Живой Есенин Антология
Мне не пришлось спрашивать Сергея. Вскоре я встретил его на Б. Никитской, идет – веселый.
– Ты чего это, Сережа?
Есенин рассказал, что члены артели художников слова настаивали на том, чтоб он ежедневно дежурил по несколько часов за прилавком. Сергею это было не по душе и, выбрав какую-нибудь интересную книгу, он влезал по лестнице наверх, усаживался на широкой перекладине и читал. Но было известно, что многие покупатели и покупательницы заходят в лавку не только с целью купить что-нибудь, но еще и поглазеть на Есенина, взять у него автограф, а иногда попросить прочесть их вирши и сказать свое мнение. Если поэт сидел где-то под потолком, то снаружи в окно никто его не видел и в лавку не заходил. Или появлялся для того, чтобы справиться, когда торгует Есенин. Члены артели насели на него, и он нет-нет да становился за прилавок и отпускал книги.
– Понимаешь, – рассказывал он, – стало мне невмоготу. Утром хорошую книгу купим, к вечеру обязательно продадим, а прочитать ее вот как надо, – и он приложил правую руку ребром ладони к горлу. – Думал я, как избавиться от такой напасти, и удумал. – В глазах Сергея заблестели голубые огоньки. – Пришла широкая дама в хивинках. Нет ли у вас романов Боборыкина? – Да как вам не совестно читать Боборыкина, говорю. У него же одна вода и та мутная! Она на дыбы! Как это так? У Боборыкина чудный роман «Китай-город»! Может быть, «Китай-город» ничего, а остальные – дрянь! Кстати, «Китай-города» у нас нет! Она повернулась, ушла и хлопнула дверью.
Есенин заразительно смеется.
– И набросились же на меня! На полках-то три комплекта сочинений Боборыкина гниют!.. Скандал!
Теперь у Есенина глаза – голубые сияющие звезды.
– Как-то зашел покупатель, – продолжает он, – и спросил, нет ли стихов Бальмонта? Я сочувственно спрашиваю: – Как вы дошли до такого тяжелого состояния?
– А что? – удивился покупатель.
– Бальмонт – это же Иза Кремер в штанах. И в нос нараспев: «В моем саду мерцают розы»…
Рассказывая об этом, Сергей от удовольствия зажмурился и, прижав ладонь к правой щеке, продолжал:
– Мать честная, что делалось! Этот дядя сорвал с носа очки и спрашивает: «На каком основании?» Я отвечаю: «Пишите Бальмонту слезницу!..» Кожебаткин уговаривает дядю, Айзенштадт меня! Вечером мне говорят: «Сергей Александрович! Эдак мы покупателей отучим! Лучше уже залезайте-ка на лестницу!.. Мы вас будем показывать, как достопримечательность Москвы!»
– Конечно, это Кожебаткин сморозил?
– Он! – отвечает Есенин и с мальчишеским задором спрашивает: – Лихо я?
– Лихо, Сережа!
– Вот тебе и перекуем мечи на орала! – и он большим пальцем правой руки отправляет свою отороченную соболем черноплюшевую шапку на затылок.
Я должен сделать пояснение, иначе у читателя может создаться неправильное представление о том, что Есенин вообще отрицательно относился к эстрадным певицам, как к Изе Кремер, в свое время популярной, но распевающей сентиментальные легкомысленные песенки.
Как-то Сергей говорил, что любит народные песни Надежды Плевицкой (Дежки Винниковой) – он во время первой мировой войны не только слушал ее в Петрограде, но и заходил к ней домой вместе с Клюевым и читал ей свои стихи. Об этом пишет и артистка во второй части своих автобиографических воспоминаний[35].
– У Плевицкой хороши были песни курской деревни, где она родилась, – объяснял Есенин. – Она и выступала в платье курской крестьянки. Я помню се «Лучинушку», «Лебедушку». Это наши песни, русские!
Теперь из воспоминаний Н. В. Плевицкой известно, что, кроме Есенина, ее песнями восхищался Л. В. Собинов, который даже выступал с ней в дуэте «Ванька-Танька». Высоко ценил ее талант Ф. И. Шаляпин, разучивший с ней песню «Помню, я еще молодушкой была». К. С. Станиславский учил ее, как нужно «настраивать» себя, если нет настроения петь. С. В. Рахманинову так понравилась песня Плевицкой «Белолица», что он написал к ней аккомпанемент. Курскую же хороводную «Румяницы, беляницы вы мои», записанную с голоса певицы, Рахманинов обработал и включил в цикл «Три русские песни» для хора и оркестра, оп. 41 (1926)…[36]
Конечно, не надо забывать, что Есенин любил и цыганские песни – старинные, таборные. Об этом рассказывал мне приятель Сергея А. М. Сахаров. Слушал эти песни Есенин и в Москве, и в Баку. Да и сам Сергей в одном стихотворении рассказывает о приключившемся с ним случае во время его пребывания у цыган:
- Коль гореть, так уж гореть сгорая,
- И недаром в липовую цветь
- Вынул я кольцо у попугая —
- Знак того, что вместе нам сгореть.
- То кольцо надела мне цыганка.
- Сняв с руки, я дал его тебе,
- И теперь, когда грустит шарманка,
- Не могу не думать, не робеть.
Действительно, попугай у гадалки-цыганки вынул Сергею обручальное кольцо. Это было накануне женитьбы Есенина на С. А. Толстой, и он подарил это дешевенькое колечко своей невесте, которая и носила его. Однако следует обратить внимание на последнюю строфу этого стихотворения, в которой поэт сомневается – не отдаст ли нареченная это кольцо кому-нибудь другому:
- Ну и что ж! Пройдет и эта рана.
- Только горько видеть жизни край.
- В первый paз такого хулигана
- Обманул проклятый попугай[37].
Разве из этих строк не следует, что дальновидный Есенин еще до женитьбы чувствовал непрочность брака с С. А. Толстой? Так и было впоследствии, о чем расскажу потом.
И следует еще раз напомнить, что в юности Сергей обожал песни своей матери Татьяны Федоровны, своих сестер, особенно младшей Шуры. Он и сам, когда у него собирались гости или находясь в гостях, не упускал случая спеть хором любимые им песни: «Прощай, жизнь, радость моя» или «Нам пора расстаться, мы различны оба»[38].
Я шел от Пречистенских (Кропоткинских) ворот к Никитским. На бульварах голые деревья стояли по колено в снегу, по мостовой плелись на санях редкие извозчики, покрикивая и постегивая своих отощавших лошадей, а ближе к тротуару москвичи-счастливцы везли на саночках только что выданные учрежденческие пайки. Окна в верхних этажах домов кой-где были забиты фанерой, внизу на стенах клеили манифесты, приказы и экстренные выпуски газет, в воротах, еще обитых досками, продавали полученную по карточкам махорку и газету для цигарок. Напялив на себя две кофты, две юбки, шубу, надев валенки и повязав голову платками, расторопная тетка торговала у Арбатских ворот пшенной кашей: поставила кастрюлю на жаровню, села на низкий стульчик и юбками прикрыла свое торговое заведение.
От Никитских ворот я пошел мимо кинотеатра «Унион» (ныне Кинотеатр повторного фильма) и нагнал Есенина. Он увидел в моих руках стопку книг, журналов, брошюр и спросил:
– Что несешь?
– Я случайно встретился с графом Амори.
– С графом Амори? – удивился он. – Зайдем к нам!
Разговор происходил неподалеку от книжной лавки «Артели художников слова», и мы вошли туда. Есенин сказал, что сейчас я расскажу о графе Амори. Кожебаткин, в выутюженном, но повидавшем виды костюме, в белой манишке и воротничке, в коричневом галстуке, потер худые руки и пустил первую стрелу иронии:
– Ах, великий писатель земли русской еще изволит здравствовать!
Айзенштадт, сняв очки, склонив голову и приблизив какую-то старинную книгу почти к левому уху, рассматривал одним глазом пожелтевшие страницы. Он тоже был в чистеньком старом костюме, в шерстяном жилете и уцелевшем от довоенных времен черном галстуке бабочкой.
– Нет, эту книгу не возьмем, – сказал Давид Самойлович женщине и ответил Есенину: – Иду, иду!
Я не был подготовлен к тому, чтобы рассказывать о графе Амори. Да и знал о нем немного. В дореволюционное время граф выпускал продолжение романов: «Ключи счастья» Вербицкой, «Яма» Куприна, «Похождения мадам X» и т. п.
Я начал свой рассказ с того, что был в общежитии Революционного Военного совета у Пречистенских ворот.
– Заходил к старому другу? – спросил Кожебаткин ехидно.
– Заходил по делу устного сборника, – ответил я, – который веду в клубе Реввоенсовета.
Потом, продолжал я, пошел в буфет общежития, а у меня под мышкой были первые сборники, изданные имажинистами, и рукописные книжечки. Когда я завтракал, ко мне подошел напоминающий провинциального актера мужчина: среднего роста, с брюшком, рыжий, с невыразительным лицом и хитрыми серыми глазками. Глядя на мои сборники и книжечки, он спросил, не пишу ли я стихи. Услыхав утвердительный ответ, мужчина отступил на шаг, отвесил церемонный поклон и представился:
– Продолжатель сенсационных романов – граф Амори.
– Ах, сукин сын! – воскликнул Есенин так непосредственно и весело, что мы захохотали.
А я, чтобы не растекаться по древу, сказал, что граф повел меня в свой «кабинет», заставленный кастрюлями и бутылками, и дал мне «Желтый журнал», который выпускал после Февральской революции.
Есенин взял один номер и прочел вслух: «Ему, Бульвару, его Разнузданности, Безстыдству улицы, где все честнее и ярче, чем в тусклых салонах, мои искренние пожелания, мои мысли и слова»…
– Почти манифест! – проговорил Айзенштадт.
Мариенгоф листал другой номер «Желтого журнала».
– Это не так плохо для графа, – сказал он и прочитал нам: – «Когда мне говорят: вор! плагиатор! я вспоминаю глупую рожу рогатого мужа, который слишком поздно узнал об измене жены».
– Циник! – произнес с возмущением Айзенштадт. – Наглый циник!
– В философской школе циников был Диоген… – начал было Мариенгоф.
– Днем с фонарем искал человека! – подхватил Кожебаткин.
– Диоген был против частной собственности! – перебил его Есенин. – Жил в глиняной бочке! А вы, Александр Мелентьевич, в плохо натопленной комнате не желаете почивать!
Сергей взял из моей пачки брошюрку «Тайны русского двора» («Любовница императора»), которую граф Амори издавал в Харькове выпусками с продолжением, пробежал глазами несколько строк и засмеялся:
– Вот разберите, что к чему? – предложил он. – «Зина встречается с Распутиным и, благодаря демонической силе, которую ученый мир определил как „половой гипноз“, приобретает ужасное влияние на молодую девушку».
Мы засмеялись.
– Ты не знаешь, – спросил Сергей, – как настоящая фамилия графа?
– Пузырьков!
– Их сиятельство граф Пузырьков! – подхватил Кожебаткин.
Я рассказал, что видел написанный маслом портрет графа Амори в золотой раме: граф в красных цилиндре и пальто, с большой рыжей бородой.
Айзенштадт взял из моей пачки написанный красками от руки плакатик: «Дешевые, вкусные обеды в столовой, напротив храма Христа спасителя, дом 2. Граф Амори!»
– Конец продолжателя сенсационных романов! – проговорил Давид Самойлович.
Вдруг Есенин спросил, какой знаменитый писатель выпустил первый том романа, а второй, подложный, издал прохвост вроде графа Амори. Все молчали. Айзенштадт сказал, что кто-то издал продолжение романа Ариосто «Неистовый Роланд». Но это не было ответом на вопрос Сергея, и, наконец, он после большой паузы объяснил:
– Второй, подложный, том «Дон Кихота» Сервантеса выпустил некто под псевдонимом Авельянеды. После этого вышел второй том «Дон Кихота» Сервантеса…
И он стал с присущей ему горячностью поносить грабителей идей и сюжетов, которые из-за своей алчности и бедности ума крадут, да еще уверяют, что в мире нет ничего нового!..
– Вижу, Сергей Александрович, – заявил Айзенштадт, – вы не зря забираетесь по лестнице под потолок!
– Сергей Александрович хочет, чтоб его кругозор был возможно выше! – поддержал его Кожебаткин.
Оба сказали правду: для Есенина книжная лавка «Художников слова» была одним из его университетов. Через мои руки в очень скромной лавке «Дворца искусств» проходило немало замечательные книг. Во много раз больше поступало их на полки «Художников слова», и, разумеется, Сергей не пропускал их мимо.
Когда я уходил, увидел, что он, взяв с полки какую-то книгу в серой обложке, собирается лезть наверх. Я заглянул на обложку: это были «Персидские лирики», вышедшие в издании Собашниковых в 1916 году. Эту даже по тем временам редкую книгу я видел у Есенина и дома в Богословском переулке. Он сказал мне:
– Советую почитать. Да как следует. И запиши, что понравится.
Я проштудировал переводы с персидского академика Ф. Е. Корша, после его смерти отредактированные профессором А. Е. Крамским и дополненные переводами И. П. Умова. Я вернул книгу Есенину, он, как потом говорила Галя Бениславская, не раз читал ее и знал почти наизусть. Была эта книга у него под рукой, когда он жил в конце 1924 года на Кавказе. Невольно возникает вопрос: неужели там, только пользуясь этой книгой, ни разу не побывав в Персии, Есенин смог написать свои «Персидские мотивы»?
В переводах Корша и Умова персидские поэты названы так: Саадий, Омар Хайям, Абу-Сеид-Ибн-Абиль-Хейр Хорасанский. Однако в своих стихах Есенин пишет их имена правильно: Саади, Xaям, а город – Хороссан. Более того, у нас долгое время имя героини «Тысяча одной ночи» писалось: Шехерезада. Есенин правильно называет ее: Шахразада. Достаточно сравнить те книги прозы и поэзии, а также рукописные, которые все же вышли в двадцатые годы, чтобы понять, как много знал Сергей и как глубоко знал то, о чем писал. Следовательно, немало он прочитал и других переводов с персидского, арабского, немало говорил со знатоками Персии, прежде чем создать свой лирический шедевр: «Персидские мотивы».
Пора пресечь вздорные утверждения о том, что Есенин писал по наитию. Впрочем, не надо скрывать и правду: в таких утверждениях есть доля вины его самого. Сергей любил разыгрывать других и сам любил, чтоб его разыгрывали. Особенно доставалось от него поклонникам и поклонницам. В книжную лавку артели повадилась ходить одна дама, одетая в яркую малинового цвета шубу с беличьим воротником, в красном капоре. Как-то она попросила у Есенина автограф, и он написал ей свою фамилию на титульном листе своего сборника.
– Сергей Александрович! – обратилась она к нему. – Скажите, как вы пишете стихи?
Есенин поглядел на нее внимательно, прикинул, что она из себя представляет, и ответил, словно век жил на Оке, растягивая слова и напирая на букву «о»:
– Пишу-то? Как бог на душу по-оложит.
– По скольку стихов в день?
– Один раз высидишь пару, другой – пяток!
– Поэмы тоже так?
– Поэмы? – переспросил Сергей и, войдя в игру, развел руками. – Позавчера проснулся. О-озноб. Голова пылает. Надел шапку, шубу, влез в валенки. Сел за стол. Писал-писал, рука онемела. Под конец положил голову на стол и заснул.
– А поэма?
– Это уж когда проснулся. Читаю, верно, поэма. Называется «Сорокоуст».
Я смотрю на Есенина: лицо серьезное, говорит без улыбки, без запиночки. Поклонница все принимает за чистую монету.
– Но вы до писания советуетесь? Что-то соображаете? – интересуется она.
– Советоваться? Соображать? Время-то где? Утром книги покупаю, днем, видите, продаю. Потом бежишь в типографию корректуру своей книжки править. Оттуда в «Стойло Пегаса». Только закусишь – выступление. Вот она – жисть!
Он тяжело вздыхает и с горечью машет рукой. У поклонницы сочувственное выражение на лице, она благодарит Есенина и, довольная, уходит. Сергей хохочет так, что у него выступают слезы на глазах. Мы, свидетели розыгрыша, вторим ему.
Теперь эта поклонница будет всем говорить, что Есенин посвятил ее в секреты своего творчества. Кой-чего прибавит, приукрасит, и выйдет, что он пишет стихи по внушению высшей силы. А скольким поклонникам и поклонницам Сергей рассказывал о себе байки?
На самом же деле достаточно взглянуть на его рукописи, на варианты произведений, чтоб убедиться, что это был трудолюбивый, взыскательный, профессиональный художник слова…
Однажды я зашел в ту же лавку, чтобы согласовать выступление имажинистов на олимпиаде Всероссийского союза поэтов. Сергей сидел в подсобной комнате и читал томик стихов. Не желая прерывать его чтение, я подождал, пока он поднял глаза от книги.
– Многие считают, что на меня влиял Клюев, – произнес он не то с упреком, не то с сожалением. – А сейчас читаю Гейне и чувствую – родная душа! Вот как Блок! Отчего это, не пойму? – И он пожал плечами.
На это тогда я не мог ответить. Сейчас, думаю, что роднила Есенина с Гейне романтика, а в целом – лирический герой Сергея, у которого было немало качеств от Дон Кихота. Да, лирический герой Есенина тех годов боролся с машинным городом во имя прошлой деревни. Сервантес с помощью своего Дон Кихота сбросил с себя тяготивший его мир прошлого. То же самое сделал Есенин с помощью своего лирического героя и начал воспевать рождающуюся на его глазах новую жизнь. Лирический герой Есенина, как и Дон Кихот, принадлежит к вечным образам человечества и будет жить до тех пор, пока земля вертится вокруг своей оси.
10
Валерий Брюсов во главе Союза поэтов. Взаимоотношения Есенина и Брюсова. Поэтические группы
Рюрик Ивнев после Василия Каменского был полтора года председателем Союза поэтов. В столовой клуба командовал буфетчик А. С. Нестеренко. Это был дядя – косая сажень в плечах.
Истопник того дома, где помещался клуб поэтов, в день именин своей жены пришел на квартиру к Нестеренко, прося продать нехватившей гостям водки. Нестеренко взял его за шиворот и выставил за дверь. Истопник выхватил револьвер и всадил в Нестеренко семь пуль. Буфетчик умер. Шеф-повар пытался наладить работу столовой поэтов, но это плохо получалось.
Ивнев сложил с себя полномочия председателя союза. Делегация поэтов ездила к Валерию Брюсову и предложила ему возглавить союз. Просмотрев список членов союза, расспросив о работе клуба, Брюсов согласился.
Есенин считал, что с приходом Валерия Яковлевича Союз поэтов приобретет более важное значение. Было постановлено ввести в правление Шершеневича, Грузинова и меня.
Валерий Яковлевич приехал в назначенный час, установил жесткий регламент и положил перед собой часы.
Брюсов потребовал не отдавать столовую клуба в аренду буфетчику, а подыскать заведующего, с которым заключить трудовое соглашение. Валерий Яковлевич, как и правление, не возражал против кооптации трех имажинистов: Вадим Шершеневич стал заместителем председателя союза, Грузинов вошел в издательскую комиссию, на меня возложили юридические и административные дела союза.
Я разыскал типовой трудовой договор. Он был в двух вариантах: в одном говорилось о тантьеме, то есть о дополнительном вознаграждении, выплачиваемом с чистой прибыли; в другом о тантьеме не упоминалось. На следующее заседание Брюсов приехал минут за сорок до начала, ознакомился с договорами, сказал мне, что заведующего столовой поэтов надо заинтересовать в ее доходах, и избрал трудовое соглашение, где говорилось о тантьеме. Такие договора прочно вошли в жизнь союза.
Во время моего разговора с Брюсовым в комнату президиума вошел Есенин. Он разыскивал Грузинова, который в тот день дежурил. Я познакомил Сергея с Валерием Яковлевичем, который предложил ему выпить чаю.
Всего разговора между поэтами я не слышал. Но к слову Сергей прочитал одно из лирических стихотворений Пушкина, а Брюсов припомнил первый и второй варианты. После этого поэты стали говорить об Александре Сергеевиче. Есенин, обладавший великолепной памятью и чуть ли не с юных лет отлично знавший Пушкина, был в восторге от Валерия Яковлевича – пушкиниста. С этого дня между поэтами возникло взаимное уважение и добрые отношения. Пора, наконец, сказать правду: никто так высоко не расценил поэтический дар Сергея после прочтения «Сорокоуста», как Брюсов. Кстати, частушки и грубые оценки творчества Валерия Яковлевича, приписываемые Есенину мемуаристами, являются плодом их фантазии. Об отношении Сергея к Брюсову можно судить по его статье, написанной после смерти Валерия Яковлевича.
«Много есть у него прекрасных стихов, на которых мы воспитывались, – заявляет Есенин. – Он в последнее время был вроде арбитра среди сражающихся течений в литературе»[39].
Весть о том, что буфетчик кафе поэтов Нестеренко убит, поползла по Москве, и как мы – члены правления – ни старались подыскать заведующего столовой, ничего не выходило. Что им тантьема, говорили люди, жизнь дороже! Это тянулось больше недели; надо было платить аренду за помещение, внести деньги за новый патент и т. п. В общем, клуб поэтов, столовая, кафе были под ударом.
Все это усугублялось еще и тем, что как раз в это время закрылись несколько кафе, в их числе столовая клуба «Наука и искусство», организованного молодыми учеными, артистами, студентами. В правлении работали впоследствии знаменитые Р. Симонов, М. Астангов, О. Абдулов и др. Они не только сами выступали, но привлекали и других актеров, например Алексея Денисовича Дикого. Несмотря на это и на то, что столовая находилась на самом бойком месте столицы (угол Кузнецкого и Петровки), она просуществовала не более полугода и закрылась, понеся убытки. Эти события волновали правление Союза поэтов и особенно его членов, которые вот-вот могли попасть в очень тяжелое положение…
Однажды Валерий Яковлевич объяснил, что знаком с моим отцом: оптовый мануфактурный магазин, где отец работал в царское время, помещался неподалеку от магазина, где дед Брюсова Кузьма Андреевич торговал пробкой. Отец заходил туда, познакомился с ним, а потом и с молодым Валерием Яковлевичем. Им приходилось встречаться на художественных выставках. Отец был любителем живописи, у нас в доме бывали художники Петровичев, Туржанский, Аладжалов и другие.
– Что сейчас делает ваш отец? – спросил Брюсов.
Я объяснил, что он поступил работать старшим товароведом в мануфактурный склад «Казанбурга» (в Шереметьевском переулке), но помещение капитально ремонтируется, а потом туда будут завозить товар.
– Пожалуйста, Матвей Давидович, – сказал Валерий Яковлевич, – передайте вашему отцу, что я прошу его зайти ко мне в Лито.
И он назначил день и час.
После разговора с Брюсовым отец сказал, что согласился до открытия склада «Казанбурга» поработать заведующим столовой Союза поэтов, тем более что ему полагается тантьема. Думаю, дело было не только в этом: отец потихоньку писал юмористические стихи, как он выражался, для семейного круга.
Через месяц аренда за помещение клуба была уплачена, патент выкуплен, все долги по заработной плате погашены. Однако не только тантьему, но и свою заработную плату отец получал с трудом. Его донимали поэты, которые обедали и ужинали в кредит, а потом забывали об этом. В конце концов все это кончилось очень курьезно: молодой поэт, член союза, должен был жениться, а у него не было хороших брюк. Он просил их у своих товарищей, у членов правления – только на время свадьбы. Никто не давал: в двадцатом году за хорошие брюки в деревне или на базаре можно было получить гору продуктов. Отец сжалился над женихом и дал ему брюки от своего нового костюма. Поэт отпраздновал свадьбу, но брюки не вернул. Напрасно на него нажимали члены правления союза, он отмалчивался. А вскоре вместе с молодой женой уехал в город, где жили ее родители.
Отец был совсем обескуражен. К тому времени открылся мануфактурный склад «Казанбурга», и отец ушел туда работать…
Заведовать столовой стал некто Пульфер, спокойный, аккуратный, педантичный немец. Когда у него просили что-нибудь в кредит, он важно отвечал:
– Это есть поэтический союз, но не дармодетский! (Надо было понимать: «дармоедский»…)
А как же чувствовал себя Валерий Яковлевич в пору своего пребывания на посту председателя Союза поэтов?
Конечно, многие старые поэты поругивали Брюсова за спиной и за то, что он работает с большевиками, и за то, что вступил в Коммунистическую партию, стал депутатом Московского Совета. Но молодые поэты встретили Валерия Яковлевича с восторгом. Сказался поэтический авторитет Брюсова, его удивительная вежливость, внимание, радушие. Молодежь вспоминала прославившую Валерия Яковлевича единственную строчку, напечатанную еще в конце прошлого века в III сборнике символистов:
- О, закрой свои бледные ноги!
Вспоминали, что в 1915 году, когда в ходу была мистификация, редакция журнала «Мезонин поэзии» получила превосходные стихи за подписью «Нелли» и не только опубликовала их, но и в анонсе на следующий год объявила Нелли своей постоянной сотрудницей. Вадим Шершеневич, издававший этот журнал в С.-Петербурге, перечислял мне видных поэтов, которые читали и восторгались стихами «Нелли». А потом выяснилось, что «Нелли» – это Валерий Брюсов.
О самочувствии Валерия Яковлевича на посту председателя Союза поэтов лучше всего свидетельствует его стихотворение. Возникло оно по следующему поводу: на заседании правления союза Валерий Яковлевич предложил к вечеру импровизаций приготовить стихотворение о клубе поэтов, о кафе «Домино». Но на вечере ни члены правления, ни активисты союза не выступили со стихами. Брюсов вышел, сел за столик, где лежала бумага, ручка и стояла чернильница. Не отрывая пера от бумаги, он написал и прочел стихотворение: «Кафе „Домино“». Потом, уходя с эстрады, забыл его. Я взял стихи со столика, отнес Валерию Яковлевичу в комнату президиума и попросил разрешения переписать. Но он сказал, что дарит стихотворение мне. Под названием «Кафе „Домино“» он написал: «М. Д. Ройзману». Так оно и осталось у меня. Во время Отечественной войны, когда начали бомбить Москву, я спрятал весь свой литературный архив в шкаф, и его отнесли в подвал, который всегда был на замке, а ключи хранились в домовом комитете. В подвале архив пробыл всю войну. К сожалению, я не знал, что там сыро и водятся мыши. Мой архив пострадал, это коснулось и неопубликованного стихотворения Брюсова. Я обратился к брюсововеду Н. С. Ашукину с вопросом: нет ли этого стихотворения в архиве поэта? Благодаря помощи Н. С. Ашукина я восстановил весь текст.
Кафе «Домино»
М. Д. Ройзману
- Не стратегом, не навархом,
- Что воюют, люд губя, —
- Лилипутным патриархом
- Здесь я чувствую себя.
- Авраамом длиннобрадым,
- Что стада свои ведет
- К водопою и к прохладам
- На траве у мертвых вод…
- Правда, часто стадо это
- Склонно встретить пастуха
- Не мычанием привета,
- А булавками стиха.
- Впрочем, разве эпиграмма,
- Как ни остр ее конец,
- Уязвляет Авраама?
- Он мычащих всех отец, —
- Пролетарской синей блузы,
- Пиджаков и галифе,
- Всех, кого приводят Музы
- К папе Ройзману в кафе.
Брюсов заявил, что собирается гораздо шире пропагандировать поэзию разных направлений, как с эстрады нашего клуба, так и на открытых вечерах в Политехническом музее, в консерватории и т. д. Он сказал, что для организации вечеров у нас есть в правлении Ф. Е. Долидзе.
Федор Евсеевич еще в царское время возил по городам России выступавшего со своими рассказами А. И. Куприна. После этого он стал разъезжать по нашей стране с распевающим свои поэзы Игорем Северянином. Если этот поэт завоевал себе имя, то этим он обязан Ф. Е. Долидзе. Достаточно вспомнить организованное им нашумевшее избрание «короля» поэтов в 1918 году в Политехническом музее под председательством короля клоунов Владимира Дурова. Слушателям давали вместе с билетом специальный талончик, где можно было написать фамилию кандидата в «короли». В газетах писали, что у Игоря Северянина оказалось талончиков больше, чем было продано билетов. (Не потому ли Маяковский занял второе место?)
Нельзя было сомневаться в организаторских способностях Долидзе, и правление поддержало предложение Валерия Яковлевича. Первый же «Вечер современной поэзии» в Политехническом музее это доказал. Налицо был не только материальный успех, но и литературный. Председательствование и выступление Брюсова было безукоризненно. Кстати, на этом вечере впервые в открытой аудитории Есенин читал «Сорокоуст». В первой строфе была озорная строка, и слушатели встретили ее криками. Сергей сунул в рот три пальца – раздался оглушительный свист. Шершеневич своим мощным голосом закричал, покрывая шум и гул:
– Никто не будет выступать, пока вы не дадите Есенину прочитать его поэму!
Зрители продолжали неистовствовать. Тогда с места поднялся Валерий Яковлевич и стал ждать, когда все успокоятся. В этот момент он был похож на свой нарисованный Врубелем портрет: строгий черный сюртук, скрещенные на груди руки, спокойное монгольское лицо с обтянутыми белой кожей крупными скулами, черные волосы, пышные усы, борода и спокойные, чуть западающие глаза. Невероятная выдержка поэта восторжествовала: постепенно шум улегся, и наступила тишина. Брюсов опустил руки и громко сказал:
– Поверьте мне, Валерию Брюсову, что в стихах я разбираюсь. Читал поэму Есенина и заявляю, что таких произведений в стихотворной форме не появлялось в течение последних трех лет! Прослушайте «Сорокоуст» до конца и сами в этом убедитесь!
Сергею дали прочесть всю поэму. Те же люди, которые шикали, орали «долой!» – теперь аплодировали, кричали «браво», а с задних скамеек, где сидела молодежь, донеслось «ура».
Дня через три на заседании «Ордена имажинистов», в текущих делах, Мариенгоф спросил меня, почему я выступал под рубрикой «Вне групп», а не под рубрикой «Имажинисты». Я объяснил, что у всех имажинистов хорошие стихи и выступать мне в их компании – значит обречь себя на провал. И расчихвостили меня так, что я готов был сквозь землю провалиться! Мало того: Есенин сказал, что Долидзе задумал устроить суд над имажинистами, председательствовать будет Брюсов. Сейчас ищут литературных прокурора, истца, адвоката и т. п. На этом суде, даже если моей фамилии не будет на афише, я обязан присутствовать…
И черт меня дернул выступать вне групп! Да, я совсем забыл рассказать, что представляли из себя поэтические группы, которые возникали в Союзе поэтов и появлялись на афишах.
Каждая поэтическая группа подавала в правление Союза поэтов свою декларацию, список своих членов, их стихи. Но были такие группы, в которых участвовали известные поэты, и они обходились без регистрации: например, символисты Иван Новиков, И. Рукавишников; центрофугисты И. Аксенов, С. Бобров, К. Большаков, Б. Пастернак; неоромантики Н. Адуев, Арго, Л. Никулин; футуристы Н. Асеев, В. Каменский, А. Крученых.
Были группы, начавшие свою поэтическую жизнь в Союзе поэтов: конструктивисты И. Сельвинский, А. Чичерин, В. Инбер; «Московский парнас» – В. Ковалевский, В. Парнах, Я. Полонский, Б. Лапин; ничевоки – талантливый Сергей Садиков, написавший и читавший с эстрады союза свою хорошую поэму «Евангелие рук». Но и само название и многие строки поэмы были написаны не без влияния Есенина. В 1922 году Садиков в Петербурге попал под трамвай и погиб.
Главой ничевоков был Рюрик Рок. В первом сборнике ничевоков «Вам» он, как, впрочем, и его соратники, подобострастно обращался к имажинистам:
«О, великий поэт, гигант и титан, последний борец из бывшей армии славных Вадим Шершеневич, радуйся и передай твою радость своему другу, автору высокочтимой „Магдалины“ Мариенгофу, шепни на ухо Есенину» и т. п.
Казалось, Рок преклонялся перед Шершеневичем, но в выпущенной книжонке стихов он перепевает Есенина:
- Не напрасны, не напрасны стихов этих клочья,
- из безруких, безногих выжатая кровь:
- истинно говорю Вам: узрите воочию
- он придет. Он придет Ласковый Сердцевед.
- Так говорят пророки,
- так говорит Рок…
Идея ничевоков выражена в другом сборнике ничевоков: «Собачий ящик»:
…«Кризис в нас, в духе нашем. В поэтопроизведениях кризис этот разрешается истончением образа, метра, ритма, инструментовки, концовки… Ничевочество – это путь. Это путь, который в дальнейшем приведет к желанной цели: в ничего»…
Группа ничевоков просуществовала около трех лет, а исчезла буквально за тридцать минут. В начале 1923 года заседало правление Союза поэтов, вопросов было много. Около одиннадцати часов ночи представитель ничевоков Рюрик Рок спохватился, что запаздывает в гости, извинился и выбежал из комнаты.
Когда после заседания мы собрались расходиться, кто-то обратил внимание на туго набитый портфель, лежащий на подоконнике. Чей он? Никто на этот вопрос ответить не мог. Тогда председатель ревизионной комиссии открыл портфель и извлек оттуда хлебные, продуктовые, промтоварные карточки, ордера на готовую обувь, головные уборы, мужскую и женскую одежду. Все дело объяснили вторые штамп и печать союза (первые хранились под замком в ящике письменного стола в комнате президиума). Стало ясно: Рок заказал штамп и печать, подделал подпись председателя союза (в тот год им был И. А. Аксенов) и написал требования на всевозможные карточки и ордера. Он мог сбыть их на Сухаревке.
Председатель ревизионной комиссии позвонил по телефону в уголовный розыск, оттуда приехали оперативные работники, составили акт, захватили с собой портфель. Той же ночью Рюрик Рок был арестован, и группа ничевоков распалась.
Были еще экспрессионисты И. Соколов, Б. Земенков, Гурий Сидоров (Окский). Из них обращал на себя внимание И. Соколов: он боялся заразиться через рукопожатие сыпным тифом и ходил, даже в июле, в черных перчатках. Эти поэты выпустили брошюрку: «Воззвание экспрессионистов о созыве первого Всероссийского конгресса поэтов», после которого, по их мнению, должен быть собран интернациональный. Ни тот, ни другой не состоялись.
Вторая брошюрка принадлежала «мэтру» экспрессионистов И. Соколову: «Ренессанс XX века. Манифест. Великие революции в философии, науке, искусстве». Соколов возвещал:
«Десять лет футуристы опустошали плодородные нивы человеческой души и превращали ее в Сахару, в пустыню, ибо только в пустыне можно услыхать Бога… Теперь я, русский Маринетти, с синайских высот мысли возвещаю. Сегодня, сегодня наступил Европейский Ренессанс XX века!»
В своей следующей брошюрке «Бунт экспрессиониста» этот «русский Маринетти» на первых шести страничках «похоронил в братской могиле» буквально все поэтические течения, в том числе имажинизм. И вдруг через несколько месяцев выпустил брошюру об имажинизме[40]. В ней он не скрывает своего подобострастия перед имажинистами и в особенности перед Шершеневичем:
«Тот путь, какой прошла русская поэзия за 192 года от первой сатиры Кантемира[41] до наших дней, исчислен, взвешен и измерен: у Кантемира в первой его сатире „К уму своему“ 1,1 % троп, а у В. Шершеневича в отдельных местах: в „Быстри“ достигает процент троп до 60, а в некоторых стихах из „Автомобильей поступи“ – 75. Процент троп увеличивается с каждым новым большим поэтом»[42].
Я не понимал, почему произошла такая перемена во взглядах «русского Маринетти». И вдруг узнал, что Шершеневич собирается провести его в члены ордена, хотя Соколов заявления не подавал. Вот тогда Есенин и решил взять быка за рога.
В конце очередного заседания ордена Сергей вынул из кармана три брошюрки Соколова и сказал, что ему их дали сегодня в книжной лавке.
– До конца я эти стихотворения не прочитал, да это и не нужно. Меня, повидавшего всякие виды, удивило. Вот «Полное собрание сочинений Соколова», – продолжал Есенин, взяв тощую брошюрку в руки. – Напечатано: «Том первый». Значит, жди второго, а то, гляди, третьего. На титульном листе напечатано: «Не стихи». Это вранье: белые стихи! Но какие? Посмотрим. Открываю страницу, на которой стоит не цифра, а буква «Ж». Стихотворение «Ночь», – и Есенин прочитал вслух:
- И плугом месяца вспахали небесный чернозем.
- Борозды облаков засеяны пшеничными зернами звезд.
- Все небо от оспы изрыто ямками.
- Земля укутана медвежьей шкурой трав.
– Все натаскал из стихов Вадима, – продолжал Сергей. – Даже его любимый прием налицо: читай строчки сверху вниз, а можно снизу вверх…
– Ты, Сережа, кроешь Соколова, – сказал Шершеневич, – будто собираешься выкроить из него минимум «Бахчисарайский фонтан», максимум «Ниагарский водопад». Соколов – начинающий поэт!
– Начинающий? – переспросил Есенин. – У него две книжонки стихов и одна теоретическая!
– У него их шесть! – вставил фразу Грузинов.
– Шесть! – повторил Сергей. – Ничего себе начинающий!.. Хотя, если хотите, начинающий. Только не поэт. – Он стал листать одну из брошюр. – Вот я отчеркнул. У него сказано:
- Взгляды, как солдаты, выпрыгнули…
А в «Имажинистике» он же сам цитирует Шершеневича. – Есенин раскрыл брошюру и прочитал:
- Когда взгляд любовника прыгнет…
– Соколов – начинающий плагиатор, – продолжал Есенин. – Карманного вора поймают за руку, изобьют или посадят. А плагиатора выругают в печати, и все!
– Что же ты хочешь, Сережа? – спросил Мариенгоф.
– Закажи рецензию для «Гостиницы» на Соколова!
Мы проголосовали за предложение Есенина…[43]
Через неделю Соколов стал выступать на эстраде клуба Союза поэтов, обвиняя Есенина в том, что он заимствовал свое «стихотворчество» у Райнера Марии Рильке. Но этот поэт был под влиянием символистов, был постимпрессионистом, а потом примкнул к реакционно-аристократической группе модернистов. При чем тут поэзия Есенина?
Однажды, когда Сергей ужинал с поэтессой Надей Вольпин, Соколов снова начал повторять свою клевету. Поэты и посетители кричали ему: «Заткнись! Долой! Пошел вон!» Но, необоснованно платя Сергею той же монетой, Соколов заорал, что Есенин – плагиатор. Сергей быстро поднялся на эстраду и дал русскому Маринетти пощечину. Загрохотали рукоплескания…
Подтверждая этот эпизод, Н. Д. Вольпин пишет мне, что, провожая ее домой, Есенин говорил, что каждый на его месте поступил бы так же, и добавил: «Наверно, Рильке хороший поэт. Надо прочитать его стихи в переводе на русский…»
Было еще три-четыре человека, которые объявили себя фуистами. У них не хватило силенок на декларацию или манифест, но они выпускали книжонки с забористыми названиями: «А», «Мозговой ражжиж» (орфография авторов), «Мужчинам родить» и т. п.
Фуист на эстраде уже во второй строфе душераздирающе выкрикивал:
- – Профессор, я хочу ребенка!
- Профессор, помогите мне!
- – Но вы – мужчина, как же так?
- А я отважно и мятежно:
- – Тем пламенней мечта!
Брюсов решительно высказался против фуистов: они больше не выступали на эстраде союза, их фамилии никогда не появлялись на афишах.
Так же обстояло дело и с «Орденом дерзо-поэтов». Они выпустили брошюрку, где были освещены их идея, решение, возвестие, постановления и т. п. Вот несколько параграфов из протокола «Учредительного совета»: главе ордена присваивается титул Дерзоарха; для направления всей совокупности творчества жизни и деятельности искусств учреждается Верховный Гениат ордена; для направления всей совокупности творческой жизни и деятельности знаний учреждается Верховный Гностиат ордена; первоверховному Совету ордена, с утверждения главы ордена, предоставляется право назначать посланников, послов и представителей ордена и т. д., и т. п.
В Петрограде появились со своим манифестом биокосмисты: «В повестку дня необходимо поставить вопросы реализации личного бессмертия, – заявляли они. – Мы беременны новым словом… Мы предчувствуем междометие встающего из гроба человека. Нас ждут миллионы междометий на Марсе и на других планетах. Мы думаем, что из-за биокосмических междометий… родится биокосмический язык, общий всей земле, всему космосу».
Помню, один приехавший в Москву биокосмист на пробу читал свои аляповатые стихи. Брюсов стоял под аркой второго зала вместе с молодыми поэтами и поэтессами. Все хохотали. Из-за столика поднялся военный с тремя шпалами в петлицах и обратился к Валерию Яковлевичу:
– Нельзя ли, товарищ Брюсов, предложить гражданину биокосмисту продолжить свое выступление во втором этаже, над нами?
Во втором этаже, как об этом свидетельствовала огромная вывеска, помещалась лечебница для душевнобольных…
11
Зойкина квартира. Г. Р. Колобов. «Святая троица»
Однажды в июле 1920 года я обедал в «Стойле Пегаса» с Есениным и Мариенгофом. Чувствуя, что у друзей хорошее настроение, я им сказал:
– Вы знаете, что по вечерам в клубе поэтов и в «Стойле» дежурят представители уголовного розыска. Так вот, сотрудники МУРа просили вас предупредить, чтобы вы не ходили по злачным местам.
– По каким злачным местам? – спросил Сергей.
– По разным столовкам, открытым на частных квартирах!
– Мы же ходим не одни! – воскликнул Мариенгоф. – Нас туда водит Гриша Колобов!
– У него такой мандатище, – поддержал Анатолия Есенин. – Закачаешься!
– Сережа, – возможно убедительней сказал я, – если попадете в облаву, никакой мандатище не спасет!..
Через несколько дней в разговоре со мной подруга Колобова красавица Лидия Эрн пожаловалась:
– Григорий Романович ужасно пьет. Ходит по разным притонам. Недавно потащил с собой Сергея Александровича и Анатолия Борисовича, и все попали в засаду.
Я не стал об этом спрашивать ни Есенина, ни Мариенгофа, а тем более Колобова. В «Романе без вранья» Анатолий пишет о том, как он, Сергей и Колобов пошли в подпольную столовку и что из этого вышло[44]. Упоминает об этом в одном из своих писем и Есенин[45].
В 1929 году, сидя в приемной у зубного врача, я стал перелистывать наваленные на столике журналы и напал на истерзанный «Огонек» того же года. В нем была помещена статья начальника отряда ВЧК Т. Самсонова: «Роман без вранья» + «3ойкина квартира». (Михаил Булгаков написал сатирическую пьесу «Зойкина квартира», 1926 г.).
Вот что пишет Т. Самсонов:
«У Никитских ворот, в большом красного кирпича доме, на седьмом этаже они (гости. – М. Р.) посещали квартиру небезызвестной по тому времени содержательницы популярного среди преступного мира, литературной богемы, спекулянтов, растратчиков и контрреволюционеров специального „салона“ для „интимных“ встреч – Зои Шатовой.
Квартиру Шатовой мог навестить не всякий. Она не для всех была открыта и доступна, а только для избранных. «Свои» попадали в «Зойкину квартиру» конспиративно: по рекомендации, по паролям и по условным звонкам. В салон Зои Шатовой писатель А. Мариенгоф ходил вдохновляться; некий Левка-инженер с другим проходимцем – «Почем соль» (прозвище Г. Р. Колобова. – М. Р.) привозили из Туркестана кишмиш, муку и урюк и распивали здесь «старое бургундское и черный английский ром».
ВЧК были посланы «люди при наганах» в квартиру Шатовой вовсе не из-за кишмишного «инженера Левки» и ему подобной мути… Враждебные Советской власти элементы собирались сюда как в свою штаб-квартиру, в свое информационное бюро, на свою черную биржу. Здесь производились спекулянтские сделки; купля и продажа золота и высокоценных и редких изделий.
«Когда Есенин, Почем соль и Анатолий Мариенгоф пришли к Шатовой, обыск уже заканчивался, – пишет Т. Самсонов. – Настроение их далеко не было таким забавным и потешным, как это изображает Мариенгоф в своем „Романе без вранья“. Оно и понятно. Кому охота встретиться в квартире Зойки Шатовой с представителями ВЧК!.. Более строптивым, насколько помнится, оказался Почем соль… Располагая длинными мандатами от правительственных учреждений, он размахивал ими перед моими глазами и шумно кричал, что он важная персона, что он никак не может позволить, чтоб его задержали „какие-то агенты ВЧК“. У меня произошел с ним такой любопытный разговор:
– …Я хочу посмотреть ваши полномочия.
– Пожалуйста!
Я протянул ему ордер за подписью того, кого уже нет, но от чьего имени трепетали капиталисты всего мира и все враги трудящихся.
– Ко мне это не относится, – заявил Почем кишмиш. – Я ответственный работник, меня задерживать никто не может, и всякий, кто это сделает, будет за это сурово отвечать.
– Буду ли я отвечать, потом посмотрим, а сейчас вы задержаны. Прошу дать мне ваши документы.
– Не дам!!! Вы что тут делаете? Зачем сюда попали?
– Зачем я сюда попал, это вполне ясно. Но вот зачем вы сюда попали, этого я никак в толк не возьму. А документы все-таки отдать придется.
– Послушайте, на сколько времени вы намерены меня задержать? – спросил он.
– А на сколько понадобится.
– То есть что вы этим хотите сказать?
– Я хочу сказать, что вы уйдете отсюда не раньше, чем это позволят обстоятельства.
– Меня внизу ждет правительственная машина. Вы должны мне разрешить отпустить ее в гараж.
– Не беспокойтесь, мы об этом заранее знали, – сказал я. – На вашей машине уже поехали наши товарищи в ВЧК с извещением о вашем задержании. Они, кстати, и машину поставят в гараж ВЧК, чтобы на ней не разъезжали те, кому она не предназначена…»
Почему я остановился на этом эпизоде? Мне хочется показать «друзей», которые, как Г. Колобов, сыграли зловещую роль в жизни Сергея.
12
Спор Есенина с Грузиновым. Есенин рассказывает о себе. «Гаврилиада» А. С. Пушкина. Сборник Госиздата
Есенин пришел ко мне с Грузиновым. Очевидно, по дороге они спорили, потому что как только сняли пальто, Сергей сказал Ивану:
Читать бесплатно другие книги:
