Тривейн Ладлэм Роберт
— И уж, конечно, разработали их для вашего случая?
— Конечно! Правда, они не очень-то мягкие, но это ведь неизбежно. Сводятся они к подавлению — быстрому и решительному. С помощью, естественно, оружия. Одна идея быстро заменяется другой! Вот и все...
— Но ведь прольется кровь. Много крови!
— Это неизбежно, — хмыкнул Боннер. — Впрочем, это ведь только игра!
— Только не для меня, — заметил Тривейн.
Боннер взглянул на часы и как ни в чем не бывало воскликнул:
— Почти четыре часа, черт побери! Если мы хотим осмотреть оставшиеся помещения, надо спешить, пока они не закрылись!
Тривейн встал с кресла, чувствуя себя слегка оглушенным. За эти несколько минут майор Боннер раскрыл ему глаза на многое. Просто и убедительно доказал: Вашингтон перенаселен такими боннерами. И всем этим людям на самом законном основании позволено действовать в силу их возможностей и способностей. Эти профессионалы вполне способны присвоить себе право думать за других, полагая, что другие думать не могут. До поры до времени они были лояльны по отношению к своим запутавшимся согражданам. Но сейчас, в эпоху всеобщего взаимоуничтожения, абсолютно убеждены, что нерешительным и мятущимся нет места! Эти боннеры полагают, что защита нации — огромные, разрушительные силы. И крайне нежелательно, чтобы между этими силами и ими стоял кто-нибудь. Этого они не потерпят...
Невероятно, что после столь кровавых откровений Боннер как ни в чем не бывало воскликнул: «Почти четыре часа, черт побери!» И при этом никакого испуга в глазах...
Конечно, у здания на Потомаке было еще одно преимущество помимо того, что его окна выходили на реку, — кроме обычных пяти комнат и зала ожидания, в нем имелись кухня и кабинет, в котором можно проводить совещания и работать. Если нужно, в кабинете можно даже ночевать: на огромной кожаной кушетке. Одним словом, дом показался Тривейну идеальным, и Боннер немедленно подал заявку.
После того как были завершены все формальности, они вернулись в отель.
— Не хотите ли выпить, майор? — спросил Тривейн, выходя из армейской машины, на обеих дверях которой стояли знаки, позволяющие парковку в любом месте.
— Благодарю вас, мистер Тривейн, но мне надо готовить отчет... По меньшей мере дюжина генералов мается сейчас в ожидании!
При этих словах лицо Боннера просветлело, он засмеялся. Похоже, ему самому понравилась нарисованная им картина. И Тривейн прекрасно знал почему: освободившись от навязанных ему обязанностей, младотурок мог в какой-то степени отыграться на своих начальниках. Но почему все-таки обязанности ему так не нравились?
— Что ж, — сказал Тривейн, — развлекайтесь! Значит, завтра в десять?
— Хорошо. Я потороплю службу безопасности с вашим списком... Если возникнут проблемы, позвоню... И договорюсь насчет сотрудников...
Боннер с улыбкой взглянул на Тривейна.
— Я имею в виду ваших сотрудников, хозяин.
— Прекрасно. Благодарю вас!
Тривейн подождал, пока армейская машина тронется с места и вольется в поток машин, заполнивших в этот час вашингтонские улицы, и вошел в гостиницу.
Портье сообщил, что поступившие на его имя сообщения забрала в пять десять его жена. Лифтер, завидя Тривейна, приложил три пальца к козырьку и, назвав вошедшего по имени, пожелал ему доброго вечера. На девятом этаже один из охранников, удобно расположившийся в кресле, улыбнулся Тривейну, а его напарник, стоявший в нескольких ярдах от двери в номер, почтительно поклонился. Казалось, пока Тривейн добирался до своего номера, он прошел через увешанную зеркалами комнату, отразившись в них несчетное множество раз. Но удовольствие от этого испытал не он, а совершенно другие люди...
— Привет, Фил! — Тривейн закрыл за собой дверь. Его жена в спальне говорила с кем-то по телефону.
— Приду через секунду, — крикнула она ему. Сняв пиджак и ослабив галстук, Тривейн подошел к бару, налил бокал воды со льдом. Через несколько секунд вошла Филис, и по ее глазам Тривейн понял, что случилось что-то не совсем приятное.
— С кем ты говорила?
— С Лилиан. — Так звали их экономку в Барнгете. — Там у нее кое-какие сложности с электричеством, но скоро придут монтеры, и все будет в порядке.
Она подошла к мужу, и они привычно поцеловались.
— И какие же у нее там осложнения? — спросил Тривейн.
— Вдруг погасли все лампы в северной части дома... Лилиан только и умеет, что включать радио, которое, кстати, тоже забарахлило...
— И что, так и не заработало?
— Думаю, нет. Но они ждут мастера, так что все будет в порядке.
— Фил, ведь в Барнгете есть запасной генератор. Он начинает работать, как только отключается основная сеть...
— Дорогой, — удивленно взглянула на мужа Филис, — не думаешь ли ты, что я знаю об этом? Запасной генератор... Зачем мне это? Придет мастер и все сделает... Скажи-ка лучше, как у тебя дела? Куда вы ездили?
Слушая жену, Тривейн думал о том, что вряд ли в Барнгете могла случиться авария: ведь вся система сделана братом Филис по последнему слову электронной техники. Нужно пригласить зятя в Барнгет — пусть проверит, в чем дело. Конечно, лучше сделать это как-то небрежно, шутливо.
— Куда я ездил? Мы буквально исколесили весь город с одним прекрасным молодым человеком, который по ночам изучает Клаузевица...
— Кого?
— Был такой деятель военной науки...
— В таком случае молодой человек заслуживает награды.
— Возможно... Вообще просвещенный человек, как правило, аккуратнее в делах... Так вот, Фил, сегодня мы с этим поклонником Клаузевица сняли помещение под офис. И знаешь где? У реки!
— Как тебе это удалось?
— Ну, моей заслуги тут нет. Нам этот дом предложили...
— А что говорят о слушаниях и твоем утверждении?
— Ничего нового. Портье сообщил, что ты забрала все записки... Уолтер звонил?
— Я еще не смотрела. Только вошла, как позвонила Лилиан... Вот они.
Тривейн подошел к чайному столику и взял лежавшие на нем бумажки. Их было около дюжины, и большинство от друзей. От Мэдисона ничего, зато звонил Марио де Спаданте!
— Интересно... Звонок от Спаданте!
— Кто это? Я такого не знаю.
— Мы встретились в самолете... Знакомы по первым годам нашей жизни в Нью-Хейвене. У него там строительная фирма...
— И он, конечно, хочет пригласить тебя на ужин? Ты ведь теперь величина!
— По некоторым соображениям я не буду ему звонить... О, смотри-ка, а это Йенсены. Ведь мы не виделись почти два года!
— Они очень милые, давай пригласим их завтра или в субботу на обед? Если они, конечно, свободны.
— Хорошо... А теперь я приму душ и переоденусь. Если позвонит Уолтер, дай мне знать.
— Да, конечно.
Филис допила воду со льдом, опустилась на кушетку и принялась просматривать записки. Несколько имен она никогда раньше не слышала, видимо, это были партнеры Энди. Остальных, кроме, естественно, Йенсенов, Фергюсонов и Прайоров, знала понаслышке. Хроники старого Вашингтона времен государственного департамента...
Прислушиваясь к шуму воды в ванной, она подумала о том, что ей тоже пора переодеваться. Ведь сегодня они приглашены на ужин в Арлингтон, к атташе французского посольства, который несколько лет назад помог ее мужу на одной из конференций в Чехословакии. «Начинается вашингтонская карусель», — подумала Филис. Господи, как она ее ненавидит!
Когда зазвонил телефон, Филис с надеждой подумала, что это, наверное, Мэдисон, который хочет увидеть Энди. Тогда их визит в Арлингтон будет отложен.
«Нет, — подумала затем Филис, — не надо! Такие срочные встречи ничего хорошего не сулят».
— Слушаю...
— Будьте любезны, пригласите, пожалуйста, мистера Эндрю Тривейна! — произнес дребезжащий, но мягкий, вежливый голос.
— Простите, но он сейчас в ванной. А кто его спрашивает?
— Я говорю с миссис Тривейн?
— Да, это я...
— Не имел чести быть вам представленным. Мое имя де Спаданте... Марио де Спаданте... Я знаком с вашим мужем уже несколько лет, а вчера мы летели с ним в одном самолете...
Но ведь Энди только что сказал ей, что не хочет говорить с этим человеком...
— Прошу прощения, мистер Спаданте. Муж сегодня очень занят, вряд ли он сможет сразу вам позвонить.
— Может быть, я оставлю номер своего телефона? Запишите, пожалуйста, если это не затруднит вас. Возможно, он захочет со мной повидаться. Дело в том, что я тоже должен сегодня быть в Арлингтоне у Деверо, поскольку я кое-что сделал для «Эйр Франс». Вполне вероятно, что ваш супруг захочет, чтобы я нашел благовидный предлог отказаться...
— Почему у него должно появиться столь странное желание?
— Я читал в газетах о его подкомитете, миссис Тривейн... И прошу вас передать вашему мужу, что за мной следили от самого аэропорта Даллеса, а ведь мы ехали в одной машине...
— Что значит: за ним следили? — спросила Филис мужа, когда он вышел из ванной. — И почему он повез тебя в город на своей машине?
— Просто предложил подвезти... А вот следить за ним действительно могли: говорят, что он связан с рэкетом...
— В «Эйр Франс»?
— Нет, — засмеялся Тривейн. — Он строитель... Наверное, у него с ними контракт. Где его номер?
— Я записала в блокнот...
Тривейн, как был в майке и трусах, прошел в гостиную, где на белом столе лежал зеленый гостиничный блокнот. Он снял трубку и стал медленно набирать номер, вглядываясь в торопливо записанные его женой цифры.
— Это девятка или семерка, Филис? — крикнул он жене.
— Семерка, Энди. Девяток в номере вообще не было... Что ты хочешь ему сказать?
— Поставить на место! Впрочем, не удивлюсь, если выяснится, что он занимает соседний номер или намерен фотографировать меня на Первое мая. Но в такие игры я не играю и, черт побери, заставлю его это понять... Мистера де Спаданте, пожалуйста!
Итальянец взял трубку, и Тривейн спокойно, но с некоторым раздражением в голосе высказал де Спаданте все, что о нем думал, выслушав в ответ его горячие извинения. Их разговор длился не более двух минут, но, когда он закончился, у Тривейна осталось ощущение, что его собеседник их диалогом доволен.
Так оно и оказалось.
Темно-синий «кадиллак» де Спаданте остановился возле старинного, в викторианском стиле, дома, находившегося в Северо-Западном районе Вашингтона, всего в двух милях от отеля, где жил Тривейн. Судя по всему, этот дом, как, впрочем, и вся прилегающая к нему местность, помнили лучшие времена. Правда, дом и по сей день хранил былое величие, хотя и потускневшее. Жители этого района делились на три категории. К первой относились доживавшие свой век старики — не было денег, чтобы переехать в другое место. Вторую составляли молодые пары, только начинавшие карьеру, — их привлекали невысокие цены за жилье. И наконец, третья группа, самая опасная с точки зрения социальных конфликтов, была представлена молодыми бродягами, нуждавшимися в пристанище. Там, где они жили, терялось всякое представление о дне и ночи: непрерывный шум, восточная музыка с утра и до вечера стирали всякие временные границы. Серые сумерки да стоны тех, кто еще пытался выжить, — вот что представлял собой этот старый дом в викторианском стиле... И, конечно, наркотики, поскольку здесь жили и те, кто продавал их, и те, кто покупал.
«Кадиллак» де Спаданте остановился рядом с домом, принадлежавшим одному из его кузенов. Тот пользовался большим влиянием в вашингтонском управлении полиции, приобрел дом совсем недавно, и теперь это был некий центр по распространению наркотиков. Спаданте заехал, чтобы выяснить кое-что о своих вложениях в недвижимость и встретиться с Робертом Уэбстером.
Теперь они сидели в комнате без окон, по стенам которой были развешаны высокие зеркала, прикрывавшие, кстати, и трещины. Кроме них двоих, в комнате никого не было.
— Он раздражен, — сказал де Спаданте, ставя телефон на место и откидываясь назад в кресле, стоявшем рядом с грязным, замызганным столом. — Только что отшил меня... Это хорошо!
— Было бы намного лучше, если бы ты со своими дурацкими выходками не мешал естественному ходу событий! Слушания должны быть возобновлены, а Тривейн должен уйти!
— Ты не умеешь думать. Что ж, это твои проблемы... Ищешь быстрых решений, а это глупо, особенно сейчас...
— Ты не прав, Марио! — Уэбстер буквально выплюнул из себя эти слова, мускулы на его шее вздулись. — Ведь ты же ничего не добился, только осложнил ситуацию... Какое-то недомыслие...
— Не надо говорить мне о недомыслии! Ведь это я выложил двести тысяч в Гринвиче и еще полмиллиона на «Плазу»!
— И тем не менее ты поступил опрометчиво! — настаивал Уэбстер. — Не было в этом никакой необходимости. Пора кончать со старомодной дикой тактикой: она может нам повредить... Надо тщательно обдумывать каждый шаг!
— Не смей так со мной говорить, Уэбстер! — вскочил де Спаданте с кресла. — Придет день, когда вы поцелуете меня в задницу за то, что я сделал!
— Ради Бога, Марио, говори потише и не упоминай моего имени! Пожалуй, Ален был прав, и я сделал большую ошибку, связавшись с тобой...
— Послушай, Бобби, ведь я не искал с тобой встречи, это ты нашел меня — и не по телефонному справочнику. Ты сам пришел ко мне, малыш! Потому что тебе понадобилась помощь. И я ее оказал! Я ведь уже давно помогаю вам, Бобби, так что не надо со мной говорить таким тоном.
Уэбстер выслушал эту гневную тираду и не мог не признать, что мафиози прав. Да, этот мафиози действительно был им полезен, и он сам, Бобби Уэбстер, обращался к нему чаще других. И времена, когда с де Спаданте можно было особо не церемониться, канули в вечность. Теперь Уэбстер уже не мог на него давить, как прежде.
— Неужели ты не понимаешь, Марио? Мы не хотим на это место Тривейна! Новые слушания помогут скинуть его с поста председателя.
— Ты так думаешь? Ошибаешься, мистер Кружевные Штанишки... Вчера вечером я говорил с Мэдисоном. Я просил его позвонить мне из аэропорта перед самым вылетом, поскольку уверен, что кто-то должен знать, что делает Тривейн...
Это известие подействовало на Уэбстера самым неожиданным образом. На смену враждебности пришла досада на самого себя: как же он сам не додумался?
— И что сказал Мэдисон?
— Да, ни одна из ваших задниц не сообразит ничего подобного!
— Что ответил Мэдисон?
— Почтенный адвокат в большом замешательстве. — Де Спаданте сел и откинулся в кресле. — Бормочет что-то невразумительное вроде того, что едет домой, чтобы выпить вместе со своей вечно пьяной женой...
— Так что он сказал?
— Тривейн заявил, что с этими слушаниями, а заодно и со всеми сенаторами ему все ясно. Понятно, что на слушаниях Мэдисон и пальцем не шевельнул, чтобы помочь своему клиенту... По очень простой причине. А тот сообщил, что, если все эти недоделки-сенаторы прокатят его, он просто так из Вашингтона не уедет. Он созовет пресс-конференцию, и, уж будьте уверены: ему есть что сказать журналистам...
— Что именно?
— Мэдисон не знает. Но считает, что дело серьезное:
Тривейн обещает «перевернуть город вверх тормашками». Понимаешь? Вверх тормашками!
Отвернувшись от мафиози, Уэбстер несколько раз глубоко вздохнул, стараясь подавить распиравшую его ярость. Он почему-то особенно остро почувствовал запах пота, которым был пропитан этот старый дом.
— По-моему, — произнес он наконец, — все это абсолютно бессмысленно. Ведь я говорил с ним на этой неделе ежедневно! Нет, все чепуха!
— Мэдисон не лжет...
— Тогда в чем же дело? — повернулся Уэбстер к де Спаданте.
— Выясним, — доверительно проговорил де Спаданте. — Думаю, обойдемся без поротых задниц на какой-нибудь дурацкой пресс-конференции... Но если слушания возобновятся и Тривейна все-таки прокатят, он выпалит из всех стволов. Я знаю этого человека, и он не блефует. А ведь никто из нас не готов к такому повороту событий... А старик... Он должен был умереть...
Уэбстер уставился на грузного человека, развалившегося перед ним в кресле.
— Но ведь мы не знаем, что он собирается сказать! Неужели твои неандертальские мозги не в состоянии уразуметь, что это может оказаться такой же чепухой, как происшествие в «Плазе»? Мы должны сделать все возможное, чтобы остаться от всего такого в стороне!
Не глядя на Уэбстера, де Спаданте сунул руку в карман. Внезапно Уэбстер почувствовал страх, но де Спаданте всего лишь вытащил очки в толстой черепаховой оправе. Нацепил на нос и впился глазами в какие-то бумаги.
— Ты все время пытаешься запугать меня, Бобби... Мы должны, мы могли, мы обязаны... Брось ты все это к чертовой матери! Мы не знаем намерений Тривейна — вот что главное! И в вечерних известиях по радио мы этого не услышим. Лучше всего тебе сейчас вернуться на работу. Может, тебя уже хватились...
Кивнув в знак согласия, Уэбстер направился к потертой и поцарапанной двери. Но, взявшись за разбитую стеклянную ручку, вдруг повернулся и сказал:
— Марио, ради твоего же благополучия, не принимай самостоятельных решений! Прошу тебя, посоветуйся с нами! Сейчас очень сложное время...
— Ты хороший парень, Бобби, но у тебя есть один недостаток: ты слишком молод... Когда станешь старше, поймешь, что все на этом свете гораздо проще... Овцы не могут жить в пустыне, а кактус не растет в джунглях. Так и Тривейн. Парень просто в плохом окружении! Все очень просто, Бобби...
Глава 12
Этот скромный белый дом с четырьмя сделанными в ионическом стиле колоннами, которые поддерживали балкон над главным входом, располагался посреди живописно поросшего лесом участка площадью в три акра. К нему вела дорога, которой, впрочем, никто не пользовался. Огибая с правой стороны находившуюся перед домом ухоженную лужайку, эта дорога каким-то немыслимым образом уходила за дом и неожиданно там кончалась. Агент из бюро по торговле недвижимостью в свое время объяснил Филис, что прежний владелец хотел построить в конце дороги гаражи, но не успел, так как вынужден был переехать в Мускатон, в Южную Дакоту.
Конечно, это не Хай-Барнгет, но все же и этот дом имел свое имя, от которого, к великому сожалению Филис, оказалось невозможным отделаться. Прямо под парадным балконом, которым, кстати, тоже никто и никогда не пользовался, красовались выложенные из камня буквы: «Монтичеллино»...
За годы, проведенные в доме, Филис так и не собралась их убрать. В конце концов она решила, что название должно быть сохранено — в честь Бога, прежнего владельца и Томаса Джефферсона.
Таунинг-Спринг в Мэриленде являл собою полную противоположность Гринвичу, хотя, конечно, что-то общее между ними было: такое же богатое здание, почти абсолютно белое, с претензией на элегантность. Дом был заселен людьми, которые очень хорошо знали, что они покупают. Может быть, именно об этом они и мечтали: владеть таким вот уединенным жилищем на юго-востоке страны, где-нибудь в Маклине или Феарфэксе, штат Вирджиния, — райском уголке для охотников.
И все же Филис имела все основания полагать, что люди, владевшие домом, даже не догадывались о проблемах, которые неизбежно встанут перед ними после такой покупки.
Ей же эти проблемы были хорошо знакомы. Эти проблемы! Правда, чтобы узнать их, ей понадобилось почти шесть лет, которые она провела в этом почти аду. Ничьей конкретно вины здесь не было, хотя, с другой стороны, можно сказать — виноваты все. Просто должно быть так, и не иначе, как с сутками, в которых — непонятно почему — двадцать четыре часа, а не тридцать семь или сорок девять. Или, еще лучше, шестнадцать.
Считайте их слишком длинными или очень короткими — все зависит от того, кто и как на это смотрит...
Правда, в первое время таких философских мыслей у нее не было. Первое очарование любви, связанное с ним постоянное волнение, тот невероятный подъем, которые испытывали все они — Энди, Дуглас и она, — все эти чувства были сконцентрированы на скромненьком складе, который они называли своей компанией. И если она над чем-либо и задумывалась в те дни, так это над тем, как идут дела.
Тогда у нее было три основных занятия. Во-первых, она была секретаршей у Энди, во-вторых, вела бухгалтерский учет с его непонятными терминами и целыми горами сложных, весьма запутанных цифр, и, наконец, она была женой.
Их женитьба, как шутил ее брат, совпала с двумя знаменательными для них событиями: контрактом с «Пратт энд Уитни» и грядущей презентацией в «Локхид». Энди и Дуг сошлись тогда в одном: три недели медового месяца, проведенные на Северо-Западе, — это идеально. Молодожены могли бы полюбоваться огнями Сан-Франциско, успеть покататься на лыжах в штате Вашингтон или Ванкувере, а Энди к тому же мог бы еще и заехать в «Дженис индастриз», где делалось все — от поездов до самолетов. Там же уделяли весьма большое внимание исследованиям в области электроники.
Она хорошо помнила, как они начинали работать: это были тяжелые, трудные годы. Запомнила она и тот день, когда впервые поняла, что ждет ее в будущем. Это случилось после их возвращения из Ванкувера, когда она увидела новую служащую, которую нанял брат. Сначала эта женщина весьма ее удивила. Милая и не нуждавшаяся в деньгах, она тем не менее сама искала себе работу, делая намного больше того, что ей было положено в оговоренные восемь часов в день. И только потом спешила домой к мужу и детям. Она не только не выдвигала никаких дополнительных требований, но испытывала глубокую благодарность за то, что ей дали возможность работать.
Филис много думала об этой женщине, но поняла ее намного позже, когда Энди уже твердо стоял на ногах, а у нее появились сначала Стивен, а потом и Памела, которых счастливый отец окружил удивительной заботой и любовью.
Да, это был период, когда он наконец оседлал время. Постепенно в нем стали нуждаться многие. Компания «Пейс — Тривейн» становилась все мощнее и мощнее буквально на глазах, и Филис не могла не чувствовать этого. Иногда ей даже казалось, что Энди не сможет управлять всей этой махиной, но она ошибалась. Он не только справлялся с делами, но и, выражаясь боксерским языком, умело держал удары, которые, надо сказать, сыпались на него со всех сторон. А если он был в чем-нибудь не уверен или даже напуган, то просто отказывался от затеянного, заставляя тем самым и других прекращать всякую деятельность в данном направлении. В таких случаях Энди говорил жене, что его неуверенность или страх — результат непонимания каких-либо аспектов проблемы. Он предпочитал потерять выгодный контракт, чем потом сожалеть, что заключил его.
Эндрю никогда не забывал судилища в Бостоне. Такое не должно с ним случиться! И он, надо отдать ему должное, процветал, наполняя рынок тем, в чем тот отчаянно нуждался. Работал он весьма умело, тщательно взвешивая все «за» или «против», идя на сделку лишь тогда, когда был твердо уверен в том, что она выгодна. Но при этом никогда не переступал той черты, за которой преимущества добивались любой ценой. Главным критерием в работе для него всегда оставалась честность.
Вместе с мужем росли и дети. Они кричали, бегали, съедали огромное количество каши, бананов и молока, им без конца меняли трусишки и маечки. Филис безумно любила их, казалось, жизнь ее наполняется каким-то новым смыслом. Но потом... Потом она вдруг поняла, что все идут вперед — и муж и дети, — только она отстает. Счастье и радость постепенно оставляли ее, как это случалось со многими.
Особенно она это почувствовала в те дни, когда дети пошли в школу. Поначалу ей нравились мир и тишина, когда умолкли в доме пронзительные, постоянно чего-то требующие детские голоса. Но потом Филис поняла, что осталась совсем одна. Служанка, прачка и мастера, приходившие в дом, были не в счет...
Ее немногие подруги уехали вместе с мужьями, окрыленные мечтами о том, что им удастся что-нибудь сделать в окрестностях Нью-Хейвена — Хартфорда. Своих же соседей, представлявших высший и средний классы, она могла выносить час-два, не более. А вообще-то у них сложился свой круг, и Ист-Хейвен был самым подходящим для них местом. К тому же ист-хейвенские жены недолюбливали Филис из-за того, что она не нуждалась в их обществе и совсем его не ценила. Это недружелюбие, как часто бывает в подобных случаях, привело к тому, что Филис оказалась в изоляции. Что делать, она была и оставалась для них чужой.
Постепенно Филис стало казаться, что она сама старая, никому не нужная вещь. Муж ее чаще отсутствовал, чем бывал дома, и, хотя она прекрасно понимала, что так и должно быть, отделаться от мысли, что безвозвратно потеряла свой собственный мир, в котором что-то значила и что-то делала, не могла.
Особенно остро это почувствовала Филис, когда ушли постоянные заботы о детях, и ей уже не нужно было терпеливо объяснять что-то непонятливым няням, следить за тем, как дети едят, отдыхают. Теперь все это было ни к чему: дети отправлялись в частные школы в восемь тридцать утра и возвращались лишь в половине пятого, когда вот-вот должен был начаться час «пик» на дорогах. Этот промежуток времени, когда богатые белые дети находились в богатых частных школах, их богатые белые матери называли «восьмичасовым освобождением».
Чтобы чем-то занять себя, Филис попробовала ходить в различные светские клубы. Надо сказать, Эндрю приветствовал ее начинание, сам, правда, появляясь там довольно редко. Однако и эти клубы, и их члены быстро надоели Филис, в чем она сначала боялась признаться даже себе самой. Потом Филис решила, что во всем виновата сама. Сотни раз она задавала себе один и тот же вопрос: чего же она, в конце концов, хочет, но так и не смогла найти ответа.
И тогда она решила вернуться на работу в компанию. Правда, теперь она работала уже не на каком-то там складе: ее контора находилась в центре города, среди самых что ни на есть современных зданий. Фирма «Пейс — Тривейн», постоянно наращивая и без того высокую скорость, активно участвовала в гонках за прибылью, и Филис быстро поняла, что жене молодого президента неудобно сидеть в одной из контор. Она ушла, и Эндрю вздохнул свободнее, чего Филис, естественно, не могла не заметить.
В конце концов она нашла способ облегчить свою участь: средство от депрессии в огромных количествах подавалось на всех приемах. Все началось с небольшой порции «Харвиз бристол крим». Затем она перешла на простой «Манхэттен», который очень скоро был заменен двойным. А еще через несколько лет Филис уже всему предпочитала водку: именно она давала ей жизненную силу.
Боже, как она понимала Элен Мэдисон! Бедную, растерявшуюся, богатую, нежную и избалованную Элен, которая нашла способ успокаиваться. «Никогда не звоните ей после шести часов вечера...»
Ее память с болезненной ясностью хранила воспоминание о том дождливом дне, когда Энди нашел ее. Она попала в аварию — не очень серьезную, но которая ее тем не менее испугала. Возвращаясь с очередного приема, она не удержала машину на скользком шоссе и врезалась в дерево всего в ста ярдах от ведущей к дому дороги. Выскочив из разбитой машины, в панике бросилась к дому и заперлась в спальне, предварительно закрыв и входную дверь.
Напрасно примчавшийся следом взволнованный сосед пытался выяснить, в чем дело. Служанке пришлось звонить Эндрю в офис. Уговорив Филис открыть дверь, Эндрю произнес всего несколько слов, но они полностью изменили ее жизнь, положив конец этому ужасному марафону.
«Ради Бога, Филис, помоги мне!»
— Мама! — Голос дочери нарушил тишину новой спальни. Филис почти закончила разбирать вещи. — Тебе пришло письмо из Бриджпорта, из университета... Ты будешь читать этой осенью лекции?
Транзистор Пэм гремел внизу. Филис и Энди расхохотались, когда встретили свою дочь вечером в аэропорте Даллеса: они услышали ее транзистор прежде, чем она появилась у выхода.
— Только двухнедельные семинары... Принеси, пожалуйста, письмо.
Бриджпортский университет... Странное совпадение. Дочь упомянула о нем именно тогда, когда она предалась воспоминаниям. Ведь, по сути, именно письмо из Бриджпорта стало результатом ее «решения», как она сама называла его.
— Конечно, здесь не обошлось без Энди. Хотя он и считал, что тяга Филис к спиртному стала уже чем-то большим, чем просто привычкой, он отказывался видеть в этом проблему. У него и без этого забот выше головы, а пристрастие Филис к выпивке вполне объяснимо: большая домашняя нагрузка, отсутствие своего дела. Ничего сверхъестественного он в этом не находил: в кругу его друзей подобное случалось часто. Причину все видели в одном: жизнь взаперти, выпавшая на долю их жен. Пришлось и ему убедиться в этом. Филис пила только тогда, когда оставалась одна. Стоило им поехать куда-нибудь вместе, ни о каких выпивках не было и речи.
И все-таки именно в тот дождливый вечер они поняли, что проблема существует и решать ее следует вместе. Тогда же родилась идея найти для Филис интересное дело, которое потребует много времени и значительных энергетических затрат. Идея эта пришла в голову Эндрю, но он заговорил о ней так мягко и ненавязчиво, что оба поверили, будто она принадлежит Филис...
Она не долго искала интересное дело, воспылав вдруг любовью к истории средневековья и Ренессанса. Она буквально зачитывалась историческими хрониками Даниеля, Холиншеда, Фруассара и Виллани, погружаясь в неведомый, мистический и прекрасный мир реальности и легенд, замешанных на были и фантазии.
Начав с весьма прохладного слушания специальных курсов в Йеле, она почувствовала, что увлечена, что в этой страсти вполне может соперничать с мужем, который с тем же пылом отдавался делам своей компании. Более того, в один прекрасный день Филис почувствовала, что академический подход к изучению вечно живой истории бесконечно далек от нее. Ужасны были давно устаревшие методы, с помощью которых академики все еще пытались исследовать в высшей степени поэтическое творчество средневековых мудрецов. И Филис поклялась себе в том, что сумеет настежь открыть все двери и проветрить затхлые коридоры старинных архивов. Давно пора по-новому взглянуть на исторические проблемы, ничего при этом не выдумывая и сохраняя верность великим источникам!
Да, теперь Филис смело могла бы сказать, что и у нее" как у Эндрю, есть любимое дело. И чем больше она отдавалась ему, тем быстрее все становилось на свои места. Очень скоро их дом вновь стал таким, каким был раньше, когда каждый занимался собственным делом. Менее двух лет понадобилось Филис для того, чтобы получить ученую степень, а еще через два с лишним года она стала доктором английской литературы. Эндрю отметил это событие огромным званым вечером, и тогда же, исполненный безграничной любви к жене, сказал ей о своем намерении построить Хай-Барнгет. В тот час они оба знали, что заслужили это....
— О, — входя в спальню, произнесла Памела Тривейн, — да ты уже почти закончила разбирать вещи!
Окинув взглядом комнату, Памела протянула матери конверт с красной маркой.
— Знаешь, мама, мне не очень-то нравится та скорость, с которой ты раскладываешь вещи... Хотя получается все просто здорово. Все на своих местах...
«Чем больше я отдавалась своему делу, тем быстрее все становилось на свои места...»
— Я много раз проделала все это, Пэм... — сказала Филис, все еще думая о прошлом. — К тому же не всегда все стояло на своих местах...
— Что?
— Ничего... Я имею в виду, что много переделала подобной работы...
Филис внимательно посмотрела на дочь. Совсем большая, взрослая девушка... Красивые каштановые волосы, падая на плечи, обрамляют юное личико с карими глазами, полными жизненной силы. Женская копия брата. Пэм трудно назвать красавицей в полном смысле этого слова, но в ней есть нечто большее, более глубокое, нежели обычная привлекательность. Что-то притягивало к этой девушке взгляд, и тот, кто посмотрел бы на нее внимательнее, увидел бы за яркой внешностью и тонкий ум, и пытливость нетерпеливой юности, которая так редко бывает удовлетворена ответами, получаемыми на свои многочисленные вопросы.
Глядя, как Пэм раздвигает шторы, чтобы выйти на балкон, Филис подумала, что ее дочь, со всеми ее пристрастиями к дружбе с мальчиками и к транзисторам, наполнявшими дом грустными старинными балладами, с ее любовью к афишам, изображавшим звезд эстрады, стала неотъемлемой частицей ее жизни. Как это прекрасно!..
— Какой все же дурацкий балкон, мама! Тебе не приходило в голову поставить там складной стул?
— Я вовсе не собираюсь устраивать там званые обеды, — рассмеялась Филис, которая успела вытащить из конверта письмо из Бриджпорта и пробежать его глазами. — О Боже, они прислали мне расписание на пятницы, а я просила их совсем о другом!
— Семинары? — спросила Памела, выглядывая из-за штор.
— Ну да. Я просила любое время — с понедельника до четверга, чтобы пятницы остались для уик-эндов...
— Вы не очень-то дорожите своими обязанностями, госпожа профессор!
— Вполне достаточно одного члена семьи, — ответила Филис. — Кстати, твой отец тоже большой любитель отдыха по уик-эндам. Если ему, конечно, удается... Надо, кстати, ему позвонить.
— Но сегодня уже суббота, мама! — напомнила Памела.
— Ах, да, верно... Значит, позвоню в понедельник...
— А когда приедет Стив?
— Твой отец просил его доехать поездом до Гринвича, а уж оттуда сюда — на пикапе. У него есть список того, что нужно привезти. Лилиан уже сказала, что уложила все купленные веши в машину...
— Почему же ты не сказала мне раньше? — разочарованно протянула Памела. — Я бы могла приехать вместе с ним!
— Только потому, что ты нужна мне здесь. Пока я была в Барнгете, отец жил в полуобставленном доме без еды и какой бы то ни было помощи... Именно мы с тобой, Пэм, как женская половина нашего дома, должны привести все в порядок...
С этими словами Филис вложила письмо в конверт и положила на трюмо.
— Я в корне против такого подхода! — засмеялась Памела. — Даже домохозяйки уже эмансипированы.
— Ну и будь против, будь эмансипированной, только распакуй, пожалуйста, тарелки! Потом мы поставим их в шкафчик на кухне...
— Хорошо, через минуту, — ответила Памела, усаживаясь на краешек кровати и расправляя несуществующую складку на своих «Левис». — Но скажи мне, почему ты не привезла сюда Лилиан или не наняла кого-нибудь? Ведь все было бы намного проще...
— Может, я сделаю это позже... Ведь до сих пор у нас нет полной ясности с расписанием. К тому же довольно много времени придется проводить в Коннектикуте, особенно по выходным. Нельзя же полностью оставить тот дом... Вообще-то я вовсе не ожидала, что ты станешь такой привередой, — закончила Филис, глядя на дочь с ироничной улыбкой.
— О, конечно! Ума не приложу, как жить без моей фрейлины!
— Тогда зачем спрашивать? — Филис переставила безделушки на трюмо, поглядывая в зеркало на дочь.
— Недавно я прочитала статью в «Санди таймс», — продолжала Памела. — В ней говорилось о том, что отец взялся за работу, с которой провозится целых десять лет, не занимаясь больше ничем. Особое ударение делалось на том, что он, со всеми его способностями, сможет за этот срок сделать лишь половину того, что ему предстоит... Там написано, что он столкнется с невозможным!
— Не с невозможным... В «Таймс» написано — с «невероятным». «Таймс» склонна к преувеличению...
— Там написано еще о том, что ты признанный авторитет по средним векам...
— Что ж, — рассмеялась Филис, снимая с кресла пустой чемодан, — они не всегда преувеличивают... Ну, в чем дело, дорогая? Ты хочешь, чтобы я подтвердила это их заявление?
Памела откинулась на спинку кровати, и Филис только сейчас заметила, что ее дочь босая.
— Нет, — ответила Памела, — но у меня к тебе другой вопрос.
— Что ж, спрашивай!
— Я читала и другие газеты и журналы и даже слышала новости по телевидению Эрика Севарейда — они называют это комментариями... Все в один голос утверждают, что это мертвое дело! Почему же отец за него берется?
— Именно потому, что оно мертвое! Твой отец очень талантлив, и слишком много людей, зная это, считают, что именно ему удастся что-то сделать, — пояснила Филис, направляясь вместе с чемоданом к двери.
— Он не сможет ничего сделать, мама!
— Что ты сказала? — взглянула на дочь Филис. Она уже почти не слушала ее, занятая тысячей дел, которые предстояло сделать.
— Я сказала, что он ничего не сможет сделать! Медленно подойдя к кровати, Филис присела рядом с дочерью.
— Почему ты так думаешь? — спросила она.
— Он ничего не сможет изменить... Никакой комитет, никакие правительственные слушания и никакое расследование не в силах ничего изменить в этом мире!
— Но почему?
— Да потому, что правительство будет расследовать собственную деятельность! А это похоже на то, как если бы изучение банковских документов доверили тому самому растратчику, который этот банк обокрал! Все бессмысленно, мама...
— Мне кажется, Пэм, ты повторяешь чужие слова!
— Согласна, но ведь именно так говорят! Да и мы сами много спорим по этому поводу!
— Это, конечно, хорошо, но мне кажется, ты упрощаешь... Да, беспорядка много, все это знают, но что же делать? Если ты что-то критикуешь, то предложи свой выход... Ты знаешь его?
Пэм наклонилась вперед, упершись локтями в колени.
— Да, — проговорила она, — так обычно говорят, но на деле все иначе... Предположим, ты знаешь, что кто-то болен, но ведь это вовсе не значит, что ты возьмешься его оперировать, верно?
Читать бесплатно другие книги:
