Тривейн Ладлэм Роберт
— Но это же совсем другое! Это была вражеская территория, речь шла о разведке... Вы же прекрасно знаете!
— Купля — продажа... Никакой разницы! Вы точно так же платили за сведения, подкупали и покупали своих разведчиков, майор... Де Спаданте тоже служит определенной цели... Неужели, майор, вы до сих пор не заметили, что мы по-прежнему находимся на вражеской территории!
— И какой же цели служит де Спаданте?
— На этот вопрос я не могу ответить: у меня нет всей информации... Но если бы и попытался, не думаю, чтобы вам все стало бы ясным... Могу сказать только, что де Спаданте обладает огромным влиянием во многих жизненно важных для нас областях, одной из которых является транспорт...
— Но я полагал, что он занимался строительством...
— Он и продолжает им заниматься. Но также держит под контролем перевозки и порты. Именно ему отдают предпочтение транспортные фирмы, и когда это необходимо, он делает то, что надо...
— Вы хотите меня убедить, что мы в нем нуждаемся? — с некоторым недоверием спросил Боннер.
— Мы нуждаемся во всех и вся, майор! Во всех, кого только можем заполучить! Или, может быть, я не должен говорить об этом? Тогда советую вам внимательно посмотреть вокруг, майор... Все, в чем мы нуждаемся, мы получаем с огромным трудом. Политиканы используют нас в своих целях и не могут жить без нас, но будь я проклят, если они хотят нормально сосуществовать с нами! У нас слишком мало поддержки, майор Боннер, и слишком много проблем, майор Боннер.
— И мы решаем их с помощью преступников, заручившись поддержкой мафии? Или теперь ее надо называть по-другому?
— Мы решаем наши проблемы так, как можем. И меня удивляет, что вы до сих пор не понимаете простых вещей, Боннер... А вы бы отказались от услуг мафии на поле битвы?
— Наверное, нет... Но я бы использовал ее только в бою, и нигде больше! Только сейчас другие условия, генерал, и мне почему-то казалось — наверное, я ошибался, — что люди, которые живут здесь, лучше нас!
— А когда вы выяснили, что это не так, это вас шокировало? А кто, черт возьми, обеспечивал ваше пребывание на вражеской территории, майор? От кого вы получали суда, наполненные горючим и амуницией? От маленьких старых дамочек в теннисных туфлях, вопивших: «Помогите нашим парням!»? Нет, майор, и еще раз нет! То самое оружие, которым вы пользовались, грузилось в портах Сан-Диего под контролем де Спаданте, а тот самый вертолет, который подобрал вас в десяти милях от Хайфона, был собран только потому, что все тот же де Спаданте предотвратил забастовку рабочих! Не считайте себя лучше и чище других, майор, это не очень-то подходит «убийце из Сайгона»...
Конечно, Боннер все это знал, но тут ведь совсем другое! Это же не «вражеская территория», в конце концов? Де Спаданте и его боевики находились не в порту и не на заводе в ту ночь. Они были в доме Тривейна! Неужели генерал не может понять этого?
— Послушайте, генерал, — медленно, твердо сказал он, — те, с кем я встретился восемнадцать часов назад в доме председателя подкомитета, назначенного, кстати, самим президентом, — это двое наемных убийц и босс мафии, на кастете которого осталось немало моей кожи с руки и шеи... По-моему, ситуацию не сравнить с похищением документов или попытками скомпрометировать какой-нибудь комитет в конгрессе, работающий против нас!
— Почему? Потому что это борьба физическая? Не бумаги, а человеческая плоть?
— Возможно... Хотя, конечно, это слишком простое объяснение. А может, меня тревожит, как бы такие, как де Спаданте, не оказались в Объединенном комитете начальников штабов или в военной академии... Если, конечно, их еще там нет.
— Он умер? — спросил Роберт Уэбстер, зайдя в телефонную будку на Мичиган-авеню, зажав между коленями «дипломат» и набрав номер.
— Нет, — ответил врач из Гринвича, штат Коннектикут, — здоровый парень! Поговаривают, что выживет...
— Не очень приятная новость.
— Работали над ним три часа. Сшили дюжину вен, да чего только там не сшили! Пробудет в критическом состоянии еще несколько дней, но, скорее всего, выкарабкается.
— Именно этого мы и не хотим, доктор. Все это для нас неприемлемо... Неужели нельзя совершить какую-нибудь ошибку?
— Забудьте об этом, Бобби! Здесь все охраняется, даже крыша! Повсюду вооруженные люди, даже сестры — и те заменены! Четверо священников, сменяя друг друга, дежурят в его комнате. Хотя, конечно; если они священники, то я мать Кабрини.
— Но, — повторяю! — какой-то способ должен быть найден!..
— Тогда найдите его сами, но только не здесь! Если с ним что-нибудь сейчас произойдет, они просто сожгут больницу, а вместе с ней и всех нас! Это неприемлемо для меня.
— Ладно, ладно... Никаких несчастных случаев...
— Но почему его необходимо убрать? Ведь ты рискуешь своей задницей!
— Он слишком многого требовал и слишком многое получил. Слишком многое от него стало, зависеть! Доктор помолчал.
— Не здесь, Бобби, — повторил он.
— Ладно, придумаем что-нибудь...
— Между прочим, пришли бумаги на выписку. Так что я чист. Огромное вам спасибо! К этому нечего добавить, разве что — было очень приятно познакомиться.
— Вам следовало бы убить...
— А я так и делал! — засмеялся доктор. — В случае чего дайте мне знать.
— Созвонимся!
Повесив трубку, Уэбстер взял «дипломат» и вышел из будки. Необходимо решить вопрос с де Спаданте. Ситуация может стать опасной. Конечно, каким-то образом он должен использовать этого доктора в Гринвиче. Слишком много тот ему должен. Он сделал кучу абортов в нескольких военных госпиталях, пользуясь при этом государственным оборудованием. Всего за два года сколотил себе состояние...
Уэбстер нанял такси. Он хотел ехать в Белый дом, но в последнее мгновенье изменил решение, бросив шоферу:
— Луизиана-авеню, двенадцать — двадцать два... Это был адрес фирмы Марио де Спаданте в Вашингтоне...
Сестра молча и с некоторой торжественностью открыла дверь в палату. Сидевший в кресле священник вытащил руку из кармана, золотая цепь с крестом на его груди звякнула. Поднявшись, он поспешил навстречу посетителю.
— Глаза закрыты, — прошептал он, — но он все слышит...
— Оставь нас, — послышался с кровати слабый голос. — Вернешься, когда Уильям уйдет, Рокко...
— Хорошо, шеф!
«Священник» оттянул пальцем свой воротник клерикала, освобождая шею, захватил свой небольшой требник в кожаном переплете и, слегка смущенный, вышел. Посетитель и Марио де Спаданте остались одни.
— У меня всего несколько минут, Марио. Врач больше не разрешает... Надеюсь, тебе известно, что ты поправляешься?
— Эй, а ты хорошо выглядишь, Уильям... Настоящий адвокат с Западного побережья! И одет красиво... Я горжусь тобой, мой маленький кузен, право слово, горжусь!
— Не трать силы, Марио. Надо кое-что уточнить...
— Интересное слово — «уточнить», — криво улыбнулся Марио. Он был очень слаб. — Тебя прислали с побережья. Подумать только!
— Разреши мне договорить, Марио. Прежде всего запомни, что ты приехал в дом Тривейна с надеждой застать его там. У тебя не было номера его домашнего телефона, и поэтому ты предварительно не позвонил. Вообще-то ты был в Гринвиче по делам, где услышал о том, что его жена в больнице. Понятно, это тебя встревожило, поскольку ты познакомился с Тривейном еще в Нью-Хейвене и возобновил с ним знакомство, когда вы летели в Вашингтон. Вот, собственно, и все... Это был просто визит, может, немного бесцеремонный, но при твоей экспансивности...
Де Спаданте кивнул. Глаза его были полузакрыты.
— Маленький Уильям Галабретто, — слабо улыбнулся он. — Здорово ты придумал, Уильям, я на самом деле горжусь тобою... — Де Спаданте продолжал кивать. — И говоришь ты здорово... Гладко...
— Спасибо, — проговорил юрист, бросив взгляд на свои золотые часы «Ролекс». — И вот что еще — самое главное, Марио! Твоя машина в этот снегопад застряла возле дома Тривейна. Грязь и снег. Мы уже получили от полиции соответствующее подтверждение. Правда, пришлось заплатить тысячу некоему Фаулеру. Значит, запомнил? Снег и грязь... А потом на тебя напали. Ты все понял?
— Да, понял...
— Хорошо... А теперь я должен идти. Мои помощники из Лос-Анджелеса передают тебе наилучшие пожелания. Все будет хорошо, дядюшка Марио!
— Прекрасно... Прекрасно... — Де Спаданте слегка приподнял руку над одеялом. — У тебя все?
— Да...
— А теперь хватит болтать ерунду. Послушай меня, и послушай хорошенько! Ты должен убрать этого солдата, мальчик, — немедленно, сегодня вечером...
— Нет, Марио, это невозможно! Он же в армии, офицер! Невозможно!
— Ты возражаешь мне? — поинтересовался де Спаданте. — Смеешь возражать своему боссу? Я сказал, что майор должен быть убит! И ты сделаешь это!
— Дядюшка Марио, — как можно мягче стал уговаривать Уилли, — времена Крестного отца прошли... Мы найдем более подходящий способ.
— Подходящий... Да что может быть лучше медленной смерти, о которой я прошу? Только так должна закончить жизнь эта свинья, убившая моего брата. Нож в спину — и все. Я сказал!
Глубоко вздохнув, де Спаданте без сил откинулся на подушку.
— Послушай меня, дядя Марио... Этот солдат, этот майор Боннер, будет арестован по обвинению в убийстве. На защиту у него нет ни малейшего шанса: умышленное, неспровоцированное убийство... Тем более что и раньше у него были неприятности.
— Я сказал, убить! — перебил де Спаданте, голос его был уже еле слышен.
— Но это не нужно! Слишком многие заинтересованы не только в том, чтобы покончить с майором, но и чтобы дискредитировать его. Этого хотят люди, стоящие на самом верху... У нас даже есть журналист, известный на всю страну, Родерик Брюс. Этот Боннер — псих, убийца. А уж потом он получит удар ножом, где-нибудь в тюрьме...
— Чепуха... Никакого суда, никаких адвокатов. Это все не годится. Ты сделаешь так, как я сказал.
Уильям Галабретто отошел от постели.
— Хорошо, дядюшка Марио, — солгал он. — А теперь отдыхай!
Глава 34
Сидя на кровати в своем гостиничном номере, Тривейн боролся со сном, пытаясь читать лежавшие перед ним страницы, отпечатанные на машинке. Понимая, что вот-вот заснет, он позвонил дежурному по этажу и попросил разбудить его в семь утра.
Он уехал от Арона Грина после часа, намного раньше, чем ожидал. Грин предлагал позавтракать вместе с ним, но Тривейн отказался, сославшись на срочные дела в Нью-Йорке. Однако главная причина его поспешного отъезда заключалась в том, что он не мог оставаться рядом с Грином. Он просто не знал, о чем ему говорить. Старый еврей разбивал в пух и прах все его аргументы. Да и какие он мог найти слова, чтобы разрушить сложившееся еще сорок-лет назад за колючей проволокой Аушвица мировоззрение Грина?
Впрочем, Арон Грин говорил вполне рассудительно. И все, что ни делал этот человек, несло свет его идей. Он действительно верил во все либеральные реформы. Будучи сострадательным и щедрым, расходовал огромные суммы на помощь неимущим и несчастным. Он готов был потратить последний доллар и всю свою энергию финансового гения на то, чтобы создать в стране атмосферу, соответствующую его философии. Тогда его страна стала бы самой могучей на земном шаре. И ее границы ни в коем случае не зависели бы от населения, пусть даже мягкого и податливого. Иными словами, щит нации должен был стать самым сильным на земном шаре.
Однако Грин забывал, что чем большей мощью обладают защитники такой страны, тем вероятнее возможность того, что они узурпируют права тех, кого призваны защищать. Именно от этого не раз доказанного жизнью положения и отмахивался Грин. Он совершенно искренне полагал, что эта мощь останется на втором плане, если воздвигнуть в стране финансовую крепость, он верил, что интересы людей будут направлены туда, куда следует, — в гражданскую экономику. На взгляд Тривейна, эти мысли были просто смешны, но он не мог найти аргументов, чтобы поколебать точку зрения старого джентльмена...
«Леар» приземлился в Чикаго, в аэропорту О'Хара, и Тривейн сразу же позвонил Сэму Викарсону в Солт-Лейк-Сити. Тот сообщил ему, что досье на Йана Гамильтона уже отпечатано и ожидает его в гостинице. При этом Сэм добавил, что сложностей со сбором информации не было, поскольку Американская ассоциация адвокатов, гордившаяся Гамильтоном, не пожалела красок, расписывая профессиональные качества своего уважаемого члена. Дополнительную информацию он получил от сына Гамильтона. Тривейн подумал, что понимает, почему выбор пал на сына. Этот молодой человек — представитель нового поколения, которое явно не в ладах с почтенными семейными традициями. Сын был исполнителем народных песен и выступал с собственным оркестром, перейдя — и весьма успешно — к совершенно новой музыке. Он весьма категорично заметил, что отец «делает свое дело», полагаясь больше на ум, нежели на воображение. Но делает его хорошо, поскольку убежден, что именно элита должна направлять непросвещенных по верному пути.
Собранной информации оказалось вполне достаточно, чтобы дать полное представление о том, что представлял собой Йан Гамильтон.
Он происходил из старинного и очень богатого рода, обосновавшегося в северной части штата Нью-Йорк. Его предки вели начало от Александра Британского и его предшественников из Эршира в Шотландии и были владельцами Кэмбаскейтса. Он учился в лучших учебных заведениях — Ректори, Гротоне и Гарварде, где был одним из лучших студентов на факультете права. Проведенный после окончания Гарвардского университета год в Кембридже открыл ему двери в Лондон, где он прожил несколько лет в качестве военного консультанта по морскому праву, прикрепленный к Генеральному штабу Эйзенхауэра. В Англии Гамильтон женился на дочери мелкого чиновника, и скоро в морском госпитале Суррея родился его единственный сын.
После войны, благодаря своему авторитету и блестящим способностям, Йан Гамильтон занимал целый ряд высоких постов, став партнером одной из самых престижных нью-йоркских фирм. Занимался же он корпоративным правом, связанным с широкой диверсификацией муниципальных займов. Его соратники по военному времени, начиная с администрации самого Эйзенхауэра, довольно часто приглашали Гамильтона в столицу, в результате чего он открыл там собственную фирму. Он был республиканцем, но не доктринером, а его отношения с демократами и сенатом отличались завидным постоянством. Джон Кеннеди предлагал ему посольство в Лондоне; но Гамильтон с благодарностью отклонил это в высшей степени лестное предложение, продолжая восхождение по вашингтонской лестнице. В конце концов он стал «советником президентов», достаточно опытным для того, чтобы оправдывать доверие, и достаточно молодым — пятьдесят с небольшим, — чтобы оставаться гибким. Его дружбой дорожили многие.
Правда, через два года Йан Гамильтон совершил нечто странное: без всякого сожаления оставил фирму и спокойно заявил друзьям, что намерен взять длительный и, по его словам, заслуженный отпуск. Злые языки утверждали, что он собирался заработать кучу денег, став менеджером своего гитариста-сына, что именно в этом заключалась причина его ухода. Гамильтон и не думал спорить, более того, со всем соглашался, и весьма добродушно.
А потом уехал вместе с женой в кругосветное путешествие, которое продлилось двадцать две недели.
Через полгода Йан Гамильтон выкинул очередной фокус, и снова без малейшего шума в прессе: стал работать в старинной чикагской фирме Брэндона и Смита. Оборвав все, что связывало его с Вашингтоном и Нью-Йорком, он поселился в Ивенстоуне на берегу озера Мичиган. Похоже было, что Гамильтон решил вести спокойную жизнь, что, однако, не помешало узкому кругу богатых людей Ивенстоуна принять его с распростертыми объятиями.
Затем компания «Дженис индастриз» подняла вопрос о некоем долговом обязательстве и в качестве экспертов привлекла фирму Брэндона и Смита. Результатом стало нарушение Йаном обета молчания, данного им еще в бытность членом президентской Комиссии по импорту стали.
Итак, «Дженис индастриз» пользовалась теперь услугами самой уважаемой юридической фирмы на Среднем Западе, возглавляемой Брэндоном, Смитом и Гамильтоном. Ничего удивительного! Ведь «Дженис индастриз» уже проникла в высшие финансовые круги на обоих побережьях: с Грином — в Нью-Йорке и заводами компании, а с сенатором Армбрастером — в Калифорнии. Теперь она пыталась установить свое влияние и в центральной части Америки, чтобы воздействовать на исполнительную власть, включая президента Соединенных Штатов. Гамильтон, «советник президентов», приобретал огромную власть.
Оторвавшись от бумаг, Тривейн подумал о том, что завтра утром он приедет в Ивенстоун и преподнесет сюрприз Йану Гамильтону как раз на христианскую субботу, как только что преподнес Арону Грину — на еврейскую...
Роберт Уэбстер поцеловал жену и стал снова браниться по телефону. Когда они жили в Акроне, штат Огайо, им никогда не звонили ночью и не требовали, чтобы он куда-то мчался. Конечно, когда они жили в Акроне, они не могли себе позволить иметь такой дом, как тот, из которого его теперь вызывали. И многим ли парням в Акроне звонили из Белого дома? Хотя, ей-богу, этот звонок не был оттуда.
Уэбстер вывел машину из гаража и вскоре уже ехал вниз по улице. Согласно полученному им посланию, он должен был находиться на перекрестке авеню Небраска и Двадцать первой улицы через восемь минут.
Он остановил машину и сразу увидел белый «шевроле» и локоть водителя.
Как было условлено, Уэбстер дал два коротких сигнала, «шевроле» ответил ему одним длинным и тронулся с места.
Уэбстер поехал следом за «шевроле», который направился к большой стоянке. Поставив машину, вышел и пошел навстречу владельцу «шевроле».
— Надеюсь, вы не напрасно вытащили меня из постели? — спросил он.
— Не напрасно, — сказал смуглый человек в темном костюме. — Кончайте с майором. На этот счет все согласовано...
— Кто сказал?
— Уильям Галабретто... Убирайте его. Быстро!
— А что де Спаданте?
— Умрет, как только вернется в Нью-Хейвен... Улыбнувшись, Роберт Уэбстер удовлетворенно кивнул.
— Вы действительно не зря вытащили меня из постели! — сказал он и пошел к машине.
На железной табличке было написано только одно слово: «Лейк-Сайд»...
Повернув на очищенную от снега дорожку, Тривейн ехал по склону к главному зданию. Это был большой белый дом в григорианском стиле, казалось, его перенесли сюда с какой-нибудь довоенной плантации на Каролинских островах. По всему угодью возвышались деревья, а за их верхушками можно было видеть замерзшие воды озера Мичиган.
Ставя машину рядом с трехместным гаражом, Тривейн увидел человека, одетого в макинтош и меховую кепку. Он шел по дорожке, а рядом бежала большая собака. Заметив машину, человек свернул с дорожки, а собака залаяла.
Тривейн сразу узнал Йана Гамильтона. Высокий и стройный, он был элегантен даже в домашней одежде, и было в нем нечто такое, что заставило Тривейна вспомнить о другом модном юристе — Уолтере Мэдисоне. Правда, на первый взгляд, Гамильтон не был столь уязвимым.
— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил Гамильтон, подходя к машине, и взял собаку за ошейник.
— Я имею честь говорить с мистером Гамильтоном? — спросил Тривейн, опуская стекло машины.
— Бог мой! — воскликнул Гамильтон. — Это вы, Тривейн! Ну да, Эндрю Тривейн! Но что вы здесь делаете?
Похоже было, что он слегка растерялся, однако быстро взял себя в руки.
«Еще один встревоженный, — подумал Тривейн, глядя снизу вверх на Гамильтона. — Еще один игрок, которого уже давно обо всем предупредили...»
— Я навещал своих друзей, — ответил Тривейн, — они живут в нескольких милях отсюда...
Лгал он намеренно, чтобы как-то смягчить возникшую между ними неловкость. И Гамильтон, сделав вид, что поверил, тут же предложил Тривейну пройти в дом. Правда, вежливое это предложение прозвучало безо всякого энтузиазма.
Войдя в гостиную, Тривейн окинул взглядом камин с потрескивающими в нем дровами и раскиданные по комнате воскресные газеты. На столе у окна, сквозь которое было видно озеро, стоял серебряный кофейный сервиз и лежали остатки завтрака на одну персону.
— Моя жена ненадолго уехала, — проговорил Гамильтон, снимая плащ и указывая Тривейну на кресло. — Мы прожили с ней душа в душу двадцать лет. Каждое воскресенье она читает и завтракает в постели, а я тем временем гуляю с собакой. Надо вам заметить, что нам обоим нравится такой образ жизни. Возможно, мы кажемся вам несколько старомодными...
— Вовсе нет! — возразил Тривейн. — По-моему, это совершенно нормально...
Гамильтон вернулся, повесив плащ, и посмотрел на Тривейна. «Даже в мокром свитере он выглядит как в костюме», — подумал Эндрю.
— Я, знаете ли, отношусь к тем людям, которые дорожат заведенным порядком. В какой-то степени это извиняет меня, когда я не отвечаю на телефонные звонки. Не люблю, если нарушают мой распорядок...
— Совершенно справедливо! — сказал Тривейн.
— Извините за эту непреднамеренную бестактность, — Гамильтон подошел к столу, — но моя жизнь здесь, в эти дни, слишком отличается от тех сумасшедших десятилетий, которые остались у меня за спиной. Хотя у меня нет никакого права жаловаться... Хотите кофе?
— Благодарю вас, нет...
— Да, десятилетия... — усмехнулся Гамильтон, наливая себе кофе. — Я начинаю говорить как старик, а я ведь еще не стар: в апреле мне исполнится лишь пятьдесят восемь. Впрочем, многие в этом возрасте тяжелы и неповоротливы... Тот же, скажем, Уолтер Мэдисон... Ведь вы его клиент, не так ли?
— Да, это так...
— Передайте ему мои наилучшие пожелания. Он мне всегда нравился... Быстр, сообразителен и в высшей степени воспитан. У вас прекрасный юрист, мистер Тривейн...
С этими словами Гамильтон направился к стоящей напротив Тривейна кушетке и сел, поставив блюдце и чашку с кофе на массивный чайный столик.
— Да, — проговорил Тривейн, — я знаю... Он довольно часто рассказывал мне о вас. Уолтер считает вас блестящим человеком, мистер Гамильтон!
— По сравнению с кем? Слово «блестящий» весьма обманчиво. Ведь блестящим может быть все: статьи, танцоры, книги, проекты, машины... Прошлым летом, например, один из моих соседей назвал блестящим навоз для своего сада...
— Мне кажется, вы понимаете, что имел в виду Уолтер...
— Да, конечно. Но он мне льстит... Ну, хватит обо мне, мистер Тривейн, я ведь и в самом деле почти ушел от дел, только имя и осталось... Другое дело, мой сын: он уже достаточно знаменит. Вы о нем слышали?
— Да, конечно. Была хорошая статья в «Лайфе» в прошлом месяце....
— Слишком многое там придумано, — сделав глоток кофе, усмехнулся Гамильтон. — Они хотели вначале его развенчать. Эта противная журналистка со своим гипертрофированным стремлением к освобождению женщин убеждена, что все женщины для него — в первую очередь объект полового влечения. Мой сын, узнав об этом, соблазнил эту сучку, и в результате появилась та самая статья, о которой вы упомянули...
— Ваш сын очень талантлив....
— Мне больше нравится то, что он делает сейчас, — заметил Гамильтон. — Он стал больше думать и меньше неистовствовать. Но вы, конечно, приехали не для того, чтобы поболтать о семействе Гамильтон, мистер Тривейн.
Тривейн был несколько озадачен таким внезапным поворотом разговора. Но уже в следующую минуту понял, что вся эта прелюдия относительно сына нужна была Гамильтону лишь для того, чтобы привести свои мысли в порядок и подготовиться к предстоящей беседе.
— Семейство Гамильтон... — после некоторой паузы проговорил Тривейн, глядя на хозяина, откинувшегося на спинку кушетки. Судя по выражению его лица, тот был готов вступить в любые дебаты. — Как раз об этом я и хочу говорить. Я как раз считаю необходимым обсудить ваши родственные отношения, мистер Гамильтон. Отношения, связанные с «Дженис индастриз»...
— А на каком основании вы считаете, что это необходимо?
— На основании того, что являюсь председателем подкомитета Комиссии по обороне...
— Кажется, это какой-то специальный подкомитет? Мне о нем, признаться, известно довольно мало...
— Ко всему прочему он обладает правом вызывать в суд.
— И вы намерены употребить это право в отношении меня?
— Ну, так далеко дело еще не зашло...
— "Дженис индастриз" — клиент нашей фирмы. — Гамильтон как бы пропустил мимо ушей замечание Тривейна. — Причем клиент значительный и уважаемый... И я не собираюсь нарушать освященные законом отношения, существующие между юристом и его клиентом... Если вас интересует именно это, мистер Тривейн, то вы зря тратите время!
— Мистер Гамильтон, меня интересуют вовсе не ваши юридические отношения с «Дженис индастриз»... Подкомитет пытается получить общую финансовую картину, так, видимо, вы это называете, я полагаю. Как нам получить эту безобидную вариацию на тему бумаг Пентагона? Особенно в отношении событий, случившихся два года назад...
— Два года назад я не имел ничего общего с «Дженис индастриз»!
— Напрямую нет. Но, возможно, ваши отношения были опосредованными...
— У меня не было никаких отношений с «Дженис индастриз», мистер Тривейн, — перебил собеседника Гамильтон. — Ни прямых, ни опосредованных!
— Вы были членом президентской Комиссии по импорту стали...
— Да, конечно.
— За месяц или два до того, как комиссия объявила об установленных ею квотах на сталь, «Дженис индастриз» получила от японской фирмы «Тамисито» огромное количество продукции, положив себе в карман значительную прибыль. Через несколько месяцев корпорация выпустила облигации, предоставив решение юридической стороны этого вопроса компании «Брэндон энд Смиг». А еще через три месяца вы начинаете сотрудничать именно с этой компанией... Картина вырисовывается довольно ясная...
Йан Гамильтон сидел очень прямо, в глазах его зажигались гневные огоньки. Сдержавшись, он холодно заметил:
— За все тридцать пять лет моей практики никогда не слышал такого непристойного искажения фактов! Все построено на обрывках информации, вы явно сгущаете краски! И осмелюсь предположить, что вы это знаете, сэр!
— Нет, не знаю. Ни я, ни некоторые члены подкомитета...
Гамильтон продолжал смотреть на гостя с ледяным видом, но от Тривейна не укрылось, что при упоминании о «некоторых членах полкомитета» у Гамильтона непроизвольно дернулись губы.
Удар был нанесен весьма расчетливо: больше всего Гамильтон боялся огласки.
— Что ж... Попытаюсь просветить вас, мистер Тривейн, и ваших... в высшей степени неправильно информированных сотрудников относительно этого дела... Хочу заметить, что два года назад каждый, кто имел отношение к стали, знал о появлении квот. Япония, Чехословакия, даже Китай при посредничестве Канады были завалены американскими заказами. Однако их сталелитейные заводы оказались не в силах удовлетворить потребности... Как вам известно, любой производитель предпочитает иметь дело не с несколькими покупателями, а с одним: это же выгодно... И «Дженис индастриз», будучи богаче своих конкурентов, стала, естественно, основным покупателем «Тамисито»... И поверьте, мистер Тривейн, она не нуждалась ни во мне, ни в ком-либо другом для того, чтобы понять эту истину...
— Уверен, — ответил Тривейн, — что подобные рассуждения выглядят в высшей степени логичными для тех, кто связан с операциями такого рода, но не думаю, что они имеют хоть какое-то значение для налогоплательщиков, которые несут все расходы...
— Это софистика, мистер Тривейн. И, опять-таки, вы сами знаете, что это так! Этот аргумент ложный! Гражданин Америки — самый удачливый человек на свете! Помимо всего прочего, им руководят выдающиеся умы и преданные люди...
— Согласен, — сказал Тривейн, и он действительно был согласен с Гамильтоном, — хотя мне лично больше нравится выражение «работают для него»... Ведь в конце концов руководителям платят!
— Замечание не совсем уместно. Тут все взаимосвязано.
— Хотелось бы надеяться... Вы начали работать с Брэндоном и Смитом в очень благоприятный момент...
— Ну, хватит об этом! Если вы считаете, что между нами существовали какие-то взаимовыгодные договоры, то я начинаю подозревать, что вы располагаете серьезными доказательствами. А между тем, Тривейн, наше партнерство надлежащим образом оформлено, и если бы я был на вашем месте, то не стал бы прибегать к угрозам и намекам.
— Мне известна ваша репутация, как известно и то уважение, которым вы пользуетесь в обществе... Именно поэтому я приехал предупредить вас, чтобы дать вам время подготовиться...
— Вы приехали, чтобы предупредить меня? — удивленно взглянул на Тривейна Гамильтон.
— Да. Вопрос поставлен, и вы должны на него ответить.
— Но кому? — Юрист просто не верил своим ушам. — Подкомитету. На открытой сессии.
— На открытой сессии! — воскликнул Гамильтон, чье удивление достигло апогея. — По-моему, вы сами не понимаете, что говорите!
— Боюсь, что понимаю...
— Но ведь у вас нет никаких прав для того, чтобы выставлять человека перед вашим специальным комитетом! На открытой сессии...
— Выступление будет добровольным, мистер Гамильтон, вовсе не принудительным... Во всяком случае, мы предпочитаем такой путь.
— Вы предпочитаете? Да вы, я вижу, совсем утратили чувство меры, Тривейн! А ведь у нас в стране пока еще существуют законы, охраняющие наши права. И вам не удастся опорочить тех людей, которые, по вашему мнению, должны предстать перед вашим комитетом!
— Никто и не собирается их порочить. Ведь их приглашают не в судебное заседание...
— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду!
— Иными словами, вы не примете наше приглашение?
Нахмурившись, Гамильтон молча смотрел на Тривейна. Почувствовав ловушку, он вовсе не собирался в нее угодить.
— Частным образом, — наконец проговорил он, — я предоставлю вам информацию о моем сотрудничестве с фирмой «Брэндон энд Смит». Вы получите ответы на интересующие вас вопросы, а я избавлюсь от необходимости появляться в подкомитете...
— Каким образом?
Гамильтон не любил, когда на него давили. Он хорошо знал, как опасно давать противнику сведения о чьей-нибудь обороне. В конце концов, он вообще может не отвечать! Тем не менее, он сказал:
— Я представлю документы, которые убедят вас в том, что я ни в коей мере не принимал участия в дележе прибылей, полученных «Дженис» после выхода облигаций. Эта, надо заметить, совершенно законная работа была проведена еще до того, как я подписал договор о сотрудничестве. Я не только не был включен в число тех, кто принимал в ней участие, но и не добивался этого...
— Но в таком случае кое-кто может заявить, что документы, подобные тем, которые вы собираетесь мне представить, могут легко быть подписаны задним числом, мистер Гамильтон!
— Аудиторские документы подделать нельзя, как нельзя смошенничать и с деньгами, обусловленными контрактами. Никакое партнерство не может начаться без предоставления аудиторских документов...
— Я понимаю, — улыбнулся Тривейн и затем со всевозможной любезностью произнес: — В таком случае для вас, мистер Гамильтон, видимо, будет не сложно представить бумаги и опровергнуть всяческие подозрения? Ну, скажем, минуты через две...
— Я уже сказал, что предъявлю вам эти документы, мистер Тривейн! — повторил Гамильтон. — Но я не говорил, что готов на допрос! Хочу заметить, мистер Тривейн, что я не склонен уделять внимание всевозможным подозрениям... И не сомневаюсь, что в моем положении так поступил бы каждый!
— Вы мне льстите, мистер Гамильтон, видя во мне судью...
— Полагаю, что в вашем подкомитете вы установили достаточно твердые правила для различных процедур... Если вы только не представляете самого себя в ложном свете!
— Во всяком случае, я это делаю не намеренно. Хотя, конечно, кто знает, может быть, следовало пойти именно таким путем? Хочу вам только сказать, мистер Гамильтон, что все эти ваши документы — отчеты, аудиторские бумаги и прочее — не произвели на меня особого впечатления... Боюсь, мне придется настаивать на вашем появлении в подкомитете!
— Мистер Тривейн, — с трудом сдержавшись, чтобы не вспылить, сказал Гамильтон, — я провел много лет в Вашингтоне. И уехал оттуда из-за жестокой необходимости, а вовсе не потому, что кто-то потерял веру в мои способности... Но я и сейчас поддерживаю весьма близкие отношения со многими влиятельными людьми!
— Вы мне угрожаете?
— Только для того, чтобы просветить вас! У меня есть причины не принимать участия ни в одном цирковом представлении подкомитета! Я прекрасно понимаю, что такой путь может оказаться для вас единственным, но вынужден настаивать на том, чтобы меня оставили в покое!
— Не уверен, что у вас это получится, — ответил Тривейн.
Гамильтон снова сел на кушетку.
— Если вы не примете моего личного оправдания и будете настаивать на моем появлении в вашем специальном комитете, то я использую все свое влияние, дойду до министерства юстиции, чтобы вы наконец получили то, что, по-моему мнению, заслуживаете! Вы настоящий маньяк, строящий свою репутацию на том, что клевещете на других! Если не ошибаюсь, вас уже предупреждали об этой опасной тенденции в развитии вашего характера? Помните старого джентльмена, который сразу же после этого погиб в автомобильной катастрофе в Вирджинии? Тоже, знаете ли, можно было бы задать ряд вопросов!
На этот раз выпрямился в кресле и подался вперед Тривейн. Невероятно! Страх, паника, гнев заставили Гамильтона проговориться и раскрыть те связи, которые и старался выявить Тривейн. Смешно! Наивно! Ни один из них не пытался поймать его на слове. Они просто не верили ему, когда он неоднократно заявлял, что ему нечего не только терять, но и приобретать...
— Мистер Гамильтон, я думаю, что пора перестать угрожать друг другу, скажите лучше: в круг ваших влиятельных людей, вероятно, входят Митчелл Армбрастер, сенатор из Калифорнии, представляющий интересы «Дженис», Джошуа Студебейкер, окружной судья из Сиэтла, ставленник «Дженис», лидер профсоюзов Маноло и, возможно, дюжина ему подобных, кто держит в своих руках юридические контракты по всей стране? А также некто Джемисон, который, подобно тысячам своих коллег, таких же ученых, как он, куплен корпорацией и, боясь шантажа, вынужден работать в ее лабораториях? Или Арон Грин? Что вы можете сказать о Грине? Вы все убедили его в том, что никогда больше не повторится военный психоз — тот, что загнал в концлагерь его жену и дочь. Как быть с этим, мистер Гамильтон? И вы хотите запугать меня такими людьми? Это сейчас вы меня испугали до смерти, если говорить откровенно!
Казалось, Йан Гамильтон присутствовал при какой-то мгновенной и жестокой казни. Какое-то время он оставался безмолвным, затем почти неслышно пробормотал:
— Вы хорошо поработали... Тривейн вспомнил слова Грина.
— Это было мое домашнее задание, мистер Гамильтон... И у меня такое впечатление, что я только начал работать, А ведь еще есть и столь безупречный во всех отношениях парень, как сенатор от Мэриленда; он тоже хорошо поработал. Не уступает ему и сенатор от Вермонта. Есть и куда менее респектабельные ребята, вроде Марио де Спаданте и его экспертов по работе с ножами и пистолетами. Все они тоже превосходно делают свое дело... Господи, впереди у меня такой длинный путь, я в этом уверен! И вы как раз тот человек, который в состоянии мне помочь. Ведь пока все эти люди имеют свои сферы влияния, вы уверенно идете к власти! Не так ли, мистер Гамильтон?
— Вы не понимаете, что говорите! — произнес Гамильтон тусклым, бесцветным голосом.
— Нет, понимаю. Именно поэтому я поставил вас на последнее место в моем списке. Вообще, мистер Гамильтон, между нами есть что-то общее. У каждого человека есть какие-то требования, потребности, и в основном все они сводятся к миру денег... Но мы-то с вами другие! Во всяком случае, мне не хотелось бы думать иначе. Если бы вы обладали комплексами, скажем, того же Распутина, то сделали бы все возможное, дабы ими воспользоваться! Вы же, как вы мне доложили, «отходите от дел», уезжая из Вашингтона... Мне нужны ответы на мои вопросы, мистер Гамильтон, и я получу их от вас! В противном случае вы предстанете перед подкомитетом...
— Хватит! — вскакивая с кушетки и становясь лицом к лицу с Эндрю, воскликнул Гамильтон. — Замолчите! Ведь вы даже не представляете, какой вред, какой огромный вред, мистер Тривейн, вы можете нанести стране своими деяниями!
Юрист медленно подошел к окну. Похоже было, что он уже принял решение говорить начистоту.
— Это каким же образом? Не понимаю. Гамильтон упорно смотрел в окно.
— Многие годы, — заговорил он, — я наблюдал, как люди, посвятившие себя какому-то делу, оказывались в тупике именно тогда, когда пытались заставить бюрократию принять необходимые решения. Я видел, как при всех плакали служащие правительственных учреждений, как на них кричали их шефы, как разрушались браки... И все это потому, что они заблудились в политических лабиринтах, а их способность действовать была сведена на нет нерешительностью. Но самая большая трагедия заключалась в том, что я ничем не мог помочь стране в то время, когда ей угрожала катастрофа из-за бездействия политиков. Вместо того чтобы взять всю ответственность на себя, они были по горло заняты своими избирателями!
Гамильтон повернулся к окну спиной и посмотрел на Тривейна.
— Хочу вам сказать, мистер Тривейн, что наше правительство не способно управлять страной! Мы превратились в неуклюжего, постоянно что-то мямлящего великана. А с помощью средств связи процесс принятия решений переместился в дома, где проживают двести миллионов плохо информированных людей. При такой демократизации мы катимся ниже и ниже по всем показателям, неуклонно опускаясь до уровня посредственности.
— Мрачная картина, мистер Гамильтон... Но мне не кажется, что всё так и есть, и уж, во всяком случае, не до таких пределов!
— Именно до таких! Сами знаете!
— Жаль, что вы остановились, но я действительно ничего не знаю, — сказал Тривейн.
— Значит, вы потеряли способность наблюдать... Возьмите, к примеру, лишь два последних десятилетия. Забудем на время о международных проблемах — в Южной Азии, Корее, на Ближнем Востоке, забудем о Берлинской стене и НАТО. Эти проблемы так или иначе могли бы быть урегулированы мудростью более или менее свободных в своих решениях политических лидеров. Давайте взглянем на нашу страну. И что мы увидим, хотите вы спросить? А вот что: совершенно непостижимую, ненадежную экономику, постоянный спад производства, инфляцию и массовую безработицу. А кризисные ситуации в городах, грозящие вылиться в революцию? Я имею в виду вооруженное восстание. А грубые нарушения общественного порядка? Слишком активная деятельность полиции и национальной гвардии? Коррупция, неконтролируемые забастовки, не работающие целыми неделями службы коммунальных услуг, распустившаяся военщина с ее скверной подготовкой, с не отвечающим современным требованиям командованием... Это что, непременные атрибуты хорошо организованного общества, Тривейн?
— Это лишь результат весьма скептического анализа, которому вы подвергли страну... У нас разные точки зрения: наряду с огромным количеством плохого и даже трагического, в стране много здорового...
— Чепуха! Вы ведь сами начинали собственное дело и добились успеха. А теперь ответьте мне на такой вопрос: добились бы вы того же, если бы за вас решали ваши сотрудники?
Читать бесплатно другие книги:
