Яд желаний Костина Наталья

Кондитерша сидела напротив в белом, пропахшем чем-то приторным халате, с белым же гофрированным колпаком на голове и неприязненно смотрела на милиционершу. Руки ее, розовые, пухлые, с гладкими, коротко остриженными ногтями, были сложены в замок на животе, а губы скорбно поджаты. Ручку она почему-то брать не спешила.

— Я недавно у Ларисы Федоровны была, — мечтательным голосом сообщила Катя, как бы не замечая ни поджатых губ, ни антипатичного взгляда, — прямо у нее дома. Там столько фотографий! Знаменитости разные, и с автографами… По-моему, Лариса Федоровна — замечательная певица!

Черная нерешительно взяла ручку.

— Вот здесь, где галочка, — указала Катя. — Вы просто распишитесь, что мы побеседовали. Это не допрос, и ни к чему вас не обязывает. Да, Лариса Федоровна мне много о своей жизни рассказывала. Только муж ее, конечно… Да, вот еще здесь. И очень она, Татьяна Афанасьевна, пирожные ваши хвалила!..

Лицо у кондитерши неожиданно сделалось таким, что Катя непроизвольно замерла, боясь пошевелиться, совсем как легавая собака, учуявшая в кустах притаившуюся дичь. Пустая фраза про пирожные для примы, которую Катя выдала напоследок, оказала на ее собеседницу такое действие, что кондитерша едва не свалилась со стула.

— Здесь?.. — дрожащим голосом осведомилась Черная, шаря глазами по документу и не находя нужного места.

— Вот тут, — притворно вздохнула Катя и указала ноготком. Мысли ее неслись как угорелые.

Черная подняла оброненную ручку. Пальцы ее выплясывали, и последняя подпись настолько разительно отличалась от двух предыдущих, что и графологу показывать было не нужно. Старлей Скрипковская даже без экспертизы готова была присягнуть, что кондитер Черная находится сейчас в состоянии так называемого аффекта. Но что именно привело ее в это состояние?! Думать нужно было быстро, чтобы дожать мастерицу сладких дел прямо сейчас, не отходя, как говорится, от кассы. Какая фраза послужила спусковым крючком? О чем она говорила? Так… о том, что была у Столяровой дома… о фотографиях… автографах… муже… нет, о муже они почти не говорили. О пирожных? Пирожные? Или фотографии? Фотографии пирожных? Да не было там ничего такого… Или она сама все запамятовала? Катя силилась вспомнить, что именно было запечатлено на фотографиях дома у Столяровой. Что такого она увидела или сказала, отчего кондитерше стало дурно? Так, давайте пройдемся по всему ряду еще раз:

— Прекрасные пирожные… — осторожно начала Катя и тут же попала в десятку.

— Вы что, думаете, это я ее отравила?! — покраснев, как свекла, неожиданно бухнула полная, явно склонная к апоплексии Черная.

— Чем отравили?

— Пирожными, — мрачно сказала мастерица, стащила с головы колпак и вытерла лицо, по которому градом катился пот. — Вы ведь неспроста сюда пришли? Я так и поняла… Вы ж именно меня подозреваете?!

Катя приняла непроницаемый вид и не спешила с ответом. Татьяна Черная тоже замолчала, но было видно, что молчание дается ей тяжело. Ей нужно было еще выдержать паузу, и, может быть, хитрая рыжая милиционерша тоже посидела бы, попялилась своими бесстыжими гляделками да и пошла себе, несолоно хлебавши… Но паника, бурлящая сейчас бешеным потоком внутри, не дала ей этого сделать.

— Это не я! Я ее не травила! — свистящим шепотом произнесла кондитерша. — Я сначала кошке попробовать дала!

— Что дали? — тут же спросила Катя. — Торт?

— Пирожные…

Вот. Попала. Значит, кроме торта, были еще какие-то пирожные. Пирожные! Вот то ключевое слово, на которое так остро отреагировала Черная! Пирожные, а вовсе не фотографии. И пирожные эти в театре никто не видел. Значит, мастерица отнесла их прямо Столяровой. Так, что ли, выходит?

Катя старалась двигаться по чуть-чуть, боясь спугнуть неожиданную удачу.

— А что Лариса Федоровна с ними сделала? С пирожными этими?

Она незаметно включила в сумке диктофон. Запись, сделанную сейчас, нельзя было бы использовать в суде или как доказательство вины кондитерши, но если Черная одумается и начнет отпираться, то в дальнейшем она может сыграть свою роль, тем более что ее собеседница не производит впечатления человека, подкованного юридически.

— Наверное, она их мужу отдала… Я ей просто помочь хотела! Я ее много лет… она же просто замечательная! А он над ней издевался!

— Савицкий?

— Да, — выдохнула кондитерша.

— Так вы хотели отравить Савицкого?

— Никого я не хотела отравить! — вскричала кондитерша. — Бабка сказала, что это зелье!

— Какое зелье?! — опешила Катя.

— Приворотное.

Татьяна Черная замолчала, уставившись в одну точку на стене. Катя тоже туда посмотрела. На стене висел календарь с тремя пушистыми кошечками. Глазки у кошечек были стеклянные. На шее у каждой красовалась ленточка, к ленточке была присобачена розочка. У одной из кошечек изо рта торчал ядовито-розовый язык.

— Так где вы его взяли, это зелье?

— Купила, — безнадежно сообщила Черная, раскачиваясь на стуле и сминая накрахмаленный колпак. — Так и знала, что вы докопаетесь!

— А у кого вы зелье это самое, приворотное, купили, показать сможете?

— Конечно, покажу. Я за чужое отвечать не хочу! Я не знала… не думала! Не хотела… — Она прерывисто вздохнула. — Старушка одна, на базаре травками торгует… Я у нее травку одну все время беру, от печени…

Травки, цветочки… грибочки… У Кати сильно застучало сердце. Травки, грибочки! Вот оно! Грибной токсин под видом приворотного зелья! Только почему приворотного, а не отворотного? Токсин же нашли в организме Кулиш, а не режиссера… Мысли вихрем проносились у нее в голове, цепляясь одна за другую, свиваясь в логические цепочки, образуя далеко идущие выводы.

— Она вам сама травку предложила? Ну, зелье это самое?

— Нет. Мне-то оно зачем? У меня муж не гуляет. Я слышала, она девушке одной предлагала… ну, чтобы для жениха ее…

— И вы тоже попросили?

— Ну да. Я про Ларису Федоровну и подумала. Что ж она всю жизнь-то так… Только я сначала кошке дала.

— Зачем?

— Ну, мало ли чего…

Да, «чего» получилось немало. Уже два месяца они гребут это дело про театр, всех родственников, знакомых и конкуренток Кулиш по работе перебрали, а тут… кондитерша! Зелье приворотное!

— А кошка эта где?

— Здесь, у нас, при цехе живет.

— Так она жива-здорова?

— Ну да…

Значит, кошка жива-здорова. Ну, это еще ничего не значит. Может, кошке это нипочем. Едят же лоси мухоморы! А ежики даже ядовитых змей.

— И много вы этого зелья купили?

— Да бутылочку, граммов двести… Кошке дала… ну, ложку столовую в молоко. А граммов сто — в пирожные бисквитные. Савицкий их очень любит. Знаете, такие… в виде пенечков. С ромовой пропиткой. Лариса Федоровна сама торт забирала… Господи! Сама! Для стервы этой, что мужа у нее отняла! Святая она… Ну, я ей коробку этих пирожных и дала. Для мужа.

Теперь Кате все стало ясно. Лариса Федоровна отдала пирожные мужу, а тот, скорее всего, презентовал коробку своей любовнице, когда провожал ее домой. Та их съела. А патологоанатомы эти пирожные и торт приняли за одно и то же. Да что там, в желудке, разберешь — где торт был марципановый, а где пирожные «в виде пенечков». Катя посмотрела на незадачливую мастерицу и тяжело вздохнула. Да, влипла эта кондитерша. Она сама-то хоть сознает, что наделала? Так… столовая ложка, да еще сто граммов… А было двести? Интересно, остальной яд где? Патологи говорили, токсина в организме Кулиш было столько, что слона убить можно. Куда эта милая женщина дела остаток отравы?

— У вас не сохранилось, случайно, этого зелья? — осторожно спросила она.

— Там его много осталось еще, в пузырьке. Сейчас принесу.

Черная походкой манекена удалилась куда-то, а Катя мигом выхватила из сумки диктофон, чтобы проверить, пишет дурацкая машинка, выданная ей в отделе, или нет. Диктофон этот был старье ужасное и заедал два раза из трех, да и то в лучшем случае. А купить новый, свой собственный, она собиралась давно, но все время появлялось что-то неотложное, первоочередное, вроде новых белых джинсов, которые ей очень шли, и покупка диктофона снова откладывалась. Агрегат поскрипывал, огонечек горел, лента перематывалась — все было в порядке. Кондитерша все не шла, но Катя не хотела останавливать запись — второй раз приборчик мог и не заработать. Катя сидела как на иголках, когда Черная наконец появилась.

— Вот.

— Вы же сказали, там еще много оставалось… — холодея, прошептала старлей Скрипковская, зная уже наперед, что с работы ее точно выгонят. И не просто выгонят, а с позором. Ибо она отправила эту Черную за ядом одну. В состоянии аффекта. Нужно было звонить в отдел, задерживать кондитершу, оформлять выемку по всем правилам. А то, что она ей сейчас принесла, — это, может, и не тот пузырек вовсе, а токсин плывет себе сейчас в канализации…

Внезапно у кондитерши подкосились ноги, и она буквально рухнула на стул. У Кати от страшной догадки чуть не остановилось сердце.

— Что вы с ним сделали?! — закричала она.

— Вы… пила… — Женщина слабо двинула пузырек с остатками жидкости по направлению к Кате. — Не… хочу…

Старлей Скрипковская холодеющими пальцами набрала номер:

— «Скорую» по адресу… Срочно!

— Смерть Оксаны — это как выстрел из стартового пистолета. Все куда-то понеслось, куда-то поехало. Стали всплывать какие-то совершенно отвратительные слухи, сплетни… Ну, например, что мы с Томочкой лесбиянки…

У завтруппой Елены Николаевны, в кабинете которой снова сидел старлей Бухин, скривилось лицо.

— Мы ведь действительно живем вместе… много лет. Нам так удобно. У меня большая жилплощадь, а Томочкину квартиру мы сдаем, и эта прибавка позволяет нам жить по-человечески. Лия Ахеджакова с подругой тоже живут вместе… много лет, и это никого не удивляет. Правда, у них есть семьи… А у нас с Томой никого нет… Мы очень одиноки… были бы… не будь у нас друг друга…

Саша Бухин еще не понял, зачем его так срочно послали в театр. Сорокина сказала, чтобы он опросил именно завтруппой. Потому как та, позвонив, сообщила, что у нее есть важная информация. Оказывается, старухе хотелось, чтобы следовательша в первую голову узнала о том, что кто-то распускает о них с подругой грязные сплетни. Она заявила, что интуиция ее ни разу в жизни не подводила и что это напрямую связано с убийством. А еще ей кажется, что все события последних двух месяцев взаимосвязаны. Но старлей сильно в этом сомневался…

Саша сидел, скорбно подперев голову, и слушал. Ну, во всяком случае, если уж он потерял время и явился сюда, нужно выжать из посещения максимум информации. Иногда именно в таких разговорах ни о чем и всплывает то крохотное зерно истины, за которым они все охотятся.

— Или еще — что два солиста балета стрелялись из-за третьего.

— Это что, неправда? — осторожно спросил Бухин.

— Что стрелялись — неправда. Подрались, да… И не из-за третьего, а просто подрались. Конечно, некрасиво подрались, прямо на сцене. Или что Оксану Кулиш убила Лара Столярова. Из-за мужа. Ну что за глупости! У Лары к Оксане давно все перегорело. Она мне сама как-то говорила. А все шепчутся по углам, и… как-то действительно страшно. Савицкий тоже сам не свой. А вчера появилась очередная мерзость — что у него новая любовница — Аня Белько. И все это бьет по одному человеку. Ну, если не считать нас с Томой. Вы не находите? Все эти слухи направлены на то, чтобы дискредитировать Лару Столярову. На нее уже просто жалко смотреть! Она, конечно, сильная женщина и держится, но видно же, как ей это дается. Меня прежде всего интересует, кто распускает эти возмутительные сплетни? Знаете, Саша, я пыталась это выяснить! Но каждый кивает на другого, и найти первоисточник, так сказать, совершенно невозможно. Я думала, что вы, как профессионал сыска, мне в этом поможете. И знаете, мне лично кажется, что все эти злые пересуды и убийство Оксаны Кулиш связаны между собой. Кто-то сидит в театре… какая-то гадина… и плетет паутину. У меня дурные предчувствия — одной смертью все это не кончится, — мрачно подытожила завтруппой. — Случится еще что-то… что-то ужасное!

Губы старой женщины задрожали, и она сделалась еще более, чем всегда, похожей на черепаху. Острое чувство сострадания шевельнулось в старлее, и, хотя он и понимал, что пришел сюда, наверное, зря, распрощаться и уйти сейчас было не только невежливо, но и, пожалуй, жестоко. Нужно как-то отвлечь старуху, расстроенную всеми этими толками, на которые в другой момент она, возможно, и вовсе не обратила бы внимания. Вокруг творческих людей всегда домыслы, слухи… порой самые невероятные.

— Елена Николаевна, извините мое праздное любопытство, но как вы сами оказались в театре? — спросил он. — Сюда ведь не попадают люди просто с улицы? Вы пели или были танцовщицей?

Пожилая женщина удивленно на него взглянула, но глаза ее, как показалось Бухину, вдруг полыхнули каким-то огнем, и черепашье лицо сделалось почти красивым…

— Вы попали в точку, — с какой-то печальной иронией проскрипела она. — Сюда не попадают с улицы. Мы все здесь — до последней уборщицы — связаны с искусством, так или иначе. Это очень прочные узы. Они не отпускают людей всю жизнь, до самой смерти. А как я сама попала в театр… О, это старая история. Это началось очень, очень давно. Да, конечно, я не случайно сижу на этом месте уже много лет. Музыка, театр — это и есть моя настоящая жизнь. Единственная жизнь. У меня нет семьи, нет никого, кроме Томочки. Это мой единственный друг. Все остальные… — завтруппой изящно махнула рукой, и Бухину почему-то снова показалось, что когда-то она была очень красива. Может ли старая женщина со скрипучим голосом, похожая на черепаху, быть красивой?

— Елена Николаевна, а у вас нет каких-нибудь старых фотографий… времен вашей молодости?

Она не удивилась. Встала и, тяжело припадая на одну ногу, направилась к шкафу. Извлекла оттуда большой пыльный альбом и вернулась к столу.

Таких альбомов теперь уже не увидишь в магазинах, хотя, наверное, они еще хранятся в каждой второй семье. Малинового бархата, с плотными коричневыми страницами, к которым аккуратно приклеены уголки для фотографий.

— Вам действительно интересно?

— Да, конечно…

— Почему вы пошли работать в милицию? Я же знаю, вы не такой, как они.

Бухин покраснел.

— Вы, наверное, мало видели нашего брата, — нарочито развязно произнес он.

— Видела, и предостаточно, — иронически взглянув на его лицо, покрывшееся румянцем смущения, отрезала завтруппой. — Я встречалась одно время… с одним из ваших. Это было очень давно, много лет назад. Но люди мало меняются. Я имею в виду кастовую, так сказать, принадлежность. Впрочем, это неинтересно…

— Почему же неинтересно?

— Вам неинтересно! — непреклонно изрекла старая женщина.

— Боже мой, какие лица! — не выдержал Бухин, листая альбом. — Ведь здесь же вся история нашего театра! Это… это не должно пропасть! Вам нужно написать об этом книгу, — убежденно сказал он.

— Кому нужна история нашего театра? — отмахнулась завтруппой. — Историю всяк переписывает, как хочет. Не хочу даже участвовать в этом безобразии. А люди… да, люди попадались весьма, весьма интересные. Да, меня посещала одно время такая мысль — написать книгу. Не об истории, а именно о взаимоотношениях людей. Все мы меняемся со временем… Кто-то остается красив, а кто-то становится безобразен. — Старуха криво улыбнулась, и в ее словах Саше послышался оттенок горечи. — Но не меняются отношения людей друг к другу, личностный вектор страсти, так сказать, остается на месте. Вся история человеческих взаимоотношений вращается вокруг очень немногих вещей. И вещи эти — любовь, власть, зависть и деньги. Ну, может быть, в несколько иной последовательности, ведь для каждого эта последовательность — своя.

— Об этом и будет ваша книга?

— Что вы, Саша! Это слишком крупный масштаб для меня. Если я и напишу книгу, то она будет скорее дневником маленькой девочки, случайно прожившей чужую жизнь, в то время как своя прошла мимо…

Мне кажется, что я проживаю какую-то странную, не свою жизнь. В то время как где-то, совсем рядом, проходит моя — но я в ней не участвую. Очень противное, тревожное чувство. Как будто я все время иду рядом, параллельно с настоящей жизнью. Я смотрю со стороны — но не могу туда попасть. Я как зритель, отделенный от действия, происходящего на сцене, оркестровой ямой…

В театре обо мне распускают гадкие сплетни… Впрочем, мне не привыкать к человеческой подлости. Да я и сама отнюдь не образчик примерного поведения. Но кто отважится меня судить? Кто посмеет первым бросить камень?

Когда я маленькой лежала в больнице с воспалением легких, мне четыре раза в день делали ужасно болезненные уколы. Перед каждым уколом я плакала, предчувствуя жгучую боль, и бабушка, которую пускали вечером в палату посидеть со мной, сказала:

— Ты представь, что это совершенно не больно. И вообще, что уколы приходят делать не тебе, а этому плюшевому медведю…

Утром я попробовала. Положила медведя рядом, и, когда медсестра со шприцем нагнулась ко мне, я представила, что игла вонзается не в меня, а в медведя. Действительно, было почти совсем не больно… Потом я гладила медведя по плюшевой попе, куда пришелся укол, и уговаривала: «Потерпи, потерпи…». И он терпел. Наверное, ему было очень больно, а мне — нет. Так же и сейчас. Что бы ни говорили обо мне в нашем любимом коллективе, нужно потерпеть. Нужно вытащить из шкафа плюшевого медведя и переложить на него часть того, что приходится переживать мне.

— Ты, Сергевна, эту плитку не бери.

— Почему?

— Яркая слишком. А помещение-то маленькое! Если мы ее положим, оно еще меньше казаться будет.

Лариса Сергеевна нехотя отложила розовую керамическую плитку в сторону. Цвет был таким оптимистическим… и так подходил бы ее маленьким внучкам!

— А какую тогда? — озадачилась она.

— Да хоть эту. Гляди, она в ряд как раз уложится, без остатка. — Мастер ткнул пальцем в бумаженцию, на которой у него были записаны какие-то расчеты. — Ну и цвет того… подходящий.

Лариса Сергеевна с сомнением посмотрела на «эту». Тусклый серо-зеленый цвет, безрадостный какой-то. Да еще и мраморные разводы!

— Ну, говорю же — и красиво, и неброско, — подтвердил ее сопровождающий. — И недорого. Берем?

— Нет. Без Дашки не хочу, — наотрез отказалась она. — Помещение, как вы говорите, Пал Палыч, и так маленькое, а тут еще этот… дворцовый мрамор.

— Хозяин — барин. А все-таки я бы ту не советовал.

Да, помещение маленькое, это точно… Но если не розовую, то эту, мраморную, она тоже не хочет. Стенды с плиткой закончились, и она в задумчивости вошла в зал, где были выставлены всевозможные ванны и душевые кабины. Лариса Сергеевна современное увлечение душевыми кабинками не жаловала, но зато очень любила принимать ванну. Придешь вечером с работы расстроенная, издерганная — современная школа совсем ведь не сахар! — откроешь горячую воду, плеснешь хвойного концентрата или душистой пены… В задумчивости она провела рукой по бортику большой угловой ванны — да, в их квартиру такую бы красавицу… Жаль, не войдет…

— Если перегородку сломаем, то в аккурат влезет, — что-то прикидывая и деловито промеряя ванну пядью, кивнул мастер.

— Что?.. — растерялась хозяйка.

— Я говорю, Сергевна, если перегородку выломать, то и ванна эта самая влезет, и место еще останется. Можно будет стиралку впихнуть, если захочешь. Помещение-то больше станет. У вас стиралка небось в кухне стояла?

Лариса Сергеевна кивнула.

— А так в ванну переставим, и заодно кухня расширится. Внучек-то две, обеих посадить, накормить надо…

— Это что, Пал Палыч, санузел совмещенный сделать?

— Ну. Щас все так делают. Оно и удобно, и с виду больше кажется. А то не повернуться ни в ванной, ни в клозете, прости на слове!

— А верхний этаж не обрушится?

— Ты, Сергевна, просто как ребенок! — удивился мастер. — Ты чего в школе-то преподаешь?

— Язык и литературу.

— Оно и видно. С чего ему рушиться, если это — перегородка? Она не держит ничего. Ну, как тебе объяснить… Вон тот шкафик видишь? — Сопровождающий Ларису Сергеевну мастер по ремонту открыл дверцу мебели для ванной комнаты.

— Вижу.

— Перегородку посередине видишь?

— Вижу.

— А теперь видишь? — Пал Палыч, отвечающий в квартире Бухиных-Серегиных за ремонт «под ключ», быстро вынул из шкафчика разделяющую его по вертикали перегородку. — И ничего не случилось! Крышка на месте. — Он хлопнул по столешнице ладонью. — И не прогнулась даже. Потому как вот эти две стенки — несущие. На них все и лежит. А эта — просто так, на две части делит. Так же и дома у тебя.

— Пал Палыч, вас бы в школу! — с восхищением сказала его спутница. — Очень наглядно все показываете!

— Да ну, — отмахнулся мастер. — Как представлю, что ты сорок огольцов учишь, так страшно даже становится. Как ты с ними управляешься? Я и то их боюсь.

— В принципе, я согласна, — кивнула Лариса Серегина. — Идея хорошая. Вот только сначала нужно с Сашей и Дашей посоветоваться. Как они…

— Так ты советуйся, только быстро. Послезавтра нужно плитку начинать. Ложить сам буду. — Сопровождающий многозначительно посмотрел на спутницу. — Так положу — сколько стоять будет, будешь смотреть на нее и радоваться. И меня вспоминать, — выразительно добавил он.

Лариса Сергеевна покраснела. Чтобы как-то скрыть смущение от оказанного ей сейчас знака внимания, она еще раз заглянула в белое нутро шкафчика и закрыла дверцы.

— А если очень хочешь розовую, то бери, — тоном мужа, разрешающего жене покупку дорогой шубы, сказал мастер. — Только не ту, ядовитую, а другую. Пошли, я тебе покажу, какую примерно. Вот, видишь? — Мастер снял со стенда образец.

Плитка и впрямь была хороша. Нежно-персиковая, с едва намеченным рисунком рогожки. Но, взглянув на цену, Лариса Сергеевна ужаснулась.

— Чего ж ты хотела, она ж испанская, — пояснил Пал Палыч. — Ничего, мы тут ее брать не будем. Мы сейчас в один магазинишко подъедем, у них всегда и выбор большой, и распродажа бывает. Нам не хоромы строить, нам много не надо. Найдем подходящую и на наши деньги…

Вечером всей семьей они обсуждали предложение сломать перегородку и устроить из ванной и туалета одно помещение.

— Всю жизнь так живем, — поддержала идею Елена Бухина. — Ну, есть, конечно, некоторые неудобства, но зато и преимущества какие! Стиралку поставить можно. А в кухне действительно вместо стиралки можно для детей маленький диванчик поставить. Ваш Пал Палыч кругом прав!

— Да что угодно можно поставить, — поддержал жену Александр Ильич.

— Или ничего не ставить, — высказалась и Даша. — Так больше места будет.

— Ларочка, а вы на каком этаже живете? — вдруг спросила бабушка, Мария Петровна, которая в своих преклонных годах редко выбиралась в гости и запамятовала, где кто живет.

— На третьем, бабуль, — напомнил ей Саша Бухин.

— А над вами еще сколько этажей?

— Мам, а к чему ты спрашиваешь? — поинтересовался Александр Ильич.

— Да к тому, как бы чего не вышло, если стенку сломать. Трещина в доме или, не дай бог, обрушится что…

— Мам, эта стенка не несущая, она перегородка.

— Это как, Сашунь?

Лариса Сергеевна взяла две книги, сверху на них положила третью — получилась буква «П». Потом между книгами осторожно вставила журнал. Потом так же осторожно его вытащила.

— Если вынуть перегородку, то стены не обрушатся, — сказала она.

— Ларочка, господи, как ты наглядно все объяснила! — восхитилась бабуля. — Вот что значит работать всю жизнь с детьми.

— И ванну я такую сегодня видела красивую, полукруглую, — мечтательно сказала она. — Пал Палыч сказал, что как раз войдет.

— А стиралка? — забеспокоилась Дашка, для которой проблема стирки была сейчас на первом месте.

— И стиралка войдет, и даже этот… который воду греет.

— Так мы ведь уже купили ванну, — напомнил Сашка теще.

— Пал Палыч сказал, можно вернуть в течение двух недель.

— А когда эти две недели заканчиваются?

— Как раз завтра.

— А кто ванну обратно повезет?

— Будут полукруглую привозить, так эту и заберут, — пояснила Лариса Сергеевна.

— Мам, ты просто здорово все придумала! — восхитилась Дашка.

— Это мне Пал Палыч все подсказал. Господи, какой человек хороший! Ты, Саня, помню, волновался, а я как их увидела, так сразу и подумала — вот честные люди, можно им доверять. Это, Саня, у тебя работа такая, что вечно всех подозреваешь. Да, Пал Палыч сказал, что плитку сам нам положит.

— Кстати, Лариса Сергеевна, вы не могли бы сегодня вечером ему деньги занести? А то мне по работе еще много кой-чего успеть нужно…

— Лара, мне кажется, он к тебе неровно дышит, — как бы в шутку заметила Елена Бухина, но бухинскую тещу шутка не развеселила, а скорее расстроила.

— Нет, Саша, — тоном, не терпящим возражений, сказала она. — Ты с ними договаривался, что каждый день деньги давать будешь, сам и плати. Ты хозяин.

Лариса Сергеевна еще не забыла, что зять выставил ее перед всем семейством неловкой растяпой, когда она дала Пал Палычу, оказавшемуся, между прочим, вполне приличным человеком, задаток. А как кричал! И бежал, сломя голову, а они тут все чуть с ума не сошли. И зачем, спрашивается, было так всех волновать? Привык он у себя на работе якшаться со всякими негодяями и убийцами. А у них все так хорошо устроилось, ремонт идет, да не просто идет, а продвигается семимильными шагами. Так они, пожалуй, въедут в свою квартиру к первому сентября. А если Сашка обещал им платить каждый день, пусть побегает. А то кричать сразу: жулики, жулики! Деньги забрали! Может, где и воры, а она с первого взгляда определила, что им попались люди порядочные. И на все руки мастера. Особенно Пал Палыч. Правда, его внимание к ее особе совсем лишнее, вон даже родственники уже замечают… И вообще, какая у нее в пятьдесят может быть личная жизнь? У нее теперь одна радость — внученьки ее ненаглядные.

— Давайте мне девчонок, пойду с ними на ночь погуляю, — велела она.

Промывание желудка — весьма неприятная процедура. Катя через стеклянную стенку бокса посмотрела на посеревшую, осунувшуюся кондитершу, к руке которой была прицеплена прозрачная трубка капельницы, и мысленно ее пожалела.

— Как вы думаете, — спросила она врача, озабоченно листавшего в ординаторской какие-то бумажки, — она выживет?

— Будем надеяться… Мы сделали все, от нас зависящее. Симптоматика у нее пока в норме… Сердечко, правда, барахлит. Будем держать все под контролем — печень, почки… Часто бывает, именно почки отказывают. Бригада у нас дежурит круглосуточно. Если что, переведем ее на искусственное вентилирование легких.

Печень, почки, искусственное вентилирование… Да еще и сердце барахлит. Катя вспомнила пергаментное лицо несчастной кондитерши и еще раз от всей души пожалела, что отправила ее за отравой одну. Но, как говорится, назад не воротишь…

— Будем надеяться на то, что меры были приняты быстро, — еще раз повторил врач.

Он вежливо, но настойчиво выпроваживал представительницу уголовного розыска из кабинета. Эта девица, прибывшая вместе с отравившейся, и так отняла у него кучу времени. Как бы объяснить ей повежливее, что он отвечает не только за эту новоприбывшую в реанимацию пациентку, отравившуюся грибным токсином, но еще и за всех остальных?

— Яд бледной поганки обезвредить крайне трудно, если не сказать — невозможно. Все зависит от того, как быстро он мог всосаться в кровь. Извините, но мне нужно идти. У меня тяжелый подросток.

— А аналогичные случаи у вас были? — приставала милиционерша, липучая, как пластырь.

— В этом году не было. А в прошлом — да, и много. Да каждый год осенью так. Один раз целая семья отравилась.

— И что, никого не спасли? — ужаснулась Катя.

— Ну почему же, спасли… ребенка спасли. На детей токсин не так быстро действует. Еще бомж какой-то грибами отравился, помню. Как раз бледной поганкой. Но того к нам не повезли. Прямо в морг.

— А откуда вы знаете, что бледной поганкой, раз прямо в морг? — поинтересовалась дотошная старлей Скрипковская.

— От друга слышал, он делал вскрытие. Вообще, в прошлом году много было отравлений грибами. Чаще несмертельных, конечно. Больше таблетками травятся или пищевые отравления…

— А когда с ней можно будет поговорить?

Врач удивленно посмотрел на спросившую. Человека, можно сказать, с того света сейчас достают, а у милиции только одно: поговорить!

— Я не знаю, — сухо ответил он. — Посмотрим на динамику. Может быть, завтра. Вы позвоните нам, я вам скажу. Извините, меня действительно больные ждут.

Катя медленно спускалась вниз по лестнице. Ехать в Управление не хотелось. Она предвидела разнос от начальства, которого днем, к счастью, не оказалось на месте, и час ее казни, таким образом, отодвинулся на вечер. Однако ехать все равно придется. И писать объяснительную, а может, и не одну. Признаваться, как она отправила убийцу за ядом в одиночку, и как убийца эта сама отраву и выпила… А если Черная умрет? В голову ей закралась гаденькая мысль, что, если Черная умрет, можно будет сказать, что яд у нее был с собой и она выпила его просто как воду… сказала, что пить хочется. А она ни о чем таком и не подозревала. Но Катя тут же прогнала недостойную мундира ложь, хотя та и выглядела весьма соблазнительно. Да, она, конечно, тут же рассказала все Лысенко, и Игорь сгоряча уже высказал ей все, что думал. Но она на него не в обиде. Действительно, она действовала не как профессионал, а как какой-нибудь дилетант, влезший в расследование и спутавший настоящим профи все карты.

— Где тебя только носит? Я тебе второй час названиваю! — недовольно сказал Лысенко, когда она переступила порог своего кабинета.

Он почему-то сидел за ее столом, хотя у него, во-первых, был собственный стол и собственный кабинет, а во-вторых, было уже довольно поздно.

— Я Сашку домой погнал, — сообщил он. — От греха подальше.

От какого греха, Лысенко не уточнил.

— Ну, так чего ты трубку не берешь?

— Наверное, телефон разрядился… — Катя растерянно полезла в сумку.

— Так ты пока не заряжай, — загадочно посоветовал капитан.

— Почему?

— Пусть пока все утрясется. Я и Сашке намекнул, чтоб он трубку не брал и тебя не разыскивал.

— Ты думаешь, это поможет? И что мне теперь делать? Заявление писать?

— Ну ладно, спорола глупость, — примирительно сказал Лысенко, — с кем не бывает? Да все через это прошли! Кто больше, кто меньше. И что, сразу заявление писать? Ну, уволишься ты — кому от этого легче станет? Ты думаешь, святые горшки лепят?

Четыре часа назад он орал совсем другое, но Катя, как говорится, зла не помнила — Лысенко был, без сомнения, друг, причем друг верный.

— Ты в кабинете не сиди, — посоветовал он. — У тебя дела на сегодня еще есть?

— Есть, — подумав, сказала она.

— Вот и поезжай.

— Игорь, ночь уже! — взмолилась Катя.

— А, да… действительно, — согласился начальник. — Так, быстро закрываем все и идем отсюда. Бармалея сегодня уже точно не будет, и это хорошо…

— Он завтра будет.

— Ну, завтра будет еще нескоро. Может, до завтра мы что-нибудь придумаем…

Катя прекрасно понимала, что Игорь ее просто утешает. Ничего он не придумает ни завтра, ни послезавтра. И вообще, ни от него, ни даже от подполковника Степана Варфоломеича по прозвищу Бармалей защиты ждать не придется. И если Черная все же умрет…

— Ладно, ты дела пока брось, езжай сейчас домой. Давай-ка я тебя на метро посажу. — Игорь придерживал Катю под локоток, пока они спускались по лестнице и выходили на улицу. — Ну, и водочки выпей, выспись хорошенько… А завтра на работу не спеши. Я тебя прикрою, скажу — по делам поехала, ну хоть в прокуратуру…

Капитан Лысенко вспомнил, как он сам недавно хорошо выпил водочки в компании Машки Камышевой и Маргариты Сорокиной. Слишком, пожалуй, хорошо выпил. Помнится, они с Риткой даже целовались. От этих воспоминаний капитан скривился. Пьяные поцелуи с Сорокиной — это одно, а работа с ней же — совсем другое. Как говорится, ложечки нашлись, а осадочек-то остался. И не только у него. Ритка Сорокина как недолюбливала капитана, так и сейчас не пылает к нему страстью. Зря Машка все это затеяла. Ни ему, ни Сорокиной это впрок не пошло.

Кроме прочего, он до сих пор не мог простить Камышевой того, что она открыла следователю его участие в прошлогоднем деле штукатурши Погореловой, которую тоже, кстати, звали Ритой[34]. Ну, не имела Машка на это права, и все! Да разве бабам что докажешь, они все по своему разумению хотят. Притащила к нему Сорокину на ночь глядя… И зачем? Кому от этого стало легче? Разве что самой Машке… Ритка ведь совсем не дура. Даже слишком умная, если на то пошло. И она тоже понимает, что от совместного питья водки, или коньяка, или чего там они ночью еще квасили — сейчас и не вспомнить — друзьями они все равно не станут. Слишком разные они люди… Это не то, что у него с Машкой, или с Катериной, или с Колькой Банниковым. Кстати, давно они с Колькой не говорили, с неделю, наверное. С тех пор, как почти полгода назад его перевели с повышением в столицу, они общаются все реже и реже. Лысенко вздохнул. Да, Кольки Банникова ему здесь очень не хватает. Но зато в столице теперь есть кому за Катьку заступиться, если что. Наверняка за полгода Колян там пустил кое-какие корешки…

— Кать, ты чего не спишь?

— Да так, бессонница, наверное…

Тимуру очень хотелось спать, и проснулся он оттого, что протянул руку, чтобы привычным жестом обнять любимую, вдохнуть сквозь сон ее родной запах. И продолжать дальше сладко и спокойно видеть сны. Но рука наткнулась на пустоту. Кати рядом не было. В кухне горел свет, там он и нашел ее — она сидела, сцепив руки в замок и опершись на них подбородком. Плечи ее были опущены, глаза грустно полуприкрыты веками. В пепельнице догорала сигарета, и уже, похоже, не первая.

— Ты же сказала, что курить бросаешь?

— Бросаю, — вяло согласилась она.

— Ты давно тут сидишь? — Он посмотрел на часы — было уже скорее ближе к утру, и понял, что сидит она, наверное, с того момента, как он уснул.