феями пронеслись по сцене, невесомые, легконогие создания в белых прозрачных одеждах. Очень красиво, большой художник отобрал и скомпоновал движения танца, чтобы получилась такая воздушная гирлянда.
Но вот и последний заключительный номер – «Интернационал». На сцене очень много красного: и свет, и флаги, и просто красные полотнища. На сцене она – Дункан. По сцене мечется старая женщина, обнажив висящие дряблые груди. Господи, почему это – «Интернационал»? Дряблые ноги и позы классических богинь, в которых каждое мгновение застывает танцовщица, не пленяют и не радуют. Мы сами очень молоды, очень эгоистичны, не верим, что сами будем стары и не прощаем никакой попытки, которая не приводит к победе. Да, танцовщица не победила, и потому апофеоз награждается жидкими аплодисментами, и публика идет к выходу, обмениваясь нелестными замечаниями по адресу голой старухи. Кое-кто пытается защитить танцовщицу, ее новаторство, ее попытку воплотить в танец революционный гимн; переговариваясь, выходим на улицу, темно, народ разбредается по домам, даже спора не вышло. Впрочем, и так все ясно. Еще один низвергнутый идол.
Сергей никогда больше не заговаривал со мной о Дункан. Говорили, что он от нее прятался, скрывался, – но только слухи, сам он, повторяю, никогда больше ни словом, ни намеком не напоминал о своей любви, о страстном увлечении несомненно яркой женщиной и талантливой танцовщицей Айседорой Дункан.
Сергей Александрович знал очень хорошо, что чтением стихов он просто обезоруживал человека, и потому всякий раз, когда были причины на него не только сердиться, но даже гневаться, он входил в квартиру, будто ничего не произошло, и с места в карьер сообщал, что он написал новые стихи, или просто начинал читать свои старые стихи. Гнев проходил, испарялся, и он считал себя амнистированным. Есенин охотно читал стихи везде: будь то поезд, улица, квартира, он читал даже в ночлежке, куда потянула нас неудержимая молодость, властно познававшая мир даже с изнанки, а к тому же писатель Леонид Максимович Леонов, а тогда просто Леня, собирал материал для своего романа «Вор». Мы шатались по пивным, ели раков, пили пиво, которое всем было противно, к нам подходили какие-то люди, садились, разговаривали, выпивали заказанное нами пиво и отходили, некоторые прирастали к столу в надежде, что мы угостим их еще кружкой, но у нас было мало денег, и они, разочарованные, уходили. Однажды с нами пошел Кожевников, не помню, как его звали, не помню, откуда он взялся, но он очень решительно предложил пойти в знаменитую ночлежку «Ермаковку». Он сказал, что собирает сам какой-то материал, и мы пошли, слепо веря, что с нами ничего страшного произойти не может, и действительно ничего не происходило из ряда вон выходящего, при нас странные постояльцы ночлежки сдерживались, не ругались, старались изъясняться изысканным языком, картузом обметали нары, чтобы могли присесть. Их явно радовало наше доверие и открытое отношение к ним. Оживленной беседы не получалось, мы не знали, с чего начать разговор, а они смотрели на нас, непрошеных гостей, явно не понимая, зачем мы к ним пожаловали. Кое-кто пытался что-то спросить. Мы сказали, что среди нас Есенин, но они никак не реагировали. Мы перешли в комнату, где помещались женщины, и тут Сергей вдруг начал читать стихи. Читал очень хорошо. Его слушали женщины и мужчины, которые пришли следом за нами в женскую спальню. Стоявшая впереди женщина, пожилая и оборванная, плакала горючими слезами, слушая Сергея Александровича.
Мы прошли еще по нескольким комнатам, спустились этажом ниже, бледный Сергей был явно взволнован чтением, но больше не пытался ничего читать.
Когда мы покинули ночлежку, поэт, бывший с нами, товарищ Есенина, вдруг сказал:
– А эта женщина, которая плакала, она ничего не поняла…
– Почему? – встрепенулся Сергей.
– А потому что она совсем, совсем глухая. Я задержался и попробовал с ней разговаривать, так мне все сказали, чтобы я зря и не пытался, она все равно ничего не слышит.
Сергей насупился и всю дорогу домой промолчал. Он молча простился с нами и пошел.
А теперь мне кажется, что этот милый и славный поэт просто все придумал, чтобы рассердить Сергея Александровича, я все собираюсь его спросить, но помнит ли он, как это было в самом деле?
Женитьба Сергея Александровича
В один из ненастных летних вечеров мне позвонил Сергей Александрович и пьяным голосом просил непременно к нему подойти. Он жил тогда в Брюсовском переулке, вместе с Галиной Бениславской, сестрами Шурой и Катей.
Мне не хотелось идти к ним, было уже поздно, да к тому же голос Сергея… Все располагало к тому, чтобы не идти.
Через несколько минут опять звонок. И опять Есенин просит прийти и, как всегда, когда он пьян, начинает прикидываться, что его обижают и что им пренебрегают: «Я за тобой приползу. Пойми, что я женюсь и тут моя невеста…»
– Какая невеста? – спрашиваю я, удивленная и встревоженная его новыми выдумками.
– Толстая Софья Андреевна! – говорит он торжествующе.
Я не знала тогда, что внучку Льва Николаевича Толстого звали, как и бабушку, Софья Андреевна, и потому, смеясь, отвечаю:
– А Льва Николаевича там нет?
Сергей что-то бормочет, трубку берет Галя Бениславская и разъясняет, что действительно у них в гостях Софья Андреевна Толстая, поясняет, кто она, и просит непременно прийти.
Поднимаясь в лифте к дверям квартиры, в которой жили Есенины и Бениславская, я слышу, как играют баянисты. Их пригласил Сергей Александрович из театра Мейерхольда. Знаменитое трио баянистов.
В маленькой комнате и без того тесно, а тут три баяна наполняют душный, спертый воздух могучей мелодией, которую слушать вблизи трудно. Гармонисты, видимо, приложились тоже и потому стараются вовсю, широко разводя мехи баянов. Рев и стон.
За столом сидят Галина, Вася Наседкин, Пильняк Борис Андреевич, двоюродный брат Сергея[49], который за ним ходил по пятам, незнакомая женщина, оказавшаяся Толстой, Шура и Катя, сестры Сергея. Сам он пьяный, беспорядочно суетливый, улыбающийся, как падший ангел. Он усаживает меня между Пильняком и Софьей Андреевной. Сам садится на диван и с торжеством смотрит на меня.
Галина Артуровна встает и выходит по хозяйским делам на кухню, то принесет чистую тарелку, то закуску, хлеб. Она все время в движении.
Шура, Катя, Сергей поют под баяны, но Сергей поет с перерывами, смолкая, бессильно откидываясь на спинку дивана, но опять выпрямляется и опять поет. Лицо у него бледное, губы он закусывает – это показывает очень сильную степень опьянения.
Я поворачиваюсь к Софье Андреевне и спрашиваю:
– Вы действительно собираетесь за него замуж?
Она очень спокойна, и ее не шокирует такой гам и шум, царящий в комнате.
– Да, у нас вопрос решен, – отвечает она и прямо смотрит на меня.
– Вы же видите, он совсем невменяемый. Разве ему время жениться, его в больницу надо положить. Лечить его надо.
– Я уверена, – отвечает Софья Андреевна, – что мне удастся удержать его от пьянства.
– Вы давно его знаете? – задаю я опять вопрос.
– А разве это играет какую-нибудь роль? – Глаза ее глядят несколько недоуменно. – Разве надо обязательно долго знать человека, чтобы полюбить его?
– Полюбить, – тяну я, – ладно полюбить, а вот выйти замуж – это другое дело…
Она слегка пожимает плечами, потом встает и подходит к откинувшемуся на спинку дивана Сергею. Она наклоняется и нежно проводит рукой по его лбу. Он, не открывая глаз, отстраняет ее руку и что-то бормочет. Она опять проводит рукой по его лбу, и он, открыв глаза, зло смотрит на нее и опять отбрасывает руку.
– Блядь, – говорит он неожиданно и добавляет совсем нецензурную фразу.
Она спокойно отошла от него и села на свое место как ни в чем не бывало.
– Вот видите, разве можно за него замуж идти, если он невесту материт?
И она опять очень спокойно говорит:
– Он очень сильно пьян и не понимает, что делает.
– А он редко бывает трезвым… – стараюсь внушить ей, что выходить за него нельзя.
– Ты же знаешь, – обращаюсь я к Гале, – что Сергей болен, какая же тут свадьба.
Она устало машет рукой, и в ее глазах я вижу боль и муку:
– Пусть женится, не отговаривай, может быть, она поможет и он перестанет пить…
– Ты в это веришь, Галя?
Она утвердительно кивает головой.
В коридор выходят остальные. Только трое баянистов продолжают раздирать квартиру раздольными широкими песнями, какие были бы уместны за городом на лоне природы. Сергей под их музыку спит, откинув голову. Лицо его бледно, губы закушены.
Усталая Галя провожает нас до двери. С Софьей Андреевной идет, кажется, брат Сергея.
Пильняк дорогой открывает тайны, что Софья Андреевна жила с ним, а теперь вот выходит за Сергея. Он говорит об этом, а за очками поблескивают его насмешливые глаза.
Мне ни о чем говорить не хочется.
Зачем это делает Сергей – понять нельзя. Явно, что он не любит и не пылает страстью, иначе он прожужжал бы все уши, рассказывая о своем увлечении. Впрочем, об этом он говорит только тогда, когда пьян, но я третьего дня видела его пьяным, он ничего не говорил о своей женитьбе.
…Утром он позвонил мне в Госиздат и сказал, что хочет прийти ко мне вечером с Соней, так как он вчера, кажется, плохо держал себя. Голос его совершенно трезв. Я соглашаюсь встретиться с ним вечером.
По дороге из Госиздата зашла в магазин, чтобы купить кое-что для предстоящего визита. На Дмитровке встретила певца Белостоцкого. Он сказал, что уезжает за границу, учиться в Италию. Мы шли и разговаривали, он поднялся со мной в квартиру. Наши были все в отъезде. Мы были в доме одни. Я стала накрывать на стол, так как Сергей обещал прийти не позже шести часов. Белостоцкий рассказывал о предстоящем путешествии. Я все думала, как это все странно, Сергей собирается жениться – и без всякой радости, пьяный, какие-то баянисты, страшный шум в квартире… все неясно.
Пришел Сергей с Софьей Андреевной, потом Юра Либединский. Сергей где-то уже успел выпить, и лицо его бело, будто вымазано мелом, и опять прикусывает губы. Софья Андреевна, высокая женщина, очень похожая на своего деда, только что без бороды, пришла в чужой дом, к чужой женщине, чтобы говорить о свадьбе. Сергей, как только вошел, сразу заявил, что пришел именно говорить о своей женитьбе. Он все твердит Софье Андреевне, что я его друг, что он со мной очень считается. Она согласно кивает головой и повторяет:
– Я это знаю, Сергей Александрович, знаю!
Белостоцкий с удивлением смотрит на все происходящее. Сергей начинает говорить отрывистыми фразами, хмель овладевает им все больше и больше.
Вдруг он зовет меня в другую комнату и просит, чтобы туда вошел и Либединский.
Мы втроем сели в кабинете Берзина, и Сергей, вдруг с испуганным и напряженным лицом, проговорил:
– Я поднял ее подол, а у нее ноги волосатые… Я закрыл и сказал: «Пусть Пильняк, я не хочу… Я не могу жениться».
Все это он говорит достаточно громко, Либединский покраснел. Ему явно было неудобно. Юра подошел и плотно закрыл дверь в комнату, где оставались Софья Андреевна и Белостоцкий. Сергей продолжал жаловаться:
– Я человек честный, раз дал слово, то я его сдержу. Но поймите, нельзя же так? Волосы хоть брей…
– Тише ты, Сергей, – напрасно уговаривал Либединский Есенина.
А Сергей перешел уже на то, как будет справлять свадьбу. Он перечислял, кого позовет, а кого не позовет, и все твердил, что «графьев» он не позовет, не надо, пусть их будет только пять человек… С ним никто не спорил, и он стал смеяться пьяным смехом и повторял все, что очень здорово выйдет:
– Сергей Есенин и Толстая, внучка Льва Николаевича… Вот…
Мы поспешили увести его к невесте и сидели, разговаривая почти до рассвета. Москва успела выспаться и проснуться, а мы все разговаривали, ни до чего толком не договорившись. Ничем и никак я не могла убедить Софью Андреевну – сначала вылечить, а потом выйти замуж. Она стояла на своем, что Сергей перестанет пить, как только будут жить вместе. На все его обидные, оскорбительные разговоры она тоже не обращала ни малейшего внимания.
Ушли они вместе, оставив горький осадок. Белостоцкий, ошарашенный, смотрел на меня удивленно, не находя слов для расспросов. Он, видимо, слышал все, о чем мы говорили в соседней комнате.
Сергея я не отговаривала от женитьбы, так как Галя Бениславская не возражала. Я видела, что она очень страдает, но все же говорила, что так будет лучше. Лучше? Для кого лучше?
Потом этот несчастный попугай достал медное кольцо, и Сергей стал считать после этого, что жениться надо непременно, и очень много говорил о джентльменстве, но все как-то нескладно, бестолково.
На свадьбу я не пошла, да и не хотела я видеть всего этого.
А вот проводить их на Кавказ, куда они собрались в качестве свадебного путешествия, я пришла.
Провожала я их тепло, мне стало казаться, что он перестанет пить, если у них будет ребенок. Шутя подарила им маленькую куколку и ванночку, чтобы ее купать. По этому поводу из Баку Сергей мне прислал открытку. В общем, они уехали, и все понемногу стали успокаиваться.
Вернувшись из путешествия, они стали жить у Софьи Андреевны. Я к ней немного привыкла. Уже называла ее Соня и даже стала говорить с ней на «ты».
Квартира у нее была большая, на Пречистенке, в одном из переулков, с балконом.
Помню, что после приезда он пришел за нами, чтобы пойти к нему в гости. Я пошла с дочкой, так как Сергей сказал, что купил живую рыбу и специально выпустил ее в ванну, она будет плавать до нашего прихода.
Действительно, придя к ним, мы сразу пошли в ванную. Большая, шустрая рыба плавала в ванне. Сергей был очень весел, много шутил, совсем не пил в этот день, и мы очень хорошо провели время до обеда, а после обеда собрались в кино на Арбатскую площадь.
Мы шли по бульварам пешком, так как надо было отвести дочку домой, она еще была мала, и мы не хотели ее брать в кино. Мы шли с ней несколько впереди, и я ее спросила:
– Понравилось тебе у Сережи?
– Да, – ответила она живо. – Только он сам очень похож на белую вошку…
Я остановила ее, но было уже поздно. Сергей услышал это и очень обиделся. Я увидела, как у него испортилось настроение.
Мы проводили ее домой, и он с ней прощался не так сердечно, как делал это всегда.
Мы пошли в кино. Но среди сеанса нам всем надоело, и мы вышли из кино. Они меня провожали с Соней. Мы распрощались у дверей нашего дома.
А на другой день мне уже звонила Соня и жаловалась, что Сергей опять запил, пьет безобразно, скандалит, уходит из дома.
К Сергею повадился какой-то пропойца-музыкант приходить на лестницу. Придет и играет на скрипке под дверью. С ним Сергей и уходил пьянствовать.
В эти дни мне приходилось его вытаскивать из ресторана «Ампир», где он, допившись до бесчувствия, колотил вдребезги посуду, зеркала, опрокидывал столы и стулья.
Страшное зрелище застала я в «Ампире». Среди битой посуды ничком лежал Сергей Александрович, тесно сомкнув губы. Я видела, что он уже все понимает, но прикидывается бессознательным. Я нагнулась и сказала:
– Сережа, поедем домой.
Он не вставал, мне противно было до него дотронуться: он весь был покрыт блевотиной.
– Сережа, – позвала я его еще раз. – Если ты не пойдешь, я уйду, и тебя заберут в милицию.
Он шевельнулся, потом приподнялся и открыл глаза. Я помогла ему подняться и вывела из ресторана.
Мне совсем не было стыдно возиться с пьяным Сергеем, я очень хорошо понимала, что он очень болен, и знала, что ему надо было лечь в клинику и лежать много времени, чтобы прийти в себя.
Это были последние и самые, может быть, страшные запои.
Как-то утром позвонила Софья Андреевна и попросила срочно приехать: Сергей громит квартиру.
Приехала. Квартира являлась передо мной во всем страшном разгроме. В столовой было перебито все, что можно было перебить, вплоть до люстры.
И опять на груде черепков и осколков лежал пьяный и грязный Сергей.
И опять пришлось долго его уговаривать, чтобы он встал, пошел в ванную, переменил белье и костюм. Он встал и пошел. Меня поразила его бледность. Он никогда ярким цветом лица не отличался. Сестра его Катя, старшая из сестер, была тоже очень бледной, но тут Сергей был просто мертвенно-бледен. Пока он приводил себя в порядок, нянечка Толстых убирала столовую. Собственно, вся уборка заключалась в том, что вымели черепки и осколки, переменили скатерть, а на стенах висели портреты Льва Николаевича, фотографии, все стекла были побиты. Сергей старался чем-нибудь тяжелым угодить непременно в портрет и кричал:
– Надоела мне борода, уберите бороду!..
Он пришел из ванной чистый, молчаливый. Я стала с ним разговаривать. И еще когда он был в ванной, я позвонила Вардину, с которым Сергей очень считался, и просила приехать. Сергей встретил Вардина хорошо, но тоже молчаливо. Я, в присутствии Сергея, стала рассказывать о его художествах, но Вардин предложил перейти в другую комнату, а Сергей лег в столовой на кушетку.
Пока мы говорили и советовались, Софья Андреевна решила навестить Сергея. Я не пускала ее, но она все же пошла. Вардин стал звонить, куда можно устроить Сергея на излечение, сговаривался с Санотделом Кремля.
Вдруг из столовой раздался резкий крик. Мы вбежали туда и застали такую картину: Сергей лежал на кушетке, а Соня стояла, закрыв лицо руками, лицо было в крови. Сергей перебил ей переносицу.
– Что ты, разбойник, делаешь! – закричала я.
Он закрыл глаза и не откликался.
Пришлось вызывать врача для Сони. Она, кажется, уже понимала, что Сергей очень сильно болен.
Еще по осени Сергей с балкона сбросил свой бюст работы Коненкова, уверяя, что Сереже (так он называл свой бюст) очень жарко и душно. Он вынес бюст на балкон, поставил на балюстраду и, посмотрев, что внизу никого нет, столкнул бюст на улицу. Упав с огромной высоты, естественно, глина рассыпалась на сотню кусков.
Когда Вардин стал его спрашивать, что все это значит, Сергей не открыл глаз, притворившись, что не слышит.
Мы пробыли довольно долго у Сони, стараясь ее утешить и помочь.
Сергея удалось устроить в поликлинику к Ганнушкину на Девичьем Поле.
Сергей просил передать мне, чтобы я к нему не приходила, так как только я виновата в том, что его заперли в психиатрической клинике.
Стараясь не раздражать больного Сергея, я не ходила его навещать. Но прошло очень немного дней, и он просил Катю, свою старшую сестру, передать мне, что если я не приду, то он уйдет из больницы.
Накупив гостинцев, я пришла вечером в клинику. Дежурил врач Александр Яковлевич Аронсон, мой хороший знакомый. Он просил, прежде чем подняться к Сергею, зайти к нему в кабинет. Я так и сделала. Александр Яковлевич спросил меня:
– Нет ли режущих и колющих предметов в свертке, веревок или шнурков?
– Почему вы об этом спрашиваете? – удивилась я.
– Потому, что Сергей Александрович очень плох, и если бы он был не Есенин, то мы бы его держать в клинике не стали, так как его болезнь давно и подробно изучена и для нас не представляет интереса…
И Александр Яковлевич Аронсон назвал по-латыни эту болезнь.
– Впрочем, – сказал он, – идите, он ждет вас.
Поднимаясь по лестнице на второй этаж, увидела на площадке второго этажа Сережу. Он был чисто вымыт, в сером костюме, с пушистыми волосами, в белом шелковом пуловере.
– Где же ты пропала? – встретил он меня упреком. – Я давно тебя жду.
Мы вошли в его комнату. Это была комната направо. Я стала накрывать стол и расставлять всякие вкусные вещи. Дверь в его комнату стояла настежь раскрытая, ее придерживал чурбачок, плотно забитый в пол.
– Почему дверь не закрывается, Сережа?
– Здесь везде двери открыты. Только я никуда не хожу, я их всех боюсь. Сегодня в женском отделении одна бегала с бритвой, с лезвием от безопасной бритвы, и я испугался.
Он стал подробно излагать, как он не хочет ни с кем общаться, потому что тут много больных, и опасно больных. Предупреждал, чтобы я была осторожна, так как на этой же площадке расположены женские палаты и что там лежит и та, которая бегала с бритвой.
Потом Сергей стал читать стихи, которые он написал уже здесь, в больнице, в числе их был и «Лимонный свет». Мы много говорили о том, чтобы уехать от Москвы, в какой-нибудь хвойный лес, и там пожить некоторое время. Сергей меня уговаривал, чтобы я тоже бросила на время Москву, что мне тоже надо отдохнуть. Я была рада его хорошему настроению. Он ни разу не упрекнул меня, что его устроили в эту клинику.
Уходя, я еще раз попросила Сережу полежать подольше и окончательно вылечиться. Он торжественно обещал и проводил меня вниз до вестибюля.
Александр Яковлевич отправил его спать, а меня опять пригласил к себе:
– Ну, как вы его находите?
– Просто прелестным, он давно таким не был. Вы напрасно меня пугаете, Александр Яковлевич.
Он грустно покачал головой:
– Зачем же мне вас пугать, я просто предупреждаю вас, чтобы вы не обольщались несбыточными надеждами.
– Я не понимаю, что вы хотите сказать.
– То, что Сергей Александрович неизлечимо болен и нет никакой надежды на то, что он поправится.
– Вы с ума сошли, – вырвалось у меня невольно. – Если у вас все такие безнадежные больные, то вам просто нечего будет делать.
– Вы же понимаете, что я говорю все это, вполне понимая, как это серьезно, – начал опять Александр Яковлевич, – не надейтесь ни на что…
– То есть вы хотите сказать, что Сергей Александрович недолговечен?
– Да, – кратко ответил он.
– А если мы заставим его лечиться насильно?
– Это тоже не достигнет цели…
– Что же, он не проживет и пяти лет?
– Нет.
– И трех лет не проживет?
– Конечно, нет!
– А год?
– И года не проживет!
– Так как же это? Я не понимаю…
– Вы успокойтесь, идите домой, а завтра поговорим еще раз.
Но как можно успокоиться, когда ассистент Ганнушкина, человек, который так хорошо относился ко мне, к Сергею Александровичу, сказал, что Есенин обречен…
Я поздно вечером позвонила на квартиру Воронского и рассказала о моей беседе с Аронсоном.
– Что же вы предлагаете? – спросил Воронский.
– Давайте возьмем его под опеку, скажем, вы, я и Наседкин. Никто не обвинит нас в каком-нибудь влиянии той или иной литературной группы. Мы представители трех разных течений. Заставим насильно лечиться.
– Что ж, – согласился Воронский. – Давайте сделаем так, как вы предлагаете. Я завтра поговорю с юристом, вы мне звоните в редакцию, завтра я буду целый день.
Смерть Сергея Есенина
На другой день я не пошла в Госиздат. У меня была срочная работа, которую я должна была закончить.
Выяснилось, что дома нет денег, мама мне об этом сказала часов в двенадцать. Пришлось созваниваться с бухгалтером Госиздата Михаилом Ивановичем Быковым, и тот, после долгих торгов, крика и отказа, все же милостиво согласился выписать аванс в сорок рублей. Я попросила отца получить эти деньги, выдав доверенность.
Среди дня позвонил А. А. Воронский и сказал, что он советовался с юристом, заявление будет составлено, и мы на днях соберемся, чтобы подписать его и передать московскому прокурору.
Уже смеркалось, а отец все не возвращался. Трудно было понять, что его так задержало. Мама несколько раз просила позвонить в Госиздат, но я все как-то откладывала это. И вот уже часов в пять явился отец, очень сильно навеселе. Он сказал, что денег не дали, обещали дать непременно завтра, что все деньги забрал Сергей и уезжает вечером в Ленинград.
– Кто уезжает?
– Сергей!
– Где ты его видел?
– Я с ним целый день ходил. Мы всё сидели в пивной. Сергей не один, с ним доктор невысокого роста, еврейчик.
– Александр Яковлевич? – удивилась я.
– Да, Александр Яковлевич, он из больницы, где лежал Сергей.
Я сейчас же позвонила Софье Андреевне, и она подтвердила, что Сергей вышел из больницы и не велел мне об этом сообщать, что он действительно собирается вечером уехать в Ленинград. Говорит, что будет «жить постоянно в Ленинграде». Сказала, что, видимо, с Сергеем они расстаются совсем. Сергей забрал свои вещи и уложил их в чемодан. Все упаковано, и Сергей где-то бродит по Москве.
От отца я тоже не много узнала, он посмеивался и говорил, что Сергей непременно уедет, что в Москве ему все надоело. Рассказывал, что Сергей очень боится, что я его остановлю, а потому он просил и отца ничего мне не говорить.
Мне хотелось сейчас же поехать в Ленинград, но был уже вечер, и мне трудно было достать денег на поездку, так как все редакции закрывались. К тому же это было двадцать третье декабря, а двадцать пятого все праздновали Рождество – издательство и журналы будут закрыты.
Я позвонила знакомым, у которых всегда «в минуту жизни трудную» могла одолжить денег. Мне сказали, что завтра, то есть двадцать четвертого декабря в Ленинград едет мой большой друг М. Ш., и мы договорились, что поедем вместе. Он на себя взял обязанность купить билеты.
Я сейчас же позвонила Воронскому и сказала, какое возникло затруднение; посоветовавшись, решили так, что в Ленинграде я постараюсь увидеть кого-нибудь из писателей и договорюсь о том, что с Сергеем никто не будет пить, что за этим проследят в Ленинграде и вернут его в Москву. А если он не поедет, то мы тогда уже будем хлопотать сами. Кроме того, Воронский посоветовал встретиться там с Есениным и постараться привезти его в Москву.
Читать бесплатно другие книги:
