Яд желаний Костина Наталья

— Она так кричала, что это все слышали. Так правда или нет? — продолжал допытываться Савицкий.

— Есть такие вещи, как тайна следствия, — уклонился от ответа Лысенко.

— Значит, это она…

— Ничего это не значит, — почему-то рассердился милиционер.

О, как я ее понимаю… Как никто другой… Эта роль и я — просто созданы друг для друга. Эта женщина идет на все ради любви. И пусть эта любовь не такая, как у всех, пусть эту любовь считают преступлением — но ведь невозможно не любить! И кому знать это, как не мне! Ведь я много лет любила… Любила безответно — и вот наконец настал и мой час. Невозможно не сделать для любимого все… даже то, что считается преступлением. Конечно, Катерина Измайлова убила… Пусть в спектакле она убивает только свекра и мужа, в книге она убивает еще и ребенка… Невинное дитя, которое ее любит. Это — ужасно. Но ведь и она тоже любит! И ничего не может поделать со своей любовью. Любовь все прибывает, пока не наводняет ее полностью, всю, и места для других чувств уже просто не остается. И она не может больше думать ни о чем, кроме своей любви, не может противиться чему бы то ни было. Она хочет сделать для любимого все и убивает даже ребенка. У меня никогда не было детей. Честно говоря, я не нуждаюсь в них. У меня есть мое искусство, мой любимый театр, который только сейчас начал принимать меня. Он для меня лучше любого живого человека, лучше и желаннее всего… Лишиться его было бы для меня ужасным несчастьем! Но если для театра нужно было бы убить ребенка… Я не знаю. Я просто не знаю, и все. Дети… Я помню себя в детстве. Я все чаще вспоминаю почему-то именно детство. А если бы кто-то захотел меня убить — ради какой-то высшей цели?.. Я задаю себе такие странные вопросы, на которые невозможно найти ответ. Но я была талантливым ребенком! Значит ли это, что талантливых детей убивать нельзя, а посредственных, выходит, можно? Но ведь мир в огромной части состоит из посредственностей! Именно они, пешки, безликие муравьи, обеспечивают существование театров, музеев, картинных галерей… Многие из них не то что ни разу не были в театре или музее, но даже желания такого никогда не испытывали! Но из их среды приходят в жизнь гении — и большинство гениев, поскольку серых посредственностей также большинство…

Этот вопрос — чем жизнь ребенка отличается от жизни взрослого — до сих пор не дает мне покоя, хотя я размышляю над ним чуть ли не всю неделю. И как назвать аборт, если не узаконенным убийством? Среди миллионов абортированных зародышей были сотни гениев. Это не мои догадки, это простая статистика. Их убили просто потому, что они мешали жить! Мешали замужеству, мешали карьере… Просто мешали. Были лишними в этой жизни. И что, кто-нибудь жалел о том, что сделал аборт? Может быть, единицы из миллионов. И чувства эти — не от большого ума…

Я не оправдываю себя, я действительно думаю, что в жизни вообще много лишнего. От некоторых людей вполне можно было бы избавиться как от ненужного балласта. И воздух был бы чище. Избавляются же люди от вредных насекомых, от грызунов? И чем лучше этих паразитов наркоманы и те же цыгане, которые продают им наркотики? Нищие попрошайки? Бомжи? И дети, которые с ними везде ходят, — ведь эти дети ничего не хотят, кроме как нюхать клей и пить суррогатную водку с дихлофосом… Так, значит, я ответила на свой вопрос? И этих детей можно убивать? Они же не вызывают никаких других чувств, кроме омерзения. И они все равно погибнут, рано или поздно — от наркотиков, от поножовщины, от водки… Так не гуманнее было бы их усыплять? Ведь усыпляют же бродячих собак? А эти люди хуже животных, ведь последние не понимают, что рыться в помойках — отвратительно. Так кому нужны эти двуногие крысы? Пьяные, вонючие попрошайки? Или те, кто убивает и себя, и своих новорожденных детей? Даже крыса будет драться за своих детенышей. Тогда чем лучше животного та опухшая баба, которая сидит в метро с маленькими, вечно спящими детьми? И эти дети у нее вечно грудные и никогда не вырастают… Она дает им молоко с димедролом или с какой-нибудь другой дрянью… И если они сами убивают своих собственных детей или малышей, купленных за бутылку водки, за дозу у матери-наркоманки или у спившейся алкоголички, то почему тогда их не убивает государство? Почему их за это никто не наказывает? Эти несчастные дети больше двух лет не живут. Это жуткое, изощренное, медленное убийство — во имя чего? Ради горсти мелочи? Ради водки и наркотиков?

Я ненавижу этих людей так сильно именно потому, что они слишком легко решили для себя проблему, над которой я бьюсь уже много лет: возможно ли быть убийцей и сохранить живую душу? У людей, которые убивают детей наркотиками, водкой и клеем, которые насилуют маленьких детей до смерти, наверное, никогда не было души. А нет души — нет и проблемы. А у меня? Что у меня вместо души?

Я хорошо помню, какой чистой девочкой я была и как воспаряло все мое естество от музыки — самого прекрасного, что было у меня в жизни… А у этих людей в жизни нет ничего прекрасного. У них нет других радостей, кроме жратвы, выпивки и животного секса. А у меня есть цель. Прекрасная цель. Такая же прекрасная, как всепоглощающая страсть Катерины Измайловой к мужчине. Это любовь, такая же безграничная, как у меня — к театру. И ради этой любви она пошла на все. Даже на убийство ребенка. Я содрогаюсь от этого. Я не смогла бы убить ребенка… Значит, моя любовь к театру недостаточно полна? Значит, все, что я уже сделала на пути к достижению своей цели, — бесполезно? И убитые мной люди — напрасные жертвы? Ладно, пусть бомжи, на которых я отрабатывала свою методику, не в счет. Они — не люди. Они все равно умрут, на год-два раньше или позже — не важно. Но Оксана Кулиш… Она уж точно выделялась из серой массы. И она была достойной жертвой на пути к высшей цели. И если за бомжами я просто наблюдала, как экспериментатор за белыми мышами, то от убийства Кулиш я получила острое удовольствие. День, когда я решилась на это, стал для меня праздником. Кроме того, я ненавидела ее! Ненавидела глубоко и остро. Она столько лет мучила меня. Она отбирала у меня все, что принадлежало мне по праву, — ведь то, что я талантливее ее, несомненно. И не будь на моем пути Оксаны Кулиш, жизнь моя пошла бы совсем иначе. И может быть, мне даже не пришлось бы никого убивать…

— Это Людмила вам сказала?

— Людмила вас выгораживала как могла, если вам это интересно, — сообщила Катя певице Жене Богомолец, которая сидела сейчас у нее в кабинете. — Это наши собственные выводы, подкрепленные уликами.

— Вот как? — Женю Богомолец нелегко было смутить. Она поудобнее уселась на стуле и закинула ногу за ногу. — И что же это за улики?

— Несмотря на то, что Белько разорвала записку и скомкала остатки, на бумаге остались ваши отпечатки пальцев. Откуда им было взяться, если бы вы не писали ее? А отпечатков Сегенчук там нет. Она даже не озаботилась надеть перчатки, когда отправилась в гримерку Белько. Да, почерк, кстати, хотя и измененный, тоже ваш. Хотите, экспертизу закажем?

— Зачем? — подняла брови певица. — Ладно, записку я написала. А что тут такого? Я же ничего больше не сделала?

— И, кроме всего прочего, вы первая вбежали в гримерку, — продолжала уличать Богомолец дотошная милиционерша. Да, певица ее явно недооценила. На вечеринке она показалась ей довольно безобидной и простенькой…

— Выходит, вы, Женя, стояли неподалеку и ждали, пока Сегенчук закончит портить костюмы Белько. А если стояли и ждали, значит, знали, зачем она туда отправилась. Да еще и с ножницами в руках. Так ведь? Женя, для чего вы старались перессорить всех в театре? — напрямую спросила Катя. — И к тому же накануне премьеры? И зачем вы подложили Белько эту жуткую записку? Вы же понимали, что после убийства Кулиш все и так косо смотрят друг на друга, и вдруг такое послание! И зачем вы подставили Сегенчук? У нее же теперь будут ужасные неприятности! Ведь Люда ваша подруга? Или это не так?

— Ну, с запиской действительно вышло не совсем красиво, — пожала плечами Богомолец. — А с Людой… Мы не совсем подруги… в полном смысле этого слова. То есть она считала меня свой подругой, а я… Люда Сегенчук слишком скучная, сентиментальная, впечатлительная и романтическая особа. А такую мне иметь в подругах неинтересно и не совсем удобно, если вы меня понимаете. У меня лично театра хватает и на работе…

— Наверное, не хватает, если вы распускаете слухи и сплетни, — сухо сказала Катя.

Жаль, Женя Богомолец, с которой они вместе были на вечеринке, ей очень понравилась. И вообще, Катя подумала, что в театре Женя Богомолец — такая же душа общества, какой она была на капустнике в общежитии.

— Господи, у нас в театре такая скукотища! Просто сдохнуть можно! Так хотелось расшевелить это сонное царство! У вас курить разрешают?

— Курите, — кивнула Катя.

— Спасибо.

Женя Богомолец достала из сумки пачку сигарет и картинно закурила. Катя молча пододвинула ей пепельницу.

— Я — человек веселый. Люблю розыгрыши, анекдоты там всякие…

— Сплетни, интриги… — закончила за нее Катя. — Женя, зачем вы подали Люде Сегенчук эту дикую мысль — испортить костюмы Ани Белько?

— А Людка что, всю жизнь должна на подхвате быть? Аньке повезло — после Кулиш Савицкий ее пригрел, дал спеть Измайлову. А Людка чем хуже? Эта дура только театром и бредит. Ей, кроме театра, в жизни ничего больше и не нужно! А у Людмилы, между прочим, голос не хуже, чем у Белько! Анька все равно замуж собиралась и сказала, что уходит. Ну конечно, она с Савицким сейчас потому, что иначе он ей Измайлову петь не даст… как никогда ничего не давал. Он же только любимчиков своих и видит, остальные для него так — массовка. Да и все мы, молодые, всю жизнь должны ждать, пока до нас дойдет очередь, так? Всю жизнь ходить вторым составом и дожидаться, пока приму в восемьдесят лет паралич разобьет или она ангиной заболеет? Да мне тогда самой шестьдесят стукнет! А нам сейчас всего хочется… Не на капустниках же только петь! А в театре нашем дорогом мы можем только выйти у рояля постоять — подружками Татьяны Лариной. «Пре-екрасно-о, о-о-бворожите-е-льно… Еще-е, еще-е», — пропела она ерническим голоском. — Это, считай, и вся их роль, — пояснила она простой, как хозяйственное мыло, милиционерше. — Подружек Ларинских. Вот так постонешь один раз за всю оперу — и адью. До следующего раза. А есть такие оперы, где женских партий вообще раз-два — и обчелся! «Борис Годунов»[35], например. На четырнадцать мужских партий — всего четыре женских. И то две из них — хозяйка корчмы и нянька. И даже за эти вечно драка… Ну а кто Марину Мнишек[36] петь будет, и ежу понятно. Или жена Савицкого, или его любовница. А остальным там вообще делать нечего… И что нам, молодым певицам, остается? Хоть на свадьбах с лабухами попсу петь нанимайся, или в церковный хор, чтоб от тоски не помереть, чесслово… Да, у Люды Сегенчук прекрасный голос, чтобы вы знали!

— А у вас? — Катя намеренно обращалась к Богомолец на «вы», давая тем самым понять, что вечеринка — одно, а разговор в кабинете Управления — совсем другое.

— И у меня голос хороший. Но я в любовницы к Савицкому не рвусь, хотя мне тоже хочется заглавные партии петь.

— А Сегенчук что, хотела быть любовницей Савицкого? — поинтересовалась Катя намеренно простодушно.

— Людка? Ой, она не в его вкусе совершенно. Он на стерв западает, вот Оксаночка покойная стерва еще та была…

— А что, Белько тоже стерва?

— Ну… Белько… Темная она лошадка, Белько… С виду такая девочка-ромашка… а что у нее внутри на самом деле, даже я понять иногда не могу. Мне кажется, она его взяла только тем, что из театра собралась уходить. Этого он никак допустить не мог. Он же вокруг нее сколько лет увивался, но так и не трахнул. Мужское самолюбие взыграло. Ну и, кроме того, она действительно просто создана для театра. У нее и сценический талант есть, и внешность, и голос… Мозгов вот только маловато, — подпустила ядовитую шпильку Богомолец.

— А почему? — поинтересовалась Катя.

— Да потому, что ей и ждать не надо было, пока Кулиш грибочками покормят… Но она же порядочная… дура. В очередь стояла, пока место освободится.

— Что, при живой любовнице она не могла с режиссером романы крутить, а при живой жене можно? — удивленно спросила Катя.

— Ой, я тебя умоляю… Простите, теперь мы, кажется, на «вы»? Не обидела? Ну ладно, как хочешь… Какая там жена! Лариса для Савицкого давно уже как декорация — с виду настоящая, а на деле фанера разрисованная… Она ему до лампочки, прятаться за ней только удобно — вроде как и женат. Теперь у нас Белько примой будет. — Богомолец с силой вдавила докуренную сигарету в пепельницу. — Потому как у Савицкого комплекс — любая прима непременно должна быть его любовницей. И наоборот — любовница должна быть примой. А зачем ему абы кто? Теперь он для Анечки во всех спектаклях место найдет. Ну, будем справедливы, этот комплекс не только у него. Это у многих режиссеров. Эффект Пигмалиона[37]. А я, например, примой через его постель быть не хочу.

— Вам Савицкий не нравится?

— А вам нравится?

— Я его совсем не знаю, — пожала плечами Катя.

— А его лучше и не знать, — скривилась Богомолец. — Это такое… ничтожество! Я не о режиссере говорю, а о человеке. Что он с Ларисой Федоровной сделал! Это из-за него она теперь такая… неживая! Он же ей всю жизнь сломал! Да и Кулиш тоже… И из-за этого ничтожества убивают!

— Давайте оставим Савицкого в покое и поговорим о вас, — предложила Катя.

— Ну давайте, раз вы меня сюда вызвали.

— Зачем все-таки вы столкнули Сегенчук и Белько? Я не верю вашим объяснениям насчет того, что вы хотели помочь Людмиле. Так не помогают. Вы хотели убрать с дороги Аню Белько? Это более правдоподобное объяснение, не так ли?

— Да Белько сама уйдет! Она же замуж выходит, сама нам говорила.

— Наверное, вы забыли, как только что говорили о том, что теперь Белько будет у вас примой? — напомнила певице Катя.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала. Я говорю только о том, что сама слышала. Белько собралась замуж и заявила, что бросает театр. Это и без меня все знают. А что теперь будет — кто их разберет?

— Наверное, Белько замуж уже передумала выходить? — предположила Катя.

— Почему? — удивилась Женя Богомолец.

— Ну, после того, как она и Савицкий…

— Всего-то? — пожала плечами певица. — Видите ли, у нас в театре нравы не то чтобы совсем вольные, скорее, как везде… Но не выходить замуж только потому, что с кем-то там перепихнулась! Средневековье какое-то. Она ведь его не любит, это ж видно!

— Прямо-таки видно? — усомнилась Катя.

— Конечно, видно. Если Кулиш ему проходу не давала, а Лариса Федоровна так бесилась, что чуть действительно Кулиш не отравила, то тут… Нет, это несерьезно. Это она из-за роли, я знаю, — сделала вывод Богомолец.

— А почему тогда у Столяровой нервный срыв?

— Да нет у нее никакого нервного срыва! Ну… это я придумала. Для драматического эффекта, так сказать. Хотела посмотреть, кто за Ларису, а кто на сторону Белько переметнулся.

— Женя, зачем все-таки вы распускаете в театре разные неприглядные слухи? — устало спросила Катя, которая просто не могла понять, какая сила движет этой симпатичной и талантливой девушкой и заставляет ее делать если не глупости, то вещи не слишком красивые и умные. Или Богомолец интриганка по природе своей?

— А что до вас дошло? — заинтересованно спросила певица.

— Много чего. О том, что два солиста балета стрелялись из-за третьего. О том, что Елена Николаевна и ее подруга лесбиянки. Ну и о том, что у Ларисы Федоровны нервный срыв. Пока хватит?

— Всего-то? Ну, это не очень интересно. Потому что все это почти правда. Ну, не стрелялись, допустим. Просто подрались. Некрасиво, правда? Красивее было бы, если бы стрелялись. «Те-е-пе-ерь сходи-итесь!» — снова пропела она. — Это…

— «Евгений Онегин», — быстро сказала Катя. — Я знаю.

— Точно. И какой мог бы быть сюжет! Дуэль из-за третьего! Красиво! А эти два дурака просто погрызлись и наставили друг другу синяков. И не очень-то умеючи. Просто уроды! А насчет этих старых грымз… Ну, думаю, тут я недалеко ушла от истины. С чего бы это две бабы стали жить вместе всю жизнь? Даже родственники рядом не уживаются. А тут чужие люди. Подруги они, как же! И потом, вы же ничего не знаете. Елена Николаевна, к которой этот ваш… — Богомолец пощелкала пальцами, — ну, Бухин, кажется, — наушничать бегает, та еще штучка! Она имеет влияние на Савицкого и очень часто манипулирует им в свою пользу. Правда! Кроме того, у нее и среди певцов есть любимчики. Она их продвигает. Она ведь и на гастролях всем заправляет. Кого куда поселить и с кем. И нарочно пакостит — хоть и по мелочи, но все-таки неприятно! В прошлом году, например, она меня в гостинице под лестницей поселила! Каково? Когда в эту душную конуру можно было осветителей каких-нибудь засунуть. А Аньку Белько, между прочим, — в полулюкс! А мне обидно…

— Обидно, что она вас не продвигает? Или что под лестницей поселила? Кстати, мне кажется, вы не просто так оказались в коридоре, когда Сегенчук резала костюмы Белько. Вы ведь предложили ей свою помощь и остались караулить, так? Вы явились в театр вдвоем в одиннадцать, а должны были прийти только в три. Тогда почему вы не предупредили подругу о том, что подошла Белько?

Женя Богомолец посмотрела на свою потушенную в пепельнице сигарету, потом достала из пачки еще одну, неторопливо щелкнула зажигалкой, так же неторопливо затянулась и выпустила в потолок струю дыма. Очевидно, она собиралась с мыслями.

— Или вы просто растерялись и потому бросили Сегенчук одну? Но я думаю, Женя, вы не из тех, кто теряется. Скорее всего, вы стояли, наблюдали и получали удовольствие. Ведь зрелище получилось как нельзя лучше! А потом, когда на крики сбежались остальные, вы тоже сделали вид, будто только что примчались.

— Я не хотела бросать Людку одну, — покусав губу, начала певица. — Не такая я и сволочь, Кать. Но Белько появилась так неожиданно… Она ведь тоже в три должна была прийти, не раньше. Не могла же я броситься на нее! Я не знала, что делать. Ну, если честно, не очень красиво поступила. Ну… просто растерялась, если хочешь…

— Просто растерялись до такой степени, что, наслаждаясь вами же спровоцированным скандалом, не забыли проверить, прочитала ли Белько вашу записку. Иначе зачем вы полезли в ящик ее стола?

— Я… я просто хотела посмотреть, нет ли там чего. У нее же кровь лилась…

— И вы шарили по всем ящикам, когда в самом верхнем, который открыли первым, лежали и бинт, и вата? А потом еще заглядывали в мусорную корзину, где мы и нашли остатки записки!

— Это вам завтруппой все так изложила? — язвительно поинтересовалась Богомолец. — Я растерялась, — упрямо повторила она.

— Я, конечно, ничего не понимаю в опере, — усмехнулась Катя, — но зато прекрасно умею делать выводы. И мне сказали, что, хотя у вас и неплохой голос, но до Сегенчук вы еще не доросли. Лариса Столярова, Аня Белько, Люда Сегенчук, а потом только вы. Именно в таком вот порядке. Да, забыла, впереди вас еще шла Оксана Кулиш. Ведь так? А вы, так сказать, замыкали список лидеров. И вот Кулиш не стало, Столярова действительно на грани нервного срыва и вообще почти не поет. Белько не сегодня завтра выйдет замуж и покинет труппу, а Сегенчук вы очень ловко выживаете. И кто остается?

Женя Богомолец вкусно затянулась сигаретой, прищурилась и сказала:

— Да, выводы делать умеешь… Все правильно. Я и остаюсь.

— Столько курить очень вредно для голоса, — не сдержалась старлей Скрипковская.

— Да ла-адно. — Женя Богомолец махнула рукой. — Менты всякие мне еще морали читать будут!

— Как ты ее вычислила, Катерина?

— По ножницам, Игорь. Я сразу заподозрила, что Люда Сегенчук сама бы на это не пошла. А когда она сказала про декупаж, я вспомнила, что уже видела, как это делается. Сегенчук все время в руках салфетку вертела. Она вырезает из цветных салфеток узоры, а для этого такие большие ножницы не нужны. Этот декупаж маникюрными ножницами делают. Они у нее на столике и лежали. А потом она обмолвилась, что Богомолец шьет. А ножницы, которыми она костюмы раскромсала, были именно портновские, большие и острые. И еще — Богомолец первая прибежала. Написала в объяснительной, что была в своей гримерной. То есть той, что они вместе с Сегенчук делят. Значит, они уже виделись. Проверила у охраны на входе — оказалось, что они вместе и пришли. Аня Белько рассказала, что, идя по коридору, она видела Богомолец, стоявшую у своей двери, но та сразу юркнула внутрь, даже не поздоровалась. А потом первой прибежала на ее крик. То есть появилась в гримерке почти сразу, через несколько секунд. Если человек слышит крик, он ведь не побежит, как спринтер, правда? Он на несколько секунд цепенеет, а потом уже решает, бежать ему или лучше посидеть тихо, а то как бы чего не вышло. И вообще, если время засечь, то нужно вскочить, двери открыть-закрыть, потом еще и выяснить, откуда крик. Ну, не меньше чем полминуты потребуется. Остальные, бывшие в соседних помещениях, появились кто когда, но никто не прибежал раньше чем через минуту. Значит, Богомолец покинула свою гримерку, как только Белько прошла мимо, и отправилась под дверь — слушать, что там происходит. Когда та закричала, Богомолец выждала несколько секунд и сделала вид, будто прибежала из своей гримерной. Вот такой расклад получается. Хорошо, что я к Белько в больницу сразу поехала, опросила ее для полноты картины… Черт, это ведь та самая неотложка была!

— А зачем тебе неотложка? — поинтересовался Лысенко.

— Там один доктор работает… ну, который Черную реанимировал. Он сказал, что у него друг в экспертизе. И к ним в морг в прошлом году одного бомжа привозили, тоже с отравлением бледной поганкой. Я подумала, что это может быть след.

— Кать, эти бомжи пачками каждую осень грибами травятся.

— Я знаю. Но ты послушай! Я тут еще весной с одним интересным бомжиком познакомилась. Он где-то в нашем районе обитает. Так он мне рассказал, что у него был приятель, с которым они в одном подвале жили. Их какая-то женщина тортиком угостила. Ну, не совсем угостила. Вынесла торт на помойку, а тот его схватил. И сам весь съел. И к утру умер. Я подумала — а вдруг это тот самый, который бледной поганкой отравился? Мы этот токсин ищем, ищем… Ведь Кулиш грибов не ела, а торт как раз ела.

— Так ведь кондитерша оказалась не при делах, так я понимаю?

— Черт его знает… запутано все!

Катя задумчиво почесала ручкой за ухом. Пора было идти домой, Тим ее уже дожидался, а она засиделась. А тут еще Игорь зашел — чайку выпить. Сашка убежал к своим строителям, а они с Лысенко все сидят. Игоря никто, кроме кота, дома не ждет, а вот чего она делает на работе так поздно?

— Токсин в торт мог каким-то другим путем попасть…

— Кать, торт все ели. А пирожные эти, кстати, которые кондитерша сделала, Савицкий дома съел, жена подтверждает.

— Он мог эту коробку, что Черная дала, ядом начинить и к Кулиш отнести, а вечером по дороге домой еще купить таких же. И нарочно съесть, чтобы жена видела. Кто их разберет, пирожные эти, они же все одинаковые!

— Не сходится. Во-первых, Кулиш ему не открыла…

— Это еще не факт! — возразила Катя. — Соседи-то видели, как он дверь открывал? Видели. Это только Савицкий говорит, что на цепочку было закрыто и он якобы потом звонил. А утром никакой цепочки не было. Кто ее снял, если Кулиш спала? Не сама же она, как сомнамбула, встала и открыла? Хотя и это может быть…

— Во-вторых, последний раз она ела еще днем. Экспертиза у нас хорошая, — вставил Лысенко.

То, что экспертиза у них хорошая, Катя знала. Крыть, как говорится, было нечем.

— Вот поэтому я и хочу за того бомжа зацепиться.

— А как его звали, твой знакомец не говорил?

Катя задумалась. Разговор об отравлении тортиком состоялся почти три месяца назад, но она точно помнила, что бомж Володя называл имя… и даже вроде бы фамилию! Но за эти три месяца у нее было столько дел и столько людей, которые прошли по этим делам… людей с именами и фамилиями. Один разбой с кучей фигурантов чего ей стоил!

— Ну, съезди в морг. Пусть они поднимут архив — грибами ведь не так много народу травится. Вдруг увидишь и вспомнишь.

Катя была совсем не уверена, что она увидит и сразу вспомнит. Иногда у нее бывали просто катастрофические выпадения памяти. Случались они, как правило, после очередного приступа мигрени. Как раз в то воскресенье, когда она познакомилась с бомжом Володей, к вечеру у нее разыгралась жуткая мигрень. Тим говорит, что это последствие удара по голове и, к сожалению, мигрени теперь будут у нее всю жизнь. И поэтому ей лучше иметь персонального врача. Черт, Тим, наверное, уже два часа ее ждет! Нужно собираться и ехать домой. Но вместо этого она спросила:

— Может быть, действительно поехать в морг?

— Пошли им запрос. Чего туда-сюда мотаться? Пусть распечатку пришлют. Сорокина тебя завтра к Столяровой посылает?

— Да. Хочет, чтобы я еще раз ее опросила. Она, по-моему, зациклилась на том, что Кулиш убил муж Столяровой. И все копает под него и копает.

— Она такая… — загадочно произнес Лысенко. — Ну что, Катерина, может, пора и по домам?

— Господи, мне так его жалко! — жалобно произнесла Лариса Сергеевна и покачала головой. — Он так старался! Русалка эта… жуткая просто!

— Он хотел как лучше, — примирительно сказала бабуля. — Ларочка, а чем русалка-то жуткая?

Бабуле нездоровилось, а то она сама пошла бы посмотреть на русалку — любопытство Марию Петровну так и раздирало. Эту русалку под разными предлогами видели уже все, кроме нее самой.

— Ой, ба, лучше не спрашивай! — Сашка закатил глаза и выразительно поджал губы.

— Там така-а-я грудь, — объяснила Дашка, забегавшая посмотреть на творение Пал Палыча, пока Сашка внизу оставался с близнецами. — Да и хвостик… очень аппетитный! А самое смешное, что глаза у нее точь-в-точь мамины!

— Ну, ты скажешь, — смутилась Лариса Сергеевна. — У тебя, между прочим, глаза точно такие же!

— Ну, пусть такие же. Но выражение — точно твое!

— Ты скажи еще, что и хвост, как у меня!

— Вот это подарок так подарок! Вот глаз у человека! Сразу понял, что она на тебя похожа.

— Дашка, не дразнись. А будешь родную мать задевать…

Лариса Сергеевна хотела сказать «в Херсон уеду», но что-то ее удержало от этого. Некрасиво было смеяться над хорошим человеком.

— А то ты в Херсон уедешь! — показала язык Дашка. — Ну что, говори, сделал тебе Пал Палыч предложение или еще нет?

Лариса Сергеевна покраснела до корней волос и беспомощно огляделась. Все сидящие за столом с интересом смотрели на нее. Оказывается, все, что происходит с ней и Пал Палычем, здесь ни для кого не секрет?

Саше Бухину тут же стало стыдно. За себя, за жену. В основном за себя. Ведь это он все разболтал Дашке, даже не заботясь о том, чтобы новость не пошла дальше. А от Дашки, скорее всего, об этом узнала бабушка, а от нее — и все остальные…

— Ла-арочка, — сделала удивленное лицо бабуля, — это правда?

Лариса Сергеевна хотела встать и уйти, но она была педагогом со стажем, и ей приходилось иметь дело и не с таким хулиганьем… Так что присутствия духа она почти не потеряла. Да и обижать родственников зятя ей не хотелось.

— Сделал, — кратко сказала она и принялась решительно терзать ножом отбивную.

— И что?

— Мама, — пожурил любопытную Бухин-старший, — это совсем не наше дело!

— Почему же не наше? — удивилась Мария Петровна. — Мы же все — одна семья? И я хочу Ларочке только счастья…

— Ба, ну какое счастье может быть с русалкой? — спросил Сашка.

— При чем тут русалка, — отмахнулась от внука Мария Петровна. — У нас в молодости, между прочим, тоже ковер такой был… с русалкой. Помню, твой дед мне его на день рождения принес — достал где-то. Тогда такие коврики в моде были! Нипочем нельзя было достать, а он достал. И не на простыне нарисованный, — мечтательно вспоминала она, — а настоящий, заводской. Вот гости завидовали! И я такая счастливая была, а он такой гордый! — смахнула слезу воспоминаний бабуля. — Он у нас над кроватью висел… да лет двадцать, наверное!

— Точно, — подтвердил Александр Ильич. — Я его хорошо помню. Он мне в детстве таким красивым казался.

— Это он уже выгорел, а какой он был, когда твой отец его принес! — продолжала бабуля. — И тогда никому и в голову не приходило, что русалка — это неприлично. Очень даже приличный ковер был. А сейчас по телевизору такое показывают… даже мне стыдно. А тут — русалка! Ну и что с того?

— Мама, вам салат положить? — спросила бабулю Сашкина мать.

Но бабушку Бухина было не так легко сбить с мысли:

— Спасибо… положи… А то — русалка! Да лишь бы человек был хороший! Вот, Саня говорит, что человек он хороший, дельный. И мастер — золотые руки. Правда, Сань?

Сашка буркнул что-то невразумительное.

— А жить-то с человеком, а не с русалкой! — все никак не могла угомониться бабуля.

— Ну, мне… — Лариса Сергеевна хотела сказать привычное «тетрадки проверять нужно» и сбилась. От отпуска и каникул еще оставалось несколько дней, и тетрадок пока никаких не было. Зато был Пал Палыч и такое чувство, что она может… Что она может, Лариса Сергеевна пока даже сама не поняла. Может упустить что-то в своей жизни? Или просмотреть? Пусть ей уже пятьдесят, да и Пал Палычу не меньше, но это совсем не повод вот так веселиться. Черт бы побрал эту наяду! Это проклятое чудовище, похоже, действительно может изменить то хорошее впечатление, которое производил на нее, да и на всю семью, бригадир херсонских строителей. А что, если действительно плюнуть на русалку? Что было бы, не случись этой дурацкой картинки? Ведь мог же Пал Палыч сделать ей предложение… без русалки, скажем так?..

— А чайку? Ларочка? Саня, чайник ставили? — прервала ее сумбурные мысли все та же бабуля.

Бухин поспешил воспользоваться случаем и улизнул в кухню. Там он нарочито долго дожидался, пока вскипит вода, потом по всем правилам заварил чай и даже выложил в вазочку печенье из пакета. Вернувшись в гостиную, он обнаружил, что скользкий разговор не только не прекратился, но перешел в стадию допроса с пристрастием.

— А кольцо он тебе подарил?

Лариса Сергеевна с обреченным видом кивнула.

— Покажи! — тут же потребовала бабуля.

— У меня его нет, — ежась под пристальными взглядами родни, пояснила Лариса Сергеевна.

— А какое оно-то хоть было? — Интерес бабули к матримониальным вопросам, подогреваемый неиссякаемыми телевизионными сериалами, не затихал никогда. — Большое? Толстое? Если денег не пожалел, значит, точно любит!

— Я его не видела, — пролепетала мать Даши. — Я коробочку не открывала.

— А почему не открыла? Хоть бы полюбопытствовала!

— Ну, я же его и брать не собиралась. Зачем же смотреть?

— Отказала, значит! — ахнула бабуля. — Ларочка! Что ж ты так сразу, не подумавши! А вдруг это твое счастье!

— Мам, ну что ты лезешь не в свое дело, — снова не выдержал Бухин-старший. — Тебе только всех сватать!

— Хороший, непьющий, — перечисляла бабуля. — Работящий. Дом у него свой в Херсоне…

— И участок большой, с деревьями, — иронически подсказала ей невестка.

— Вот и хорошо, что с деревьями! Воздух чище. Сад свой — красота какая! И детей нет.

— А что, разве это хорошо, когда детей нет? — Невестка и свекровь в доме Бухиных сосуществовали вполне мирно, но невестка иногда не упускала случая подтрунить над матерью мужа.

— В таком возрасте — хорошо, — отрезала свекровь. — А то захочешь в тишине полежать, а тут и шум, и беготня, и телевизор включенный… Опять-таки, и наследство делить не придется в случае чего…

— Мама, ну ты и сказала! — воскликнул Бухин-старший.

— А чего? На жизнь нужно смотреть трезво! Одинокий же он, Лара?

— Вдовец он, — снова покраснев, тихо пояснила Лариса Сергеевна.

— Ну, чего еще нужно? — закончила бабуля.

Лариса Сергеевна подняла страдальческие голубые глаза, так похожие на глаза мифического персонажа с хвостом, и… заплакала. Сашкина мать тут же принялась ее обнимать, бабуля, кряхтя от некстати скрутившего ее радикулита, также пыталась принять участие в общем братании, но ее оттерла Дашка. В довершение катавасии в спальне хором заорали проснувшиеся близняшки.

— Ну, я пойду… — Теща попыталась вырваться, но Сашка тут же сказал:

— Я сейчас их возьму!

Через минуту в их комнате возникла и Дашка.

— Саня, ты кефир подогрел? — строго спросила она.

— Нет, я думал…

— Ну что ты думал? Ты же знаешь, что вечером — кефир.

— Саша, я кефир принесла. — В спальню вошла теща с двумя бутылочками в руках и укоризненным выражением на лице. — Кормите их, — сказала она. — А я потом пойду погуляю…

— Может, я погуляю? — неуверенно предложил Сашка, все еще чувствуя свою вину.

— Ты коляску снесешь. А я погуляю. — Теща была непреклонна.

Дашка за ее спиной делала ему какие-то знаки, и Бухин совсем растерялся.

— Хорошо, — пожав плечами, согласился он. — Гуляйте, если хотите.

— Болит? — Савицкий осторожно притронулся к руке Анны.

— Нет, Андрюшенька. Уже нет. — Девушка подняла на него ласковые глаза и приникла щекой к его плечу. Он осторожно ее обнял. От этого «Андрюшенька», которого он не слышал уже много лет, с тех пор как умерла мать, он почувствовал к любимой такой прилив нежности, что даже закрыл глаза. Она также сидела тихо, видимо чувствуя себя в его объятиях полностью защищенной.

— Ты горячая. — Он осторожно отстранился и заботливо пощупал ее лоб. — Температуру мерила?

— Утром была нормальная.

— Ты сейчас померяй. Лекарства пила?

— Пила… Андрюш, правда, не болит уже.

— На перевязку когда?

— Завтра.

— Я тебя отвезу.

— Андрюшенька, ну что ты так обо мне печешься? Я сама. Что я, маленькая совсем, что ли? — Она нежным движением взъерошила ему волосы. — Ты тоже горячий…

— Жарко сегодня. И душно. Наверное, гроза будет.

Он долгим пристальным взглядом посмотрел на девушку. Задумавшаяся о чем-то, она сидела, безвольно уронив руки, — красивая, молодая, такая желанная, такая талантливая… Вчера он принес ей подарок — маленького плюшевого медвежонка. Она была так счастлива, так трогательно прижимала игрушку к себе, что он почувствовал умиление — чувство, которого также не испытывал уже долгие годы. Как много она дала ему! Как будто снова вернулась молодость, появились новые силы, новые мечты… Конечно, у них большая разница в возрасте, а она еще и выглядит значительно моложе своих лет. Ну, он же еще не старик, он полон энергии, а для творческого союза ему, пожалуй, не найти никого лучше этой женщины. Вдвоем они перевернут весь этот затхлый театр, вольют в него свежую струю. В Анне чувствуется просто огромный потенциал! Да, все в ней хорошо… Как там Чехов сказал: «В человеке все должно быть прекрасно»? Очень верно — в Анне все гармонично, все дано ей природой. То, что до этого он находил только в отдельных личностях, здесь слилось в одной. Кажется, наконец-то он обрел ту единственную, о которой мечтал. Ему импонировали не только ее молодость и красота, но также и начитанность, несомненная интеллигентность. А еще в ней чувствовалась какая-то недосказанность, какая-то тайна… В женщине должна присутствовать тайна, иначе какая же это женщина? Оксана тоже была и красива, и талантлива, но, кроме театра, с ней и поговорить было не о чем… К тому же его покойная любовница была слишком навязчива и болтлива, изнуряла его то истериками, то ненужными бытовыми подробностями жизни. Когда они бывали где-то вдвоем, она манерничала, требовала повышенного внимания к своей персоне, излишне громко смеялась, много говорила, много пила. Бывало, ее приходилось осаживать, а случались и такие моменты, когда ему становилось стыдно за свою спутницу.

Савицкий снял с полки книгу. В доме Анны было множество книг — и художественных, и беллетристики, богатое собрание альбомов по живописи. Он машинально переворачивал страницы, не столько всматриваясь в репродукции, сколько прислушиваясь к своему внутреннему состоянию. Нужно наконец оставить эту привычку — сравнивать Оксану и его теперешнюю возлюбленную. Тем более что Анна совсем не похожа на его покойную любовницу. С ней не стыдно показаться где бы то ни было. Кроме того, что Анна прекрасно воспитана и необычайно одарена, она не склонна выпячивать свою особу, а тактично остается в его тени. Любому мужчине это приятно!

— Аня, мне нужно с тобой серьезно поговорить, — ставя на место книгу, сказал он и зачем-то задернул штору, хотя на улице было еще светло.

— Ты сегодня снова уходишь? — Она понимающе подняла на него глаза.

«Оксана бы непременно спросила куда и наверняка закатила бы истерику по этому поводу… Черт, опять я про нее!» — с досадой подумал режиссер.

— Да… Но поговорить я хочу не об этом.

Она смотрела на него и молчала так красноречиво, что он не сразу нашел заготовленную фразу, а только промямлил:

— Ну… понимаешь ли…

— Кажется, я все понимаю, Андрюша. Она тебя шантажирует?

Андрей Савицкий буквально поперхнулся словами и закашлялся, а Анна между тем продолжила:

— Она и меня шантажирует. Признаться, Андрюша, я не хотела говорить об этом, но… я просто не знаю, что с этим делать. Она приходила ко мне неделю назад, когда тебя вызывали в прокуратуру.

— Лара была здесь? — спросил режиссер с недоверием.

— Да. — Девушка кивнула.

— И что ей было нужно? Она что, искала меня?

Анна сжала хрупкие пальцы так, что косточки побелели.

— Я думаю, она очень хорошо знала, что тебя здесь в этот момент не было. Потому что хотела пообщаться именно со мной. Не скажу, что мне это понравилось, но… она твоя жена и имеет на это право.

— О чем она с тобой разговаривала?

— Ну, наверное, о том же, о чем и ты сейчас хочешь со мной говорить. Или я не угадала?

Андрей Савицкий осторожно сел рядом и обнял девушку за плечи.

— Анечка, я знаю, что тебе сейчас особенно нелегко. Ведь это самое начало нашей совместной жизни, что всегда трудно, — когда два взрослых человека, каждый со своими привычками, своими особенностями, притираются друг к другу. Плюс еще эти сплетни, толки, нервотрепка. Милиция просто ночует в театре. Может, тебе поехать отдохнуть? Хочешь, я возьму для тебя путевку?

— Андрюша, через пять дней премьера! О каком отдыхе может идти речь? Я и так два дня уже не репетирую из-за Людмилы!

— Я боюсь, что костюмы не смогут восстановить настолько быстро, — сказал Савицкий и отвернулся. Его жизнь сложилась так, что он привык лгать близким людям. Но он не любил это занятие. Кроме того, Аня уже заняла слишком много места в его сердце. Именно ей он не хотел врать. Видит Бог, когда это тяжелое время наконец пройдет, он сделает для этой девочки все, что в его силах, и тогда она увидит, на что он способен!

— Ну, это же не бальные платья, — возразила певица. — В конце концов, можно подогнать на меня что-то на скорую руку из запасников. Там много чего есть подходящего. Я завтра пойду в пошивочный цех…

— Я не хочу, чтобы ты пела в чем попало, — быстро сказал Савицкий. — Это премьера, которую мы готовили несколько лет. И я не позволю тебе выглядеть недостойно!

— Похоже, теперь ты вообще не хочешь, чтобы я пела Измайлову? — проницательно заметила девушка. — И ты не хочешь, и твоя жена не хочет… И Сегенчук, и Богомолец… Они-то меня за что невзлюбили?! Что я им сделала? Никто не хочет, чтобы я пела, кроме меня самой. Похоже, я заняла в нашем театре место Кулиш, которую тоже никто не любил! Все ненавидели ее, а теперь все дружно ненавидят меня!

— Аня!

Она нетерпеливым жестом высвободилась из его рук.

— И ты хочешь спровадить меня отдыхать! Под предлогом, что я заболела, переутомилась и буду выглядеть на премьере недостойно!