Живой Есенин Антология

1

Московское коммерческое училище на Остоженке (ныне Метростроевская) находилось в громоздком красного цвета здании, подпираемом массивными колоннами. Теперь в том же мало изменившемся помещении расположился Институт иностранных языков. На его внешней стене по-прежнему прикреплена мемориальная доска, напоминающая о том, что здесь в двадцатых годах девятнадцатого века учился Иван Александрович Гончаров.

Будущий великий романист не кончил полного курса Коммерческого училища, ушел и, подготовившись, поступил в Московский университет. Об училище он писал своему брату Н. А. Гончарову:

«…Мне тяжело вспоминать о нем, и, если б пришлось вспоминать, то надо бы было помянуть лихом… Он (директор. – М. Р.) хлопотал, чтобы было тихо в классах, чтобы не шумели, чтобы не читали чего-нибудь лишнего, не принадлежавшего к классам, а не хватало его ума на то, чтобы оценить и прогнать бездарных и бестолковых учителей… Нет, мимо это милое училище!»[11]

Прошло семьдесят пять лет с того дня, как И. А. Гончаров покинул училище, а в нем мало что изменилось. Воспитатели за малейшую провинность клали учеников младших классов себе на колени вниз животом и пускали в ход линейку. Старшеклассников поучали, поставив спиной к стене и постукивая по лбу увесистым ключом от дверей класса. Размножались фискалы, процветали доносы. Начальство искореняло крамолу. Все это прикрывалось опекуншей императрицей Марией Федоровной, которой на старости лет иноземные искусники сделали косметическую операцию лица. Огромный портрет этой «неувядаемой» красавицы в аляповатой золоченой раме висел на видном месте в актовом зале. А вокруг по стенам – одетые в военную форму разных веков самодержцы.

Особенный трепет вызывал попечитель училища гофмейстер императорского двора князь Жедринский, напоминавший в своем сплошь вызолоченном мундире начищенный до блеска медный самовар.

Он не одобрил выпущенный старшими классами рукописный журнал «Рассвет». В нем были помещены мои первые стишки. Были у меня и другие, и я дал их почитать учителю русской словесности Хитрову.

Дней через пять статский советник П. И. Хитров отдал мне стихи. Под стихотворением «Зимняя ночь» аккуратно было выведено: «Основная тема: поэзия природы; частная мысль: зимний пейзаж; идея, как вывод: зимой хорошо: путь чистый, но мрачный». И таким образом были разобраны все стихи, впрочем, иногда попадались замечания: «Верно подмечено», «Очень удачно передано»; «Неудачна форма»; «Не верен тон» и т. д., и т. п.

Что было делать? В те далекие годы начинающий литератор не мог нигде получить помощи. К профессиональным поэтам было трудно попасть, посылать в редакцию журналов стихи – бесполезно; печатались ответы на последней странице, петитом, в «Почтовом ящике» в таком изящном стиле: «Ваши стихи сданы в корзину», «Глупостей мы не печатаем», «А знаете ли вы, что за такие стихи в порядочном доме морду бьют?»

По окончании Коммерческого училища я стал готовиться к поступлению в Московский университет и сдал экстерном латинский язык. Одновременно репетировал отстающих учеников и принимал участие в деятельности «Общества бывших воспитанников Московского коммерческого училища». Именно там на заседании (это было в 1915 году, во время первой мировой войны) я увидел высокого сутулого старика в черном сюртуке с копной седых, зачесанных назад волос. Мне сказали, что это известный критик Сергей Глаголь (доктор С. С. Голоушев), который много лет назад тоже учился в Московском коммерческом училище.

После заседания меня представили Сергею Глаголю. Потом я зашел к нему домой (он жил в одном из переулков Остоженки) и занес ему три моих рассказа. Помню, говорили мы о том происшествии, которое случилось в нашем училище в 1912 году (год реакции). Кто-то донес инспектору, что у ученика 6-го класса Гудкова в парте лежат прокламации. Ученика посадили, инспектору дали орден.

– Вот, видите, Вольтер прав, – сказал Глаголь. – «Доносы процветают там, где их поощряют».

Я объяснил, что за Гудкова отомстили: в актовом зале из портрета Николая II вырезали в середине квадрат, и сквозь него была видна желтая стена.

– Это я знаю, – подхватил Сергей Сергеевич, посмеиваясь. – В училище загорелся сыр-бор!..

После этой встречи Глаголь известил меня открыткой о том, что один из рассказов «Предсказание» ему понравился, и он покажет его Леониду Андрееву, который вскоре приедет из Петербурга.

Кто в те годы не читал андреевские: «Рассказ о семи повешенных», «Жили-были», «Бездна» или роман «Сашка Жегулев»? Кто не видел пьес «Дни нашей жизни», «Анфиса», «Екатерина Ивановна»? А потрясший зрителей в Художественном театре «Анатэма»?

Я больше всего любил рассказ Леонида Андреева «Баргамот и Гараська». В детстве я жил с родителями на Солянке, в М. Ивановском переулке, в двух шагах от Хитрова рынка. На перекрестке этой улицы и переулка стоял городовой, внешне напоминавший Баргамота, все жители и хитрованцы величали его по имени-отчеству, и, конечно, он принимал дары от содержателей ночлежек, притонов, домовладельцев, чьи здания были на его участке. Был на Хитровке и «пушкарь – промышленная голова» Гараська, только звали его «Колька-пьяный». Горе было любому человеку, если обижал Кольку: он узнавал силу пудовых кулаков Баргамота…

Вскоре я предстал перед знаменитым писателем. Резкие черты лица, горбатый нос, открывающие большой лоб черные крылья волос, острая черная борода, огромные, вспыхивающие черными огнями глаза заставляли надолго запомнить Леонида Николаевича. Одет он был в черную вельветовую куртку с отложным воротником, из-под которого спускался на грудь небрежно повязанный галстук. Писатель поднялся из-за стола и, пожимая мне руку, заглянул в глаза. Потом стал шагать по комнате, а я испытывал нервную дрожь ученика, протягивающего на экзамене руку за билетом.

– Какие вещи Герберта Уэллса вы читали? – спросил меня Андреев, остановившись.

– «Борьбу миров», «Машину времени».

– А «Преступление лорда Артура Савиля»?

– Не читал!

– Поэтому вы и не знаете, что ваш рассказ «Предсказание» похож на этот «Этюд о долге» Уэллса, – и Леонид Николаевич рассказал содержание.

Конечно, мой рассказ по исполнению ни в какое сравнение не шел с «Этюдом о долге», который я вскоре прочитал.

– Вам нужно больше читать, – продолжал Леонид Андреев. – Для чего? Для того, чтобы не повторить то, что уже написано! И не писать так, как это делали до вас! Найдите свою тему, свой стиль, свой язык! Вы где учитесь?

– Собираюсь поступить на юридический.

– Ни один факультет не дает такое познание жизни, как юридический. Я учился и работал судебным репортером. Какие сюжеты! Какие характеры! Фейерверк страстей!

Несколько минут он вспоминал, как тот или иной судебный процесс наталкивал его на золотые темы.

– Не спешите публиковать ваши рассказы, – продолжал Леонид Николаевич. – В литературе очень важны первые шаги. А то шагнут, а авторов не замечают.

Хотя все это говорилось мне гораздо мягче, чем я передаю, но я сидел, чувствуя, что земля разверзлась подо мной, а я лечу в пропасть. У меня только нашлось силы робко задать мучительный вопрос:

– Выйдет у меня что-нибудь?

– Я не профессиональный хиромант! – проговорил Андреев и улыбнулся. – Прежде чем стать хорошим писателем, надо быть отличным читателем! – сказал он на прощание.

2

Для меня революция началась с того момента, когда в аудиторию Московского университета во время очередной яркой лекции профессора Озерова вошел староста нашего юридического факультета и сообщил, что Николай II отрекся от престола. Сейчас мы, по примеру петроградских студентов, должны разделиться на «пятерки», препровождать царских «блюстителей порядка» в тюрьмы, из которых уже выпускают политических узников. После этих слов старосты загромыхало такое «ура», что в окнах задребезжали стекла.

Мы начали выбирать руководителей «пятерок» и называть фамилии студентов, которые должны войти в каждую из них. Вдруг слева, в проходе, раздался шум, крик, и мы увидели нашего тыкволицего, с десятком царских медалей на бугристой груди «педеля», у которого вырывали записную книжку. Оказывается, он, украдкой, в уголке, записывал фамилии руководителей и участников «пятерок», чтобы по привычке осведомить охранку. Студенты вырвали у него записную книжку, вытащили его из аудитории и спустили с лестницы.

До глубокой ночи «пятерки» патрулировали по городу. Так же шагали с красными повязками на рукавах студенты других высших учебных заведений, рабочие московских заводов, горожане-добровольцы. Многие из них вели обезоруженных городовых, околоточных, приставов, жандармов, филеров – сыскных агентов охранки. Наша «пятерка» остановила автомобиль, в нем ехал помощник московского градоначальника Андрианова подполковник Заккит. Мы вывели его из машины, обыскали, взяли оружие и препроводили за решетку.

Я патрулировал в «пятерке» с одним студентом, и мы разговорились. Я сказал, что пишу стихи и рассказы. Он объяснил, что его отец, присяжный поверенный, большой любитель литературы, меценат, и зовут его Михаил Юрьевич, как Лермонтова, а моего спутника Федором Михайловичем, как Достоевского. В доме отца бывают некоторые литераторы, в частности Ю. И. Айхенвальд, и, если я хочу, он, Федор Михайлович, может достать записку, адресованную этому критику. Я не отказался, и вскоре у меня в руках была визитная карточка Михаила Юрьевича, где он просил Айхенвальда принять меня.

Имя Айхенвальда мелькало в газетах и журналах. Его «Силуэты русских писателей» и «Этюды западных писателей» были расхвалены рецензентами.

Критик жил в доме № 32 по Новинскому бульвару (ныне улица Чайковского). Кстати, этот дом принадлежал «московскому златоусту» Ф. Н. Плевако.

Я даю впустившей меня в квартиру горничной визитную карточку присяжного поверенного. Горничная плывет по длинному коридору, исчезает за дверью, вновь появляется и пропускает меня в кабинет Айхенвальда. Подходя к столу, за которым он сидит, я кланяюсь и, по его приглашению, опускаюсь в мягкое кресло. Присматриваюсь к критику: он очень сутул, близорукие глаза за толстыми стеклами очков чуточку выпуклы, короткие согнутые в локтях руки похожи на культяпки. Держа мою тетрадь со стихами, он говорит западающим неровным голосом, и у меня по спине пробегают мурашки.

Сущность поэта (это слово Айхенвальд произносит с благоговением) нельзя объяснить. Он – поэт, он – неповторим! И поэтому одинок!

Критик тихонько раскачивается вперед и назад, его руки-коротышки описывают маленькие круги, и кажется, что он совершает магические заклинания.

Поэт, продолжает Айхенвальд, живет на земле, но, помимо своего желания, отделен от людей, от всего мира. Он создан потусторонними силами. Он, поэт, живое доказательство того, что настоящая реальность не материя, а дух! На поэта не влияет ни эпоха, ни страна, ни общество. Критик привстает на цыпочки, черты его бледного лица заостряются, его ручки поднимаются над головой. Поэт, глухим, словно потусторонним голосом добавляет он, не кто иной, как наместник бога на земле…

(Вот что значит визитная карточка Михаила Юрьевича!)

Айхенвальд замолчал, глубоко вдвинулся в кресло, сидит, не шевелясь, только губы его продолжают что-то шептать. Я настолько озадачен, что боюсь перевести дыхание. До сих пор я знал, что наместник бога – римский папа, а тут еще и поэт! А ведь таких наместников немало! Понятно, что все это не касается автора тех стихов, которые лежат перед критиком на столе. У меня одно желание: подняться с кресла, взять свою тетрадку стихов и неслышными шагами, именно неслышными, покинуть кабинет. Но через минуту Айхенвальд спокойным сухим тоном объяснил, что стихи прочтет и через две недели пришлет ответ господину присяжному поверенному, к кому мне и следует обратиться…

Через две недели я зашел в контору к Михаилу Юрьевичу. Он так же был похож на Лермонтова, как швабра на хризантему. Айхенвальд прислал мою тетрадку стихов со своими пометками. Полностью его удовлетворило единственное стихотворение «Голубое»:

3

Москвичи с утра до вечера выступали на митингах сперва возле памятника Пушкину, потом на Скобелевской (теперь Советской) площади, вблизи скачущего на коне «белого генерала». Какие фигуры появлялись на возведенных деревянных помостах! Старые генералы от инфантерии, или, как их окрестил народ, генералы от дизентерии, призывающие, как и Керенский, к войне до победного конца. Подозрительные личности в синих с большими окулярами очках, рассказывающие «святую правду» о том, что большевики и Ленин – немецкие шпионы, которых Германия отправила в Россию в запломбированном вагоне. Ударницы женского батальона – дебелые особы в военной форме, с трудом поднимающиеся на помостки. Они призывали отдать свою жизнь за «спасителя России» Керенского. Выходили люди в штатском, уверяющие, что спасение России – в учредительном собрании, и призывающие голосовать за список № 1 – кадетов (партию народной свободы), № 2 – народных социалистов, № 3 – эсеров, № 4 – меньшевиков и ни в коем случае за № 5 – большевиков.

Эта агитация за списки перекинулась и в Московский университет: студенты разъезжали по Москве и Московской губернии, агитируя народ опускать бюллетени за ту или иную партию. Агитация не всегда соответствовала идейным убеждениям некоторых студентов, а зависела от тех материальных средств, которыми их снабжала одна из партий. Такие студенты агитировали в разных местах за две, за три противоположные партии. Это же проделывали студенты и других высших учебных заведений, стремясь заработать на хлеб насущный. Какое – после таких агитаций! – получилось бы учредительное собрание, предлагаю судить читателю.

Октябрьским днем в университете разнеслась весть о том, что Временное правительство арестовано, а Керенского, переодетого в костюм сестры милосердия, американцы вывезли из Петрограда. Вся власть перешла к Совету рабочих и солдатских депутатов. Эта весть разделила преподавателей и студентов на два лагеря: белоподкладочники и реакционно настроенные профессора стали совещаться в одной аудитории; остальные – их было меньшинство – в другой.

Через несколько дней в Москве началась битва красногвардейцев с юнкерами, которые засели в домах, стреляли из окон и устраивали засады за каждым углом. Красногвардейцы яростно и ловко выбивали их оттуда. Кровопролитные бои произошли у Никитских ворот, на Театральной (Свердлова) площади, особенно у гостиницы «Метрополь» и кинотеатра «Модерн». Рев пушек гулко прокатился по Москве, от грохота в окнах, балконных дверях дребезжали стекла, внезапно вылетали из рам и со звоном рассыпались на тротуарах.

Юнкера переоделись в солдатские шинели, повязали красные повязки на правые рукава и этим провокационным способом проникли за стены Кремля, а к ним устремились сторонники Временного правительства из городской думы. Казалось, теперь Кремль нельзя взять никакой силой. На это и рассчитывал командующий Московским военным округом правый эсер полковник Рябцев.

Но красногвардейцы выкатили пушки под стены Кремля, ударили по юнкерам и белогвардейцам. Те стали искать путь к отступлению…

В центре Москва была изранена: стекла в окнах домов выбиты, заложены подушками, перинами, забиты фанерой; с фасадов осыпалась штукатурка, отбиты карнизы; водосточные трубы смяты, сорваны; вывески прострелены, отверстия, пробитые пулями, светятся; тротуары и мостовая усыпаны стеклом, кусками кирпича, железа; афишные тумбы сломаны, выдернуты, ветер треплет обрывки бумаги. У Никитских ворот сгорели два дома – жильцы роются на пожарище. На Тверском бульваре повалены деревья.

Я шагаю по Б. Дмитровке (ныне Пушкинская), прохожу мимо Охотного ряда. Здесь в магазинах и палатках мордастые, краснорукие торговцы продавали – дешевле, чем в других местах, – мясо, кур, потроха, квашеную капусту, огурцы. Здесь висела кричащая вывеска торговца рыбой: «Сам ловил, сам солил, сам продаю». Теперь тут пусто, только шагает мальчишка с большим пузатым стеклянным кувшином на голове, где, мерно покачиваясь, плещется подкрашенная розовой краской вода, продаваемая стаканами.

На старом здании университета разбиты снарядом часы, погнутые стрелки показывают одиннадцать минут седьмого.

В аудитории № 1 происходила сходка студентов-юристов, которая окончилась избранием старостата. Я вошел в число старост, и на меня возложили обязанность заведовать социальным обеспечением студентов, что отнимало немало времени. В тот день я столкнулся в коридоре с сыном Михаила Юрьеича – Федором Михайловичем. Он сказал мне, что группа студентов, пишущих стихи, собирается сегодня вечером в кафе футуристов.

Это кафе помещалось на Тверской, в Настасьинском переулке, в доме № 52/1. В переулке разбитые газовые фонари не горели, но в темноте сверкал оригинальный фонарь, выхватывающий из мрака черную дверь, где карминовыми буквами было написано название кафе, пронзенное зигзагообразной стрелой.

Мы миновали фанерную переднюю, раздвинули тяжелые шторы и вошли в комнату с низким потолком. Пол был усыпан опилками, стояли грубой работы столы, струганые деревянные скамьи. На черной стене был нарисован огромный багровый слон с поднятым хоботом, бюсты женщин, судя по объему и росту, великанш; головы, глаза и крупы лошадей. Все это пересекали линии всех цветов радуги и сногсшибательные надписи, вроде: «Доите изнуренных жаб». Или над женской уборной: «Голубицы, оправляйте ваши перышки».

На эстраде кафе футуристов сперва выступал Давид Бурлюк, по-прежнему уверяя, что ему нравится «беременный мужчина». Потом вышел Василий Каменский и с буйной удалью прочел отрывок из отличной поэмы «Стенька Разин – сердце народное»:

Потом Д. Бурлюк объявил, что в числе гостей находится Александр Вертинский, и попросил его что-нибудь спеть. Молодой артист выступал в кафе «Трехлистник» (Петровские линии). Там он выходил в белом костюме Пьеро с покрытым белилами лицом, ярко подведенными глазами, резко изогнутыми черными бровями. Приоткрыв черный шелковый занавес, он скрещивал пальцы рук, подпирал ими подбородок и исполнял заунывные баюкающие сентиментальные песенки. Здесь же, в кафе, на эстраду вышел белесый, безбровый среднего роста человек и запел, слегка грассируя:

Вслед за Вертинским балерина оперы Зимина танцевала испанский танец, постукивая кастаньетами. Похожий на поэта артист спел песню про красавицу Кэт.

Я вышел в переднюю, чтобы взять из кармана моей бекеши коробку папирос, и увидел анархиста, снимающего с себя доху, котиковое дамское манто и другую верхнюю одежду. Остался он в куртке, опоясанной ремнем, на котором висели три кобуры с револьверами и гранаты. Особняк анархистов был неподалеку на М. Дмитровке (ныне улица Чехова), там где помещался Дом купеческого собрания, а теперь театр имени Ленинского комсомола.

В эту минуту пришел В. В. Маяковский, он перекинулся несколькими словами с Бурлюком, потом вышел на эстраду, блестяще прочитал «Оду» и фрагменты из своей поэмы «Человек». Был объявлен небольшой перерыв, после чего Владимир Владимирович объявил выступление поэта Сергея Спасского. Затем предложил выходить на эстраду молодежи. Он устремил взгляд на нас, студентов. Федор Михайлович вызвался первым, прочитал поэму о красивой Анне, которая предпочла его другому.

Маяковский продолжал вызывать молодых поэтов, и они выступали один за другим. Доброжелательное отношение Владимира Владимировича к молодежи я наблюдал и спустя десять лет, когда в доме Герцена был организован первый местком писателей. Меня выбрали секретарем кассы взаимопомощи. Маяковский сказал мне, что молодой поэт имярек подал в нашу кассу заявление, прося безвозвратную, превышающую обычную норму ссуду. Я объяснил, что касса вообще неохотно дает безвозвратные ссуды и заранее сказать, как решится дело, нельзя. Владимир Владимирович пришел на заседание кассы взаимопомощи, рассказал, в каком тяжелом положении находится молодой поэт, и правление постановило выдать безвозвратную ссуду.

Мы, студенты, собирались уходить из кафе футуристов. Как вдруг Д. Бурлюк, лорнируя посетителей, объявил, что сейчас выступит футурист жизни, первый русский йог Владимир Гольцшмидт.

Hа эстраду вышел атлетического сложения человек, напоминающий участников чемпионата французской борьбы, который недавно проходил в цирке Р. Труцци. На футуристе жизни была желтая шелковая рубашка, напоминающая давнишнюю желтую кофту Маяковского. Ворот рубашки с глубоким вырезом открывал бычью шею, короткие рукава обнажали бицепсы. На лице футуриста жизни, на шее, на волосах лежали слои пудры бронзового цвета, что делало его похожим на индуса, йога.

Атлет развернул широкие плечи, вдохнул с шумом воздух, раздувая мощную грудь, и стал говорить о том, что каждому человеку нужно беречь свое здоровье и закаляться. Для этого носить летом и зимой легкую одежду, при любом морозе не надевать шапки, пальто или шубы. Он требовал, чтобы завтра утром каждый, кто слушает его, выбросил бы свои шапки, шляпы, шарфы, кашне, башлыки, сорочки, кальсоны, воротнички, особенно крахмальные, и т. д., и т. п. В доказательство своей «программы жизни» он тут же продемонстрировал свое отлично поставленное дыхание, поднятие тяжестей, сгибание некоторых железных предметов.

После этого первый русский йог потребовал внимательно слушать его и записывать. (Я и записал.) Он советовал всем, кто хочет приобрести хорошую осанку и форму, два раза в день применять древний способ йогов: «Уттапа-курм-асана».

– Вы принимаете позу петуха, – говорил футурист жизни, показывая, как это надо делать, – и, держась обеими руками за затылок, спокойно лежите минут десять, вытянувшись, как черепаха. Особенно для мужчин, – продолжал он, – рекомендую еще один древний способ йогов, благодаря которому вы приобретете могучую волю и духовную силу. Протяните кверху ноги, согните колени и старательно прикройте лодыжки руками, втяните шею в себя и ровно семь минут созерцайте кончик вашего носа…

В заключение футуристу жизни на огромном блюде принесли большую печеную картофелину, он положил ее целиком в рот, съел. Потом взял обеими руками блюдо, отвел его от себя подальше и с силой ударил им по своей голове. Голова первого русского йога осталась целой, а блюдо разлетелось на куски…

Этот же футурист жизни зимой 1918 года привез на сквер Театральной площади (ныне площадь Свердлова) на санках несмонтированную гипсовую полуфигуру. Он сказал сторожу, что должен водрузить ее посредине занесенной снегом клумбы. Засыпавший от недоедания на ходу и привыкший ко всяким неожиданностям сторож только махнул рукой. Гольцшмидт вооружился лопатой, очистил вершину клумбы от снега, уровнял ее и водрузил подставку. Взяв торс, поставил его на стержни подставки. Потом принес голову, укрепил ее на шарнирах и встал рядом с бюстом. Конечно, собралась толпа.

– Товарищи москвичи! Перед вами временный памятник гениальному футуристу жизни Владимиру Гольцшмидту, – проговорил ловец славы Владимир Гольцшмидт. – Его друзья – четыре слона футуризма: Бурлюк, Хлебников, Маяковский, Каменский. Футурист жизни был первым русским йогом и звал всех к солнечной жизни. В память этого гения двадцатого века я прочту его стихи.

Владимир Гольцшмидт стал читать свое единственное стихотворение, где все, начиная от слов и кончая ритмом, было заимствовано у Василия Каменского, но восхваляло его, Владимира Гольцшмидта. Те, кто не знал его в лицо, аплодировал; а кто знал – стоял в недоумении. Футурист жизни взял лопату, положил на санки, быстро повез их за собой, заставляя расступиться толпу. Тогда кто-то крикнул ему вдогонку:

– Вы же и есть Владимир Гольцшмидт!

Сразу поднялся крик, шум. Привели сторожа, который было проснулся, но сейчас же снова задремал. Чья-то палка опустилась на голову гипсового гения. Потом другая. Через минуту на клумбе лежала груда черепков…