Тривейн Ладлэм Роберт

Белый дом в штате Коннектикут.

Кортеж из пяти автомобилей не останавливаясь промчался мимо ворот и поста в Гринвиче. Дежурный едва успел приложить к козырьку руку и бросился в аппаратную внутренней связи, чтобы сообщить на следующий пост о приближении высоких гостей. Теперь можно было восстановить нормальное движение по шоссе. Правительственный кортеж свернул к въезду со стороны Приморского шоссе, которое также было уже очищено от движения в ожидании гостей. Охранник просигналил отбой на пост, махнул рукой тому, кто дежурил снаружи, и уселся в автомобиль.

Сотрудники службы «1600», разбившись на пары, разбрелись по территории частных владений. Один из них, Кэллахен, должен был наблюдать за побережьем. Вместе со своим партнером он медленно поднимался по ступенькам, ведущим к террасе, пристально вглядываясь в холмы и леса вдоль побережья.

Кэллахен работал в охране вот уже четырех президентов. Из своих сорока шести лет почти двадцать он отдал службе безопасности. Что ж, недаром его считают одним из самых опытных и ценных сотрудников. Никто не смог обвинить его и тех событиях, что случились в дариенской клинике три года назад, когда телефонный звонок заставил его снять охрану, отвечающую за безопасность Тривейна и его жены. Да, это было то еще дельце! До сих пор Кэллахен не смог бы четко объяснить, что же там все-таки произошло. Откуда чужой мог знать их пароль? Правда, в свое время он счел за благо никаких вопросов не задавать, даже когда следствие уже закончилось и его освободили. А в момент покушения в Белом доме его там и близко не было. Вот уж где просматривался каждый! Странно: он был приписан к Тривейну и в своем сообщении подробно рассказал о его встрече с Годдардом за неделю до покушения. Только никто не обратил внимания на его доклад, да и сам Кэллахен к нему больше не возвращался. Роковое совпадение, а его не заметили...

Те, кого они с женой могли бы назвать друзьями — небольшой круг знакомых, — постоянно спрашивали его, каким человеком был президент. Он всегда отвечал одно и то же: трезвый, доброжелательный, полный сил и жажды деятельности. Никаких политических определений — так, на всякий случай.

Это единственный путь — никогда не говорить о политике...

Правда, если быть откровенным, Кэллахену мало кто нравился. Для себя он изобрел нечто вроде шкалы, по которой оценивал президентов. Тогда можно было точнее провести грань между образом, разработанным для публики, и конкретным, живым человеком.

Он прекрасно понимал, что между этими двумя ипостасями всегда есть разница, но чтобы столь глубокая...

В ситуациях, когда важна каждая мелочь, подобная шкала могла представлять собой неоценимую услугу. Что означает отработанная улыбка на публику, если ее сменяет приступ ужасной ярости, разъяренные попытки быть чем-то, что вовсе даже не человек. Образ, всего лишь образ.

Никому не доверяющий. Хуже того: высмеивающий всякое доверие.

Может, именно поэтому Эндрю Тривейн достиг наивысшей отметки: обе стороны его оценочной шкалы находились почти в равновесии. Конечно, это вовсе не означало, что Тривейну неведомы моменты, когда чаша его терпения переполнялась через край. Но по большей части Тривейн-человек не противоречил Тривейну-президенту, как это нередко случалось с остальными. Возможно, он был просто увереннее в себе, верил в правоту своих действий, а значит, у него не возникало необходимости постоянно убеждать в этом других.

Этим новый президент Кэллахену нравился. И все же он его не любил. Да и едва ли кто-либо из проработавших в Белом доме столько лет, как Кэллахен, мог любить человека, предпринявшего такую атаку на Овальный кабинет. Кампания началась буквально через две-три недели после покушения, в те дни, когда Тривейн занял кресло сенатора от штата Коннектикут. Тогда-то все и случилось. Появились разоблачительные документы. Тривейн без устали разъезжал по стране, встречался с журналистами и просто гражданами, стал постоянным гостем на телевидении. У этого человека была железная хватка, четкое понимание, чего он добивается, и холодный расчет. Прибавьте к этому еще изрядную долю обаяния и милый интеллект — и все станет ясным. Этот человек всегда был готов дать ответ на любой вопрос, что и должен уметь современный политик. Его сторонники запустили в обиход фразу, получившую самое широкое хождение: «Оценка: отлично». Естественно, что ищейке из «1600» такой человек не мог нравиться. Уж слишком очевидно он добивался власти.

Предсъездовские маневры Тривейна ошеломили сотрудников Белого дома, все еще испытывающих страх перед силой, которую они чувствовали в этой перемене власти — неожиданной, нежеланной, непредвиденной.

Никто не был готов к такому повороту событий; никто не знал, как остановить этого умного, авторитетного, можно даже сказать, Богом вдохновенного человека — сенатора от штата Коннектикут.

И вот что еще понял агент Кэллахен из службы безопасности «1600»: никто на самом деле не хотел этого человека.

Кавалькада на всем ходу затормозила у главного подъезда. Двери первой и третьей машин распахнулись, и еще прежде, чем автомобили полностью остановились, оттуда уже высунулись люди, в любой момент готовые из машин выскочить.

Сэм Викарсон, перегнувшись через перила парадной лестницы, с интересом наблюдал за приехавшими: очень хотелось, чтобы Тривейн, выйдя из машины, сразу его заметил. Президент должен быть готов к этому — увидеть его самым первым из тех, кто в любом конце земли с нетерпением ожидает прибытия президента. Он сказал как-то Сэму, что чувствует облегчение, когда среди встречающих есть хоть один, кто даст ему правдивую информацию, — ту, какая ему действительно нужна, а не ту, которую ему захотят предоставить.

Викарсон понял. Именно этим ему и не нравилась работа в Белом доме — может быть, только этим. Никто не желал огорчать первого человека страны. Если для этого требовалось скрыть факты или изменить их таким образом, чтобы потом спокойно представить на рассмотрение президента, то все, не задумываясь, так и делали. Разумеется, из лучших побуждений: у президента и так масса забот, и далеко не из приятных. Если одной-двумя будет меньше, кому это повредит?

И все-таки основной причиной оставался страх.

Даже Сэм чувствовал, что попался в эту ловушку. Точнее, две ловушки: страх и симпатия. Он, например, столь ловко облекал в нужную форму доклад о положении дел в торговле, что тот полностью подтверждал точку зрения президента, тогда как на самом деле там было о чем поспорить, «Бели ты когда-нибудь еще раз сделаешь это, Сэм, то ты вылетишь!» Нередко Викарсон задумывался: а как сложились бы его отношения с предшественником Тривейна?

«Черт побери, все-таки хороший он президент! Просто восхитительный», — подумал Викарсон, увидев, что Тривейн вышел наконец из автомобиля и придерживает дверцу, выпуская Филис и о чем-то разговаривая с охранниками. Люди ему верят — самые разные люди, повсюду. Если сравнивать его с теми, кто был до него, то лучше всего сделать это словами репортера из «Нью-Йорк таймс»: «...спокойная натура Эйзенхауэра, обходительность и страстность Кеннеди и напористость Джонсона».

Сэм с сочувствием подумал об оппозиционной партии или партиях. За восемнадцать месяцев пребывания в Белом доме Тривейн установил там свой стиль, утвердил свои взгляды, свое отношение ко всему. Впервые за многие годы страна обрела в своем лидере коллективную гордость. Тот, кто занимал это кресло перед Тривейном, тоже, в общем, достиг этого уровня. Почти достиг, если бы ему не помешали. Тривейну же удалось кое-что еще: благодаря его страстной жажде спокойствия, силе его личности, а также умению слушать он смог остудить пыл экстремистов.

Тривейн оказался именно тем человеком, который был нужен сейчас на этом месте. Это было его время. Другой едва ли сумел бы до такой степени сохранять спокойствие в любых ситуациях, что было подчас не менее трудным, чем остановить бурю. И все же назвать его бесчувственным, лишенным эмоций было нельзя. Администрация Тривейна ввела немало смелых новшеств в самых различных сферах жизни, однако в концепции они оказались более драматичными, нежели в исполнении. Сообщения их были смягчены, их называли «сменой приоритетов». И это были: жилищное строительство, медицина, образование, проблемы занятости, короче, осуществлялась долгосрочная национальная стратегия.

Да, Сэм Викарсон, несомненно, испытывал огромную гордость, вполне, кстати, обоснованную, за Тривейна. Так же, как и вся страна.

Продолжая наблюдать за прибывшими, Сэм с удивлением заметил, как с другой стороны из машины Тривейна вышел какой-то пожилой человек. Вглядевшись, Викарсон узнал Франклина Болдвина: банкира, старого друга Тривейна. «Ужасно выглядит», — подумал Викарсон. Что ж, понятно: старик только что похоронил Уильяма Хилла, своего старого, времен детства друга. И вот Большого Билли больше нет. Очевидно, старик Болдвин понял, что и его час не за горами.

То, что президент пришел на похороны Хилла, да еще сказал несколько слов о покойном до начала официальной церемонии, говорило о его чувстве долга и обходительности. А то; что он привез с собой в Хай-Барнгет Болдвина, свидетельствовало о его доброте.

«Оценка: отлично». Недаром в предвыборной кампании эта фраза стала такой популярной.

Филис наблюдала за мужем, поддерживающим под локоть Фрэнка Болдвина, пока тот поднимался по лестнице к главному входу. Викарсон кинулся было помочь, но Эндрю недовольно покачал головой, и молодой юрист понял: президент сам позаботится о Болдвине.

Филис тоже чувствовала скрытую гордость, когда Тривейн такими вот жестами умел придать особую значимость простой церемонии. Достойные чествуют достойнейших... Что ж, юный принц не так уж юн, но... В правлении Тривейна можно найти что-то общее с правлением короля Артура, или с тем, как это старались представить историки, подумала Филис. Она знала, что муж рассмеялся бы, если б услышал от нее эти слова. Его всегда раздражало проявление куртуазности, он просил не искать обобщений там, где их быть не может. И это тоже было частью его обаяния: особая атмосфера доброты и скромности окружала его. Даже его юмор отличала мягкая ирония к самому себе. Филис всегда любила своего мужа. Он был из тех, кто достоин любви. Сейчас же она просто его обожала. Может, это не так уж и хорошо, может быть, это даже и не совсем нормально, но ничего поделать с собой она не могла.

Филис считала, что само положение президента вызывает к нему особую почтительность, но Энди с этим не соглашался. Он никогда ни разу никому не напомнил, что окончательное решение зависит от него, ни разу никому не пожаловался, что принятие решений — проблема не из простых. Никогда никакой драматизации своего положения.

Но объясняться ему приходилось, и не раз: «Нация, которая в состоянии совершать межзвездные путешествия, в состоянии позаботиться и о своей планете. Народ, столько получающий от земли, должен воздать этой земле сторицей. Граждане, которые тратят миллионы за границей, могут строить и в пределах собственных границ...»

После подобных выступлений вера в него только укреплялась.

Филис шла вслед за мужем и Фрэнком Болдвином: охранник помог ей раздеться. Все вместе они проследовали в просторную гостиную, где какая-то добрая душа — возможно, Сэм, подумала Филис, — уже развела огонь. Ее немного беспокоил Болдвин: похоронная служба была долгой и тяжкой, в церкви сквозило, от каменного пола тянуло холодом.

— Сюда, Фрэнк. — Тривейн придвинул кресло ближе к огню. — Отдохните, а я приготовлю чего-нибудь пылить. Добрый бокал вина всем нам сейчас только на пользу.

— Спасибо, господин президент. — Банкир опустился в кресло.

Филис направилась к кушетке, заметив, что Викарсон уже нашел второе кресло и придвинул его к Болдвину. Что ж, тут Викарсону равных не было: он быстро ориентировался в любой ситуации.

— Виски годится, Фрэнк? Двойное?

— Что мне в тебе всегда нравилось, Энди, так это твоя память на человеческие слабости. Наверное, поэтому ты и стал президентом. — Болдвин рассмеялся, добродушно подмигнув Филис.

— Ну что ты, все произошло куда проще, — подхватил шутку Тривейн. — Сэм, будьте любезны: виски со льдом мистеру Болдвину и, как обычно, что-нибудь для нас с Филис.

— Одну минуту, сэр. — Викарсон пошел через холл к бару. Тривейн сел в кресло напротив Болдвина и рядом с кушеткой, на которой устроилась Филис. Почти автоматически он мягко коснулся руки жены и тотчас убрал ее, заметив добродушную усмешку на лице банкира.

— Ну-ну, не стесняйся. Приятно видеть президента, держащего за руку жену, даже когда вокруг нет фотографов.

— Господи, Фрэнк, да нас сотни раз видели целующимися...

— Ну, вот этого пока не нужно, — снова рассмеялся Болдвин. — О Боже, все забываю, как вы еще молоды. Что ж, с вашей стороны большая любезность пригласить меня сюда, господин президент. Весьма признателен...

— Чепуха, Фрэнк. Мне очень хотелось повидаться.

— Опять же приятно. Газеты просто в восторге от ваших бесчисленных достоинств. Я-то о них и раньше знал.

— Спасибо.

— Все просто замечательно. — Болдвин посмотрел на Филис. — Вы помните, дорогая, что я здесь никогда раньше не был? Но в моих привычках — даже когда я звоню по телефону — рисовать в воображении картины того, что происходит на другом конце провода. Куда бы я ни звонил: домой, в офис, в клуб, я всегда стараюсь представить обстановку... Особенно интересно, когда место абсолютно незнакомое, В вашем случае мне представлялось окно с видом на воду. Помню точно, как вы упомянули о том, что Энди — простите, мистер президент, — «как раз сейчас» совершает прогулку на катере.

— Да, помню, — улыбнулась в ответ Филис. — Я тогда была на террасе.

— Я тоже помню ваш звонок, Фрэнк, — сказал Тривейн. — Первое, о чем она меня тогда спросила: почему я вам не перезвонил. Тогда я честно признался, что избегаю вас.

— Да-да, как же... Потом вы то же самое повторили в банке, за обедом. Надеюсь, вы простили меня за то, что я столь круто перевернул вашу жизнь?

Тривейн посмотрел в усталые, много повидавшие глаза и действительно прочел в них просьбу простить его.

— Аврелий. Помните, Фрэнк? — О чем вы?

— Вы тогда процитировали Марка Аврелия: «Никому не избежать...»

— О, да-да. Вы еще назвали его неисчерпаемым источником...

— Чем-чем? — переспросила Филис.

— Да это шутка, Фил. Глупая шутка.

Разговор прервал Сэм Викарсон, появившийся в дверях с серебряным подносом. Он предложил бокал сначала Филис, потом украдкой бросил взгляд на Тривейна. По правилам следующим был президент, но Викарсон поднес второй бокал Болдвину.

— Благодарю вас, молодой человек.

— Из вас получился бы отличный метрдотель, Сэм, — заметила Филис.

— Натренировался на посольских приемах, — улыбнулся Тривейн. — Сэм, выпейте с нами.

— Благодарю вас, сэр, но мне лучше вернуться к своим обязанностям.

— У него там на кухне девушка, — пошутила Филис.

— Из французского посольства, — добавил Тривейн. Все трое весело рассмеялись, только старый банкир недоуменно посмотрел на хозяев. Сэм легко поклонился в его сторону:

— Очень рад снова повидать вас, мистер Болдвин, — и, дождавшись ответного кивка, удалился.

— Теперь мне понятно, что они имели в виду, — проговорил банкир.

— О чем вы? — спросила Филис.

— Об атмосфере, сложившейся вокруг Белого дома в последние дни. Какая-то легкость, непринужденность, даже когда дела не так уж просты. Ученые мужи платят вам за это доверием, господин президент.

— Вы о Сэме? Ну, он давно уже моя правая рука, а порой и левая тоже. Уже три года. Мы вместе начинали в подкомитете.

Тривейн явно старался увернуться от похвалы, Филис видела это. И зря, считала она: Энди это заслужил.

— Полностью с вами согласна, мистер Болдвин. Эндрю действительно удалось создать непринужденную атмосферу, если это слово еще в ходу.

— Моя жена — доктор, умеет ставить диагноз, — покутил Тривейн. — Какое слово ты сказала?

— Непринужденная. Его редко сейчас используют, а жаль. Даже не помню, когда я в последний раз его слышала...

— Я-то думал, что ты говоришь об укромных уголках... Как только я натыкаюсь на это слово, в исторических книгах, сразу на ум приходит ванная...

— Звучит кощунственно, не правда ли, мистер Болдвин? Исторически...

— Не уверен, моя дорогая.

— Только не рассказывайте ученым мужам, что я превращаю комнаты отдыха Белого дома в площадки для игр.

Они еще посмеялись. Филис чувствовала себя легко и приятно и радовалась за старого банкира: похоже, они сумели отвлечь его от печальных мыслей. И тут же, как бы проводя черту между шутливой игрой и реальностью, снова заговорил Болдвин:

— Мы с Билли Хиллом свято верили, что создание подкомитета — это наш сознательный дар стране. Но нам и в голову не приходило, что мы подарим стране еще и президента. Когда же поняли, то, признаюсь, слегка струсили.

— Я бы многое отдал, чтобы повернуть процесс вспять.

— Охотно верю. Мечтать о месте президента в современных условиях может только сверхамбициозный человек. Либо сумасшедший. Принять кабинет в современных условиях... — Болдвин внезапно замолчал, словно испугавшись собственной неучтивости.

— Продолжайте, Фрэнк. Все правильно.

— Извините, господин президент. Это вырвалось непроизвольно, да я и не то хотел сказать...

— Не нужно извиняться. Я сам был изумлен так же, как вы и посол. И конечно, не меньше испуган.

— Могу я попросить вас объяснить почему? Филис внимательно наблюдала за мужем. Вопрос не был для нее неожиданностью: тысячи раз его задавали Энди публично, сотни раз — в личных беседах. Но ответы ее не устраивали. Она не знала, есть ли иное объяснение, кроме того, что умный, способный и честный человек, точно рассчитав свои силы, счел возможным выступить против тех, кто, как он это хорошо знал, того заслуживает. А если такой человек располагает возможностью занять кресло, дающее власть, как в одной из откровенных бесед признался ей Энди, так это лучше, чем наблюдать за событиями со стороны. Даже если и были какие-то иные ответы, едва ли Энди нашел бы слова, чтобы выразить их. А жаль.

— Если говорить честно, я обеспечил себе неограниченную финансовую поддержку обеих кампаний: предсъездовской и избирательной, независимо от того, что могла предложить мне партия. Под самыми разными прикрытиями. Гордиться тут нечем, но это так.

— Это ответ на вопрос «как», господин президент. Я же спросил: почему?

Филис не спускала с банкира глаз: он ждал ответа, умолял об ответе. Конечно, Фрэнк прав: он спрашивал о другом. Но Господи, все это так тяжело! Бесконечные машины, прибывающие за Энди в любое время дня и ночи, бесконечные телефонные аппараты, установленные во всех частях дома, бесконечные конференции — Барнгет, Бостон, Вашингтон, Сан-Франциско, Хьюстон. Эндрю словно закрутило ураганом, смерчем. Регулярное питание, полноценный сон — все теперь забыто. Забыто ею. Забыто детьми.

— Но вы же обо всем читали, Фрэнк. — Тривейн проговорил эти слова со смущенной улыбкой, показавшейся Филис подозрительной. — Ну, все мои выступления, речи. Я почувствовал, что могу объединить самые разные конфликтующие стороны, самые разные голоса. И это не просто метафора. Я понимаю, нельзя объединить голоса. Ими можно дирижировать, устранить диссонанс. Если устранить шум и крики, то легче добраться до источников". Заставить их работать.

— Я не обвиняю вас, господин президент. Вам удалось задуманное. Теперь вы известный и всеми признанный человек. Несомненно, более популярный, чем все предыдущие обитатели Белого дома.

— Спасибо на добром слове, но для меня главное, что я не ошибся. Моя идея работает.

— А что все-таки испугало вас с послом Хиллом? — вопрос сорвался с губ Филис совершенно неожиданно. Она поймала на себе взгляд мужа и поняла, что ему не хотелось бы, чтобы она спрашивала об этом.

— Трудно сказать, моя дорогая. Я понял, что чем старше становлюсь, тем меньше остается во мне уверенности. Мы сошлись на этом с Биллом пару недель назад. А вы должны помнить, что мы всегда были уверены в себе... Итак, чего мы испугались... — Болдвин произнес эти слова без вопросительной интонации. — Думаю, что ответственности. Мы предложили кандидата на место председателя подкомитета, а выяснилось, что откопали жизнеспособного кандидата на место президента. Солидная разница.

— Но ведь жизнеспособного, — проговорила Филис, обеспокоенная интонацией, с которой были произнесены последние слова Болдвином.

— Да. — Банкир смотрел на Тривейна. — А испугали нас внезапная решительность, необъяснимое желание действовать, необъяснимые намерения, которые вы столь резко продемонстрировали... Если вы вспомните все хорошенько, господин президент, то поймете меня.

— Вопрос задал не я, Фрэнк, а Фил.

— Да, конечно... Трудный сегодня день... Никогда больше не сможем мы с Билли встретиться вновь, чтобы поспорить, что-то обсудить... Никто уже не выиграет спора... Он часто говорил мне, Эндрю, что вы мыслите так же, как я. — Бокал в руке Болдвина был уже почти пуст. Старик невидяще смотрел на него; он снова обратился к Тривейну по имени и чувствовал некоторую неловкость.

— Для меня это лучшая похвала, Фрэнк.

— Так ли это, покажет время, господин президент.

— И все же я польщен.

— Но вы-то меня понимаете?

— В каком смысле?

— Наше беспокойство. Как сказал Билли, то, что происходило с Бобби Кеннеди, просто лагерь скаутов, если сравнить с вашей ситуацией. Это его точные слова.

— Что ж, меня они не пугают, — усмехнулся Тривейн. — Вас это обидело?

— Мы просто не могли понять...

— Да все же ясно: образовался политический вакуум... — Но вы не политик...

— Однако достаточно, повидал их на своем веку. А вакуум должен быстро чем-то заполниться, вот это я знал четко. Либо я заполню его, либо кто-то другой. Оглядевшись, я понял, что лучше подхожу для этой ситуации. Если бы появился хоть кто-то еще — со своей программой, своими суждениями, я бы отступил.

— А кто-нибудь еще имел шансы, господин президент?

— Я так никого и не дождался.

— По-моему, — решила вступиться за мужа Филис, — он был бы рад выйти сухим из воды. Как вы верно заметили, он все же не политик.

— А вот тут вы не правы, моя дорогая. Он — новый политик во всей своей первозданной чистоте. Самое замечательное — это то, что сейчас его время! Целиком и полностью. Это удивительная реформация, куда более глубокая, чем можно было бы ожидать от любой революции, кем бы она ни осуществилась. И он понял, что политическая работа ему по силам. Вот чего никак не могли уразуметь мы с Билли: как он сумел осознать это?

На какое-то время в комнате воцарилось молчание. Филис знала, что на последний вопрос ответить может только Энди, но, взглянув на него, увидела, что отвечать он не собирается. Его мысли были устремлены куда-то еще, его занимало сейчас что-то иное, а вовсе не желание объясняться, пусть даже со своим старым Другом, столько для него сделавшим. Для него. Но не Для нее.

— Господин президент.

В комнату вошел Сэм Викарсон. Голос его звучал подчеркнуто спокойно, настолько спокойно, что было совершенно ясно: что-то требует немедленного и настоятельного внимания президента.

— Слушаю, Сэм.

— Поступило подтверждение о переменах в средствах массовой информации. Из Чикаго. Я подумал, что вы Должны знать об этом.

— Вы могли бы получить информацию о новом руководстве? — Слова Тривейна были четки и быстры, в них звучала некоторая жесткость.

— Этим я и занимаюсь, сэр.

— Надеюсь на вас. Извините меня, Фрэнк. — Тривейн встал и направился к выходу. — Я еще не научил Сэма процедуре затягивания предоставления важной информации.

— Могу я предложить вам еще виски? — спросил Викарсон у Болдвина.

— Спасибо, молодой человек. Если только в компании с миссис Тривейн.

— Пожалуйста, Сэм. — Филис протянула Викарсону пустой бокал. Ей очень хотелось попросить не вина, «как обычно», а того же виски, но она не решилась. Был полдень, и, несмотря на то, что прошло много лет, она знала, что не должна пить виски в полдень. Она наблюдала за мужем, когда он слушал Сэма Викарсона: подбородок его напрягся, в глазах светилась решимость, он как-то весь подобрался.

Людям со стороны это трудно заметить, трудно понять, что бывают моменты: в жизни каждого крупного руководителя, когда от него требуются энергия и собранность, моменты страха — непрерывные, бесконечные. Для других они скрыты под небрежной легкостью и уверенностью политика.

С естественностью человека, всю жизнь занимающегося решением сложных проблем, ее муж превратился в такого политика. И в конце концов нашел себе занятие, в котором никогда не будет передышек. Иногда Филис казалось, что он медленно убивает себя.

— В данный момент мое настроение определяется потерей друга, моя дорогая, — заметил Болдвин, пристально всматриваясь в лицо Филис. — Но, глядя на вас, я испытываю что-то вроде стыда...

— Извините меня. — Филис заставила себя отвлечься от невеселых мыслей и повернулась к банкиру. — Я не совсем уверена, что правильно вас поняла.

— Я хочу сказать, что потерял друга. Но это, может быть, и естественно, учитывая его долгую жизнь. В какой-то мере вы тоже потеряли своего мужа, хотя вам еще далеко до конца. Думаю, ваша жертва куда серьезнее, чем моя.

— Похоже, что могу с вами согласиться, — попыталась улыбнуться Филис. Она старалась, чтобы фраза была легкой и беззаботной, но ей это не удалось.

— Он великий человек, знаете ли...

— Хотелось бы так думать...

— Он сделал то, что никому другому не удалось. Более того, считалось невозможным. Он склеил то, что уже разваливалось на куски. Давайте воспринимать себя такими, какими мы могли бы быть, а не такими, какие есть. Впереди у него трудный путь, но он уже позаботился о главном. У него есть стремление быть лучше, чем мы, и силы смотреть правде в глаза.

— Мне приятно слышать это, мистер Болдвин.

Эндрю повернулся к Сэму Викарсону, только что плотно прикрывшему за собой дверь. Теперь они были вдвоем.

— Как далеко зашли события?

— Боюсь, что очень далеко, сэр. Мы получили информацию, что документы были подписаны несколько часов назад.

— Что считают в министерстве юстиции?

— Ничего нового. Они все еще в поисках, но надежды мало. Настаивают на своем: покупка — или поглощение — вовсе не связана с «Дженис индастриз».

— Ладно, мы сами нашли эти связи. Мы-то знаем, что правы.

— Вы нашли эти связи, господин президент. Тривейн подошел к окну и посмотрел на террасу и на воду внизу.

— Они не располагают всей информацией. Мы не могли им всего рассказать.

— Могу я задать вам один вопрос, сэр?

— Еще два года назад тебе не требовалось для этого разрешения. Что такое?

— Не могло так случиться, что вы перестраховались? Слегка преувеличиваете? «Дженис» действует достаточно ответственно в последнее время. Да и вы постоянно держите ее под контролем... Они вас поддерживают...

— Нет, они не поддерживают меня, Сэм, — мягко возразил Тривейн, по-прежнему глядя в окно. — Мы просто заключили договор о ненападении. Я, повинуясь духу нашего времени, подписал его. У меня не было другого выбора.

— Это удачный шаг, господин президент.

— Был удачным, — сказал Тривейн с ударением на первом слове. Повернувшись к помощнику, он продолжал: — Теперь этот договор нарушен. Больше не действует. Все, конец. :

— Что вы собираетесь предпринять?

— Пока не знаю. Но в любом случае не позволю «Дженис» контролировать большую часть американских средств массовой информации. А захват газет означает именно это. Такое терпеть нельзя. — Тривейн подошел к рабочему столу. — Сначала газеты, затем журналы, радио, телевидение... Целая сеть. Нет, этого они не получат!

— Но юристы не могут найти повод воспрепятствовать им, господин президент!

— Тогда мы найдем этот повод, придется найти! Их прервало слабое жужжание телефона. Викарсон быстро пересек комнату, подошел к письменному столу, стоявшему сбоку от Эндрю, и поднял трубку.

— Кабинет президента... — Несколько секунд он молча слушал кого-то, потом произнес: — Пусть остается на своем месте. Президент сейчас занят, вернемся к этому разговору позже. Скажите, что мы пригласим его первым, как только сам будет свободен. — Викарсон положил трубку. — Пусть немного созреет, и вы тем временем подготовитесь, сэр.

Эндрю согласно кивнул головой, и Викарсон вышел из кабинета: молодой помощник каким-то внутренним чутьем определял, когда президенту нужно побыть одному. Сейчас был именно такой момент. У дверей он на секунду остановился и, обращаясь к Тривейну, который уже успел сесть за рабочий стол, сказал:

— Займусь пока выяснением, нет ли каких-либо новых данных.

— Не сейчас, Сэм. Если не возражаете, вернитесь, пожалуйста, к Филис и Фрэнку. Думаю, они там тоже не в лучшем настроении.

— Хорошо, сэр. — Секунду-другую Викарсон внимательно смотрел на президента Соединенных Штатов, потом повернулся и вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь.

Эндрю взял карандаш и вывел на листе бумаги крупным, разборчивым почерком фразу: «Единственное решение — это поиски решения».

Большой Билли Хилл.

Затем подумал и приписал одно слово: «Дерьмо».

Пол Боннер.

И поставил рядом крупный знак вопроса.

Затем поднял трубку.

— Соедините меня с Чикаго, пожалуйста. На другом конце провода, за полторы тысячи миль, ему ответил Йан Гамильтон. И состоялся такой разговор:

— Мистер президент?

— Я хочу, чтобы вы вышли из этого сращивания капиталов.

— Может быть, это звучит немного академически, но у вас нет никаких доказательств, что мы в это вовлечены. Маленький человечек из вашего министерства юстиции так надоедлив...

— Вы знаете, о чем я говорю. И я знаю. Убирайтесь!

— По-моему, вы начинаете нервничать, мистер президент.

— Меня не интересует, что вы думаете. Я просто хочу быть уверен, что вы меня поняли.

Повисла пауза.

— А это важно?

— Не давите на меня, Гамильтон.

— Вы — тоже.

Тривейн посмотрел в окно, на вечно звучащую воду.

— настанет день, когда вы исчезнете безвозвратно. Вам следует понять это. Всем вам!

— Вполне возможно, мистер президент. Однако не в наше время...