Живой Есенин Антология

7

В апреле 1920 года на заседании «Ордена имажинистов» я прочитал несколько моих стихотворений, с которыми посоветовал выступить Есенин, и меня приняли в группу. Она состояла из восьми поэтов и образовала правое крыло имажинистов, куда входили Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Александр Кусиков, Иван Грузинов и автор этих строк; и левое крыло, включавшее в себя Вадима Шершеневича, Анатолия Мариенгофа, Николая Эрдмана, его брата декоратора Бориса, а также художника Георгия Якулова.

Я предвижу, что у читателя возникнет вопрос: ведь правыми обычно называют консерваторов, левыми – демократов, революционеров. В «Ордене» было совсем не так. Для того чтобы в этом разобраться, необходимо дать характеристику имажинистам.

У Вадима Шершеневича было семь сборников стихов. В одном из первых[23] он заявлял: «„Пляска“ принадлежит к периоду, когда творчество Блока оказывало подавляющее влияние на мое творчество… „Эдмонд и Дженни“. Эти четыре стихотворения написаны на слова Пушкина „А Эдмонд не покинет Дженни даже в небесах“; „Верлиока“ – вольное переложение народной сказки; „Мысли как пчелы“ напоминает превосходную строку А. Апухтина: „Мысли, как черные мухи“; „Отвергнутый“ – невольное подражание А. Апухтину…»

(Все это я привожу умышленно для того, чтобы читателю был ясен инцидент, впоследствии разыгравшийся между Шершеневичем и Маяковским.)

В следующих книгах[24], в числе объявленных трудов Шершеневича можно прочесть: «Манифесты итальянского футуризма», перевод; Маринетти, «Битва в Триполи»; «Маринетти футурист – Мафарка». В конце одной из своих книг[25] Шершеневич объявляет, что стихи, помеченные звездочкой, печатались, помимо других журналов, в «Первом журнале русских футуристов», «Дохлой луне», т. е. в изданиях российских футуристов. Пребывал в футуристах Шершеневич недолго; наладив издание «Мезонина поэзии», он становится эгофутуристом…

Рюрик Ивнев (М. А. Ковалев) помимо четырех сборников стихов выпустил первый роман[26]. Ивнев тоже печатался в футуристических сборниках «Глашатай», «Очарованный странник». Потом, примкнув к эгофутуристам, стал сотрудником журнала «Мезонин поэзии». И все-таки в его стихах мало чисто футуристических приемов. Его стихи охотно печатали журналы «Огонек», «Журнал для всех», «Вершины» и т. п. Два его стихотворения поместила большевистская «Звезда».

Александр Кусиков имел четыре сборника стихов: «Зеркало Аллаха», «Сумерки», «Поэма поэм», «В никуда». Он напечатался в сборниках совместно с К. Бальмонтом, В. Шершеневичем.

Анатолий Мариенгоф выпустил две книжечки стихов: «Магдалина» и «Кондитерская солнц». Выступил в совместном сборнике с Есениным и Шершеневичем «Плавильня слов», а также с Есениным и Хлебниковым в «Харчевне зорь». Уже в этом сборнике (поэма «Встреча») он надевает маску шута – искателя правды, которую потом перенесет в свои пьесы.

И. Грузинов имел сборник стихов «Бубны боли», выпущенный в 1915 году. В нем были стихи, испытывающие влияние разных поэтов, в том числе и футуристов, особенно их принцип звукового подражания.

Таким образом, вступившие в «Орден имажинистов» пять поэтов так или иначе уже шагнули в литературу. Николай Эрдман нигде еще не печатал своих стихов. Наши сборники и «Гостиница для путешествующих в прекрасном» были для него первыми шагами в поэзию. Собственно, в таком же положении был и я, если не считать стихов, напечатанных в «Свободном часе». Знал ли обо всем этом Есенин, уже печатавшийся и побывавший в разных литературных кружках? Не только знал, но не упускал случая познакомиться и со старыми, и с новыми стихами членов «Ордена».

Так разделились имажинисты на правое крыло, во главе с Есениным, которое решило учиться у классиков, но внося в стихи метафору, как средство для яркого изображения, и на левое – во главе с Шершеневичем и Мариенгофом, которое – что греха таить! – все еще увлекалось стилем раннего Маяковского, итальянскими футуристами и английскими имажинистами.

Декларация имажинистов, одновременно опубликованная в московской газете «Советская страна» и воронежском журнале «Сирена», лила воду на мельницу левого крыла. Почему так получилось? Она была составлена и напечатана на машинке Шершеневичем, подвергалась обсуждениям, спорам, но – увы! Все это делалось второпях – спешили ее напечатать. А когда поместили на страницах газеты и журнала, она снова вызвала возражения у Есенина. Против нападок на футуристов он не протестовал, но, естественно, не мог согласиться с такими строками декларации:

«Тема, содержание – это слепая кишка искусства…»

«Всякое содержание в художественном произведении так же глупо и бессмысленно, как наклейка из газет на картины».

«Мы с категорической радостью заранее принимаем все упреки в том, что наше искусство головное, надуманное, с потом работы… Мы гордимся тем, что наша голова не подчинена капризному мальчишке – сердцу…»

Декларация была подписана Есениным, но на первых же заседаниях «Ордена» он, выступая, начал осуждать эти положения, а мы – правое крыло – стали его поддерживать. И он – этого никто не может отрицать – стал на деле, то есть своими стихами доказывать несостоятельность некоторых утверждений декларации…

Однако противоположные взгляды на поэзию, содержание, образ не мешали долгое время всем нам жить дружно, хотя и яростно спорить друг с другом. Конечно, лидер правых Есенин, к нашему торжеству, всегда одерживал верх своими стихами. У левых же был искрометный оратор Шершеневич, укладывающий своим красноречием любого оппонента на лопатки. Впрочем, он признавал, что Сергей идет впереди, защищал его в своих выступлениях, а на заседаниях «Ордена имажинистов» или правления «Ассоциации» поддерживал.

Я пришел поздно в «Стойло». Вадим Шершеневич заканчивал выступление, а после него на эстраду вышел Александр Кусиков, которого мы звали Сандро. Он был в коричневом, почти по колени френче, такого же цвета рейтузах, черных лакированных сапожках со шпорами, малиновым звоном которых любил хвастаться. Худощавый, остролицый, черноглазый, со спутанными волосами, он презрительно улыбался, и это придавало ему вид человека, снизошедшего до выступления в «кафе свободных дум», как он окрестил «Стойло». И в жизни и в стихах он называл себя черкесом, но на самом деле был армянином из Армавира Кусикяном. Непонятно, почему он пренебрегал своей высококультурной нацией? Еще непонятней, почему, читая стихи, он перебирал в руках крупные янтарные четки?

Шершеневич, проработавший с ним в книжной лавке добрых четыре года и напечатавший с ним не один совместный сборник стихов, рассказывал:

– Сандро хорошо знал арабских поэтов. Знал быт, нравы черкесов. Его отец часто рассказывал, как черкесы на конях похищают в аулах девушек. Только не думаю, чтоб отец Сандро похитил свою жену: такая и без умыкания вышла бы за него замуж! Красавец!

Кусиков читал свою поэму причащения «Коевангелиеран», что в расшифровке означало: «Коран и Евангелие». Но, несмотря на мусульманский фольклор, не только ритм, но и слова напоминали стихи Есенина:

Сандро закончил чтение под жидковатые аплодисменты, это его не устраивало, и он громко объявил, что сейчас артистка Клара Милич пропоет его популярный романс «Обидно, досадно».

В одно мгновение в его руках очутилась гитара, и очень эффектная Клара Милич (псевдоним) запела:

Есенин сказал мне, чтоб я до двенадцати часов никуда не уходил.

– Пойдем всей группой, – пояснил он.

Ровно в двенадцать он, Вадим, Сандро, я и пришедшие Мариенгоф, братья Эрдманы, Г. Якулов оделись в гардеробной и вышли на улицу. Шел легкий снежок, ложась соболиным мехом на шапку, воротник, плечи. Тускло горели чудом уцелевшие после двух революций фонари у памятника Пушкину, под ними посиневшие беспризорные, дрожа от холода, выкрикивали: «„Ира“ рассыпная! Кому „Иру“?» Перейдя на другую сторону Тверской, мы дошли до угла и повернули направо – к Страстному монастырю (туда, где ныне находится кинотеатр «Россия»). В тусклом свете выплыл огороженный низкой стеной, с голубыми башенками, с наглухо закрытыми воротами женский монастырь. Мы прошли мимо него, повернули назад и стали прохаживаться по тротуару. Конечно, мы были удивлены этой странной ночной, возглавляемой Есениным прогулкой. Но спустя несколько минут он обратил наше внимание на ворота монастыря: перед ними стояли две женщины и двое одетых в штатское мужчин. Один из них постучал в железные ворота, что-то сказал, дверца раскрылась, и все четверо вошли в тихую обитель. До часу ночи мы видели, что то же самое проделали несколько мужчин, из них некоторые в военной форме, с тяжелыми свертками…

В двадцатых числах апреля в «Стойле Пегаса» состоялось заседание «Ордена имажинистов». Не пришел Рюрик Ивнев, который год назад выбыл из «Ордена», а теперь снова вступил в него. Шершеневич по этому поводу сострил:

– Рюрик Ивнев – блуждающая почка имажинизма!

Рюрик об этой остроте узнал и, когда в 1922 году выпускал книгу «Четыре выстрела», написал в адрес Шершеневича:

«Из твоих глаз глядят восковые зрачки куклы».

С тех пор Вадим никогда не задевал Рюрика.

Грузинов объяснил, что Ивнев исполняет обязанности председателя Всероссийского союза поэтов и, возможно, к концу заседания появится.

Иван Грузинов был чуть ниже среднего роста, грузный, с покатыми плечами, с широким крестьянским лицом и тщательно расчесанным пробором на голове. Ходил он всегда в коричневой гимнастерке с двумя кармашками на груди – в левом находились вороненой стали открытые часы и свешивалась короткая цепочка. Грузинов чаще, чем полагается, любил вынимать часы и говорить с точностью до одной секунды время. Он писал стихи о русской деревне, образы у него были пластичные, часто прибегал к белым стихам, иногда впадал в натурализм (например, поэма «Роды»). По крестьянской тематике он был близок Есенину, но нет-нет да критиковал строки Сергея, хотя это не мешало ему быть в плену есенинских строк:

А у Грузинова:

Вообще-то имажинисты считали, что Иван умеет разбираться в стихах, прочили его в критики, теоретики имажинизма. И в конце концов он и пошел по этому пути.

– Шесть минут пятого! – заявил Грузинов. – Зрители уже два раза похлопали и начинают топать ногами. Время!

Есенин предложил мне вести протокол. Я взял лист бумаги.

Сперва говорили о сборниках стихов, кто в компании с кем будет печататься, а затем слово взял Есенин. Сложилось мнение, что Сергей выступает неважно, однако это относится к его речам в публичных аудиториях, и то не ко всем. На наших заседаниях он говорил очень толково и, главное, добивался, чтоб его предложение было не только принято, но и выполнено. На этот раз Есенин спросил, кто из нас знаком с жизнью духовенства. Кусиков рассказал о том, как живут муллы. Грузинов описал, что вытворяют с крестьянками деревенские попы; я вспомнил, как жил с родителями на Солянке, в Малом Ивановском переулке, где был женский Ивановский монастырь, и как монашки отдавали своих новорожденных младенцев в находящийся на той же улице воспитательный дом. Шершеневич сказал, что ему приходилось наезжать в подмосковную дачную местность Салтыковку: там, в глубине леса, находился мужской монастырь. Ни девушки, ни женщины ни днем, ни ночью не ходили по этому лесу.

– Если бы у нас был свой Боккаччо, он написал бы «Монахерон»! – скаламбурил Шершеневич.

Мы засмеялись. Когда все, кто желал, высказали свое мнение, Есенин объяснил, что разврат в монастырях – не новость. Но дело в том, что теперь монастыри – мужские и женские – помогают контрреволюции. Он привел примеры. В заключение Сергей сказал, что ему наплевать на пижонов, которые, закупив на Сухаревке, а то и в «Стойле» продукты и вина, лезут к монашкам. Он, Есенин, считает нужным ударить по Страстному монастырю, чтоб прекратить антисоветские выпады. После этого он подробно изложил, как, по его мнению, надо действовать.

– Мог же Бурлюк своими скверными картинами украшать улицы Москвы? – закончил он. – А мы откроем людям глаза!

– Монастыри скоро закроют! – воскликнул Кусиков.

– Сандро уже написал декрет! – вставил фразу Мариенгоф.

До этой минуты молчавший Якулов спросил:

– Постановили. А кто художник?

– Дид-Ладо! – объявил Шершеневич решительно и пояснил, как быстро и здорово этот художник, кроме шаржей, рисует плакаты для клуба Союза поэтов.

Есенин и Мариенгоф давно знали Дид-Ладо и поддерживали предложение Вадима. Зная Георгия Якулова, который, наверное, хотел поработать вместе со своими учениками, Сергей добавил, что для такого дела больше всего подходит плакатист, который будет работать один.

После этого обсудили, кто пойдет на площадь, что будет делать, и назначили день и час выполнения замысла.

Когда шли вдвоем из «Стойла» по Тверской, Грузинов изрек многозначительно:

– Начало литературного трюка неплохое! А вот какой будет у нас за это конец – бабушка на воде вилами писала!

И пожевал губами…

Ярость против черного духовенства давно бушевала в сердце Есенина. Однажды он пришел в «Стойло» взволнованный и рассказал о том, как красноармейцы попросили в каком-то мужском монастыре приюта для своих раненых и обмороженных товарищей. Монахи приняли их, потом выдали белогвардейцам да еще сами принимали участие в умерщвлении наших воинов.

– Вот они, новые Иуды! – воскликнул Есенин.

Известно, что в своих стихах Сергей писал о том, что сам пережил, перестрадал. Думается, что этот рассказанный ему случай, подкрепленный теми сведениями, которые он впоследствии почерпнул из газет о монахах Ново-Афонского монастыря, и послужил основой для его стихотворения «Русь бесприютная»:

Есенин пишет: «зарезал». А ведь это делали не в открытой битве, а в застенках…

В конце мая 1920 года после полуночи с черного хода «Стойла Пегаса» спустилась группа: впереди шагали Шершеневич, Есенин, Мариенгоф, за ним приглашенный для «прикрытия» Григорий Колобов – ответственный работник Всероссийской эвакуационной комиссии и НКПС, обладающий длиннющим мандатом, где даже было сказано, что он «имеет право ареста». Рядом с ним – Николай Эрдман. Следом шел в своей черной крылатке художник Дид-Ладо, держа в руках несколько толстых кистей. За ним Грузинов, Кусиков и я несли раскладную стремянку и ведро с краской. На Страстной площади мы увидели одинокую мерцающую лампадку перед божницей монастыря.

Шершеневич подошел к милиционеру, показал ему удостоверение и сказал, что художникам поручено написать на стене монастыря антирелигиозные лозунги. Милиционер при тусклом свете фонаря поглядел на удостоверение и махнул рукой. Еще в первую и вторую годовщины Октября художники разрисовывали и Страстной монастырь, и деревянные ларьки Охотного ряда, и некоторые стены домов. Писали на них и лозунги: «Нетрудящийся да не ест!» или «Религия – опиум для народа!..»

Пока Вадим разговаривал с милиционером, Дид-Ладо, стоя на стремянке перед заранее намеченным местом стены монастыря, быстро выводил огромные белые буквы сатирического, злого четверостишия, написанного Сергеем. Все остальные участники похода встали полукругом возле стремянки, чтобы никто не мог подойти и прочитать, что пишут. Однако буквы были настолько крупные, что некоторые подогреваемые любопытством прохожие старались протиснуться сквозь наши ряды и прочесть надпись. Тогда Кусиков подошел к милиционеру и сказал, что могут толкнуть стремянку и художник полетит на тротуар, расшибет голову или сломает ногу. Не сходя с поста, милиционер стал кричать назойливым москвичам:

– Проходите, граждане, не задерживайтесь!

Когда Дид-Ладо выводил под четверостишием имя и фамилию автора, раздался крик на бульваре: в то время ночью случались и грабежи и драки. Милиционер побежал на выручку, а Дид-Ладо слез со стремянки, вытер кисть и хотел подхватить ведро. В это время Колобов схватил другую кисть, окунул ее в ведро с краской и сбоку четверостишия вывел: «Мих. Молабух». Некоторые говорили, что его так прозвали; другие – что он под таким псевдонимом напечатал где-то в провинциальной газете свои стихи.

Через несколько минут вся группа вошла с черного хода в «Стойло». Дид-Ладо уже поглощал один стакан кофе за другим, когда кто-то из официанток сказал, что пошел сильный дождь. Есенин заволновался: не смоет ли со стены надпись? Дид-Ладо ответил: пусть поливают из брандспойта, все будет цело!

Рано утром я пошел на Страстную площадь, чтобы посмотреть, уцелела ли надпись. Вся площадь была запружена народом, на темно-розовой стене монастыря ярко горели белые крупные буквы четверостишия:

Ни у кого из москвичей и сомнений не было, что эти строки сочинены Есениным. К тому времени его «Инония» была не только много раз напечатана, но и прочитана им с неизменным успехом в различных аудиториях. А в поэме были такие строки:

Эти три последних слова Сергей и положил в основу своего хлесткого четверостишия.

Милиционеры уговаривали горожан разойтись и оттесняли их от монашек, которые, намылив мочалки, пытались смыть строки. Некоторые в толпе ругали Есенина, но большинство записывали четверостишие Сергея и кричали монашкам, что на Страстном монастыре давно пора повесить красный фонарь. Кой-кто из милиционеров улыбался и говорил монашкам, чтобы они поскорее покончили с надписью. Кто-то притащил колун, монашки стали им сдирать буквы – темно-розовая краска сходила со стены, а белая буква словно въелась в кирпич…

Как-то я спросил Дид-Ладо, что он подмешал в белила. Он засмеялся и сказал:

– Это секрет изобретателя!

Между тем толпа на площади, в конце Тверского бульвара, вокруг памятника Пушкину настолько разрослась, что преградила путь всякому движению. Приехали конные милиционеры, и только после этого народ стал расходиться.

Конечно, имажинисты думали, что четыре строчки на стене Страстного монастыря даром не пройдут. Священнослужители с амвонов поносили святотатца отрока Сергея Есенина, вокруг Страстного монастыря был совершен крестный ход, но никого из нас никуда не вызывали.

Разумеется, о четверостишии Сергея узнали не только москвичи – весть об этом облетела многие города. Сам же Сергей чувствовал себя преотлично и, поблескивая глазами, говорил:

– Погодите! Дойдет до Клюева – разозлится.

Весной 1925 года Есенин выступал в клубе поэтов, где присутствовали только члены союза. Он читал свои новые вещи: «Персидские мотивы», «Анну Снегину» и имел ошеломляющий успех. Ему задавали много вопросов. Одна из поэтесс, прижимая руки к груди, сказала:

– Сергей Александрович! Вы же – классик. Зачем же писали страшное четверостишие на стене монастыря?

Есенин с улыбкой ответил:

– Год-то какой был. Монастыри ударились в контрреволюцию. Конечно, я озорничал. Зато Страстный монастырь притих…

Мне пришлось уехать из Москвы, о чем расскажу в следующей главе, а когда вернулся, Дид-Ладо сообщил о том, что он по просьбе Шершеневича и Мариенгофа написал картонный плакатик: «Я с имажинистами» – и ухитрился повесить его на шею памятника Пушкину. Узнав об этом, Сергей рассердился и велел его сейчас же сорвать. Это и была первая черная кошка, которая пробежала между Есениным и левым крылом имажинистов.

Когда я договаривался с Вадимом о художнике для обложки нашего совместного сборника «Красный алкоголь», он подтвердил всю историю с этим плакатиком. Только сказал, что его сорвал кто-то из проходящих по Tвepcкомy бульвару.

В конце двадцатых годов в Страстном монастыре был открыт антирелигиозный музей. Перед входом, где раньше находилась божница, висели две иконы: на одной из них был изображен неведомый святой, а под ним был плакат: «На этой иконе нарисован купец Грязнов – ростовщик и развратник». На второй иконе красовалась пышная неизвестная святая, а под ней плакат пояснял: «Вы видите на этой иконе крепостницу и развратницу императрицу Екатерину Вторую, над ней справа в облаках – не лики ангелов, а лица ее многочисленных любовников».

Только подумать, что к этим иконам верующие люди прикладывались, молились на них!

Я вспоминаю: как-то ехал с Есениным на извозчике на Садово-Триумфальную к Якулову, затянувшему работу над рисунками для журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном». Когда сани поравнялись со Страстным монастырем, Сергей посмотрел на памятную стену и спросил:

– Как думаешь, не забудут, что я бросил бомбу в этот монастырь?

Увы! Не только забыли о «бомбе», но и о самом Есенине не вспоминали в течение тридцати лет после его смерти. Ни один критик, историк литературы, литературовед, литератор (не исключаю из этого числа самого себя!) на страницах нашей печати не забили тревогу о том, что мы непростительно предаем забвению неповторимое наследство великого советского поэта!

8

Я упоминал о том, что работал в культурно-просветительной комиссии Главного Воздушного Флота. Она помещалась в Петровском парке напротив бывшего особняка Манташева, где находился Главвоздухфлот. Во главе комиссии стоял литератор С. М. Богомазов, работали театральная секция, кружок по ликвидации безграмотности, литкружок и литчасть при театральной секции. Я научился говорить вступительное слово перед спектаклем или концертом, рассказывать в литкружке о творчестве писателя или поэта, организовывать тематические концерты и т. п. Эту работу я совмещал с занятиями на факультете общественных наук (бывший юридический) в Московском университете.

Меня вызвал член объединенного старостата факультетов, ведающий нашими воинскими делами, и сказал, что мне дают серьезное поручение.

На следующей неделе я вошел в здание ВЧК, в кабинет комиссара Чрезвычайного комиссариата по охране центрального правительства Советской республики. Комиссар, или, как его именовали, чрезвычайный комиссар, был среднего роста, коренастый, узкоглазый, в военной гимнастерке и брюках навыпуск защитного цвета. Он напомнил о покушении на В. И. Ленина, убийствах М. С. Урицкого, В. Володарского, о раскрытии петроградской контрреволюционной организации «Национальный центр» и т. п. Вот почему при Чрезвычайном комиссариате был организован отряд особого назначения для охраны нашего правительства в Кремле.

На лето 1920 года члены правительства и Центрального Комитета РКП(б) собирались переехать со своими семьями в Тарасовку, где и должен был работать отряд. Отряду был необходим отличный клуб: концерты и спектакли будут посещать не только бойцы и командиры, но и члены правительства. Мне предлагалось, что называется, на ходу включиться в организацию этого клуба.

Becной я поселился в Тарасовке и наблюдал за ремонтом клуба. Собственно, это был дачный театр с открытой сценой и местами для зрителей. Я обратил внимание чрезвычайного комиссара на то, чтобы была как следует отремонтирована крыша сцены и во время дождя не протекала, иначе придется отвечать за промоченные декорации и бутафорию.

Однажды комиссар сказал, чтобы я после обеда зашел к группе перебравшихся в Тарасовку бойцов и что-нибудь почитал им. Я доложил об этом командиру отряда и заявил, что прочту конникам рассказ Куприна «Изумруд». Но он объяснил, что среди бойцов много охотников и лучше бы я достал книгу о собаках.

Придя в отряд, я прочел бойцам «Историю щенка Чинка» Э. Томпсона-Сэтона, она им понравилась. После чтения обещал подойти комиссар и выступить с сообщением о боях с интервентами, но опоздал. Бойцы попросили, чтоб я прочел еще что-нибудь. Я вынул свой блокнот, где была записана «Песня о собаке» Есенина. Я уже слышал раза два, как он ее читал, и выполнил их просьбу. Последнюю строфу я знал наизусть:

Я смотрел на бойцов, уже побывавших на фронтах гражданской войны, – многие были ранены, контужены, оперированы, – они вытирали глаза, сморкались, кашляли. А потом забросали меня вопросами о Есенине…

Многих бойцов после медицинского переосвидетельствования не пустили на фронт. Одни остались в Чрезвычайном отряде, другие вступили в конную милицию. Некоторые из ниx заходили ко мне в Москве и были довольны, когда я им давал сборники со стихами Есенина. Кстати, эти знакомства отчасти помогли мне в сороковых годах вплотную взяться за милицейскую тематику. (Повесть и сценарий «Дело № 306», «Волк» и др.)

Над клубом Чрезвычайного отряда шефствовали председатель ВЦИК М. И. Калинин и управляющий делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевич. Они узнали о моем выступлении перед бойцами. Зайдя в клуб, чтобы посмотреть на ремонт, спросили о Есенине. Они были осведомлены об его четверостишии на стене Страстного монастыря.

– Грубовато! – заявил Владимир Дмитриевич, поглаживая свою каштановую бороду. – Убеждать верующих надо потоньше.

– Да они сами знают, что вытворяли монашки в монастыре! – ответил я.

– Многие знали, – согласился Бонч-Бруевич. – Но жертвовали деньги на монастыри, и монастыри процветали. Нет! Нет, надо поубедительней!

Михаил Иванович поправил очки на носу, а за стеклами сверкнули лукавые глаза.

– И похладнокровней, – добавил он. – Похладнокровней! Зачем было лезть на стену?

В мае я шел по Тарасовке мимо станции, где в ожидании пригородного поезда на скамейках сидели несколько человек. Женщина в ситцевом платочке, выцветшем платье, порыжелых сапогах украдкой торговала великими ценностями того времени: пачками махорки и кусками газеты для «козьих ножек». По платформе неуверенной походкой брел парень в неподпоясанной рубашке c повешенной на плечо гармошкой, которая до отказа распустила узорные мехи; позади шагала плечистая баба и ругала его за то, что он опять «нажрался ханжи». На другой стороне платформы брел дородный босой старик с окладистой бородой, с длинными волосами, в холщовой пропотелой рубахе, в широких портах. Он нес на груди небольшой иконостас и собирал деньги на построение храма божьего. В сшитом из зеленой драпировки с белыми цветами платье, в красной косыночке, бойкая остроносая девчонка, обмакнув кисть в ведерко с клейстером, помазала деревянный щит и наклеила на него сегодняшнюю «Правду». Там черными жирными буквами было напечатано о боях с белополяками.

Я перешел рельсы, двинулся по дорожке вдоль полотна железной дороги. Только свернул на просеку, как мимо меня сломя голову промчался мальчишка лет семи-восьми, а за ним бежал длинноногий кондуктор, держа в руке веревку, на которой обычно сушат белье.

– Стой, Мишка! Все равно выдеру!

С другой стороны просеки наперерез кондуктору бросился высокий человек, и я сперва не узнал Демьяна Бедного. Он перепрыгнул кювет, вырос перед кондуктором и вырвал из его рук веревку. Тот закричал, что этот мальчишка – его сын – опрокинул и разбил настольную лампу, куда была налита бутылка керосина, и он, отец, хочет его наказать.

– Бить ребенка такой веревкой? – спросил Ефим Алексеевич с гневом.

– Вам что за дело? – заорал кондуктор. – Кто вы такой?

В эту секунду я уже добежал до места перепалки и, переводя дыхание, заявил:

– Это – Демьян Бедный!

Кондуктор понизил тон, говоря, что теперь он с семьей остался без света, а его пачки стеариновых свечей хватит ненадолго. Ефим Алексеевич сказал, что пришлет ему настольную лампу и бутылку керосина, но предупредил: если кондуктор будет бить сына, то прочтет о себе в газете.

Познакомился я с Демьяном Бедным в прошлом году в книжной лавке «Дворца искусств», куда заходили многие писатели и поэты. Ефим Алексеевич, страстный библиофил, покупал редкие старинные книги, и я по его просьбе звонил ему по телефону, когда в лавку поступало то, что его интересовало. Бывал я у него на квартире в Кремле, и он показывал мне уникальные книги своей великолепной библиотеки. Заглядывал я к нему и на Рождественку. В 1932 году по радио много раз передавали мою радиокомедию «Король пианистов», положительно оцененную рецензентами. В следующем году Демьян Бедный писал для радио пьесу «Утиль-богатырь», и я ему консультировал. Наши отношения были дружелюбными, и Ефим Алексеевич иногда рассказывал о своей горькой жизни.

Вот и сейчас, когда мы идем на дачу Наркомпрода, которая высоко стоит на берегу Клязьмы, он говорит, что не может видеть, как бьют детей: его в детстве били родители. Потом я понял, что в заступничестве за мальчика еще сыграла роль отцовская любовь, которую Демьян Бедный испытывал к своему единственному долгожданному сынишке Дмитрию.

На даче Наркомпрода Ефим Алексеевич пошел к своим знакомым и просил подождать его. Я увидел сидящего на террасе наркома Цюрупу. День стоял жаркий. Александр Дмитриевич был в белой русской рубашке с расстегнутым воротником, читал газету. Я поднялся на террасу, представился ему, он протянул мне руку. Это был высокий широкоплечий мужчина с открытым спокойным лицом, серыми глазами, седоватыми, зачесанными назад легкими волосами. У него была добрая, приоткрывающая зубы улыбка, мягкий голос и сильные руки.

Я объяснил, что приглашаю для участия в концерте клуба артистов, за это им будет выдан небольшой паек. Артистка О. Л. Гзовская заявила, что тоскует по сыру, и просила положить хотя бы кило в паек.

Цюрупа улыбнулся и пообещал прислать сыр. Он спросил, не работаю ли я в какой-нибудь области искусства. Я ответил, что состою в группе поэтов-имажинистов. Александр Дмитриевич сказал, что Зинаида Николаевна Райх работает в секретариате Крупской и как-то заходила к нему по делу вместе с Есениным. Поэт читал ему, Цюрупе, свои произведения.

– У Есенина в стихах своя тема, – заявил нарком. – Добротные слова. Музыка. Стихи похожи на песни. Я только посоветовал Есенину – пусть глубоко дышит сегодняшним днем, и это сразу почувствуется в его стихах…

Мы возвращались вместе с Демьяном. Он объяснил, что живет недалеко от Тарасовки, в «Удельном лесу», в двухэтажной даче: внизу Демьян, жена, две дочери и сынишка. Наверху – Дзержинские с сыном Ясеком и няней.

Я заявил, что мне предстоит разговор с Феликсом Эдмундовичем по поводу утверждения программы концерта. Демьян Бедный сказал, чтоб я поторопился: на днях Дзержинский уезжает на Украину.

Я должен сделать небольшое отступление и поблагодарить жену Ф. Э. Дзержинского Софью Сигизмундовну, ее невестку Любовь Федоровну, дочь В. Д. Бонч-Бруевича Елену Владимировну, сына А. Д. Цюрупы – Всеволода Александровича, дочь Демьяна Людмилу Ефимовну и сотрудника милиции того района, где в то время находилась Тарасовка, – А. А. Богомолова. Их письменные и устные ответы помогли мне восстановить в памяти некоторые эпизоды и подробности тех далеких дней…

Утром чрезвычайный комиссар поехал со мной к Феликсу Эдмундовичу. И вот я в его кабинете. Вижу близко перед собой его большой лоб с залысинами, умные глаза, над ними густые черные брови; выбритые до синевы щеки, усы, бородку. Одет он в защитного цвета гимнастерку, с накладными карманами на груди, которая стянута черным широким ремнем.

Он спрашивает меня о Всероссийском союзе поэтов, об имажинистах и о Есенине. Я отвечаю все, что знаю.

Во время этой беседы чувствую его доброе отношение к Сергею. Это можно было наблюдать и позднее. В 1925 году Есенину необходим был санаторий. Знаменательно, что, узнав об этом 25 октября того же года, именно Феликс Эдмундович отдал распоряжение тов. Герсону позаботиться о поэте[33].

Я подал Дзержинскому намеченный для показа красноармейцам список пьес, и он прочел его. Потом назвал две-три пьесы, которых в списке не было. И посоветовал мне в первую очередь организовать выступление какого-нибудь авторитетного деятеля со словом о В. И. Ленине. Я назвал кандидатуру Петра Семеновича Когана, будущего президента ГАХН, который в тот год тоже жил с семьей в Тарасовке.

Показал Дзержинскому первую программу концерта, он одобрил ее. Тогда я сказал о пайках для артистов. Вернув мне программу, Дзержинский поднялся с места. Я встал.

– Вы разбираетесь в хозяйственных делах? – спросил он.

– Не особенно! – признался я.

– Пришлю человека, который будет выдавать пайки!

Возвращаясь в Тарасовку, я думал о чем угодно, но только не о том, что Феликс Эдмундович спас меня от беды. Это я понял после двух-трех концертов: что стоило каптенармусу удержать из артистических пайков по полфунту? Кто бы из актеров стал проверять? Но если бы это открылось, ответил бы не только виновник, но и я, заведующий клубом. Присланный же Дзержинским человек был воплощением честности и аккуратности.

Начало успеху концерта положила В. В. Барсова, которая была в ударе и бисировала шесть раз. И. М. Москвин перед выступлением заявил, что у него пошаливает горло, он прочтет только один рассказ. Но бисировал в третий раз и, раскланиваясь под аплодисменты, показывал на горло. М. М. Блюменталь-Тамарина и Б. С. Борисов сыграли сценку из пьесы Я. Гордина «За океаном». Артистов не отпускали до тех пор, пока не иссяк их репертуар. Казалось, конца не будет выступлению Гзовской – Гайдарова. Однако Борисов, в заключение концерта спевший «Птичий бал» и песни Беранже, особенно «Старый фрак», имел феноменальный успех.

Когда я поднес Гзовской завернутую в газету присланную Цюрупой головку сыра, она в нетерпении разорвала бумагу, понюхала его и зажмурила глаза.

– Боже! – проговорила она, вдохнув запах вторично. – О боже! Я, кажется, мало выступала!..

9

Комиссар Чрезвычайного отряда отпустил меня по делам клyбa на три дня в Москву. Естественно, я хотел повидаться с Есениным и рассказать ему обо всем, что произошло в Тарасовке и было связано с его именем.

В первый же день я поспешил в Богословский переулок (ныне улица Москвина), но мне сказали, что он ушел с Мариенгофом в «Стойло». Действительно, я застал их за обедом. (Кстати, на столе стояла только бутылка лимонной воды.) Я подсел к их столику, мне также подали «дежурный» обед (такие обеды полагались работающим в «Стойле» членам «Ассоциации»). Я стал рассказывать, как читал «Песню о собаке» бойцам отряда, потом начал говорить о приходе на строительную площадку клуба М. И. Калинина и В. Д. Бонч-Бруевича. Смотрю, Сергей сделал большие глаза, и я невольно посмотрел туда, куда он взглянул. В «Стойло» входили друзья Есенина: П. Орешин, С. Клычков, А. Ганин. В это время Мариенгоф пошел к буфетной стойке за новой бутылкой лимонной воды.

– Завтра в час дня приходи в наш магазин, – тихо проговорил Сергей и стал, улыбаясь, пожимать руки пришедшим поэтам.

Поэты Ганин, Клычков, Орешин принадлежали к так называемым новокрестьянским поэтам, некоторые из них одно время выступали вместе с Есениным, были с ним в приятельских отношениях. По совести, теперь все они, как их назвал Маяковский, «мужиковствующие», завидовали Сергею: и тому, что он пишет прекрасные стихи, и что его слава все растет и растет, и что он живет безбедно. Их довольно частые посещения «Стойла» имели несколько причин: во-первых, они пытались доказать Есенину, что ему не по пути с имажинистами, и предлагали организовать новую поэтическую группу с крестьянским уклоном, во главе которой он встал бы сам. Это абсолютно не входило в намерение Сергея: он понимал, что перерос крестьянскую тематику и выходит на дорогу большой поэзии; во-вторых, эти три поэта всегда приносили водку и приглашали Есенина выпить с ними: «Наше вино, твоя закуска!» Сергей, по существу добрый, отзывчивый человек, не мог отказать им.

От встреч с «мужиковствующими» его пытался отговорить Мариенгоф. Как-то Шершеневич, Грузинов и я говорили на ту же тему с «мужиковствующими», но они заявили, что мы боимся ухода Есенина из «Ордена имажинистов», и продолжали свое. Им было известно, в каких истинно дружеских отношениях состояли в ту пору (1920 год) Сергей и Мариенгоф, и они сочинили такое двустишие:

Действительно, высокий красивый Анатолий любил хорошо одеваться, и в тот двадцатый год, например, шил костюм, шубу у дорогого, лучшего портного Москвы Деллоса, уговорив то же самое сделать Сергея. Они одевались в костюмы, шубы, пальто одного цвета материи и покроя.

У «мужиковствующих» неприязнь к Мариенгофу росла не по дням, а по часам. Как-то Дид-Ладо нарисовал карикатуры на Есенина, изобразив его лошадкой из Вятки, Шершеневича – орловским рысаком, Мариенгофа – породистым конем – гунтером. С этой поры «мужиковствующие» спрашивали:

– Ну, как поживает ваш Анатолий Гунтер?

Конечно, в то время никто из имажинистов не предполагал, какой подлый подвох последует с их стороны по отношению к Сергею. А пока что, по настоянию Есенина, вышло несколько сборников, где с участием его и Мариенгофа были напечатаны стихи «мужиковствующих»[34].

Я выкроил время так, что ровно в час дня вошел в книжную лавку артели художников слова на Б. Никитской, дом № 15. Есенин разговаривал с Мариенгофом, который показывал ему какую-то книгу.

– Иди в салон, – сказал Сергей, – я сейчас!

«Черт! – подумал я. – Он не хочет, чтобы даже Анатолий слышал!»

Я поднялся на второй этаж, где был салон – место приема поэтов, писателей, работников искусства, приходящих в книжную лавку, чтобы поговорить, поспорить по поводу купленной книги или еще по какой-либо причине.

Когда Есенин пришел в салон, признаюсь, я без обиняков спросил его, почему он делает тайну из того, что говорят о нем члены правительства и ЦК партии.

– Садись! – предложил он. И задал мне вопрос: – Ты в Союзе поэтов бываешь?

– Бываю. Верней, бывал. Сейчас редко захожу.

– Как относятся к тебе молодые поэты?

– Да по-разному. Дир Туманный – хорошо. Рюрик все допытывается, как я попал в имажинисты. Я говорю: прочитали стихи – приняли.

– Допытывается? Наверно, метит к нам?

– А он это не скрывает!

– Ладно! Буду выступать, скажу о ничевоках. Попляшут. Только напомни!

И, выступая в клубе поэтов, сказал улыбаясь:

– Меня спрашивают о ничевоках. Что я могу сказать? – И закончил под аплодисменты: – Ничего и есть ничего!..

Есенин положил руки в карманы брюк и стал медленно шагать по салону. Я молчал.

– Ты Пушкина знаешь? – вдруг спросил он, останавливаясь передо мной.

– Как будто! Читал о нем Белинского, Писарева. Недавно Айхенвальда!

– «Моцарта и Сальери» читал?

– Да!

– Триста с чем-то строк. А мысли такие, что перевесят сочинения другого философа. Помнишь, что говорит Сальери? – Сергей, подчеркивая нужные места, великолепно прочел вслух:

Есенин прочитал монолог до конца, походил по салону, посмотрел на меня и повторил: «Не то мы все погибли, мы все, жрецы, служители музыки». – И добавил: – Видишь, один гений Моцарт губит все посредственности!

– За них Сальери мстит Моцарту ядом, – подхватил я.

Сергей улыбнулся и покачал головой.

– Я хотел встретиться с Леонидом Андреевым – не удалось! А ты разговаривал с ним, и он советовал тебе больше читать.

– Я и читаю. Но ведь что получается: учусь в университете, служу, пишу стихи, теперь вот работаю в «Ассоциации» и немного в Союзе поэтов. Времени-то не хватает!

– Это Пушкин написал, что Сальери отравил Моцарта. На самом деле это легенда. Да и для чего Сальери так поступать? Он был придворным капельмейстером, купался в золоте. А сильных покровителей у него было до дьявола! Этот человек пакостил Моцарту, как только мог. – Есенин поднялся со стула, оперся руками о стол. – Oт Сальери ничего не осталось, а от Моцарта…

Он подошел к одному из окон салона, где на подоконниках лежали навалом книги, покопался в них, вынул толстую, в переплете, и подал мне. Это был краткий энциклопедический словарь Павленкова.

– Если денег нет, потом отдашь! – заявил он. – Теперь рассказывай!

Когда я закончил, он задал несколько вопросов, потом мы спустились вниз, он подошел к лестнице, стоящей возле полок, передвинул ее и полез на самый верх. Там он достал стоящие за томами несколько своих книжек, надписал их и попросил передать по назначению. (Просьбу я выполнил. Бывшему на Юго-Западном фронте Ф. Э. Дзержинскому оставил книги на его даче.)

Провожая меня из книжной лавки и отпирая дверь, Есенин взял меня за плечо и задержал:

– Зависть легко переходит в ненависть, – тихо проговорил он. – Самый близкий друг становится яростным врагом и готов тебя сожрать с кишками…

Думаю, что читатели, хоть немного знакомые с биографией Есенина, вместе со мной скажут, что его слова оказались пророческими…

Когда к обеду я вернулся домой, в моей комнате сидел Грузинов. Имажинисты часто переступали через порог моей комнаты. Ларчик открывался просто: не только устав «Ассоциации вольнодумцев», но бланки, штамп, печать хранились у меня. («Орден имажинистов» не был юридическим лицом и не имел своей печати.) В двадцатые годы то и дело требовались всяческие справки, удостоверения, заверенные копии документов. В моей «канцелярии» с пишущей машинкой это делалось с предельной скоростью.

Грузинов пришел за справкой для домового комитета. Разговаривая с ним, я подивился, как это Есенин наизусть прочел Пушкина. Говорили, он знает только «Слово о полку Игореве» да священные книги! Иван усмехнулся:

– Ты думал, он мужичок-простачок? Нет, брат, он себе на уме. Хитра-ай!

И объяснил, что Сергей может прочесть не только Пушкина, но и Лермонтова, Баратынского, Фета…

– Да чего там!.. – продолжал с увлечением Иван. – Он прозу знает: лермонтовскую «Тамань», вещи Гоголя. И знаком с новыми стихами Блока, Маяковского, Пастернака, Мандельштама. Хитра-ай! – повторил Грузинов.

– Погоди! Старое он читал раньше. А когда успел новое?

– Ты у него сам спроси!