Жасминовые ночи Грегсон Джулия
– Нам не везет, – вздохнула Янина. – Тут все ужасно плохо организовано, я не привыкла жить в таких условиях. – Она брезгливо покосилась на узкие койки, на грязноватые москитные сетки. – Нам надо регулярно проверять, нет ли в палатке змей и скорпионов, – сказала она и, присев на корточки, заглянула под койку. – Вот уж не ожидала, что так будет. Я больше никогда в жизни не поеду в такое турне!
Через некоторое время возле палатки раздался озабоченный голос Макса Бэгли.
– До выступления остался час, – сообщил он. – Если с музыкой ничего не получится, не обращайте внимания – инструмент был поврежден при перевозке. Да, вот еще что – не разувайтесь и смотрите под ноги, – добавил он бесстрастным голосом. – Сцена очень неровная, а переднее освещение не удалось наладить. Будьте осторожнее, не свалитесь на головы зрителям, силь ву пле!
– Будет катастрофа, – мрачно пробормотала Янина, когда он ушел. Она уже лежала, накрывшись простыней и надев на глаза повязку. – Ни приличного аккомпанемента, ни костюмов, ни аплодисментов…
Грузовик с реквизитом ломался по дороге – еще неизвестно, смогут ли они вовремя подняться на сцену. Чтобы отвлечься, Саба поплевала на губку – после торопливой чашки чая у них уже осталось мало воды – и занялась макияжем перед зеркалом Арлетты. Внезапно ее отражение с испуганными глазами заколыхалось, пожелтело и исчезло – вырубились генераторы.
– Проклятье! – Арлетта снова зажгла ацетиленовую лампу.
– Леди, осталось тридцать минут, – снова послышался голос Бэгли. – Уже все готово.
– Хорошо, – рассеянно ответила Саба. Она мысленно прокручивала свои песни.
– Дорогая, – сказала Арлетта, садясь рядом с ней; на ее лбу выступили бисеринки пота. – Будь ангелом, поправь мою тиару. – Ее лицо заметно побледнело. – Спасибо, лапушка. – Она чмокнула ее в щеку. В ее дыхании присутствовал слабый запах алкоголя.
– Все в порядке? – спросила Саба.
– Да. Только я в сильном мандраже, – ответила Арлетта. Ее первым номером была пародия на Жозефину Бейкер[77], и она надела на голову бутафорский ананас. – Старый приступ медвежьей болезни; у меня так бывает, особенно в начале турне.
– Crepi il lupo! – сказала Саба, сжав ее руку.
– Что-что?
– Мой старый учитель пения любил так говорить перед тем, как поднимется занавес, – пояснила Саба. – Это лучше, чем традиционное пожелание сломать шею или ногу[78]. Сначала он говорил мне «in bocca al lupo», то есть «в волчьей пасти» по-итальянски, потом мы стали говорить «Crepi il lupo» «Да сдохнет волк!».
– Ну, мой волк жив! Он чертовски брыкается, но я тряхну его за загривок. – Арлетта обняла Сабу за шею и проговорила сдавленным от волнения голосом: – Спасибо тебе.
– За что?
– За то, что ты такая замечательная подруга.
Через полчаса послышался голос:
– Готовы, девочки?
– Готовы.
– Янина готова?
– Надеюсь, что готова. – Янина натирала туфли мелом.
Арлетта стояла с ананасом на голове, прикрепленным двойным рядом заколок-невидимок.
– Crepi il lupo! – Она направилась к шаткой сцене. Началось их первое настоящее выступление.
Если сделать скидку на условия пустыни, переносная сцена выглядела совсем неплохо. На ней пульсировали красные огни, и она казалась сказочным островом среди рядов палаток, грубо сколоченных бараков и ангаров, бочек с горючим и забора из колючей проволоки. Саба поднялась по ступенькам в заднюю часть сцены, выглянула из-за пропыленного занавеса и увидела ряды за рядами солдат, терпеливо сидевших под звездным небом. Были там и сестры милосердия в военной форме; они стояли в проходах возле своих пациентов, привезенных на каталках.
За кулисами на доске был написан порядок номеров. «Банановые Братья», потом Вилли, потом Янина и она. У нее бешено колотилось сердце, а на зубах скрипел песок. Вот он, долгожданный момент. На другой стороне сцены стоял Бэгли. Когда он посмотрел на нее, она вскинула подбородок, выпрямила спину и выбросила из головы все, что он говорил о ее недостатках, – сейчас нельзя было думать ни о них, ни о пакетике с рвотой в самолете, ни о чем другом, кроме предстоящего выступления.
Бэгли поднял руку и одними губами сообщил – «пять минут». Потом улыбнулся ей и с непринужденной грацией прошел между генератором, прожекторами и занавесом. Подошла Арлетта, встала, скрестив руки, потом что-то станцевала на одном месте.
Бэгли резко опустил руку. Заиграла какая-то залихватская, крякающая мелодия. Вилли выскочил с сачком на сцену и стал ловить в огнях прожекторов пляшущих насекомых. Концерт начался.
«Леди и джентльмены, держитесь за ваши шляпки и шляпы, потому что мы здесь, несравненные и великолепные, собственной персоной, из Каира и Орпингтона. Сегодня нас немного… но хорошего понемножку, так что приготовьтесь к чудесам и востооооргам!!!!»
На сцену выскочил Богуслав в голубом блестящем наряде и сделал сальто в двух кругах янтарного света. В зале раздались рев и хохот, когда Вилли, пытаясь ему подражать, сделал шаткую стойку на руках. А Богуслав сделал сальто за сальто – одно, второе, третье, четвертое, пятое. Появился Лев и подбросил его в воздух, словно легкий мячик. Эй! И вот уже сияющий Боггерс балансировал наверху пирамиды, тряс коленками и изображал испуг, чтобы показать, какие они блестящие артисты. Взглянув на стоявших за кулисами девушек, он подмигнул им, и они подмигнули ему в ответ.
– Браво, Боггерс! – крикнула Саба и послала ему воздушный поцелуй. – Магнификато!
Теперь смеялись и больные на каталках; на их лицах играли отблески красных огней. Неистово аплодировали и ходячие раненые, сидевшие на неудобных складных алюминиевых стульях. В воздухе уже повисла синеватая дымка от сигаретного дыма.
На сцену снова выскочил Вилли и отбарабанил несколько шуток. Появилась Янина, и он бегал за ней с сачком, когда она порхала под небом пустыни зеленой бабочкой, металась по сцене, словно отчаянно искала бабочку-самца, чтобы спариться с ним под хор из «Шахерезады». Мужчины с тоской смотрели на нее.
Саба услышала гаснущие звуки скрипки, и ее сердце застучало еще сильнее. Из-за кулис она видела, как Янина, взмахивая тонкими руками, грациозно убежала со сцены, и поразилась, насколько та преображалась на сцене – совсем другой человек. Ее имя уже стерли с доски.
– А-а тепеееерь выыыступит нааашаа крааасааавицааа… – Вилли появился на сцене в мешковатом костюме, пошатываясь и держась за горло. Бросил быстрый взгляд за кулисы, чтобы убедиться, что она там. – Пугггающщще пррреееелестная, нашшша маленькая певчччая птичка, мисс Саба Таркаааан!!!
Арлетта стояла рядом с ней и теперь стиснула ее руку и легонько подтолкнула к сцене.
– Давай, детка, срази их наповал, – прошептала она.
Саба почувствовала легкое дуновение ветерка, когда Богуслав и Лев подняли ее, пронесли сквозь красные и желтые огни и поставили в центре сцены. Потом простерли к ней руки, словно тычинки к пестику. Бэгли уселся за пострадавшее фортепиано – в направленном на него прожекторе роились тучи темных насекомых. Он поднял руку, сыграл пару аккордов, и они вместе запели «Будьте счастливы»[79].
Со сцены столько всего видно: коричневые от загара лица солдат; вот раненый приподнялся на каталке, сияет и машет рукой. Саба опрометью бросилась в глубину песни, ей нравился ритм с синкопами, которые лукаво вводил Бэгли, чтобы мелодия не звучала слишком скучно и незатейливо, нравился и ее собственный полнозвучный финал, когда она запрокинула голову и, глядя на Млечный Путь, громко завершила песню. К концу выступления от нее шел пар, а зрители орали и топали. Она взглянула на Бэгли и, когда тот выставил вверх оба больших пальца, с облегчением перевела дух. Тут же ее захлестнула жаркая волна триумфа. Неплохо, а?
Когда Бэгли заиграл игривую версию песни «Вероятно, ты была прелестным ребенком»[80], зрители застонали, заревели, затопали, а она танцевала и пела о том, как любовь сводит с ума юных девушек. Бэгли, несмотря на его личное неприятие сахарина, постоянно напоминал им, что надо подчеркивать сентиментальность этой песни.
– Эти парни сражаются не за демократию и свободу либо подобную чушь. Она сражаются за матерей или за девчонок, и ты олицетворяешь их в течение тех десяти минут, которые они видят тебя на сцене.
Ночной воздух приятно охлаждал разгоряченное лицо Сабы. Макс сказал ей, что, если все пройдет хорошо, она споет третью песню. Она переждала, когда затихнет рокот самолета. Зрительный зал погрузился в тишину. Тогда она объявила, что споет свою любимую песню «Ты для меня все»[81].
Насекомые окутали Бэгли густой завесой. Он сыграл вступление, а когда Саба запела, ей вдруг стало ясно, что ее голос звучит слишком тихо. Бэгли предупреждал ее – когда поешь на открытой сцене, надо учиться по-другому управлять своим голосом. В общем, в медленной песне ей было труднее держать мелодию, чем в маленьких и задорных песенках, с которых она начала выступление. Но она так любила эту песню и после мгновений нерешительности вошла в норму и вспомнила про микрофон. Бэгли учил ее – микрофон для нее лучший друг, которому она поверяет свои секреты. Наконец она и песня соединились, Саба почувствовала, как в ее теле пульсирует глубокое, бархатистое удовольствие, и в конце песни буквально пережила шок, когда вспомнила, где находится. Она посмотрела в зал и увидела слезы, сверкавшие алмазами на глазах многих солдат. Когда она уходила со сцены, зал неистовствовал, свистел, ревел.
– Ах ты, моя овечка. Молодец, дорогая. – Арлетта, скользкая от пота и духов, обняла ее. – Блестяще! Блестяще! Ты нервничала, и это тебе помогло.
Она добавила что-то еще, но Саба не расслышала из-за аплодисментов и криков. Арлетта махнула рукой в сторону темной пустыни.
– Дорогая, сделай мне огромное, огромное одолжение, – попросила она. – Принеси мне пудру из нашей палатки. Я потная, как свинья. Скорее! Скорее! Мой номер следующий.
Окрыленная своим успехом, Саба схватила фонарик и побежала по дороге, ведущей к их палатке. Издалека сцена казалась гигантским крылом огненной бабочки, магнетическим центром в ночном мраке. До нее доносился грохочущий голос Вилли; старый комик был в своей стихии.
– Вы довооольннныыы?
И ответ:
– Дааааа!
Пустыню освещал свет звезд. Когда Саба подошла к палатке, внутри ее горел слабый огонек, а на стенке вырисовывался темный силуэт. Она приподняла полог. На стуле сидел Доминик и ждал ее. Увидев его, она споткнулась и почти упала в его объятья.
Глава 17
Он встал, и ему на глаза упала прядь темных волос.
– Ты! – воскликнула она. – Как же ты…
– Я потом тебе расскажу. – Он озорно улыбнулся.
– Ты знаком с Арлеттой? – Ей не хотелось услышать от него, что они давно знакомы. Ее сердце снова бешено колотилось, в который раз за тот вечер.
– Теперь знаком.
– Господи, – внезапно вспомнила она. – Арлетта просила меня…
– Не беспокойся, – сказал он. – Это был только предлог – извини.
– Через несколько минут я должна вернуться. Там будет мой выход…
– Конечно. – У него очень красивые губы, изогнутые точно лук. Саба долго твердила себе, что у нее нет никаких привязанностей, но теперь испытывала новый шок, поймав себя на мысли, что ей очень хочется поцеловать эти губы.
– Я взял у наших парней джип, – сказал он. – Давай поедем после концерта в город и поужинаем в ресторане. Согласна?
– Да. – Она испытывала огромное облегчение. – Но мне пора.
Он сказал, что будет ждать ее здесь. Спросил, не влетит ли ей, если она уедет из лагеря.
Она ответила, что нет, хотя не была в этом уверена.
Пробежав по пыльной дороге, она выскочила на сцену под пронзительный свист зрителей, улыбалась, махала, посылала воздушные поцелуи. Арлетта ждала ее за кулисами.
– Он здесь, – прошептала Саба.
– Я знаю. – Объятье Арлетты окутало ее «Шалимаром». – Да еще какой красавчик, скажу я тебе!
– Могу я сегодня уехать из лагеря без разрешения, как ты думаешь?
– Никто не говорил, что нам нельзя уезжать, – с бесстрастным лицом ответила Арлетта. – Я не знаю никаких запретов на этот счет. И, сладкая моя, послушай меня, держи его крепче.
– Он пилот истребителя, – прошептала Саба, проведя пальцем по горлу. Ведь еще недавно Арлетта предостерегала ее, чтобы она опасалась пилотов как чумы. Мол, они ненадежные и слишком о себе много понимают, да при этом многие не возвращаются из полета. Словом, неудачный выбор.
– Ну и ну, старушка! Да ты, оказывается, темная лошадка. – Арлетта дернула ее за прядь волос и поцеловала в лоб. – Не говори, что я тебя не предупреждала.
Они мчались по пустыне в побитом джипе. Взошла луна, такая яркая, что ночь превратилась в фотонегатив дня. Это поразило Сабу.
– Что случилось с тобой в тот вечер в Лондоне? – немедленно спросил Доминик. – Когда я вернулся к нашему столику, тебя уже не было, ты ушла. Потом я долго тебя искал.
– Ой, у меня была куча дел. – Ей не хотелось, чтобы он узнал, как она тогда обиделась и как глупо себя чувствовала. – А ты… кажется, тебе было с кем общаться и без меня. – Она подняла на него глаза.
– Это не то, что ты подумала. – Он не отрывал глаз от дороги, его голос звучал ровно. – Это была подружка парня из нашей эскадрильи. Я впервые встретился с ней после его гибели. Конечно, очень некстати. Мне жаль, что так вышло.
Она вспомнила, как тогда по-детски капризно топнула ногой, и ей стало неловко. Хорошо хоть, что он не видел ее в тот момент. Но к этой неловкости примешивались и другие чувства – облегчения и радости.
– Я и сама была не в своей тарелке, – сказала она. – Слишком много событий обрушилось на меня.
– Да, – тихо подтвердил он. – Слишком много.
– А тот парень погибший – он был твоим другом?
– Угу. Мы вместе учились в школе и университете.
– Сколько ему было лет?
– Двадцать два.
Он вдавил в пол педаль газа. Фары джипа выхватывали из темноты лишь песок и камни. Внезапно Сабе сделалось жутковато от огромности пустыни, и она обхватила себя руками за плечи, сдерживая дрожь. Какими маленькими и хрупкими кажутся люди в этих лишенных милосердия просторах. Как бы они ни храбрились, все может закончиться для них в одно мгновение.
– Наша езда напоминает игру в жмурки, – сказала она. – Куда мы едем?
– Я Элиш Барбур, работорговец, специализирующийся на поставках белых рабынь в восточные гаремы. Я уже потерял свою карту и еду наугад. – Она с облегчением увидела, что он снова улыбается и шутит.
Он вел джип легко и быстро, положив руку на руль.
– Я знаю место в Исмаилии, где мы можем неплохо поужинать. Минутах в двадцати езды отсюда.
Он повернул к ней лицо и улыбнулся. В лунном свете сверкнули его белые зубы.
– Ты есть-то хочешь? – спросил он.
– Просто умираю с голода, – ответила она, хотя была слишком возбуждена и не испытывала настоящего голода. Рядом сидел Доминик, сильный, красивый… долгожданный. «Успокойся, успокойся», – уговаривала она себя.
– Где ты был? – спросила она, надеясь, что он поймет ее вопрос. – Я имею в виду, до твоего приезда сюда.
Он ответил, что две недели находился в Абу-Суэйре. Они проходили тренинг на истребителях «Киттихоук». Потом улетели в Луксор, и там он даже плавал несколько дней на старинном пароходе.
– Ты могла бы поехать со мной, – добавил он, бросив на нее быстрый взгляд.
– Могла бы, – согласилась она, – но я работала.
Из узкой улочки на окраине Исмаилии вырывалась бурная музыка. Еще там пахло жареным картофелем, углем и сточной канавой. В кафе при свете ацетиленовых ламп сидели мужчины; они курили, пили и играли в шахматы.
Дом въехал на соседнюю улицу и остановил там джип. Взял Сабу за руку и повел в знакомый ресторан «У Анри». Они остановились перед тяжелой резной деревянной дверью с декоративной решеткой над ней. Дверь открылась, они вошли в небольшой полутемный скромный зал, не более шести-семи столов, накрытых белой скатертью. На каждом столе стояла баночка из-под джема, а в ней веточка жасмина.
– Исмаилия – город военнопленных, – сказал Дом. – Тут и немцы, и тысячи итальянцев, но, к счастью, не Анри – он бежал из Парижа. Там у него был до войны ресторан.
– Здесь мило. – Внезапно ее захлестнула волна невероятного счастья. Саба закрыла глаза и вдохнула запахи ресторана – жареного мяса, жасмина и сигаретного дыма.
Перед ними возник Анри, осанистый, вкрадчивый, на лице профессиональная улыбка.
– Месье, мадам, добрый вечер! – Если бы они были детьми, он, вероятно, поцеловал бы их и ущипнул за щечку. Потом отвел их к угловому столику и зажег две свечи в бутылках[82].
Когда пламя разгорелось, Саба увидела, что это не традиционный ресторан, а скорее обычная гостиная с простой мебелью, удобным диваном и семейными фото на стенах. Дверь была распахнута в ночь. В ветхом домике на другой стороне переулка заплакал ребенок, в окне возник силуэт женщины, она глядела на них. Когда Саба направила на нее взгляд, женщина задернула занавеску.
Анри принес графин с вином. Сделав глоток, Саба спросила:
– Как ты здесь оказался? Как ты меня нашел?
– Элементарно, любезный Ватсон. Я приехал в Каир, нашел контору ЭНСА и спросил у девушки, где вы выступаете. – Он невинно улыбнулся, как человек, уверенный в своей правоте. – И я написал тебе письмо.
– Вот это? – Она вытащила из сумочки искромсанные остатки письма и показала ему. – Я даже не поняла, что оно от тебя.
– А-а, теперь загадка разрешилась. Ты надеялась, что я тебе напишу? – Он поднял брови и взглянул на нее.
Она сделала вид, что внимательно изучает меню. «Они все уверены в своей неотразимости, – предостерегала ее Арлетта, – девушки штабелями ложатся у их ног».
– Возможно. Я и сама пока не понимаю, – честно призналась Саба. Его рука, державшая меню, была загорелая и красивая, с длинными пальцами. – Что ты делаешь в Северной Африке?
– О, все просто, – ответил он. – Тут нехватка пилотов, а мой друг служит в Королевских ВВС Западной пустыни. Он устроил мой перевод. Мы базируемся между Каиром и Александрией.
– Ты доволен? Ну, после всего, что с тобой случилось? – Он еле заметно отшатнулся от нее и перевел взгляд на дверь, за которой темнела ночь.
– Да. – Это утверждение прозвучало вежливо и как-то официально. Саба явно вторглась на запретную территорию. – Доволен. В Англии мне стало ужасно скучно. Там мы целыми днями сидели в клубе-столовой и играли в шахматы, и больше ничего.
Внезапно на обоих напала робость. Дом машинально водил пальцем по белому узору на скатерти, а Саба, еще не опомнившаяся после концерта и встречи с Домом, внушала себе, что нельзя терять голову.
– Где ты сегодня ночуешь?
– Тут наверху есть номера, – ответил Дом. – Я переночую здесь, конечно, после того, как отвезу тебя назад. – Он вопросительно посмотрел на нее.
– Конечно, – застенчиво ответила она. Его красивые пальцы играли с солонкой. У Сабы внезапно участилось сердцебиение, и она прерывисто вздохнула.
Снова появился Анри, с ним толстый мальчуган лет пяти, в пижаме. Анри поставил на стол два стакана с водой, в которой плавал лед, и тарелку с лепешками. С торжественным видом, с каким служка ставит чашу для причастия, малыш водрузил на стол закусочные тарелки и получил в награду смачный отцовский поцелуй.
– Что желаете покушать? – с улыбкой спросил Анри.
– Она умирает с голоду, – сообщил ему Дом. – Что у вас сегодня хорошего?
– Я бы рекомендовал жареную утку с медом, лавандой и тимьяном. Восхитительное блюдо, – сообщил Анри. – Еще у нас есть барашек, приготовленный с солеными лимонами, тоже неплохое блюдо.
Они заказали барашка, и, пока ждали, Дом налил полбокала вина и подвинул его к Сабе.
– Сколько у нас времени? – спросил он, явно волнуясь. В эту минуту он выглядел совсем мальчишкой.
– Можем не торопиться, – ответила она. И так было уже очень поздно, да и плевать она хотела на все.
Он коснулся ее руки.
– Я хотел тебе сказать… ты была так хороша сегодня.
– Когда? – Она смутилась.
– На концерте.
– Ты слышал меня? – Она не ожидала этого.
– Да. – У него были расширенные зрачки, как у ребенка. А в них мелькали пестрые огоньки. Он взял ее за руку и больше не отпускал. – Расскажи мне. На что это похоже? Как ты это ощущаешь?
– Что ощущаю?.. – Сначала она подумала, что он спрашивает, хорошо ли ей с ним, и пыталась придумать подходящий ответ.
– Когда ты так поешь.
Она убрала свою руку. Об этом ее еще никто не спрашивал.
– Ну… не знаю… трудно объяснить. Сначала паника. Особенно сегодня вечером. Мы поздно приехали, это был наш первый настоящий концерт, а все те люди ждали нас… Когда я пела, какое-то насекомое чуть не влетело мне в рот. Да и музыка звучала странно, потому что фортепиано было повреждено при перевозке, но потом… Я не знаю… Когда я пела «All the Things You Are», был момент, когда я… ну, трудно даже описать, какое блаженство я тогда испытала, – будто волна прошла сквозь меня.
Она уже не пыталась говорить логично; ее захлестывали эмоции. Сейчас ей нравилось все, буквально каждая минута ее нынешней жизни, находившейся далеко за пределами прежней, протекавшей на Помрой-стрит. Теперь она тоже сражалась с врагом. Теперь она могла регулярно заниматься тем, к чему так долго готовилась, что у нее хорошо получалось, что ей всегда хотелось делать. Все ее тело, позвоночник, кончики пальцев, живот, голова были до сих пор полны блаженства, захлестнувшего ее во время выступления.
– Ты поймала волну?
– Да.
– О-о, это очень интересно.
– Ты смеешься надо мной. – Она крепко сжала его запястья.
– Нет, не смеюсь, честное слово. – Он серьезно глядел на нее.
– В такой момент возникает ощущение собственного совершенства, словно в тебе воплотилась вся полнота жизни. Тебе мои слова кажутся безумными?
– Нет. – Он выпил вина. – Когда я лечу в небе, я чувствую примерно то же самое.
– Правда?
– Да. Но рассказывай дальше. Ты первая.
Они глядели друг на друга почти настороженно.
– Парни аплодировали и свистели, приветствуя тебя, – продолжал бодрым тоном Доминик. – Что ты чувствовала в это время?
– Я пою не ради этого, – ответила Саба.
Правда была в том, что в тот вечер она испытывала не восторг от всеобщего обожания, а что-то другое, что трудно облечь в слова, не впадая в то, что мама называла самовлюбленностью. Она чувствовала боль парней, пришедших на концерт, их тоску по дому, по погибшим друзьям, их усталость и непрерывный страх. И она, словно по волшебству, превращала эти эмоции в восторг и облегчение. Все равно что превратить воду в вино. Но, разумеется, она не могла высказать это вслух, не рискуя вызвать у своего собеседника по меньшей мере недоуменную улыбку.
– Ты производила впечатление уверенной в себе певицы.
Она даже растерялась. Он застиг ее врасплох, угадал ее мысли.
– Да-да, и это нормально. – Его умные темные глаза глядели на нее в упор. – Я подумал… – Он тщательно подбирал слова. – Я подумал, что ты ужасно… честное слово… – Он хотел сказать что-то еще, но замолк.
Вернулся Анри, торжественно неся над головой поднос. Он принес ассорти из крошечных блюд, которые называл «mizzi’at», – пряные овощи, хумус и оливки. По его словам, оливки привезены контрабандой из Франции.
– Ответь мне честно и прямо, – сказал Дом, когда они остались одни. Он наклонился к ней через стол и пристально посмотрел на нее. – Это самое лучшее, что ты видела в своей жизни?
– Не знаю. – Неужели он все-таки прочел ее самодовольные мысли? – Да, пожалуй… – подумав, добавила она. – То есть мне все это нравится. – Она разломила пополам кусочек хлеба и макнула его в оливковое масло. – Я пока еще не поняла, лучшие ли это дни в моей жизни или нет, но тут я максимально могу быть самой собой. – Она заметила, что его глаза стали колючими.
– Что значит «максимально быть собой»? Ты считаешь, что у тебя есть твоя собственная суть, твоя настоящая, а не отражение того, какой хотят тебя видеть или сделать другие люди?
– Не знаю… – Она снова оказалась на опасной территории. – Но мне надо многому учиться, – как бы оправдываясь, сказала она. – Макс Бэгли, наш музыкальный режиссер, считает, что некоторые песни я пою неправильно.
– Почему?
– Он считает, что я копирую других певцов. – Это признание было для нее по-прежнему болезненным. Она приблизила к Дому лицо и тихонько напела знакомую мелодию. – Когда я недавно пела эту песню, он сказал, что я подражаю Бесси Смит и пою как усталая, старая негритянка, собирающая хлопок. А я должна научиться петь эту песню по-своему.
– Если ты еще раз напоешь этот мотив, я утащу эту старую негритянку в постель, – шепнул он, касаясь губами ее волос. Они удивленно переглянулись и расхохотались.
– Нет-нет! – Она испугалась собственного восторга и почувствовала, как по ее лицу от корней волос поползла краска. – Я серьезно тебе говорю! – Но как хорошо смеяться вместе с ним! Он взял ее руку, поднес к губам и поцеловал в раскрытую ладонь. Она не отдернула руку.
– Я вот что могу возразить твоему мистеру Багвашу, или как там его. – Теперь их руки лежали рядышком на столе. – Конечно, его слова не совсем справедливые. Как ты можешь научиться чему-то, не слушая, не подражая, не упражняясь? Извини, но он сказал чушь. Не обращай внимания.
Потом он страстно и серьезно рассказывал ей о Пикассо, который понемногу брал что-то у многих художников; о Т.С. Элиоте, который учился в Кембридже, постоянно оттачивал свое мастерство, тоже брал многое у собратьев по перу и, наконец, соединил в единое целое все эти влияния. Еще он добавил, что Чарли Паркер неудачно выступил на своем первом концерте, его дружно освистали.
– Кто-кто?
– А-а, ты не слышала о Паркере? Я куплю тебе его пластинку. Он долго репетировал после той неудачи, прежде чем снова рискнул выступить на публике. Сразу редко что-то получается, точно тебе говорю. Не позволяй этому режиссеру втоптать в грязь твою мечту.
Жареный барашек был нежным и сладким, а после него мальчуган, совсем сонный, принес в стеклянной вазочке домашнее мороженое, политое розовой водой, а потом еще бутылку сладкого фирменного вина.
– Попробуйте. – Анри улыбался им, словно они безмерно его восхищали. – Вино из Александрии, называется «Забиб», по-арабски «изюм». – Он налил полбокала Сабе. – Оно лучше, чем знаменитый мускат «Бом де Вениз».
– Да, восхитительное вино, – искренне согласилась Саба, наслаждаясь его сладостью и цветочным букетом. – Так я напьюсь, – сказала она Дому.
– Я позабочусь о тебе, – пообещал он. – Мне надо увидеться с тобой еще раз. – Он серьезно взглянул на нее. – У меня есть для тебя важная посылка.
– Посылка? – Она прищурилась, изображая подозрительность. – А что в ней?
– Ну-у, тебе придется подождать.
– Почему?
– Некоторые вещи нужно заработать.
– Да?
– Да. Она от твоей матери.
– Врешь!
– Увидишь сама – и тогда я потребую от тебя извинения.
За кофе Дом снова посерьезнел. Он рассказал Сабе о музыкальной карьере своей матери, талантливой пианистки, и о том, как злился на это его отец. Вот печальное детское воспоминание – мать одна вернулась после концерта – ее первого концерта, – а отец не пришел на него, то ли из-за загруженности, то ли просто не одобрял занятия жены музыкой. Дом до сих пор помнил красивый костюм матери, такси, кожаный чемоданчик с нотами. Какой одинокой показалась она ему тогда! Вскоре после этого она распрощалась с музыкой. Тогда Дом был еще мал, чтобы понять причину ее поступка, но это было неправильно, и он это чувствовал, – нельзя запирать в своей душе такую большую страсть, как та.
– По-моему, в жизни каждого человека есть река, текущая сквозь него, допустим, такая, как Нил. – Сверкая глазами, он обосновывал свой тезис. – Эта река дает тебе твою особенную жизнь. Если ты преграждаешь ей дорогу, тебе же хуже.
– Вся эта вода льется из твоих ушей, – насмешливо отозвалась Саба. Но ей понравились его слова, он был самым интересным парнем из всех, кого она встречала в своей жизни.
– Ну, а ты? – поинтересовалась она, допивая второй бокал вина «Забиб». Когда свечи ярко загорелись, она увидела шрам на его виске и вспомнила госпиталь, молодых парней с обожженными лицами, с кожей как поверхность слоновьего хобота. – Ты много летаешь?
– Да.
– Там жарко?
– Тебе честно сказать?
– Да.
– Там сейчас жарко. – Он поерзал на стуле.
– Жарче, чем во время Битвы за Британию? – Она прищурилась. – И никаких Бигглов[83], которые являются на помощь, словно добрые ангелы?
– Ну… – Он закурил. – Там достаточно жарко. – Он не стал вдаваться в подробности, только сказал, что их аэродром находится в пустыне, недалеко от позиций противника. Что он живет в палатке вместе с Барни, парнем, с которым дружит еще со школы. Это Барни помог ему перевестись в Египет.
– Что ты там делаешь?
Он ответил, что они иногда сопровождают бомбардировщики или автоколонны с боеприпасами, а иногда сами дерутся с немцами. Он взглянул на Сабу и хотел добавить что-то еще, но она его перебила.
– Зачем ты перевелся в Египет? Тебе это было нужно?
– Да, – спокойно подтвердил он. – Мне это было нужно. Меня огорчила в Лондоне одна капризная девчонка.
– Я серьезно спрашиваю. Почему?
На его лице отразились разные эмоции.
– Ответ получится слишком сложный. Я расскажу тебе как-нибудь в другой раз.
– Назови мне хоть одну причину, – настаивала она. Пока они разговаривали, ресторан опустел. Сынишка Анри свернулся калачиком на диване и спал, сунув в рот большой палец. Сам Анри закрывал жалюзи, свертывал салфетки. Дом заткнул пробкой бутылку «Забиба».
– Ладно, – согласился он. – Причина номер один – летать. Вот ты сказала только что, что чувствуешь свою суть, себя, когда поешь. То же самое я испытываю в самолете. Свободу.
Она представила, как он летит над пустыней на высоте нескольких миль, и ей стало нехорошо. Если бы она не приехала тогда в госпиталь, она никогда бы не узнала, что может случиться потом так легко… У нее крутились на языке и другие вопросы, но она побоялась его сглазить.
– Так что мы с тобой непутевые, – пошутила она. – Не умеем твердо стоять на земле.
– Антигравитация, – сказал он. – Ну, такой риск есть всегда. Боже!
Анри задул свечи, положил счет на стол и виновато пожал плечами. Их ужин закончился.
Когда он вез ее домой через пустыню, она заснула, да так крепко, словно упала в яму. Открыв глаза, она увидела его загорелые пальцы на руле, темный контур его шевелюры, прямой нос и немного обрадовалась, что едет домой. Он нравился ей так, что ее это пугало: все было чрезмерно и случилось слишком быстро. Ей еще предстоит все серьезно обдумать.