Тривейн Ладлэм Роберт
— Нет. Только вряд ли мне понадобится чья-то помощь.
— Вы говорите так уверенно...
— Через несколько дней вернется Купер... Однажды я уже проходил через такую же мясорубку, помните? Крик, куча формальностей, а затем все уладится, и меня переведут куда-то еще...
— Вы верите в это?
— Да, верю... — чуть подумав, сказал Боннер. — По многим причинам. Ведь если бы я находился на месте Купера или его шефов, я бы сделал то же самое, дал пару выйти из котла. Я уже думал об этом, — усмехнулся Пол. — Пути армии неисповедимы...
— А вы читали газеты?
— Конечно... Я их, кстати, читал и три года назад, когда меня минут десять полоскали в семичасовых известиях. Сейчас-то что, пустяки. Но я благодарен вам за заботу. Особенно если учесть, что при последней нашей встрече я послал вас к черту!
— Подозреваю, что вы не хотите выдать мне обратный билет?
— Нет, Энди: вы принесли много вреда. А я нанес лишь небольшой ущерб, о котором все скоро забудут...
— Надеюсь, вы не убаюкали себя ложным сознанием собственной безопасности?
— Типично штатское рассуждение! Мы по-разному понимаем это слово... Ну, так что вы хотели со мной обсудить?
— Почему вас все это время преследует Родерик Брюс?
— Да я и сам часто думал об этом... Военный психиатр сказал, что я представляю собой все то, что Брюс хотел бы иметь. Вот он и выплескивает свою агрессию на пишущую машинку.
— Все это чепуха! Вы когда-нибудь с ним встречались?
— Нет...
— И никогда не мешали ему печатать его статьи, написанные в Индокитае? Например, в целях безопасности?
— А как я мог? Не было у меня такой власти... Не думаю, кстати, что он побывал там, где прошел со своей группой я!
— Что же, верно. — Тривейн подошел к единственному стулу, стоявшему в углу, и сел. — Он начал преследовать вас лишь после того, как наше посольство в Сайгоне потребовало, чтобы против Пола Боннера были выдвинуты обвинения... Но прошу вас, Пол, ответьте мне на следующий вопрос: в статьях Брюса говорится, что вас обвиняли в убийстве от трех до пяти человек. Он говорит, что ЦРУ отрицает тот факт, что предоставило вам свободу действий при чрезвычайных обстоятельствах. Может, из-за вас ЦРУ отправило кого-нибудь из знакомых Брюса в отставку?
Какое-то время Боннер молча смотрел на Тривейна. Потом, задумчиво погладив рубцы на шее, медленно сказал:
— Хорошо, я расскажу вам, что случилось на самом деле... Хотя бы для того, чтобы вы оставили ЦРУ в покое: у них и без того проблем хватает. Там было пятеро двойных агентов, и я убил всех пятерых. Трое проникли в мой лагерь и открыли такой огонь, что чуть не разнесли полевой аэродром в щепки. Меня самого там не было: предупредили ребята из ЦРУ, спасибо им. С двумя другими агентами я покончил на границе, перехватив их с северо-вьетнамской почтой. Они использовали наши контакты и подкупали вождей племен... По правде говоря, ЦРУ довольно спокойно вытащило меня из всего этого бардака. А остальное — результат бурной деятельности некоторых горячих голов из военных адвокатов. Пришлось послать их к черту!
— Но почему было столько шуму?
— Вы не знаете, что представляла собой сайгонская политика. Такой коррупции, как в Сайгоне, не было никогда! У двоих из этих агентов оказались братья в кабинете... Но в любом случае о ЦРУ надо забыть.
Достав из кармана толстый блокнот, Тривейн перелистал несколько страниц.
— Обвинения против вас, — сказал он, — были выдвинуты в феврале, а двадцать первого марта Брюс начинает свою охоту. Он проехал от Дананга до дельты Меконга и брал интервью у каждого, кто имел с вами дело...
— Да не с теми он говорил! Ведь я работал в Лаосе, Таиланде и Северной Камбодже. Обычно — с группой в шесть — восемь человек, почти все местные жители, крестьяне.
— А я полагал, — оторвавшись от блокнота и взглянув на Боннера, проговорил Тривейн, — что в специальных войсках были свои команды.
— Были и такие, но не много... У меня хватало знаний для работы с тайским и лаосским языками, ко кхмерского я не знал. И всякий раз, когда мы оказывались в Камбожде и чувствовали, что нам грозит опасность, я укреплял группу. Хотя подобное случалось не очень часто. А раз или два нам пришлось в спешке готовить своих людей.
— Готовить для чего?
— Чтобы остаться в живых. Ведь нам не всегда сопутствовала удача. Взять хотя бы тот же Чанг-Кал!
Они проговорили еще минут пятнадцать, и Тривейн выяснил все, что хотел узнать. Теперь уже Викарсон должен был склеить куски воедино...
Сэм Викарсон позвонил у дома Тривейна в Таунинг-Спринг. Открыла Филис, обменялась с Сэмом крепким рукопожатием.
— Рад видеть вас дома, миссис Тривейн.
— Сегодня выпить не предлагаю, — улыбнулась Филис. — Энди ждет вас внизу!
— Спасибо. Я действительно рад, что вы уже не в больнице!
— Не нужно было туда и ложиться! Но поспешим: ваш председатель в тревоге!
Тривейн находился в комнате для отдыха, превращенной им в офис. Сидя в кресле с телефонной трубкой в руках, он нетерпеливо кого-то выслушивал. Увидев Викарсона, грубовато оборвал беседу.
— Это был Уолтер Мэдисон. Как жаль, что я обещал им играть честно. Его партнеры не желают брать дело Боннера, даже если это грозит им потерей такого клиента, как я... Уолтер заверил их, конечно, что такого не произойдет...
— Но ведь вы можете передумать.
— Мог бы... Они привели довольно глупое объяснение: они, видите ли, с уважением относятся к доводам обвиняющей стороны, у них нет никого, кто мог бы выступить защитником Боннера!
— А почему это кажется вам глупым?
— Да потому, что они не знают и не хотят знать того, что случилось! Они просто не желают быть втянутыми в это дело и защищать своих клиентов, включая меня!
— Действительно глупо... И тем не менее я считаю, что мы сможем превратить этого истеричного газетного пса в покладистого свидетеля в пользу оклеветанного майора, если, конечно, этого захотим. Но заставить его умолкнуть мы сможем в любом случае.
— Кого, Брюса?
— Ну да.
Расследование Викарсона была успешным. Интересующего его человека звали Александр Коффи. Офицер по особым поручениям из Бюро по азиатским делам при Пентагоне вспомнил, что именно Родерик Брюс привлек его внимание к этому человеку. Бюро было счастливо заполучить Коффи, поскольку специалисты по Дальнему Востоку не особенно охотно шли на контакт со спецслужбами. Конечно, офицер выразил сожаление по поводу операции в Чанг-Кале, но кое-что положительное было извлечено — так, во всяком случае, офицеру сказали. Командование лишний раз убедилось, как опасно брать ученого туда, где идут бои... В конце беседы офицер вручил Сэму досье Коффи...
Затем Викарсон направил свои стопы в Смитсоновский архив по Дальнему Востоку. Как выяснилось, главный архивариус хорошо помнил Коффи. Молодой человек был блестящим ученым, но явным гомосексуалистом. Странно, что он никак не использовал это, чтобы уклониться от призыва на военную службу. Архивариус высказал предположение, что молодой человек, полагая, что его будущее связано с консервативными организациями, не пожелал оставлять письменных свидетельств своего отклонения. Архивариус подозревал также, что Коффи хорошо знал того, кто устроил ему блестящий контракт с Пентагоном. Услышав, что Коффи обосновался в Вашингтоне, архивариус понял, что не ошибся. Правда, он ничего не знал о смерти Коффи в Чанг-Кале, и Викарсон не стал его беспокоить печальным известием. Затем архивариус показал Сэму личную карточку Коффи, на которой был записан его адрес, — а жил он на Двадцать первой стрит в Нордуесте, — и имя того, с кем он делил комнату. Это был предыдущий партнер по сексу, как выяснил Викарсон.
Парень до сих нор винил «богатого сучонка», к которому ушел Коффи, в его смерти. Алекс никогда не говорил ему, кто это был, но довольно часто приходил в гости, чтобы отдохнуть от этого «ненасытного существа». И приходил он всегда в чем-то новом, с новыми драгоценностями, а иногда приезжал на новой машине. Однажды он сообщил, что его благодетель прекрасно устроил его в армии, сказал, что ни дня не проведет в казарме, ни надень не уедет из Вашингтона. Да и форму будет носить только днем, а сошьют ее для него на заказ, из мягкой фланели. В общем, как утверждал Алекс, все будет прекрасно! Даже армейская комиссия была замешана в этой сделке. Да и какая организация могла бы отказать его благодетелю?
Ну, а потом его бросили, а может даже и «предали». И продал Алекса этот самый «богатый сучонок»...
Короче, Викарсон узнал достаточно. И сразу же направился в Арлингтон, чтобы увидеться с Боннером.
Боннер помнил Коффи: тот ему нравился, он его уважал, Молодой человек прекрасно знал жизнь племен Северной Камбоджи и выдвигал поистине гениальные идеи о том, как использовать их религиозные традиции при первых контактах. Его советы очень помогли при подготовке боевых операций.
Но что особенно запомнилось Боннеру, так это необычайная мягкость и полнейшая неприспособленность Коффи к тем условиям, с которыми он столкнулся среди камбоджийских холмов. Именно поэтому Боннер относился к нему так строго, почти безжалостно. Конечно, за шесть недель нельзя наверстать упущенное за годы жизни, но, возможно, их может хватить на то, чтобы хоть как-то помочь себе в крайнем случае.
Этих шести недель оказалось явно недостаточно, и Коффи был взят в плен в одной из схваток. Боннер до сих пор корил себя за то, что не проявил большей жестокости при подготовке ученого. Но теперь уже было поздно, хотя урок из случившегося Боннер для себя извлек. Если бы подобная ситуация повторилась и ему дали такого же человека, он был бы беспощаден. Тогда, возможно, человек бы выжил...
— Так вот в чем дело, мистер Тривейн, — закончил свой рассказ Викарсон. — «Любимый, ты ко мне не вернулся...»
— Да, это так, Сэм, — поморщился Тривейн, — и это очень печально...
— Да, конечно... И вполне достаточно, чтобы поставить Брюса на место. Иногда мне нравится Пол Боннер, ко этому обожателю чужих задниц я пожалел бы даже дерьма... У меня есть на то веские основания!
— Не сомневаюсь. А теперь, приняв все это за основу, давай посмотрим, что можно сделать.
— Если вы не хотите копаться в грязи, мистер Тривейн, то предоставьте это занятие мне. Думаю, это дело не для такого, как вы. А вот я, бродячий гений юриспруденции, не откажусь. К тому же, надеюсь, отдельные влиятельные лица не забудут моего вклада... И пожалуйста, разрешите мне врезать ему как следует! Уж очень хочется!
— Вы невыносимы, Сэм!
— Ваша жена однажды сказала, что я напоминаю ей вас, и поверьте, это лучший комплимент, какой я когда-либо слышал... Вам действительно не стоит ни во что влезать. Это моя работа...
— Жена — неисправимый романтик, когда дело касается энергичных молодых людей. И все же это не твое дело. В настоящий момент оно вообще ничье...
— Но почему?
— Да потому, что Родерик Брюс работает не один... Кто-то поддерживает его — из тех, кого Пол Боннер считает своим покровителем...
Викарсон поднял бокал, потому что в комнату спустилась со второго этажа Филис.
— У меня нет слов, чтобы выразить...
— Продолжай, Сэм, продолжай. Иначе не будешь приглашен на обед при свечах, когда Энди уедет.
— И который состоится завтра, — добавил Тривейн. — Уэбстер передал мне желание президента, чтобы я послушал де Спаданте, который должен утром что-то сказать... насчет Боннера... А это означает, что завтра утром я буду в Гринвиче...
— И вернетесь лишь к вечеру. Значит, обед состоится, не так ли, миссис Тривейн?
— Ничего подобного, — ответил Тривейн. — Я хочу, чтобы ты и Алан были здесь к половине шестого. Зажги свечи, Фил, они могут понадобиться...
Глава 37
Марио де Спаданте встревожился: сиделка настаивала на том, чтобы защитные сооружения на окнах были подняты: пусть в комнату по утрам проникает солнечный свет. Это была чужая сиделка, из госпиталя, и Марио, неизменно вежливый к посторонним, поколебавшись, все-таки согласился.
Он знал, что уже приехал Эндрю Тривейн, пару минут назад поставил у госпиталя свою машину, знал, что его встретили. Вот-вот Тривейн войдет в палату. Марио оборудовал свою комнату так, как ему хотелось. Ожидая Тривейна, он устроился на кровати как можно выше, рядом поставили глубокое кресло. Молодой, щеголеватый охранник, стоявший в углу, не сдержал улыбки, когда хозяин давал ему инструкции: как расставить мебель, куда повернуть кровать.
Охранник работал на Уильяма Галабретто из Калифорнии и понимал, что очень скоро де Спаданте попросит его выйти, так что нужно спешить. К лацкану его пиджака была пристроена крохотная камера — американский флаг, украшенный драгоценными камнями. От флага в левый карман тянулся провод.
Дверь открылась. Появился Тривейн. Охранник, удостоверившись, что теперь их в палате трое, закрыл за вошедшим дверь.
— Садитесь, мистер Тривейн! — Де Спаданте дружески протянул визитеру руку, которому пришлось ее пожать: ничего другого просто не оставалось делать.
Молодой человек у стены незаметно для них обоих сунул руку в карман и нажал большим пальцем на металлическую клавишу.
Поспешив как можно быстрее освободиться от рукопожатия итальянца, Тривейн сел в кресло.
— Не могу утверждать, мистер де Спаданте, — сказал он, — что жаждал этого визита. Не уверен и в том, что у нас есть что сказать друг другу...
«Все правильно, — подумал молодой человек у стены. — Хорошо бы теперь, чтобы ты немного подвинулся и смотрел задумчиво, даже несколько озабоченно, что всегда можно выдать за страх...»
— У нас хватает тем для беседы, амиго, — сказал де Спаданте. — Ведь я ничего против вас не имел! Но этот солдат... Ему я обязан смертью младшего брага! Не вам, а ему!
— На него напали, и вы это прекрасно знаете. Мне, конечно, жаль вашего брата, но он был вооружен и бродил вокруг моего дома. И если это был ваш приказ, то вам лучше предъявлять претензии к самому себе.
— Ну надо же. Из-за того, что я прогулялся по чьей-то земле, меня хотели лишить жизни! Куда же в таком случае мы пришли?
— Прогуляться по чьей-то земле — далеко не то же самое, что идти по ней крадучись, вооруженным пистолетами, ножами да еще этой штукой с железными шипами. Ведь именно она была у вас на руке...
«Отлично, Тривейн! — подумал человек у стены. — Особенно хорош жест рукой, ладонью вверх. Как раз то, что надо! Так и должен вести себя капо».
— Я вырос, понимая, что должен защищать себя сам, амиго. Моими своеобразными школами были улицы, а учителями — здоровенные негры, которые любили бить иммигрантов по голове. Дурная привычка, понятно, но хорошо объясняет, почему я так часто держу руку в кармане. Но там нет пистолета, никогда!
— По-видимому, этого вам и не нужно, — проговорил Тривейн, взглянув на стоявшего у стены молодого человека, который не вынимал руки из кармана. — Этот парень — просто карикатура.
«А ты-то, Тривейн!» — подумал человек у стены.
— Эй, ты! — сказал ему де Спаданте. — Пошел вон! Это приятель кузена... Они так молоды, так преисполнены ко мне сочувствия, что я могу поделать? Уходи! Оставь нас одних.
— Конечно, мистер де Спаданте! Как скажете! — Молодой человек вытащил из кармана руку: в ней оказалась коробочка с леденцами. — Не желаете ли, мистер Тривейн? — спросил он.
— Нет, благодарю вас...
— Пошел вон! О Господи, эти дешевые леденцы. Дверь закрылась, и де Спаданте зашевелился, поудобнее устраивая свое огромное тело среди подушек.
— Ну что, — спросил он, — теперь поговорим?
— Я, собственно, для этого и прилетел, — ответил Тривейн. — Только хотел бы, чтобы разговор занял как можно меньше времени. Мне хочется услышать все, что вы имеете мне сказать, и я хочу, чтобы вы выслушали и меня!
— Не следовало бы вам быть таким самонадеянным. Об этом, знаете, говорят многие... А я отвечаю обычно, что мой дорогой амиго Тривейн совсем не такой... Просто он практичен и не тратит понапрасну слов...
— Я не нуждаюсь в вашей защите.
— Кое в чем нуждаетесь, — перебил его де Спаданте. — В помощи, например.
— Я здесь лишь с одной целью, — продолжал Тривейн, — я хочу, чтобы вы оставили в покое Пола Боннера. Вы можете держать под контролем ваших собственных ястребов, де Спаданте, заставляя их делать и говорить то, что вам выгодно. Но лучше вам не попадать под перекрестный допрос, который мы устроим. Вы правы, лишних слов я не трачу. Однажды ночью вы угрожали, а затем избили некоего конгрессмена на площадке для гольфа в Чеви-Чейз. Тот, кто видел это, рассказал о случившемся мне и майору Боннеру. А ведь это физическое насилие, и майор, разумеется, должен был иметь это в виду. Затем вас видели в тридцати пяти сотнях миль оттуда, вы следовали за мной до Сан-Франциско. У нас есть этому доказательства. Так что у майора Боннера были веские причины опасаться за мою жизнь... Но кроме этих неопровержимых фактов, есть еще кое-что... Как могло случиться, что такой человек, как вы, наносит физическое оскорбление конгрессмену Соединенных Штатов и остается безнаказанным? Избить лишь за то, что конгрессмен посмел упомянуть некую самолетостроительную компанию? И еще. Почему вы последовали за мной в Калифорнию? Почему преследовали моего сотрудника на рыбацкой пристани? Зачем? Хотели напасть на него? Что вас связывает с «Дженис индастриз», де Спаданте? На суде эти вопросы будут обязательно подняты, потому что уверен — есть связь всех этих фактов с вашей попыткой убить Пола Боннера в ту субботнюю ночь... Теперь я знаю намного больше, чем знал, подлетая к аэропорту Даллеса. Вы человек конченый, де Спаданте, слишком уж вы наследили. Вы просто никому не нужны!
Марио де Спаданте, прищурившись, с ненавистью смотрел на Тривейна. Однако голос его оставался спокойным, хотя и слегка дрожал.
— "Нужны"... Кажется, это ваше любимое слово? Все мы... не нужны...
— Не будем устраивать социологические дискуссии. Вы не очень хороший оратор...
— Даже ваши оскорбления, — пожал плечами де Спаданте, — не задевают меня, амиго... И знаете почему? Да потому что вы обеспокоены, а когда люди волнуются, они всегда грубят... А я... я опять-таки намерен помочь вам...
— Может, и так. Сомневаюсь только, что добровольно!
— Итак, об этом солдате, — продолжал итальянец, когда Тривейн замолчал. — Забудьте его! Не будет никакого судебного процесса. Этот майор уже покойник, поверьте мне на слово... Возможно, пока еще он дышит, но он человек конченый! Забудьте о нем, и все! Ну, а теперь поговорим о хорошем... Как я уже сказал, у вас много проблем, но ваш друг Марио уверен, что никто не воспользуется ими, чтобы оказать на вас давление!
— О чем вы говорите?
— Вы много работаете, Тривейн, и большую часть времени проводите вне дома... Эндрю выпрямился в кресле.
— Ты что, угрожаешь моей семье, грязный сукин сын? Попробуй только! Запомнишь, скотина, до конца своих дней! Даже не думай! Ты животное! Президент дал мне все гарантии! Да стоит мне позвонить, и тебя упекут к черту на рога...
— Все, баста! Заткнись! — крикнул де Спаданте, прижав к животу руку, так громко, как позволяло ему его состояние, и тут же успокоился. — Замолчите! — продолжал он. — Вы не имеете права так со мной говорить. Подобный тон в этой комнате не уместен. Я уважаю хозяина дома, его детей и братьев... Если кто и животное, так это ваш солдат, Тривейн, — он, а не я.
— Вы сами заварили эту кашу, — ответил Тривейн. — Я же просто хотел убедиться в том, что вы знаете свое место. Но поскольку вы переходите дозволенные границы, то человек с Пенсильвания-авеню уже принял соответствующие меры. И он не имеет ничего общего с вашей шайкой!
Марио проглотил обиду и, тщетно пытаясь скрыть гнев, произнес дрожащим голосом:
— А как насчет Оджи де Спаданте? Тут никаких мер не принято, не так ли? Еще бы, ведь Оджи тоже никому не нужен!
Тривейн посмотрел на часы.
— Если у вас есть что сказать — говорите...
— Есть, есть! И я скажу! Я — ваша единственная гарантия, запомните это! Как я уже говорил, вы часто бываете вне дома, собирая всякую чепуху. Вполне возможно, что у вас нет времени, чтобы заниматься своей семьей. А поэтому возникли проблемы. У вас совершенно необузданный сын, он слишком много пьет и испытывает душевные муки после каждой плохой ночи. Но не это самое страшное, а то, что он педераст. И я знаю, кстати, одного старика в Кос-Кобе, которому ваш сынок нанес моральный ущерб...
— Это ложь.
— У нас есть фотографии... Их у нас по крайней мере дюжина. И на всех изображен ваш полусвихнувшийся сынок, стоящий ночью рядом со своей машиной... Ну, а тому старику, которого пользовал ваш сын, мы платили за то, чтобы он был ласков и не обижал неуправляемого мальчишку, который ни о чем не подозревал. Есть у меня и копии счетов, и, конечно, официальное заявление. Понимаю, что и это не так уж страшно: у детей миллионеров свои причуды, люди понимают... Куда хуже обстоит дело с вашей дочерью! Вот она действительно в опасности. Но ваш друг Марио и здесь не постоял за ценой, чтобы охранять ее... и вас...
Тривейн откинулся на спинку кресла. Он не чувствовал злости. Только отвращение и легкое изумление.
— Вы имеете в виду ваш героин? — просто спросил он.
— Мой? Вы, видимо, меня плохо слышите! Девчонка, возможно от скуки или развлекаясь, получила пакет лучшего, турецкого...
— Вы убеждены, что сможете это доказать?
— Лучшего, турецкого героина стоимостью более двухсот тысяч. Может, у нее есть и своя собственная сеть, пусть даже небольшая... Ведь эти фантастические женские школы неотделимы от нашей сегодняшней действительности... Да вы и сами знаете! Вы не читали, кстати, в газетах о дочери одного дипломата, которую поймали несколько месяцев назад? А все потому, что у него не было такого друга Марио, как у вас...
— Я спросил вас, можете ли вы все это доказать?
— А вы полагаете, что нет? — процедил де Спаданте, тщательно выговаривая каждое слово. — Не будьте глупцом! А вообще-то вы глупы, мистер Высокомерие! Думаете, что знаете каждого, кого видели с вашей дочерью? Полагаете, что я не смогу предоставить лейтенанту Фаулеру из гринвичской полиции список имен и мест? Семнадцать лет — не такой уж юный возраст, амиго... Читали о тех богатых ребятках из какой-то негритянской организации, которые взрывали здания и нарушали общественный порядок? Не скажу, что ваш сын один из них, но люди так могут подумать: ведь они видят подобное каждый день. А двести тысяч долларов...
Тривейн встал: терпение его лопнуло.
— Вы понапрасну тратите мое время, де Спаданте. Вы еще грубее и глупее, чем я думал. Все, что вы рассказали, — шантаж. Уверен, что как следует все продумали, но вы потеряли чувство времени и не знаете тех, о ком говорили. А это немаловажно. Да, вы правы, семнадцать и девятнадцать лет не такой уж невинный возраст в наши дни, и советую вам как следует подумать над этим. Ведь именно вы — часть той жизни, которую молодежь не хочет больше терпеть. А теперь независимо от того, извините вы меня или нет...
— А как насчет сорокадвухлетнего возраста?
— Что?
— Сорок два года — далеко не ребяческий возраст... У вас прелестная жена, и она как раз находится в этом возрасте. У нее полно денег и есть одно или два желания, которые она не может удовлетворить на своем большом ранчо или, скажем, в волшебном замке на берегу океана. Эта самая леди имела серьезные проблемы с выпивкой несколько лет назад...
— Вы вступаете на опасную дорогу, де Спаданте!
— Да вы слушайте, слушайте хорошенько! Некоторые из этих роскошных женщин приезжают в Вашингтон и крутятся вокруг ист-сайдских баров. Другие направляются в Гринвич, во всевозможные увеселительные заведения, куда приезжают богатые шалопаи. Ну, а еще те, кто за доллары готовы на все... Потом парочка отправляется в шикарный отель...
— Предупреждаю вас!
— Конечно, прежде чем ехать в «Плазу», они заказывают номера по телефону... Это очень удобно, никакой суеты, никаких тревог, никакого беспокойства... Все очень предусмотрительно, с полной гарантией... Вы просто не поверите, амиго, когда я вам расскажу, в какие они там играют игры.
Тривейн резко поднялся с места и направился к двери. Однако негромкий голос де Спаданте остановил его.
— У меня есть, — услышал он, — данное под присягой письменное свидетельство охранника одного из самых респектабельных отелей. Он давно там работает и знает всех таких женщин, в том числе и вашу жену... Конечно, это безобразное утверждение, зато правдивое...
— Вы грязный человек, де Спаданте.
Это единственное, что смог придумать в тот момент Тривейн.
— Вот это мне нравится больше, чем «ненужный», амиго, звучит сильнее, приятней... Вы понимаете, что я имею в виду?
— Вы закончили?
— Почти. Хочу, чтобы вы поняли; о ваших личных проблемах не узнает никто. И это обеспечу я... Ни газеты, ни радио, ни телевидение ни о чем даже не заикнутся. Все будет тихо и спокойно. Хотите знать почему?
— Могу догадаться...
— Конечно, можете... Но я все же скажу... Только потому, что вы намерены вернуться в Вашингтон и прикрыть свой маленький подкомитет! Вы напишете прекрасный доклад, после которого на паре запястий щелкнут наручники, а еще парочка друзей подаст в отставку. Мы подскажем вам, кто именно... Улавливаете?
— А если я откажусь?
— Да Бог с вами, амиго! Вы что же, хотите подвергнуть своих близких всем этим унижениям? Вспомните о старичке из Кос-Коба и обо всех фотографиях вашего пьяного сына! На страницах газет они будут смотреться ужасно! А если добавить сюда пачку героина стоимостью в двести тысяч долларов, которую нашли полицейские? Понимаете, о чем я? Ведь они не смогут отказаться... Я уж не говорю о вашей прелестной жене в отеле «Плаза»! Охранник, в прошлом весьма уважаемый офицер полиции, описал все как было! Вы не захотите даже взглянуть на это, уверен! Как видите, я вспомнил все, в том числе алкогольные проблемы вашей супруги. Впрочем, это весьма актуально и сейчас, и нам известен врач, который помог вашей жене несколько лет назад. Вы ведь знаете, что думают люди: они никогда не верят до конца тем, кто бросил пить, потому что всегда существует возможность возврата. А вдруг ваша жена как раз из таких? Вдруг одно пагубное пристрастие она заменила другим? Да вы сами знаете, амиго, что думают люди в таких случаях!
— Все, что вы мне сказали, — ложь!
— Ну, конечно, вы отрицаете! Но ведь все, что я сказал, — серьезно, Тривейн. Очень серьезно. Понимаете, что я имею в виду? Однажды я прочитал в какой-то книге, что обвинения, особенно с коротким обоснованием и малым количеством фотографий печатаются всегда на первой странице. А опровержения занимают лишь пятидесятую, рядом с рекламой салями... Так что выбирайте, мистер Тривейн, только сначала обдумайте все хорошенько.
По толстым губам сицилийца пробежала улыбка, удовлетворенная ненависть пылала в крошечных глазках под тяжелыми веками.
— Похоже, вы долго ждали этого момента, де Спаданте!
— Всю мою жизнь, сопливая свинья! А теперь убирайся вон и делай, как я тебе говорю!
Глава 38
Когда Роберту Уэбстеру позвонили из офиса Белого дома, он сразу понял, что речь идет о чем-то срочном. Звонивший сообщил, что должен передать ему личное послание Арона Грина. Дело не терпит отлагательства. Уэбстер должен встретиться с посланцем в течение часа, то есть не позднее трех часов дня.
Они договорились встретиться в Джорджтауне, в ресторане виллы «Д'Эсте», представлявшей собой какую-то идиотскую шестиэтажную смесь викторианского стиля и архитектуры итальянского Возрождения. Ресторан славился своими обедами для многочисленных туристов, поэтому никто из жителей Вашингтона не приезжал сюда днем — только поздно вечером, когда ни один турист не мог попасть в ресторан без рекомендации своего сенатора.
Уэбстер приехал первым и поднялся на второй этаж, в коктейль-холл. Настроение было скверным. Может, потому, что никогда еще он не играл роль ожидающего? Тот, кто ждет, часто теряет контроль над ситуацией: обычно приходится выслушивать унизительные и отвлекающие от дела объяснения причин опоздания.
Эмиссар Арона Грина опоздал на пятнадцать минут. Он говорил отрывистыми короткими фразами, вроде оправдываясь, но тем не менее снисходительно. По его словам, ему предстояло провернуть за один день в Вашингтоне несколько дел Грина. И теперь он был готов потратить какое-то время, чтобы обсудить все проблемы.
Слушая его уверенную, непринужденную речь, Уэбстер вдруг понял, почему чувствует себя не в своей тарелке. Этот парень от Грина был самым обыкновенным курьером и он, Уэбстер, — тоже. Он был относительно молод — так же, как Уэбстер, и, как видно, так же блуждал по лабиринтам мира экономики, по запутанным коридорам политической власти. Оба они умели складно говорить, уверенно держались в обществе, были строги к подчиненным и повиновались начальству.
Но между ними существовала огромная разница, и оба знали об этом. Посланец Грина действовал с позиции силы, чего никогда не умел делать Роберт Уэбстер.
Что-то произошло, что-то изменилось, сказавшись на Уэбстере и занимаемом им положении. Было принято какое-то решение, но где? На приватной встрече или, может быть, частном обеде?
Этот эмиссар был вестником несчастья и причиной тревоги. В нем почувствовал Бобби Уэбстер первые симптомы краха своей карьеры.
Впрочем, Уэбстер и так знал, что путь, на который он вступил, ведет в никуда. Ему не удалось сделать того, что требовали обстоятельства, и лучшее, на что он мог надеяться, — сохранить все, что удастся, и уйти в отставку.
— Мистер Грин весьма озабочен, Бобби. С ним не проконсультировались, когда принимали решения. А ему хотелось бы иного. Он ждал информации, поскольку Тривейн совершенно непредсказуем...
— Но мы дискредитируем его, связав с де Спаданте. Вот и все! И тогда его подкомитету конец... Разве это так сложно?
— Кто знает... Мистер Грин полагает, что Тривейн может повести себя совсем не так, как вы ожидаете... И тогда все осложнится.
— Вероятно, мистер Грин получил не совсем четкое представление о ходе дел! Нам совершенно не важно, как будет реагировать Тривейн, ведь речь идет не о каких-то четких обвинениях... Так, всего лишь предположения. К тому же никто из нас не будет упомянут... Его обвинят лишь в неэффективности деятельности подкомитета!
— Из-за связей с де Спаданте?
— И это не голословное утверждение! У нас есть кое-какие фотографии. Хорошие снимки! Чем больше смотришь на них, тем больше они обличают... Ни у кого не возникнет сомнений, что они сделаны в гринвичской больнице. Родерик Брюс напечатает первый через два дня!
— После того, как де Спаданте окажется в Нью-Хейвене? — жестко взглянул на Уэбстера посланец Грина, и тон его был почти оскорбителен.
— Да!
— Но ведь затем о де Спаданте начнут болтать во всевозможных известиях и новостях, не так ли? Его необходимо убрать с шахматной доски, понимаете?
— Это решение его сподвижников, по сути дела, приказ... Но мы не имеем к нему отношения, хотя последствия могут оказаться выгодными для нас...
— Мистер Грин так не думает!
— Это решение людей из преступного мира. Если мы даже захотим, мы не сможем остановить их... А с фотографиями, подтвержденными показаниями врачей из гринвичской больницы, Тривейн влипнет в историю! Так что с ним будет покончено...
— Мистер Грин полагает, что это подход упрощенный!
— Да нет же! Никто ведь ни о чем не заявит, никто ничего не будет требовать! Как вы не понимаете? — уже с нетерпением воскликнул Уэбстер.
Бесполезно... Их беседа была каким-то ритуальным танцем. Самое большее, на что мог рассчитывать Уэбстер, так это на то, что посланец Грина изложит шефу — для собственной защиты — хотя бы общее, стратегическое направление его мыслей и старый еврей, увидев преимущества стратегии Уэбстера, изменит свое решение...
— Я только помощник, Бобби, — сказал эмиссар, — всего-навсего посланец.
— Но ведь вы-то видите преимущества! — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Уэбстер.
— Не уверен... Этот Тривейн — человек решительный. Он может не признать своего участия и спокойно отойти в сторону...
— А вы когда-нибудь видели человека, изгнанного из Вашингтона? Жуткое зрелище! Он может кричать — так все и делают, — но никто не хочет его слушать. Никто не хочет прикоснуться к прокаженному... Даже президент!
— Ну а что он? Что президент?
— Тут все элементарно. Я собираю сессию с участием его помощников, и все вместе мы вырабатываем план, как избавиться от Тривейна. У президента много других проблем, так что он нас послушает. Мы предложим ему два варианта расставания: по-джентельменски или с хлопаньем дверей. Конечно, он выберет второй — ведь через восемнадцать месяцев выборы. Логика ему ясна, ничего растолковывать не придется.
— Бобби, — посланец Грина сочувственно смотрел на Уэбстера, — я приехал сюда для того, чтобы дать вам указание все отменить... Так решил мистер Грин. «Прикажите ему все отменить!» Его нисколько не волнует де Спаданте. Вы сказали, что не можете держать это дело под своим контролем. Но как бы там ни было, Тривейн должен остаться в неприкосновенности. Вот так, Бобби!
— Это неправильно! Я продумал все до последней детали, потратил недели на то, чтобы концы сходились с концами. Все превосходно...
— Нет, Бобби. Возникли новые обстоятельства. Мистер Грин встретится с некоторыми лицами, чтобы все выяснить... Уверен, вас проинформируют!
По тому, как были произнесены последние слова, Уэбстер понял, что его отставка — дело решенное. Ему никогда бы ничего не сказали об этом проклятом деле, если бы от него ждали еще что-то. Ему уже не прорваться во вновь образованный круг. Союзники изменились или, наоборот, стали еще более зависимы друг от друга. Но его при этом из своих рядов вычеркнули...
— Если произошли существенные изменения в политике, — закинул на всякий случай удочку Уэбстер, — было бы лучше, если бы меня проинформировали немедленно. Я не люблю принимать бром, но Белый дом, в конце концов, не какая-то там контора.
— Да... да, конечно. — Эмиссар Грина посмотрел на часы.
— Целый ряд вопросов коснется меня лично, — продолжал Уэбстер. — От многих влиятельных людей... Надо быть готовым ответить на эти вопросы.
— Я скажу мистеру Грину...
— Он должен знать! — сказал Уэбстер, скрывая растерянность.
— Я напомню ему...
Да, от него избавились не очень по-джентельменски, подумал Уэбстер. И Белый дом был исключен из игры. Надо попробовать взять нахрапом.
— Вы должны сделать больше, не просто «напомнить»! Объясните ему, что лишь немногие из нас представляют собой настоящую силу. Мы знаем о некоторых аспектах деятельности «Дженис индастриз» больше, чем кто бы то ни было! Для нас это своего рода страховка!
Эмиссар Грина резко поднял голову и посмотрел Уэбстеру прямо в глаза.
— Не думаю, что это подходящее выражение, Бобби! Я имею в виду ваши слова, о страховке. До тех пор, пока вы будете работать на два фронта... Это, пожалуй, дороговато.
Все было ясно: человек Грина намекал на то, что даже Белый дом исчезнет с шахматной доски. Пожалуй, пора говорить об отставке.
— Необходимо кое-что выяснить, — сказал Уэбстер. — По-моему, перемены заденут многих. Я не очень-то тревожусь о себе: мои позиции достаточно прочны. Я могу вернуться в Акрон и позволить себе выбирать, чем заняться. Моя жена была бы в восторге! К тому же мне не надо думать о куске хлеба... Но ведь есть и другие, они не могут себе позволить такой роскоши! В их биографии не было Белого дома, и они могут оказаться в затруднительном положении...
— Уверен, что все необходимое будет сделано. Для всех вас, — ответил человек Грина. — К тому же вы все люди опытные...
— Да, но ведь многие...
— Мы знаем, — перебил Уэбстера эмиссар Арона Грина. За этими словами стояло так много... Гораздо больше, чем было во фразе. — Мне пора идти. У меня еще много дел сегодня.
— Конечно. Я заплачу за виски.
— Благодарю вас! — поднялся из-за стола эмиссар Грина. — Вы возьмете назад фотографии у Рода Брюса? И покончите с этой историей?
— Брюсу это не понравится, но я все сделаю.
— Хорошо... увидимся. И вот что, Бобби... Об этом Акроне. Почему бы вам уже сейчас не подготовить о себе характеристику?