Монголия. Следами номадов Рона-Тас Андраш
В первой половине дня мы побывали в местном музее и библиотеке. Пожилой монгол, видимо бывший лама, сообщил, что ему известна «Красная летопись», написанная Лоцава-Ртамгрином. Он, очевидно, ошибался, может быть, спутал эту хронику с «Золотой летописью» Рцаба-Ртамгрина, который умер в 30-х годах текущего столетия и был, пожалуй, последним представителем этого историко-религиозного жанра.
Решили провести несколько дней в городке и его окрестностях. Все виденные нами раньше города, включая Кобдо, были новыми или по меньшей мере застроенными современными домами. Узкие улочки Улясутая и саманные домики в китайском стиле созданы мастерами далекого прошлого. Городок зажат между горой, у подножия которой он расположился, и рекой Улясутай; расти ему некуда. Мы переходим по большому мосту на другую сторону реки, чтобы осмотреть развалины старинной маньчжурской крепости. У моста висит табличка с надписью «Стоянка» и изображением лошадиной головы. Здесь должны оставлять своих коней всадники, приехавшие в город. Китайская надпись под нависшей скалой сообщает: «Здесь синие ворота». Указание очень ценное, так как синих ворот теперь и в помине нет.
Крепость была сложена из саманных кирпичей; ее толстые стены окружали довольно значительное пространство. Стоит она на топком месте, заливаемом паводками реки Улясутай. Река эта протекала по крепостным рвам. По четырем углам крепостной стены когда-то стояли башни, ныне же остались только развалины двух привратных башен. Внутри крепости теперь валяется разный хлам: негодная утварь, осколки китайского фарфора. Со стратегической точки зрения место для крепости было выбрано очень удачно: посреди долины, окруженной горами, образующими превосходную линию обороны.
Во время беседы с местными руководителями я спросил, есть ли в их аймаке госхоз.
— Теперь, к сожалению, нет, — прозвучал грустный ответ.
А раньше был?
— Был. Скотоводческий госхоз был.
— Что же, он плохо работал? Закрылся из-за нерентабельности?
— Нет, он хорошо работал, и инвентарь у него хороший.
— Так почему же его распустили?
— А его никто не распускал, просто он перекочевал в другой аймак.
В соседнем аймаке травы на пастбищах было больше и представлялись лучшие возможности для выполнения плана по животноводству. Поэтому-то госхоз снялся с места и перекочевал.
— Ну не беда, — говорят местные руководители, — в этом году мы организуем другой госхоз.
Вторую половину дня проводим за укладкой багажа. Пришлось разделить его на две части: у нас слишком много вещей для маленькой машины. Расстаюсь с чемоданом, пишущей машинкой и другими вещами, в том числе и с монгольским национальным костюмом. Сумья провожал нас часть пути, а потом распрощался и поехал в Улан-Батор.
По дороге встретилось огромное количество херег-суров — каменных надгробий. Находим камень с письменами, но прочитать их не удалось, так они стерлись от времени. Огромную груду камней, диаметром в несколько метров, превратили в загон для скота. Здешние надгробия можно хорошо использовать как укрытие, так как вокруг большого кургана с трех сторон располагаются маленькие.
Машина вспугивает отару овец, и они разбегаются во все стороны. Курдючные овцы передвигают почти одновременно задние ноги и смешно трясут курдюками. Задняя часть машины забита нашими вещами, на которых мы и сидим, что значительно удобнее, чем на жестких боковых сидениях. В общем путешествуем мы на сей раз с большими удобствами. В семь часов вечера прибываем в сомонный центр Тэлмин. В поселке всего три или четыре маленьких домика. В одном из них нам постелили раскладушки.
Утром завтракаем; за неимением лучшей посуды нам приносят завтрак в ведре. Жареная баранина с тушеным диким луком пересолена. Немного закусываем и отправляемся дальше. Вот и Северная Монголия, ландшафт, совсем изменился. Вершины гор покрыты лесами, а склоны и долины — кустарником и ползучими растениями. Вдоль дороги — большие развесистые деревья. Посреди небольшой узкой долинки сгрудилось несколько домиков. Небо внезапно покрывается тучами, сверкает молния, гремит гром, и на нас обрушивается проливной дождь. По долине протекает большая широкая река Мурэн. Слово мурын означает «река». На берегу у сосняка стоят два дома, один — гостиница, другой — жилище паромщика. Спасаясь от дождя, заезжаем в гостиницу. Хорошенькая босоногая монголочка быстро растапливает печь. Мы очень голодны, но, увы, чай соленый, захваченное с собой печенье пропахло бензином, простокваша перекисла, а мясо, которое нам подали в гостинице, оказалось несвежим. К счастью, у нас остался запас жареной баранины, которую мы и съели с огромным количеством дикого лука.
Через реку мы переправляемся на пароме. Машина с трудом въезжает на него, и громоздкое сооружение, увлекаемое течением, медленно доставляет нас на другой берег. Снова едем по узкой долине, два раза сбиваемся с пути, но все же в восемь часов вечера прибываем в Мурэн, центр Хубсугульского аймака. Многие населенные пункты я называю городами, хотя здесь, в Монголии, по праву городом можно считать только Улан-Батор. На старинных картах он обозначался как Улан-Батор-Хото. Хото — искаженное монгольское слово хот. Даже некоторые небольшие поселки из нескольких юрт называют хот аил. Слово аил означает «деревня из юрт» или, вернее, место, на котором стоят юрты. Итак, даже одинокую юрту называют аилом, так как она представляет собой населенный пункт. К аилу, кроме юрт, относят загоны для скота и все остальные хозяйственные строения. Аилы, состоящие из значительного числа юрт, когда-то называли халхаками, и они разбивались по определенному плану. Юрты обязательно ставились в один ряд. Юрта самого почтенного человека стояла на юго-западном конце ряда, за ней следовала юрта его младшего брата или сына. В крайней юрте на северо-западе жил самый последний бедняк.
Гостиница в Мурэне оказалась самой комфортабельной из всех, которые мне довелось видеть в провинциальных городах Монголии. Здание стоит в конце широкого двора. Стены комнат облицованы деревом. В номере ость отдельный кабинет с изящным инкрустированным письменным столом. Умывальник я сначала принял за вешалку, но потом научился им пользоваться. На резервуаре, подвешенном на высоте головы, — три кнопки. Нажимая их, вы открываете водопроводный кран. Не разобравшись что к чему, я сначала повесил пальто на одну из этих кнопок.
Хубсугульский аймак выделен в 1921 году. Своим названием он обязан одноименному озеру. Мурэн стал аймачным центром с 1923 года. Хубсугульский аймак занимает 102 тысячи квадратных километров. Здесь 60 сельскохозяйственных объединений и распахано 3 тысячи гектаров. В 26 школах — семилетках и десятилетках — учатся в общей сложности 6 тысяч ребят. Интересно, что в этом самом северном аймаке Монголии насчитывается 11,4 тысячи верблюдов, 155 тысяч лошадей, 237 тысяч голов крупного рогатого скота, 815 тысяч овец и 343 тысячи коз. Местные руководители, сообщившие нам эти данные, очень гордятся и дикой фауной своего аймака. Здесь водятся медведи, олени, дикие кабаны, волки, белки, барсуки, дикие кошки, дикие козы, зайцы, тарбаганы и многие другие звери.
Население аймака — пестрое по своему этническому составу. Здесь можно встретить дархатов, различные урянхайские племена тюркского происхождения, халха-монголов, бурят и китайцев. Последних здесь немного. Местные жители занимаются оленеводством, охотой, кочевым скотоводством и земледелием. Словом, этот аймак — настоящий рай для исследователей-этнографов. Мы решили не задерживаться в административном центре, расположенном в южной части области, и на другой же день поехать в Хадхал, на южный берег озера Хубсугул, а оттуда, если это удастся, переправиться и на северный берег.
Вечером в Доме культуры устраивают концерт в нашу честь. После окончания нас расспрашивают, какой номер нам больше всего понравился. Мы дипломатично хвалим мастерство местного ансамбля, но артистам хочется знать наше мнение об одном определенном номере. Мы не догадываемся, о чем идет речь. Оказывается, в программу был включен один венгерский народный танец, разъясняют нам огорченные исполнители. Тут я понял, в чем дело: один из танцев действительно напоминал переделанный на монгольский манер венгерский «закатолаш» (перестук). Оказывается, местный ансамбль обучала этому танцу венгерская группа на Московском фестивале молодежи. Чего уж тут отрицать, мы, разумеется, обрадовались бы настоящему венгерскому народному танцу, если бы узнали его! Но некоторые наши танцы действительно похожи на монгольские.
На другой день мы смогли выехать только в полдень, но уже в половине четвертого увидели неправдоподобно синюю реку, впадающую в Хубсугул, а вскоре показался и Хадхал. Когда-то это был аймачный центр, а теперь он стал торговым пунктом и речным портом, через который проходят все суда, курсирующие по озеру. Дома в Хадхале деревянные. Из степных просторов мы наконец попали в леса. Хадхал растянулся вдоль реки у подножия гор и со всех сторон окружен хвойными лесами. Нам отводят деревянный дом; в каждой комнате стоят по две печки, так как ночи здесь очень холодные.
Тут же отправляемся знакомиться с окрестностями города. Поднимаемся на ближайшую гору. Склоны ее пестрят душистыми цветами: желтыми и голубыми анемонами, примулами, бессмертниками, красными лилиями и многими другими незнакомыми мне цветами. К сожалению, сами монголы не знают названий цветов; они просто говорят «желтый цветок», «синий цветок», «луковичный цветок». Гамму тонов на палитре горного склона дополняют мох и лишайник самых различных зеленоватых оттенков. У подножия горы точно на страже стоит несколько сосен, а примерно с середины склона начинается густой бор и земля покрыта мягким ковром игл.
С вершины виден только небольшой замерзший залив Хубсугула и посреди него остров. Это и есть Хадхалский залив. Ниже острова, снежную белизну которого нарушают только сосны, стоит вмерзший в лед пароход и ждет, когда кончится его плен и начнется движение по озеру. Спускаемся по другому склону и оказываемся на берегу реки среди юрт, бараков, пристаней и пасущегося скота. Эгин-Гол не только издали, но и вблизи поражает своей синевой, его вода хрустально чиста. На противоположному берегу возвышаются горы, покрытые хвойным лесом.
На следующее утро беседую с местными жителями. Бурят Джалсрай, которому теперь 67 лет, переехал сюда в 1920 году из Сибири. Старик рассказывает, что в их деревне все жили в деревянных домах и там была всего одна старая юрта. Раньше бурятские юрты ставили так, что вход был обращен на восток. Уже его родители вели оседлый образ жизни. Но они хорошо помнили старые бурятские юрты и кочевую жизнь. Впрочем еще со времен его раннего детства скот зимой держат в стойлах. Его семья засевала полдесятины овсом, да еще и сена накашивала.
Позже захожу в юрту старика; она стоит тут же за домами. Вход в нее с юга, как и в соседних юртах, где живут халха. Но внутри кое в чем сохранился старый порядок. Алтарь находится на северо-западной стороне, то есть передвинут со старого места на западе, против находившейся на востоке двери, к северной стене. Очевидно, алтарь перемещается медленнее, чем прозаические предметы повседневного обихода.
Позднее в гостиницу к нам пришел мужчина из урянхайского племени сойот. Урянхайцами в Монголии называют представителей различных тюркских племен. Многие из них совсем омонголились, другие сохранили старые тюркские диалекты. Урянхайцы делятся по образу жизни на оленеводов, кочевников-скотоводов и охотников. Оленей они держат и как продуктивный скот, и для езды верхом и в санях. Побережье Хубсугула и горы Северной Монголии — самые древние центры оленеводческой культуры. Родители пришедшего ко мне в гости урянхайца были охотниками. Носит он монгольское имя Бадарч; так в старину называли странствующих монахов-сказителей. Бадарч еще ребенком покинул семью и переселился в Хадхал к родичам; но он часто ездит навещать своих и хорошо помнит, как они жили раньше.
У родителей Бадарча не было даже юрты; ее заменяло более примитивное жилище — шалаш из молодых сосенок, вершины которых связывались вместе. Стены были из сосновой коры, а входное отверстие прикрывалось козлиной шкурой. Все убранство состояло из неотделанных шкур, постеленных на земле, да трех камней посредине, на которые ставился котел. В таком шалаше ютились родители Бадарча, сам он и его два брата. Насколько он помнит, никаких правил, как и где ставить шалаш, не существовало, и вообще передвигались они мало. Обычно шалаш ставился у склона, защищавшего от ветра. Вход тоже делали с какой угодно стороны. Охотились на всевозможных зверей и птиц — на козуль, оленей, медведя, белку, лисицу, зайца, волка, сурка, орла, коршуна. Всех и не перечислишь! Бадарч хорошо помнит старое отцовское ружье, засыпавшееся черным порохом из пороховницы. Но отец предпочитал стрелять из лука, ведь стрела летит бесшумно. Чаще же всего зверей ловили при помощи капкана со стрелой. Я попросил Бадарча рассказать мне, что это за капкан. Тогда он пообещал изготовить его и принести мне.
Действительно, урянхаец через несколько дней принес уменьшенную модель капкана и подарил ее мне.
Это был обыкновенный лук, в котором движущей силой для метания стрелы была упругость согнутого в дугу дерева. Тетиву лучше всего изготовлять из кожи с шеи оленя; если же ее нет, то берут сухожилия или конский волос. Дугу лука вытачивают из сосновой древесины, длина его обычно около метра с четвертью, но зависит от того, на какого зверя охотятся. Через тропку, по которой звери ходят на водопой, протягивают два тонюсеньких шнура из конского волоса, не различимых в утренних или вечерних сумерках, когда обычно дичь идет к воде. Достаточно зверю наткнуться на шнур, и тот приводит в движение лук, посылающий стрелу в намеченную жертву. Знаменитые охотники расставляли до сотни таких луков, но, если у кого-нибудь их было 30–40, его уже считали добрым добытчиком. Капканы можно ставить где угодно, но надо уважать права других охотников и никогда не ставить свои ловушки слишком близко к чужим. Охотники обычно договариваются, кому из них где промышлять зверя. Но это не ведет к постоянному разделу леса на охотничьи угодья. Через определенное время каждый охотник ищет себе новые места.
Родители Бадарча не держали скота, но у него были родичи, разводившие оленей и крупный рогатый скот. Охота совмещалась с кочевым скотоводством. Чем меньше скота было у семьи, тем больше времени уделялось охоте. Разбогатев, охотники покупали скот и кочевали с ним на больших территориях в поисках лугов или лесных полян с хорошей травой. Здесь, на севере, скотоводство было менее выгодным делом, чем в южных районах.
Сам Бадарч уже не был охотником и не мог ответить на все интересовавшие меня вопросы. Я еще надеялся, что нам все же удастся перебраться через Хубсугул и найти людей, которые занимаются или занимались охотой. Но осуществить это мне не удалось, лед на озере был еще крепок, и никто не мог с уверенностью сказать, когда же в этом году откроется навигация.
Мне очень хотелось изучить охотничий образ жизни. Два вида охоты связаны с кочевой жизнью.
Один из них — охота гоном. Ранние китайские, тибетские и монгольские источники подробно рассказывают о больших кочевых охотничьих гонах. В жизни кочевников такая охота выполняла двойную роль. Прежде всего она служила дополнительным способом добывания пищи, особенно весной, когда скот не забивали, и, кроме того, была своеобразным военным обучением. Нам известно, что Чингис-хан часто устраивал такие охоты, совмещая их с военными маневрами, для воспитания в своих всадниках воинской дисциплины и хватки.
Но известен и другой способ охоты. Дальше на север, в лесах, где живут родители Бадарча, и еще севернее, на Алтае и в Саянах, обитал когда-то лесной народ. Много хлопот доставил он Чингис-хану и его предшественникам. Не один поход предпринял монгольский завоеватель против этого народа, пытаясь разбить его и стереть с лица земли. Лесной народ охотников и рыболовов состоял из различных племен и представителей разных этнических групп. Среди обитателей лесов были монголы, тюрки и многие другие неизвестные, теперь уже вымершие группы. Порой они совершали набеги на земли кочевников и снова уходили в гущу лесов, служивших им надежной защитой.
Для кочевников охотничья добыча была лишь дополнением к их обычной трапезе, даже в тех случаях, когда они добывали дичь не гоном, а в одиночку и арканом, как приходилось это делать юному Темучину, ловившему петлей мелких зверей. Но для лесных людей охота была основным источником существования и главным занятием. Меха были выгодным товаром, их очень ценили в далеких землях и платили за них хорошие деньги.
Пушнина из этих лесов еще в глубокой древности по великим торговым путям попадала в отдаленные страны. Главный из них известен в истории под названием «Пушного пути». Меха с Саян и Алтая доставлялись на берега Черного моря, а по Амуру — к Тихому океану. Торговые связи способствовали контакту различных культур.
Но охотничьи народы Южной Сибири устанавливали связи с кочевниками не только для того, чтобы переправлять меха через их территорию. Бывало и так, что группы охотников покидали леса, спускались в степи и становились кочевниками-скотоводами. Нам известно, что именно так поступили венгры. Они отделились от угро-финских племен, занимавшихся охотой и рыболовством где-то возле Урала, вышли из лесов и превратились в кочевников. Именно тогда венгры, видимо, и установили тесные связи с тюрками. Такой переход от лесной к степной жизни, разумеется, не мог совершиться внезапно; для этого потребовалось много времени. Нельзя представлять себе дело так, будто венгры, пешие охотники за лесным зверем, вдруг решили прекратить это занятие, вышли из лесов, купили лошадей и стада и предались кочевой жизни.
Многие исследователи стараются объяснить такое коренное изменение венграми своего образа жизни каким-то толчком извне, другие ставят под сомнение возможность столь резкого преобразования жизненного уклада. Истории кое-что известно о подобных переменах в жизни других народов, но непосредственных наблюдений за этими процессами никогда не велось. С этой точки зрения очень интересны две особенности, присущие тюркским охотничьим племенам Северной Монголии. Прежде всего тюрки охотятся верхом, а конная охота — более высокая ступень, облегчающая переход к кочевому скотоводству. Вторая особенность заключается в том, что некоторые охотничьи племена занимаются одновременно и скотоводством. Иногда они уделяют этому больше времени, иногда — меньше. При сильном падеже скота люди возвращаются к охоте, а разбогатев, перестают охотиться и целиком посвящают себя скотоводству.
Кроме различных урянхайских племен, пограничные северо-западные районы Монголии вплоть до Кобдо населяют еще две небольшие тюркоязычные группы: мончаки, или тувинцы, и теперь уже полностью омонголившиеся хотоны. В окрестностях Кобдо мы встретились с несколькими людьми из племени чанту (узбеками), переселившимися из Китая.
Район Хадхала населяют главным образом дархаты. Слово дархат, или в единственном числе дархан, означает, собственно, «кузнец», но так называют в Монголии всех ремесленников. Кузнецы когда-то играли большую роль в жизни монголов, да и любого другого кочевого народа. Тюрко-монгольское слово темур, или тимур (железо), входит составной частью в имена властителей великих держав — Темучина и Тимур-ленга. Нет ничего удивительного в том, что кузнецы пользовались уважением в пастушеском обществе, ведь они изготовляли не только важнейшие части конской сбруи (удила, стремя), различные инструменты, кухонную утварь (котел, крюк для котла, посуду), но и оружие (саблю, пику, наконечники для стрел, щиты, кольчуги и т. д.). Даже там, где монгольские орды истребляли все местное население, ремесленников обычно не трогали. Чингис-хан и его преемники привозили на берега Орхона искусных мастеров со всех концов света. Ремесленники пользовались рядом привилегий: их не облагали налогами, предоставляли им особые права и т. д. Слово дархан употреблялось и в смысле «необлагаемое налогом имущество». В самые давние времена, в первобытном обществе, кузнецы, вероятно, занимались не только своим ремеслом, но и знахарством. О почетной роли кузнецов в кочевом обществе свидетельствует и высокий титул тарканъ (ср. с дархан), фигурирующий в ряде венгерских географических названий.
Теперь, разумеется, уже не выяснишь, что общего между современными дархатами, проживающими на берегах озера Хубсугул, и древним народом ремесленников-знахарей. Но старики дархаты прекрасно помнят, что у них был свой особый образ жизни, совсем иной, чем у халха-монголов. Еще и теперь они по обычаям и языку сильно отличаются от окружающих их халха-монголов и бурят.
Как-то утречком идем в гости к нашим новым знакомым дархатам, юрта которых стоит недалеко от Хадхала. Особенно подружились мы с одним старым пастухом. Усаживаемся вокруг очага, и старик рассказывает нам о старой дархатской жизни. Разговорились о женитьбе, и я попросил, чтобы старик подробно описал нам старинный свадебный обряд.
— Свадьба? У нас такого обычая вовсе не было! — изумляет нас своим ответом старик.
— Ну а когда парень и девушка решали создать семью, то это должно было сопровождаться какими-то торжественными обрядами? — спрашиваю я.
— У нас нет… Мы похищали девушек!
— А как же вы их похищали? — настаиваю я.
— Да это совсем не интересно, — охладил мой пыл хозяин юрты, — у нас все так делали.
Юноша и девушка заранее договаривались о дне похищения. Парень просил свою избранницу запереть на ночь собак, а девушка говорила ему, в какую доску каркаса на западной стороне юрты, где она спала, должен постучать похититель. Родители ничего не подозревали. Юноша приезжал ночью с друзьями или один, тихонько стучал в стену, и девушка, забрав под мышку седло, висевшее у нее в изголовье, выскальзывала из юрты. Юноша вешал на дверь юрты шелковый платок — хадаг, чтобы утром родители поняли, куда девалась их дочь и что у ее похитителя серьезные намерения. Молодые мчались на лошадях в аил к родителям жениха, где для них ставилась юрта. В установке юрты участвовали все родичи жениха под руководством пожилого и опытного мужчины. Потом из родительской юрты приносили огонь и зажигали очаг в жилище новобрачных.
Но на этом свадебный обряд не кончался, вернее сказать, он с этого только начинался. В течение трех дней после похищения ближайшие родичи юноши — его отец, старший брат или дядя по матери — должны были пойти к родителям девушки в качестве сватов.
— А если родители девушки не хотели ее отдать? — перебиваю я рассказчика.
— Тогда они возвращали шелковый платок и не давали приданого, состоявшего главным образом из шкур. Если парень очень любил девушку, его родители приходили во второй раз.
Но редко бывало, чтобы родители препятствовали молодым вступать в брак. Мой собеседник не знал ни одного такого случая. Родители ведь хорошо знают, что они не могут разлучить парня и девушку, если те любят друг друга.
Юрту для молодоженов устанавливали рядом с отцовской, к северу от нее. Дверь дархатской юрты выходит на восток, поэтому западная сторона в ней задняя. Некоторые старики утверждают, что раньше дверь выходила на юг и что теперь еще в некоторых дархатских юртах, стоящих среди халха-монгольских, дверь открывается в эту сторону. Дархаты различают восемь сторон света.
— Юрта подобна часам, — объяснял нам старый дархат, — лучи солнца, проникающие через дымовое отверстие, каждый раз падают в другую сторону, и по ним можно узнать точное время.
Спускается вечер, приносят зажженные свечи, а я продолжаю свои записи при свете карманного фонарика, батарея которого почти на исходе. Юрта наполняется людьми, приходят соседи и по нашей просьбе принимаются петь. Голоса поднимаются все выше, мелодия парит в воздухе. Свеча гаснет, мой карманный фонарик тоже, и лишь пламя очага освещает лица певцов.
Уже два раза приходили звать нас домой, но посланцы тут же усаживались в общий круг и включались в хор. Возвращаемся к себе только в полночь.
Через несколько дней снова идем к нашему другу. Узнав, что я интересуюсь старинными книгами, он вытаскивает свою единственную, бережно хранимую тибетскую священную книгу и дарит ее мне. Это происходит так неожиданно, что я сразу не могу придумать, чем отблагодарить старика. Не успеваем мы распрощаться со старым дархатом, как приходит женщина и просит зайти к ней. Отказаться нельзя. В юрте живут только две женщины: мать, пригласившая нас к себе, и ее 23-летняя дочь. Обе они работают в Хадхале. В их юрте очень уютно и чисто. Безделушки, занавески, покрывало на кровати и цветы свидетельствуют о хорошем вкусе и любви к порядку хозяек, создавших такой приветливый уголок. Дочь, краснея, поет для Кары песню, потом каждому из нас дарит по шелковому платку. Мы тоже передаем им маленькие сувениры и прощаемся.
Весь этот день проходит под знаком визитов и подарков. Не успеваем вернуться к себе, как нам передают приглашение от нашего бурятского друга Джалсрая. Старик принимает нас по-домашнему в рубашке, угощает чаем, а затем велит жене подать ему одежду и шапку. Мы думаем, что Джалсрай хочет нас куда-то повести, а он вытаскивает из сундука очень красивый, инкрустированный серебром нож в ножнах и прибор для разжигания огня. Потом старик надевает шапку, все мы торжественно поднимаемся с места и он с глубоким поклоном обеими руками протягивает мне подарок, завернутый в синий шелковый платок. Концы платка уложены так, что отвернуть его можно только в мою сторону. Это означает, что подарок предназначен мне. У монголов для приветствия и вручения подарков установлен особый ритуал, и он соблюдается со всей строгостью: жесты левой и правой руки, поклоны, одежда дарящего, завертывание подарка в платок — все это заранее предусмотрено. Если что-нибудь будет сделано не так, то акт дарения считается недействительным, может даже превратиться в оскорбление.
Джалсрай объясняет, что нож полагается носить за поясом с правой стороны. Войдя в юрту, следует вытащить нож и положить его на скамью в знак мирных намерений. Если же мне придется пользоваться ножом во время еды, то ни в коем случае нельзя поворачивать его острие к присутствующим и особенно к хозяину юрты. Это считается проявлением враждебных намерений.
Пьем за здоровье друг друга, и только тогда Джалсрай снимает шапку.
Возвращаясь от Джалсрая, проходим мимо строящегося дома, и я отмечаю интересные технические приемы. Дома в Хадхале большей частью бревенчатые, щели между бревнами заполняются мхом, а на углах бревна заходят одно в другое. Некоторые дома белят; тогда к бревнам прибивают доски, чтобы поверхность стен была гладкой.
Однажды утром совершаем экскурсию к озеру, хотим побывать у дархатов, урянхайцев и бурят. Наш путь лежит через поселок на другой стороне реки, где мы запасаемся бензином. Тут к нам присоединяется несколько местных жителей. Прямо из поселка углубляемся в лес.
Здесь начинаются дремучие леса. Сначала нам еще попадаются открытые поляны и мелколесье, но чем дальше продвигаемся мы на север, тем гуще становится лес. Хотя под высокими соснами почти нет подлеска, все похоже на непроходимую тайгу; бурелома так много, что пробираться через него — дело нелегкое. О весне напоминают цветы, распустившиеся по краям дороги и на опушках.
Грунт местами болотистый, топкий, машина продвигается рывками, нас бросает из стороны в сторону. Через час выезжаем из леса — и перед нами Хубсугул. Увы! Он все еще покрыт льдом! Если верить календарю, то сегодня 21 июня. Наши спутники говорят, что обычно навигация на озере открывается с 25 июня, но впереди пароходов пускают ледоколы. В этом году зима затянулась. Зато осенью до первых чисел декабря Хубсугул свободен ото льда и навигация проходит без помех.
Берег озера дик и гол. Лес отступает далеко от воды; ближе к озеру попадаются лишь одинокие деревья, скрюченные и унылые. Машина с трудом подъезжает к самой кромке озера, трясясь по кочкам. У берега на расстоянии полметра лед уже растаял. Мелкие зубцы на его краях искрились. Но подальше только трещины предвещали скорое освобождение озера от ледяного панциря.
Дорога вся в рытвинах: приходится вылезти из машины и идти пешком. Вот на склоне ближайшего холма белеет юрта. Поднимаемся к ней. Здесь живет супружеская пара; муж — халха-монгол, жена — бурятка. Их единственный ребенок, сынишка лет четырех, играет в юрте. Передняя часть головки у него выбрита, а сзади сплетены две косички, к которым привязаны серебряные украшения. Женщина с детства живет среди халха-монголов и совсем забыла бурятские обычаи. Семья держит скот, пасущийся на берегу, но и охотой не пренебрегает, о чем свидетельствуют шкуры, повешенные для просушки. Рядом с юртой стоят сани. Зимой здесь передвигаться на санях легче. Монголы саней не знают, но здешние жители переняли их от бурят, а те в свою очередь — от русских соседей.
Проводим полдня на берегу озера, потом возвращаемся в Хадхал. После обеда едем в ближайший аил. Там знакомлюсь с другой семьей: муж — дархат, а жена — урянхайского происхождения. Меня очень интересует уклад жизни таких смешанных семей. В скотоводческих племенах жен никогда не брали из родственных семей; иногда за невестами ездили очень далеко; девушек похищали насильно или склоняли уговорами. Различные кочевые племена постоянно смешивались, и уже в самые давние времена монголки попадали в тюркские юрты, а тюркские девушки становились женами монголов. Процесс этот усилился во времена завоевательных походов. Покоренные народы не только становились рабами или данниками победителей, но и смешивались с завоевателями. Смешанные браки приводили к заимствованию чужой культуры и языка, к появлению новых предметов и новых слов. Культура и язык любой народности Центральной Азии сложились под влиянием многочисленных соседей. Связи между кочевыми народами гораздо теснее, чем между расселившимися по соседству оседлыми народами.
Не лишено интереса, что в любом обществе хранительницами культурных традиций и языка выступают женщины. Это вполне понятно, если мы вспомним, что женщины после замужества никогда не удалялись от семейного очага. Они не участвовали ни в больших охотничьих гонах, ни в военных походах. По какому бы делу ни отправлялся муж в дальний путь, жена оставалась дома. Она воспитывала детей, и когда ребенок начинал лепетать, то говорил на языке матери. Женщины и дети, кроме привычных кочевых троп, ничего другого не видели и не знали.
Женщина, с которой мы разговорились, принадлежит к урянхайскому племени ариг. Несмотря на то что ее муж монгол и сама она уже давно живет среди монголов, родной язык ею не забыт. Наша хозяйка помнит все урянхайские названия предметов домашнего обихода, и прежде всего кухонной утвари и обстановки. Муж тоже знает многие из этих слов и, когда жена их перечисляет, помогает ей. Интересно, что среди урянхайских слов, которые муж перенял от жены, есть и монгольские слова, неизвестные местным дархатам или иначе ими произносимые. Очевидно, слова были заимствованы у монголов еще далекими предками хозяйки. Некоторые из них через урянхайцев снова попали в язык дархатов.
Соседняя юрта убрана совсем по-городскому. Хозяин ее, в прошлом рабочий на одном из заводов Хадхала, выдвинут на руководящую работу. Теперь он народный судья, а его родители до сих пор пасут стада в районе Баян-Дзурха. Хозяин предлагает нам стулья. Мы отказываемся, предпочитая сидеть вместе с ними на войлочных кошмах. Расспрашиваю его, как полагается сидеть в юрте. Хозяин отвечает, что есть много способов, и у каждого свое название. Самым унизительным считается цэхурун судж, когда становятся на колени и потом опускаются на пятки. Когда-то так сидели перед господином или перед изображениями богов в храме. Поэтому старики не любят сидеть в этой позе. Сидеть со скрещенными ногами, или, как у нас говорят, «по-турецки», лучше. Монголы называют эту позу дзамилинг или дзевилдж судж. Сиденье на корточках, чомчадж судж, считается самым респектабельным. Если кто-нибудь сгибает только одну ногу и сидит на пятке другой, то согнутая нога должна быть ближе к двери, независимо от того, на какой стороне юрты он сидит. Через дверь проникает в юрту злой дух, и согнутая нога защищает от него человека. Если же кто-нибудь хочет вытянуть одну ногу вперед, то сделать это дозволяется только по направлению к двери; вытягивать ногу к северу, то есть к задней стене юрты, более чем неприлично. Сидеть с двумя вытянутыми ногами считается такой неотесанностью, что человек, принявший такую позу, сразу же приобретает дурную репутацию.
Монголы чаще всего сидят на корточках, или, как они сами говорят, «пешком» или «на ходу» (явадж судж). Сидят они чуть опираясь на щиколотки и могут сохранять такую позу несколько часов. Я попросил, чтобы все вышли из юрты и разрешили мне заснять различные позы сидящего человека. Позировали мне два монгола, не носящие традиционной монгольской одежды, скрывающей ноги. Мне хотелось точно зафиксировать на пленке и зарисовать различные позы.
Не только манера сидеть, но и вся осанка отличает монголов от европейцев. Уже издали по походке можно догадаться, кто перед вами — городской житель или степной наездник. Последний в тех редких случаях, когда он ходит пешком, наклоняет вперед верхнюю часть туловища, слегка откидывает назад голову и закладывает назад руки. Ритм у него совсем иной, чем у человека, не ездящего верхом.
В третьей юрте сидит совсем дряхлый старик. Хотя ему уже перевалило за 70 (у монголов этот возраст считается очень древним), он все еще ездит верхом. Впервые хозяин сел на коня в возрасте 14–15 лет; до того он пешим сторожил отцовские стада. Очевидно, здесь, на севере, в лесостепи, образ жизни иной, чем на юге. Старик плохо слышит, но с готовностью отвечает на вопросы. У его родителей, кроме крупного рогатого скота, было еще три-четыре лошади и штук 16 овец. Будучи старшим сыном, подростком он пас лошадей. В течение года семья пять-шесть раз перекочевывала с места на место, но если погода была хороша, а трава обильна, то пастбища меняли реже. Зимой уходили в лес, разбивали юрты по возможности у подножия южных склонов, в защищенном от ветра месте. В маленьких аилах было по четыре-пять юрт, не обязательно родичей, а просто так знакомых. Во главе аила всегда стоял самый старый и почитаемый или самый богатый арат, он-то и давал указание, куда перекочевывать, где пасти скот. Теперь в каждом аиле избирают руководителя, который распоряжается перекочевками.
Мы только начинаем входить во вкус, и в моем блокноте вопросы накапливаются быстрее, чем ответы, но срок нашего пребывания подходит к концу, и спутники настаивают на возвращении в Мурэн в срок, зафиксированный в маршруте экспедиции.
Нас угощают прощальным обедом из рыбных блюд. В Хадхале лучше, чем во всех монгольских городах, умеют готовить рыбу. С болью в сердце расстаемся с гостеприимным городком и едем в аймачный центр.
11. Кочующие поля
Вавилонское столпотворение. — Старый партизан. — Борьба за свободу. — Где жнут вручную, а где и комбайном. — Благодарные журавли. — Самодвижущийся паром. — Какие игры у монголов. — Загадочная дата. — Таинственные надписи. — Снова в Улан-Баторе.
К вечеру прибываем в Мурэн и останавливаемся в той же гостинице. Вечером отправляемся в юрты на окраине города. Перед одной из них играют в шахматы. Нас сразу узнают, и мы, как добрые соседи, садимся рядом с играющими. Завязывается разговор, опять появляются «родственные» слова, за вопросом следует вопрос, и только около одиннадцати часов нас отпускают домой.
Утром завтракаем вместе с советником китайского посольства, приехавшим в Мурэн. Подают уху, приготовленную по-китайски. Разговор за завтраком не менее многоязычен, чем при вавилонском столпотворении. Беседуем с советником по-английски, а Кара по-китайски. Некоторые местные руководители, из уважения к нам, говорят по-русски, а затем переходят на монгольский. Один из сотрудников китайского посольства родился во Внутренней Монголии и говорит на одном из монгольских диалектов, а мы между собой время от времени обмениваемся несколькими венгерскими словами. Ничего удивительного, что после такого завтрака у меня кружится голова. Тщетно пытаемся отговорить наших радушных хозяев от запланированной на после завтрака рыбалки. Отправляемся на берег Мурэна и выбираем местечко в кустарниковых зарослях. Это любимый уголок местных жителей. Сюда приходят посидеть на свежем воздухе, покупаться. Мы листали на берегу несколько семей. Река то замедляет слой бег, рассыпая по прибрежному песку мелкие волны, то вдруг закручивает водовороты, бьется о берег и срывает листья с прибрежных кустов. В прозрачной воде хороню видны стаи снующих рыб с черной спинкой. Самым ловким рыбаком оказывается шофер китайского советника, до полудня ему удается поймать штук пять довольно больших рыб. Спасаясь от горячих лучей летнего солнца, залезаем в самую гущу кустов и устраиваемся там на обед. Хорошее настроение несколько портит вкус соевой водки, которой нас угощают из уважения к китайцам, хотя сами они, видимо, не очень-то ее любят. За всю жизнь не пил я ничего более отвратительного! Крепость этой водки превышает 60 градусов, и в течение нескольких дней я все еще ощущал во рту ее запах и вкус.
После обеда купаюсь, плаваю, пробую ловить рыбу, но с жалким успехом. Я привык к спиннингу, а здесь удят старинными удочками, и леска у меня все время за что-то цеплялась.
День заканчивается торжественным вечером в Доме культуры. Мы опаздываем. По-монгольски приношу извинения публике, которая встречает мои слова громкими аплодисментами. Торжественный вечер кончается прощальным ужином; нам преподносят альбом с фотографиями: достопримечательностей Хубсугульского аймака. В гостиницу возвращаемся только в полночь. Собираюсь ложиться, как вдруг слышу у своей двери шаги. Прислушиваюсь: нет, я не ошибся! Кто-то тихо и мерно прохаживается у наших дверей. Выглядываю и вижу старика с ружьем на плече. Подхожу к нему и спрашиваю, что он тут делает. Неужели его поставили нас стеречь?
— Нет! — отвечает мне импровизированный часовой. — Просто караул из уважения к вам.
Садимся с «часовым» на веранде; угощаю его сигаретой, и начинается тихая беседа. Старик, оказывается, был партизаном.
Национально-освободительная борьба в Монголии началась, разумеется, гораздо раньше 1919 года[68]. Корни ее уходят в глубокое прошлое, когда Монголией правим маньчжурская династия.
В 1368 году китайцы свергли монгольскую династию Юань и монголы вернулись в степи Центральной Азии. Монгольские феодалы постоянно враждовали друг с другом, разбившись на три большие группы: в Западной Монголии расселились ойраты, в Восточной — халха-монголы, на юге образовалось южномонгольское ханство. Эти три группы беспрестанно враждовали, совершали набеги на чужую территорию, а иногда и сами теряли власть, подрываемую междоусобицами. Иногда кому-нибудь из враждовавших феодалов удавалось захватить власть над всей страной, например ойрату Эссену (в 1454 г. — Ред.) и Даян-хану[69], распространявшему буддизм в Южной Монголии в XVI веке. В конце XVI века в Азии появляются последние завоеватели-кочевники — маньчжуры. С северо-востока современной Китайской Народной Республики они ринулись на юг, считая своей первоочередной задачей завоевание степей Центральной Азии — древнего центра кочевых империй — и живущих здесь монголов.
С начала XVII века монголы непрестанно боролись за свою независимость против маньчжуров, которые к этому времени (с 1644 г. — Ред.) уже успели возвести своего императора на китайский трон. Среди участников монгольского освободительного движения можно назвать такие имена, как чахар Лэгдэн-хан или герой Цогту-тайджи[70]. Крупные монгольские феодалы один за другим предавали национально-освободительное движение, и только немногие из них остались ему верны. Мудрый и храбрый витязь Цогту-тайджи не склонил головы и боролся до последнего вздоха. И народ сохранил о нем вечную память.
Ринчэн написал сценарий фильма, посвященного жизни и борьбе Цогту-тайджи. Стоит рассказать о том, как родился этот фильм. Ринчэн написал научную монографию о Цогту-тайджи. Когда члены правительства узнали об этом, они пригласили Ринчэна и сказали ему, что научную книгу прочитают немногие, поэтому хорошо было бы создать фильм на эту же тему. Ринчэн отложил очередной научный труд и написал сценарий одного из лучших монгольских фильмов. Мне посчастливилось посмотреть ого в Улан-Баторе. Великолепные массовые сцены, оригинальность трактовки, реалистический показ кочевой жизни: произвели на меня глубокое впечатление[71].
Но вернемся к национально-освободительной борьбе монгольского народа. В середине XVII века ойратскому Патуру-хуитайджи на короткое время удалось объединить монголов для совместной борьбы против маньчжуров. Однако монгольское единство было разбито маньчжурами, умело использовавшими распри между монгольскими князьками, которые предали в руки врага и своих конкурентов и монгольский народ. В конце XVII века крупную роль в борьбе против завоевателей играл ойратский правитель Джунгарии Гаядан-хан, пытавшийся создать под своей властью самостоятельное монгольское государство в составе Халхи и Джунгарии. Борьба против маньчжурского господства продолжалась и в XVIII веке. В 1755 году начались антиманьчжурские освободительные восстания Амурсаны и Ценгуньчжаба. Крепостные араты, независимо от того, кому они принадлежали — монастырям, церковным или светским феодалам, вливались в ряды борцов за национальное освобождение.
Середина XIX века положила начало новому подъему национально-освободительного движения. Возникшие в это время тайные общества борцов образовали так называемое движение дугуйлан. Оно началось в Южной Монголии и распространилось по всей стране. Одно за другим вспыхивают восстания за свободу и независимость монгольского народа. Самым крупным из них было восстание в Халхе под предводительством Аюши, начавшееся в 1906 году[72].
Убедившись, что маньчжурское владычество доживает последние дни, монгольские князья поспешили покинуть тонущий корабль. В 1911 году они провозглашают своим владыкой богдо-гэгэна, главу монгольской ламаистской церкви. После буржуазной революции в Китае китайское правительство под давлением царской России в 1913 году признает автономию Монголии. Но китайские милитаристы считают это временной уступкой. Они ждут подходящего случая, чтобы снова захватить страну. В 1918 году, используя международное положение, они возвращаются в Монголию. Но монголы и на этот раз начали борьбу за свою независимость.
Старик замолчал и затянулся сигаретой. Я расспрашиваю о его личном участии в борьбе. Он неохотно говорит о себе. Ему все кажется вполне естественным; сначала выгнали маньчжуров, потом китайских милитаристов и, наконец, белогвардейскую банду барона Унгерна[73], выдававшего себя за защитника монгольской независимости.
Старый партизан принимал непосредственное участие в крупнейших событиях монгольской истории.
На другой день я напрасно ищу ночного собеседника, он ушел, а я не успел даже спросить, как его зовут. Но и теперь он встает передо мной как живой: типично монгольское лицо, седые волосы, острые глаза.
С трудом раздобыв бензин, выезжаем только в полдень. В дороге два раза останавливаемся чинить машину. Леса сменяются пустынями, похожими на африканские. Вторая вынужденная остановка оказывается такой длительной, что представляется возможность побродить по окрестностям. Вдоль дороги тянутся деревянные хлева. В них зимой загоняют скот сельхозобъединения. Рядом с хлевами сохнет собранный в кучи навоз. Невдалеке возвышается маленький холм. Почти у самой дороги под темной листвой деревьев мы находим среди скал лошадиные черепа. Здесь был когда-то древний жертвенник. К сожалению, не к кому обратиться с расспросами.
Вскоре приезжаем в госхоз Таряланского сомона. В Тарялане, административном центре сомона, дома деревянные и каменные. На пологих склонах простираются обширные массивы пашни, словно огромные коричневые заплаты на зеленой мантии гор. Не успели мы вынести вещи из машины, как к нам уже пришли посетители.
— Почему город носит название Тарялан, то есть земледелие? — тут же спрашиваю я у пришедших. — С каких пор здесь занимаются земледелием?
— В долине Селенги и Мурэна земледелием занимаются очень давно, — отвечает мне старый монгол. — У меня тоже есть земля.
— Где она?
— В этом году низко, у самой реки.
— Как так — в этом году? А в прошлом?
— В прошлом у меня было поле в другом месте, — говорит старик как о чем-то само собой разумеющемся. — Поля кочуют, как и мы с нашим скотом.
Изученная мною литература по Монголии и все, что мне довелось здесь видеть, говорят о том, что в этой стране все связано с кочевьем. Но я не могу себе представить кочующих полей. Усталость как рукой сняло, расспрашиваю об этом новом для меня явлении.
Под пашню обычно отводят те земли, на которых в прошлом году пасли скот. Вспахивают землю деревянной сохой, боронят вручную, вернее, даже не боронят, а разбивают крупные комья земли. Зерно сеют в ветреную погоду, а затем поля оставляют. Все лето кочуют люди со своим скотом, ни разу не возвращаясь к полям, так как; летние месяцы обычно проводят в горах. Осенью, когда приближается время жатвы, пастухи спускаются с гор, разбивают юрту у своего поля и начинают убирать зерно; вручную. Живущие здесь китайцы жнут серпом, но монголы серпом срезают только траву, а пшеницу вырывают руками из земли. Затем колосья расстилают на сухой площадке и пускают на нее неподкованных лошадей. После такого обмолота зерно провевают на ветру и ссыпают в кожаные мешки. Зиму оно хранится в выстланных соломой ямах, засыпанных сверху землей. Такие ямы не обязательно выкапывают около зимовья. Случается, что после жатвы люди перекочевывают в поисках лучшего места для зимовки, а на следующий год сеют там, где застает их весна.
В долине Селенги я не раз видел такие беспорядочно разбросанные «кочующие» делянки, иногда соприкасающиеся по краям целинных земель, но чаще отстоящие далеко друг от друга. И около каждого поля стоят небольшие деревянные сарайчики; в них хранятся инструменты, деревянные сохи, войлок для покрытия юрты в зимнее время.
Китайские переселенцы, в прошлом довольно многочисленные в долине Селенги, обрабатывали землю иначе. Они сооружали оросительные каналы и при помощи насосов и водяных мельниц гнали воду в арыки, откуда она растекалась по полям. Теперь поливное земледелие совсем исчезло, остались только следы оросительных каналов.
Госхоз представляет собой третий тип сельскохозяйственного предприятия, это современное европейское крупное хозяйство.
На другой день с утра отправляемся на поля госхоза, осматриваем безбрежные нивы зеленеющей пшеницы и любуемся «камнями с картинками» — очевидно, древние тюркские надгробные плиты. Надписей на них нет, но зато хорошо сохранились символические изображения солнца и луны в переплетающемся узоре бегущих оленей[74].
После обеда едем дальше. Машина внезапно тормозит — два журавля не желают уступить нам дорогу. Пернатая чета метнулась несколько в сторону и застыла в ожидании. У самых колес машины лежит журавленок. Когда я беру его в руки, родители своеобразными, но весьма красноречивыми жестами просят оставить детеныша в покое: птицы раскрывают большие крылья серо-стального цвета и двигают ими, касаясь земли. Монголы в таких случаях говорят, что журавль поклоняется богам, и не трогают его. Увидев, что их детеныш снова лежит на земле, родители радостно машут крыльями, как бы приветствуя нас.
Вот и начинаются леса. Ландшафт становится все живописнее. Сосна, береза, ясень поочередно пробегают мимо нас. Смешанные леса, кустарники, море цветов. День клонится к вечеру, когда мы подъезжаем к берегу Селенги. Через реку переправляемся на таком же пароме, как тот, что поразил меня на Мурэне. Устройство его очень остроумно. Состоит он из двух параллельных барж, соединенных бревнами. Посредине на вертикальной оси установлен барабан, к которому привязан длинный канат. С помощью большого деревянного весла паром, закрепленный на берегу выше по течению, ставится под углом к берегу и отталкивается. Течение подхватывает паром, и он сам идет к противоположному берегу, не надо ни грести, ни тянуть. Правда, река увлекает паром вниз, но поставленная под углом баржа идет вдоль протянутого каната. Чтобы вернуть паром обратно, его поворачивают на другую сторону, и он сам возвращается по канату. На пароме можно переправить что угодно: и грузовики, и скот.
Вскоре по обеим сторонам дороги показываются старые оросительные каналы. Видно, китайцы когда-то соорудили здесь густую ирригационную сеть. Главный канал прорыт высоко на склоне параллельно реке: от него отходят другие, меньших размеров, а от них совсем маленькие, по которым вода подавалась на поля. Воду по каналам направляли при помощи мотыги.
Подъезжаем к огороженному лугу. Здесь косят и складывают сено на зиму. На берегу реки — две лодки, выжженные из цельных (стволов. Одна из них по краям окована железом. Поразительно, до чего упорную жизнестойкость проявляют эти примитивные суда, известные человеку с самой глубокой древности и уживающиеся в наши дни с вполне современной техникой!
На опушке хвойного леса перед нами возвышается Хантай, известный курорт в бассейне Селенги. В наше распоряжение предоставляют один из маленьких деревянных коттеджей, оборудованных всем необходимым, и мы тут же ложимся спать.
На следующее утро нас будят солнечные лучи, с трудом пробивающие себе путь сквозь развесистые ветви огромных темно-зеленых сосен. Воздух напоен ароматом смоченной вчерашним дождем хвои. С раннего утра встречаем здесь старых знакомых: на курорте отдыхает семья шахтера из Налайхи, у которого мы раньше побывали в гостях. Нас приглашают поглядеть на игру в кости. Когда-то эта игра служила для развития глазомера при стрельбе из лука. Старики, отдыхающие на курорте, и теперь предпочитают эту игру всем другим. Игроки сидят за небольшим низким столом с чуть наклонной поверхностью. На приподнятом крае укреплена горизонтальная дощечка пальца в три шириной. За столиком ставят доску. На горизонтальную дощечку кладут кости: овечьи мослы различной величины, обращенные разными концами вперед. Одна кость выкрашена в красный цвет. На расстоянии девяти локтей и четырех вершков от стола садятся по два человека из соревнующихся команд (в каждой команде по четыре человека). Сидящие слева поджимают под себя левую ногу и сгибают правую, сидящие справа поджимают правую и сгибают левую. Игроки берут маленькую плоскую палочку, к которой примерно на расстоянии одной трети от конца прикреплена планка. На планку кладут плоскую обточенную круглую или четырехугольную кость, по которой щелкают средним пальцем, стараясь сбить ею как можно больше костей, лежащих на столике. Запасные игроки садятся попарно около стола и тихонько напевают. Если игрок попадает в цель, они повышают голос. Во время настоящих соревнований исполняются еще и «орлиные танцы»[75]. Есть несколько вариантов этой игры в зависимости от формы метаемой плоской кости (круглой или четырехугольной) и тех, которые сбивают, а также от того, каким пальцем делают бросок. Кроме этой старинной игры, в распоряжение отдыхающих предоставляются и современные: пинг-понг, шахматы, волейбол, бильярд. По вечерам отдыхающим аратам, рабочим и служащим показывают кинофильмы. Друзья водят нас по окрестностям, и мы набираем огромные букеты цветов. Показали нам и растение, луковицы которого монголы собирают и употребляют в пищу. Через поля красных и желтых лилий мы подошли к возвышенности, с которой открывается чудесный вид.
Как-то вечером к нам приходят четыре студента: два филолога, медик и ветеринар. Они приехали сюда не отдыхать, а в научную командировку: собирают народные песни, изучают народную медицину и целебные средства шаманов. Студенты с воодушевлением рассказывают о своей работе; приятно их слушать. Настоящие энтузиасты. На следующий день юноши садятся на велосипеды и уезжают; очевидно, для них такой способ передвижения легче верховой езды.
Проводим в этом чудесном уголке два с половиной дня, много беседуем с отдыхающими, приехавшими сюда со всех концов огромной страны. Кара научил ребятишек венгерской песенке «Высоки вы, горные поля», перевел ее на монгольский язык, и детишки стали исполнять ее с большим успехом. Не хватает, чтобы какой-нибудь венгерский музыковед услышал здесь через несколько лет эту песенку и построил на этом основании теорию о родстве между старинными венгерскими и монгольскими песнями!
Нас приветливо встречают на следующем этапе нашего пути — в сомонном центре Булган, но мы не можем удовлетворить просьбы гостеприимных хозяев и остановиться у них: отправляемся дальше, хотим еще в тот же день увидеть стелу с письменами.
В семь часов вечера подъезжаем к развалинам монастыря возле Бурэг-Хантая. Среди руин обнаруживаем три больших бронзовых котла; на одном из них надпись на монгольском языке с загадочной датой изготовления: «Сделан в седьмой год Света мудрости в счастливый день последнего весеннего месяца». «Светом мудрости» называют эру правления маньчжурского императора Сюань-цзуна. Правление императоров, восседавших на китайском троне, разбивалось на эры: император правил в течение одной или нескольких эр, и все они имеют особые девизы. Даты помечались так: указывалась эра правления и год по порядку. Эра «Света мудрости» начинается в 1821 году, значит, ее седьмой год падает на 1827-й. «Счастливый день» приходится на 15 число первого монгольского «белого» месяца, но под этим же названием фигурирует и 15 число любого месяца. Следовательно, дату можно расшифровать так: «Сделано 15 июня 1827 года».
Не задерживаясь у котлов, идем к ближайшей юрте расспросить, не знают ли ее обитатели о стеле с надписями. Вышедший из юрты старый монгол говорит, что ему ничего не известно о камне, но в конце долины, километра за три, живет другой старик, и уж тот наверняка должен об этом знать. Быстро находим и юрту и седого монгола в ней, но он, как в сказке, посылает нас еще дальше, к более древнему старику. Находим и его. Обращаясь к этому старику, называем его «старый господин». Он как бы не замечает знаков почтения и прямо говорит, куда нам ехать. Машина катит вверх и вниз по холмам. Местность вокруг безлюдная. Через некоторое время показывается аил из нескольких юрт.
В аиле работает маслобойка. Женщины доят коров. Местным жителям известна стела, и они дают нам провожатого. На оголенном склоне холма в потайном месте на наклонной плоскости мы видим начертанные кисточкой китайские иероглифы, несколько монгольских слов, более поздний буддийский рисунок и надпись «Ом мани падме хум» тибетскими буквами. Надпись полустерта водой и ветрами; на беду еще темнеет, и мы не можем ее как следует разобрать. Решаем заночевать в аиле и наутро сюда вернуться. Нас размещают в разных юртах. У моего хозяина жена и дочь куда-то уехали; дома остались только он да зять. Он извиняется, что не может меня ничем угостить, кроме холодной баранины. После ужина недолго беседуем, потом я залезаю в свой спальный мешок и тут же засыпаю. Старик спит на кровати. Поздно вечером возвращается дочь и ложится с мужем на войлоке у кровати отца. Накрываются они своей же одеждой. Обитатели юрты встают очень рано, часа в два-три, и уходят к скоту. Около половины шестого мы тоже завтракаем и отправляемся к надписи.
К сожалению, и при утреннем свете нам везет не больше вчерашнего. Находим еще несколько коротких надписей, но их почти нельзя расшифровать. Одна из китайских надписей увековечила тоску китайцев по далекой родине. По всем данным, китайцы проживали в этой речной долине очень давно. Кочевники-завоеватели время от времени разрешали китайцам здесь селиться, иногда даже сами их приглашали. Непритязательные и трудолюбивые китайские землепашцы поднимали целину. Но плоды их труда присваивали в основном кочевники-феодалы; то мирно, в виде податей, то насильственно, грабежом и набегами, завладевали они имуществом китайских переселенцев. Китайцев же гнали сюда нужда, голод, колонизаторская политика китайских императоров. Чем-то им здесь было лучше, во всяком случае, до тех пор, пока кочевые князья оставляли их хоть в относительном покое.
Труднее всего расшифровать монгольские надписи. По их содержанию нам удается установить, что сделаны они не позже XVII века, а судя по написанию букв — не раньше XIV–XV веков. Кара переписывает несколько коротких надписей. Оттисков с них сделать нельзя, так как они начертаны тушью, а расположение не позволяет и заснять их без магния или рефлектора. Проработали весь день с очень скудными результатами. Отсутствие необходимой аппаратуры лишает нас возможности сделать интересное открытие. Надеемся еще когда-нибудь сюда вернуться.
Возвращаемся в аил за оставленными вещами, прощаемся с его жителями и едем дальше в Дашинчилэн.
В десять часов вечера перед нами показываются огни столицы. После странствий по степям Улан-Батор кажется нам большим европейским городом. В гостинице «Алтай» я никак не могу заснуть, не то от усталости, не то от избытка впечатлений.
Встаю и берусь за дневник. Наспех набрасываю свои первые впечатления и главные результаты экспедиции. Пожалуй, мне удалось разобраться в языках и этнографии Западной Монголии. Теперь я довольно ясно представляю себе карту размещения самых крупных этнических групп в этой части страны. Здесь обитают:
1. Западные и юго-западные халха-монгольские группы, сартулы и байты, в значительной степени подпавшие под влияние халха-монголов.
2. Различные группы дархатов, находящихся под более или менее сильным влиянием халха-монголов или бурят.
3. Различные бурятские группы.
4 Тюркско-урянхайские труппы (ариг, сойот, уйгуры, катангуты и др.).
5. Западномонгольские группы ойратов: торгоуты, дербеты, дзахачины, монголы-урянхайцы, хотоны, мингаты.
6. Западномонгольские казахи.
7. Остальные, еще не омонголившиеся остатки тюркских групп, такие, как мончаки, уйгуры, узбеки[76].
Одних лишь хотогойтов мне не довелось повстречать среди этнических групп Западной Монголии.
Кроме размещения этнических групп, удалось установить их лингвистические и этнографические особенности, разумеется, не во всех деталях. Для этого у нас не было ни времени, ни возможности.
Мои познания обогатились многочисленными историческими и географическими сведениями. Для своих коллекций мы получили несколько тибетских и монгольских рукописей и деревянных негативов.
У нас почти совсем нет времени для отдыха. С утра надо приступать к работе. В свое время в Будапеште я ломал себе голову над тем, откуда достать денег для покупки этнографических экспонатов. Учреждения, ведающие этими (вопросами, не видели, к сожалению, никакой возможности изыскать средства, чтобы использовать такую единственную в своем роде возможность и приобрести первую этнографическую коллекцию по Монголии для будапештских музеев. Этнографических экспонатов по этой стране не было ни в Государственном этнографическом музее, ни в других музеях Венгрии. Тогда Этнографический музей решил помочь нам организовать небольшую выставку по Венгрии, которая с помощью Общества культурных связей была отправлена по железной дороге в Улан-Батор еще до нашего отъезда. Взамен этой выставки мы надеялись, получить коллекцию монгольских экспонатов. Экспонатам нашей выставки давно уже пора было бы прибыть в Улан-Батор, мы хотели открыть ее 10 июля, к монгольскому национальному празднику, но до сих пор о ней нет ни слуху ни духу.
В монгольском Обществе культурных связей о выставочном материале никто ничего не знает. Оправляемся в Комитете наук и высшего образования — там тоже не получали никаких сообщений. В железнодорожном управлении говорят, что по данному нами адресу за последние полгода не поступало никаких ящиков. Спешно звоним в Будапешт, чтобы там навели справки, куда девались экспонаты.
Три дня проходит в поисках пропавших ящиков, как вдруг звонят из железнодорожного управления и сообщают, что грузы нашлись: они неделю назад прибыли в Улан-Батор, но железнодорожники не разобрали адреса. Только 8 июля принимаемся за подготовку к выставке. Надо сделать все надписи, установить витрины, развесить карты, расположить фотомонтажи и остальной материал. Работаем днем и ночью. 10 июля в 12 часов выставка открывается и пользуется большим успехом. Особенно понравился посетителям намордник для телят, чтобы они не сосали мать, применяющийся и у монголов, а также чанаки, деревянные фляги пастухов северной Венгрии, богато разукрашенные резьбой. Монголам близко даже название этих фляг: на их языке разливная ложка называется шанаг. Среди репродукций картин венгерских художников XIX века самым большим успехом пользовался Мункачи[77].
Одновременно с устройством выставки принимаем участие в конференции по монгольскому правописанию. Монголоведы Монгольской Народной Республики, СССР и Китайской Народной Республики обсуждали на этой конференции теоретические и практические вопросы правописания монгольских слов кириллицей. В Монгольской Народной Республике уже с 1941 года перешли со старинной уйгуро-монгольской письменности[78] на кириллицу. Кириллица вполне себя оправдала, но потребовались небольшие уточнения и поправки. Вопросы правописания обсуждались школьными педагогами из различных аймаков, столичными учеными, журналистами, поэтами. В обсуждении принимали участие и монголы и иностранцы, молодые ученые и маститые профессора.
Во время заседаний знакомимся с некоторыми выдающимися монгольскими учеными. На конференции присутствует Дамдиисурэн — профессор монгольской литературы в Улан-баторском университете, поэт и переводчик художественной литературы, профессор Содном, тоже занимающийся историей литературы, профессор-лингвист Лувсавандан Лувсандендев — составитель большого халха-русского словаря, Мишиг — исследователь маньчжурских рукописей и старый Дордж — специалист по тибетскому языку. В дискуссиях выступают молодые и старые исследователи, Пагба, Цевел и наш спутник Вандуй. Все они обсуждают проблему правописания с большим увлечением, видно, что для них это дело национальной важности.
На конференции я практически знакомлюсь с различиями между отдельными монгольскими диалектами. От советской делегации выступает Цеденданбаев, превосходный филолог, тогдашний директор бурятского научно-исследовательского института. Прежде всего он спрашивает у присутствующих разрешения говорить по-бурятски. Делегаты халха, присутствующие на конференции, заверяют его, что он может спокойно говорить по-бурятски, его поймут. Бурятский язык во многом отличается от халха-монгольского и по фонетике, и по грамматике. Более того, на него оказывает сильное влияние русский язык, из которого заимствовано много слов. И все-таки бурятский язык понятен монголам. Надо, разумеется, учесть, что на конференции присутствуют очень эрудированные лингвисты.
Большую помощь в работе конференции оказывает советская делегация во главе с профессором Г. Д. Санжеевым и делегация китайских монголоведов, в состав которой входят Эрдене Тогто и Чингелтей. После окончания работ конференции получаем возможность обменяться мнениями с делегатами в долгой дружеской беседе.
12. Демоны, ламы, художники, герои
В монастыре Полного Блаженства. — Учение о третьем пути. — Брильянтовая колесница. — Три магические буквы. — Сколько надо учиться, чтобы стать ламой. — Среди демонических черепов. — Танец богов и чертей. — Во дворце последнего монгольского правителя. — Шутник Шараб. — Сухэ-Батор. — Революция. — Народная власть и теократический правитель государства.
Отрывая время от своей официальной работы, мне удалось несколько раз побывать в монастыре Полного Блаженства, или в Гандане, находящемся в самом Улан-Баторе. Пройдя через китайский квартал и поднявшись на вершину холма, мы оказываемся перед входом в монастырь. Главный вход охраняется двумя раскрашенными львами. За воротами — небольшая площадь, окруженная тремя главными и множеством вспомогательных монастырских строений. В одном из этих зданий храм; в нем совершаются богослужения. Посредине, у задней стены, стоит большая статуя Будды. Перед статуей и по обеим ее сторонам — горят жертвенные палочки, сюда же кладут приношения. Ламы, отправляющие богослужение, сидят двумя рядами друг против друга; один из рядов, поближе к Будде, замыкается ламой высшего ранга. На ламах желтые одежды и красные плащи, в руках у них разные музыкальные инструменты. Фигуры людей как бы растворяются в полумраке храма, С потолка и со стен свисают хоругви с изображением богов и буддийскими символами. Тихая молитва лам разносится по всему храму, иногда голоса повышаются. После определенных слов раздается звон литавр, оглушительный грохот барабана, рев рогов, звон колокольчиков. Все замолкает так же внезапно, и лишь слышится только бормотание лам.
В одном из боковых помещений храма размещается книгохранилище. Книги считаются священными, и (верующие и входят библиотеку, как в храм. Здесь собираются ученые-ламы. Изредка сюда заходят иностранцы, интересующиеся не одной только экзотикой, и ламы пользуются случаем расспросить о том, что делается в Европе. Ученые ламы проявляют интерес к внешнему миру. Свое представление о нем они дополняют обрывками случайно полученных сведений. Так, шестой панчен-лама[79] написал, например, священную книгу под названием «Путешествие по Шамбале», в которой рассказывает о легендарном путешествии пилигрима в мистический рай будущего. Книга написана в 1775 году и на несколько десятилетий позже открыта дли европейской науки Кёрёши Чомой. Европейские ученые, ознакомившись с этой книгой, были поражены тем, с какой, точностью описаны в ней многие европейские страны. Оказалось, что в 1774 году панчен-ламу посетили дни английских посла — Турнер и Богль. Панчен-лама велел им подробнейшим образом рассказать о географии Европы. Ламы-писари усердно записывали каждое слово английских послов. Турнер в своих путевых заметках рассказывает о посещении панчен-ламы. Тот факт, что «Путешествие по Шамбале» появилось через несколько месяцев после посещения англичан и что тибетская транскрипция европейских географических названий отражает английское произношение, не оставляет сомнений в использовании панчен-ламой рассказов Турнера. И это не единственный случай в тибетской и монгольской литературе. Сумба Хамбо (1704–1788.— Ред.), известный историк XVIII века, монгол по происхождению, но писавший на тибетском языке, в одном из своих трудов рассказывает о Москве, Константинополе и о Черном море.
Я нисколько не удивляюсь, когда мне говорят, что некий лама пишет на тибетском языке книгу о Франции, где ему удалось побывать в 20-х годах. Нет ничего удивительного и в том, что монгольский лама пишет книгу на тибетском языке — в Монголии большинство лам гораздо лучше пишет по-тибетски, чем по-монгольски. В первые годы народной власти выходила ламаистская газета прогрессивного направления на монгольском языке, но написанная тибетскими буквами, так как ламы предпочитали тибетские буквы устаревшим уйгурским письменам. Мои монгольские друзья достали и подарили мне несколько экземпляров этой газеты, ставшей уже библиографической редкостью.
Ламы показывают мне свои книги. Один за другим разворачивают они интересные неизвестные мне буддийские труды, а если в тексте попадается что-нибудь непонятное, все они спешат мне на помощь. В таком привилегированном положении я еще никогда в жизни не находился. Широко пользуюсь этой возможностью. Ведь ламаизм впитал в себя массу суеверий и народных сказаний, что делает его одной из самых трудных для понимания религий. В ламаизме нет строго разработанной системы догм, как в христианстве или исламе. С самого своего возникновения ламаизм был нагромождением разнообразных, часто противоречивых учений, связанных между собой лишь общим мировоззрением.
Буддизм в чистом виде чужд монголам, хотя они и столкнулись с ним давно. Вероятно, еще до Чингис-хана к монголам забредали буддийские проповедники. Но лишь в 1239 году, вслед за вторжением чингисидов в Тибет, монголы пришли в более непосредственный контакт с буддизмом. В Китае связь с буддизмом крепла при монгольской династии Юань, но в Монголии она проявилась лишь в том, что монгольские правители поддерживали настоятелей тибетских монастырей, и в первую очередь секту сакья. В те времена среди монголов было еще очень мало последователей буддизма. Только при дворе Хубилая и его преемников подвизалось несколько монгольских священнослужителей, получивших образование в Тибете.
Тибетский ламаизм, реформированный Цзонхавой, нашел путь к монголам только при Алтан-хане (1507–1582), то есть почти через 400 лет после появления Чингис-хана и почти через 200 лет после крушения Монгольской империи.
При маньчжурах, захвативших Китай и распространивших свою власть на Монголию, ламаизм стал в Монголии уже значительным общественным явлением и в 1691 году привел в маньчжурский лагерь Ундур-гэгэна, главу ламаистской церкви, халха-монгола по происхождению. С этого времени маньчжурские богдо-ханы, то есть «святые ханы», как велели именовать себя маньчжурские императоры, сидевшие на китайском престоле, всеми средствами поддерживали ламаизм в Монголии. Маньчжурские императоры всячески поощряли перевод на монгольский язык священных буддийских книг и создание буддийского канона на монгольский лад. Князья церкви все больше захватывали в свои руки управление страной. Когда представилась возможность избавиться от китайских сюзеренов[80], монгольская знать избрала правителем автономной Монголии богдодо-гэгэна, то есть лицо, носившее высший духовный сан по ламаистской иерархии.
До Народной революции в Монголии насчитывалось 500 монастырей, в которых жили десятки тысяч лам. Каждая семья посылала в монастырь по крайней мере одного из сыновей, но если у родителей было более трех мальчиков, то обычно в монастырь отдавали двух. У монастырей были свои крепостные; здесь накапливались несметные богатства, которыми пользовались лишь немногие.
Разновидность тибетского буддизма, распространившуюся в Монголии, называют ламаизмом потому, что в учении о перевоплощении душ в ней придается особенно большое значение священнослужителям («первым людям»— ламам). Слово «лама» происходит от тибетского «блама», что первоначально означало «высший». Ламаизм различает три пути к совершенству. Путь, ведущий к совершенству простых смертных, определяется учением «малой колесницы». Путь богоподобных, святых, будд и Подисатв определен «большой колесницей». Космическое перевоплощение Вечного Будды запечатлено в «брильянтовой колеснице».
Для верующего ламаиста мир делится на шесть царств: богов, духов, или демонов, людей, чудовищ, животных и, наконец, царство ада. Круговорот жизни проходит в пределах этих шести царств. Этот круговорот поддерживается глупостью, ненавистью и желаниями. Эти три яда — корень всех зол. Ими питаются и десять главных грехов: 1) убийство (человека или животного), 2) воровство, 3) нечистоплотность, 4) ложь, 5) клевета, 6) сквернословие, 7) злословие, 8) жадность, 9) гнев, 10) ересь и безбожие.
Человеческая жизнь — учит Цзонхава — недолговечна, как морская волна, вздымающаяся к небу и рассыпающаяся в прах, каждый поступок влечет определенные последствия, а те порождают новые поступки; бесконечна цепь причин и следствий, беспределен их круговорот. Как бесконечно меняющиеся, связанные друг с другом волны неподвижного моря, жизнь все время возобновляется: после смерти человек рождается во все новых и новых перевоплощениях.
Только буддийское учение может вывести заблудшего из этого вечного круговорота. Этому учат четыре истины: жизнь состоит из страданий, причина страданий — желания, чтобы избавиться от страданий, нужно освободиться от желаний, а для этого надо следовать наставлениям буддизма. Простой смертный может вырваться из круговорота, если признает четыре истины и освободится от всяких желаний. Только тогда он познает нирвану, но для этого нужно идти по предначертанному ламаизмом пути.
Святые «высшие люди», ламы, не ограничиваются этим; они посвящают всю свою жизнь освобождению других людей. Простой человек идет узкой тропинкой «малой (колесницы», а святой избирает путь «большой колесницы». Святой должен подняться по десяти ступеням, чтобы выбраться из круговорота и прийти в состояние «совершеннейшего просветления». На «ступени Высшего Блаженства» он познает пустоту реального мира, на «ступени Чистоты» очищается от всех грехов и прегрешений. На «ступени Просветления» благословляет добрые дела; на «ступени Излучаемого Света» учит добру все творения; на «Труднодостижимой ступени» обучает людей четырем основным истинам; на «ступени Появления» становится равнодушным к жизни; на «ступени Ухода вдаль» кончаются все земные стремления и начинаются духовные услады; на «ступени Неподвижности» существует лишь пассивное созерцание и внутреннее просветление; на предпоследней «ступени Трезвой Мудрости» освобождаются от круговорота другие творения, а на десятой, ведущей к совершенству «ступени Облаков» святой достигнет состояния будды, становится бодисатвой.
Перелистываю священные книги на столике у (входа в книгохранилище и посматриваю на сидящих вокруг меня лам. В каком мире они живут? Старуха, прислонившаяся головой к дверце шкафа со священными книгами, а затем бросающая монету на алтарь, понимает ли она все эти и метафизические ухищрения? Меня приглашают для беседы в соседнее здание. В первой комнате стоит лама в красной одежде; в руках у него большая книга. Та же старуха перечисляет ему подарки, принесенные ламам.
В приемной на низком диване у стены сидят ламы высшего ранга. Другие ламы — прислужники — приносят чай и сласти. Как нелепо выглядит здесь телефон на столике! Старые ламы демонстрируют свои сокровища: особые хоругви, красивые статуэтки, старинные рукописи. Показывают и некоторые предметы богослужения, среди них так называемый символ молнии. Этот странный символ состоит из железной или серебряной рукоятки с двумя кругами по ее краям. Обычно такие «молнии» богато украшены инкрустациями. Появляется и серебряный колокольчик, тоже покрытый изящными украшениями. Эти дна символа относятся к третьему, центральному кругу буддийского учения, к «брильянтовой колеснице». «Брильянтовая колесница» продвигается по последнему пути метафизического мира. Древнему буддизму было чуждо олицетворение богов и потусторонних сил. Даже культ основателя религии Будды Гаутамы ограничивался поклонением следу его ноги. Вслед за победоносными походами Александра Великого в Азию проникли древнегреческое олицетворение богов и их скульптурные изображения. Буддизм, распространявшийся тогда по Северной Индии, заимствовал эту особенность греческой религии. Кроме того, он впитал в себя преклонение различным местным божествам и многое перенял даже от своих противников — поклонников Брахмы.
Ранний буддизм возник как религия, проповедовавшая аскетизм и духовное обновление. Он не признавал кастовой системы и даже церкви, но вскоре установил чрезвычайно сложную земную, а затем и небесную иерархию. Когда буддизм был вытеснен из Индии и начал вербовать последователей среди диких горных племен Центральной Азии, он смешался с местными шаманскими религиями.
«Брильянтовая колесница» рисует противоречивый, населенный различными существами потусторонний мир. В начале начал стоит Вечный Будда с молнией в руке — символом дремлющей мысли, мудрости, созидательной мужской силы — и волшебным колокольчиком, символом перевоплощения и женской плодовитости. Молния и колокольчик — два столпа мира.
Учение «брильянтовой колесницы» объясняет, далее, как из лучей, исходящих от возвышающегося над всем Вечного Будды, произошли пять будд Созерцателей. Эти будды дали жизнь еще пяти мистическим существам, ставшим творцами мира. Появившийся на земле будда — царевич Гаутама был лишь одним из воплощений небесных будд. Небесные будды творят земной мир, а земные будды спасают людей, обеспечивая им потусторонний мир. История вселенной делится на большие периоды, называемые «колпаками». С окончанием каждого из них все начинается заново. История мира — не что иное, как вечный круговорот колпаков. В каждом из прошедших периодов был свой главный будда. Индийский царевич Гаутама, живший в VI веке до нашей эры, — будда современного периода.
Люди должны включаться в мистический потусторонний мир еще при жизни. Для проникновения в тайны этого мира нужно изучить буддийскую символику, хаотическое нагромождение магических заклинаний и молитв. Самый распространенный символ — знак Восьми Побед: две рыбы, колесо, замкнутая линия, цветок лотоса, знамя, сосуд для питья, белый зонтик и рог из раковины. Эти символы чаще всего встречаются в буддийских орнаментах, и ламы улан-баторского монастыря долго разъясняли значение каждого из них.
В сосуде для питья, например, хранится напиток бессмертия, иначе говоря, буддийское учение. Белый зонтик олицетворяет добродетель, защищающую от палящих лучей желания, а в индийской символике зонтик — это еще символ царской власти. Кроме знака Восьми Побед, есть еще десять могущественных знаков: изображения Солнца, Луны, Пламеии, Эфира и семь магических букв: Ха, Кша, Ма, Ла, Ва, Ра, Я. Три первых символа — основные элементы, остальные — семь букв: воздух, огонь, вода, земля, гора Пупа Мира (Шумерут) — мир чувственный и мир духовный.
Буддизм не ограничивается толкованием потустороннего мира; он распространяет мистический туман на самые будничные жизненные явления. В зависимости от того, что ты потребляешь во время еды — Три Белых Яства, то есть сыр, молоко, масло, или Три Сладких Яства — мелассу, мед, сахар, — они по-разному влияют на демонов, живущих в отдельных частях тела. Человеческое тело тоже состоит из разных сфер, каждая из которых обозначается особым мистическим символом. В учении о толе человека к теологическим рассуждениям подмешивается эмпирика. Точно так же астрономия становится частью теологии.
Ламы объясняют простым смертным значение символов, Это и многое другое обеспечивает им власть над людьми. Но и среди самих лам была установлена строгая иерархия. Даже теперь, в 1957 году, в монастыре Гандан еще заметна разница между высшими священнослужителями, рядовыми ламами и монахами-прислужниками.
В былые времена в монастыри посылали семилетних мальчиков. Бедные араты были рады избавиться от лишнего рта и надеялись своим благочестивым поступком заслужить снисхождение богов. Мальчик превращался в послушника. Ему брили голову и давали другое имя. Начиналась учеба. Она не обходилась без порок и голодовок. Много палок ломали о спину послушника, пока он заучивал наизусть бесконечные молитвы и магические формулы, мечтая о побеге. Но куда бежать? Его все равно вернут в монастырь. Многие оставались в монастыре до экзамена, выдержав который можно было стать бродячим монахом, продавать изображения святых и молитвы.
Но в большинстве ламы после экзамена оставались в монастыре на всю жизнь. Здесь они чувствовали себя защищенными от злоключений внешнего мира. Но лишь немногие проходили дальнейшее учение, чтобы приобрести через несколько лет более высокий сан. Еще десять лет предстояло грызть «гранит науки» тем, кто решался на такую умственную эквилибристику. По прошествии десяти лет их посвящали в более высокий сан. Посвящаемый давал клятву исполнять десять заповедей и сорок правил поведения лам, после чего его в торжественной обстановке облачали в красную мантию и одевали на голову желтый колпак. Далее, для честолюбивых людей оставалось только взбираться выше по иерархической лестнице, выбирая путь ученого монаха или административную карьеру.
Ученые степени присуждались буддийскими высшими школами, в которых надо было учиться от пяти до десяти лет. Для получения высших теологических знаний монгольские ламы обычно отправлялись в Тибет, в Лхасу или в какой-нибудь другой тибетский монастырь. В теологических высших школах преподавали теорию познания, мораль, учение мага Нагарджуиы, метафизику и литургию. Ламы, выдержавшие экзамен, получали звание «гарамба» или «гешес». Но и после этого можно было продолжать учение, главным образом по трем «дисциплинам»: созерцание, магия и знахарство.
Продвижение по административной монастырской лестнице не зависело от ученых степеней. В большинстве случаев высшим духовным лицам присваивают сан хамбо (мудрец). Глава монастыря Гандан в Улан-Баторе тоже хамбо.
Я радуюсь, когда беседа с ламами прерывается появлением ламы, пришедшего сообщить, что меня ждет настоятель монастыря Эрденепел. Настоятель принимает меня в своей пышно разукрашенной юрте. При открытии двери раздается звон колокольчика; лама-прислужник в желтом платье ведет меня в глубь двора. У входа в главную юрту он отвешивает несколько низких поклонов и пропускает меня вперед. Вхожу. На низком диване сидит лысый, полный старик с благочестивым выражением на лице. Он облачен в желтую одежду и красную мантию и принял торжественную позу. Рядом возвышается гора книг. Приветствуем друг друга по принятому церемониалу. Учтиво справляемся о здоровье и работе собеседника. Настоятель спрашивает, доволен ли я своей поездкой по Монголии и чем занимаются мои коллеги.
Лама-прислужник скромно удаляется. Если главному ламе понадобится слуга, он позовет его ударом в бубен. Настоятель угощает меня чаем, сластями, сигаретами.
Старый Эрденепел, видимо, хорошо осведомлен о мирских делах. В монастыре он тоже занимает особое положение: не участвует в повседневной жизни братии, не присутствует на богослужениях. Он даже не смог сразу мне ответить, какого буддийского святого заступника чествуют в этот день. У настоятеля своя отдельная кумирня и личная библиотека. Обращаются к Эрденепелу только по самым важным делам, и его решение окончательно.
Повседневными текущими делами и разрешением всяких недоразумений занимается другое духовное лицо. Сейчас эти функции выполняет Гомбо, так сказать, управляющий монастырем. Ему помогают ламы, ответственные за отдельные стороны монастырской жизни: библиотекарь, казначей, лама, следящий за отправлением обрядов. В обрядах принимают участие ламы разных званий: первый чтец молитв, первый певец и т. д.
В современной Монголии со всей этой сложной иерархией и обрядами можно познакомиться лишь в единственном действующем монастыре — Гандане, Существует еще один уртинский монастырь — Чойджин Ламин Сумэ, построенный в 1905 году и превращенный в музей истории религии в 1941 году. Здесь мне посчастливилось увидеть знаменитые маски исполнителей священных танцев — пантомим цам.
Входя в исторический музей, я невольно вздрогнул. У двери сидит в полной неподвижности мужчина с застывшим лицом и вперившимся в пространство взглядом. Скользнувший по фигуре солнечный луч осветил застывшее лицо, покрытое лаком и позолотой, и наброшенный на плечи плащ. Только присмотревшись внимательнее, обнаруживаю, что это мумия. На маленьком троне у входа сидит мумия последнего богдо-гэгэна.
Смотрю в другую сторону и снова вздрагиваю: на меня смотрит какое-то чудовище. Из разинутого рта торчат четыре огромных белых зуба, на темно-синем лице сверкают три глаза. Лоб увенчан пятью белоснежными черепами. Рядом еще одно чудовище, немного подальше — третье, четвертое. У некоторых звериные морды, у других человеческие лица; вон тот держит в клюве клубок извивающихся змей, а у этого на голове пара гигантских рогов. В углу виднеются более симпатичные физиономии: у некоторых почти совсем человеческий облик и даже подобие улыбки. Но стоит повернуться в противоположную сторону, как на меня наседают вооруженные демоны, предводительствуемые чудовищной старухой; они сверкают глазами, трясут пустыми черепами, их чресла опоясаны грозными мечами. А какой у них исполинский рост!
— Кто это? — спрашиваю я директора музея.
— Маски цам.
Демонический пантеон производит сильное впечатление. Директор знает название каждой маски, которые я тотчас записываю. Вытаскиваю ближе к свету одну маску за другой и, к удивлению посетителей музея, фотографирую. Но ничего большего об этих масках в музее мне узнать не удается. Начинаю расследование.
Прежде всего возвращаюсь в монастырь Гандан. Оказывается, некоторые ламы еще помнят пантомимы; одни принимали в них участие, другие были зрителями. Последний раз цам исполнялся в Монголии в 1928 году. У каждого монастыря был свой цам. Ничего большего ламы сообщить мне не могут. Лишь позже мне удается узнать, что старый лама, тот самый, под руководством которого был организован последний цам, еще жив. Позже, в 1958 году, мне довелось с ним встретиться. Теперь же я продолжаю поиски. В фотолаборатории Центрального музея я обнаруживаю несколько старых кинолент, на которых заснят цам 1928 года. Мне удается снять с этой киноленты 60 фотографий.
Нападаю еще на один след — туманное сообщение, что среди зрителей последних цам был какой-то европеец. Может быть, он описал эти танцы? Поиски в библиотеках ни к чему не приводят. Позже в Будапеште я узнал от профессора Лигети, что этим европейцем была советская монголистка Н. Шастина. Тогда я нашел в монгольском журнале за 1928 год, выходящем на русском языке, наглядное описание цамов. Сравнив это описание с рассказами устроителя танцев 1928 года, обнаружил, что они полностью совладают, только современная зрительница Шастина обратила больше внимания на технические детали, а устроитель — на сюжеты каждого танца.
Наконец мне удалось найти еще один источник: описание священных цамов в книге о тибетских обрядах, составленной самими ламами на двух языках — тибетском и монгольском. Располагая всеми эти материалами, я, возможно, когда-нибудь дам более подробное описание и толкование этих демонических танцев в масках, теперь же ограничусь несколькими словами. Известны различные объяснения смысла плясок цам. Некоторые считают, что это парад демонов и богов в потустороннем мире, каким он предстает перед человеком, покинувшим земную юдоль.
Но мнению Других, в танцах показана расправа над противниками буддизма. Иные утверждают, что пантомима изображает кару, постигшую главного врага буддизма, тибетского царя Ландарма, вероотступника, убитого буддистами в 842 году. Отдельные исследователи полагают, что цамы воспроизводят поздний упрощенный вариант жертвенных обрядов. Кто из ученых ближе к истине — трудно решить. Но в цамах, безусловно, показан мифический пантеон буддийских демонов и богов и танцоры воспроизводят сцены из древних мифов.
Цам— тибетское слово, означающее просто «танец». Ото шествие масок, несущих алтарь и сжигающих фигурен из папье-маше. Дольше всего тянется следующая пантомима: потусторонняя свита могущественного божества, или демона — слуги, демоны низших рангов и различные чудовища — пляшут вокруг своего господина под оглушительную какофонию. Танцы цам в Монголии исполнялись впервые в середине XVIII века в монастыре Эрдени-Цзу.
Кроме танцевальных масок, в музее истории религии хранятся статуи Будды, цветные фрески, обрядная утварь. Мне показывают дудочку, сделанную из берцовой кости шестнадцатилетней девственницы, и несколько жертвенных сосудов из человеческих черепов. Ламаизм смакует всякие ужасы для создания мистического настроения. Если подлинных предметов нет, ламы довольствуются эрзацами. На стене висят картины, написанные вместо холста на человеческой коже, а к черепам привыкаешь, как к натюрмортам на европейских выставках.
При музее истории религии есть небольшой флигель, переполненный статуями будд, расставленными в художественном беспорядке. Говорят, что группа золоченых статуй была сделана в 20-х годах в Польше, Третий по исторической ценности памятник монгольской архитектуры в Улан-Баторе — бывший дворец богдо-гэгэна, находящийся по соседству с двумя монастырями. Получаем разрешение посетить этот дворец. Он состоит из летней и зимней резиденции. Летняя резиденция построена в стиле императорского дворца в Пекине, возможно теми же китайскими зодчими. В период монгольской автономии здесь помещалось правительство богдо-гэгэна. Перед входом возвышается нечто вроде триумфальной арки, а за ней на небольшом постаменте красивый каменный лев. На створках дверей изображены буддийские святые заступники. Архитектурный ансамбль окружен высокой кирпичной стеной. Проходя через привратное здание, попадаешь в первый сад, замкнутый с четырех сторон одноэтажными строениями. Все сделано в китайском стиле: решетчатые окна, крытые галереи. Против привратницкой стоит второе здание, через которое посетитель попадает в главный сад, также окруженный одноэтажными строениями. Яркие балки кровли опираются на раздвоенные концы раскрашенных столбов. Со стороны сада затейливая деревянная решетка образует парапет. Кровля покоится на сложной системе балок. Плоская часть крыши состоит из параллельно уложенных черепиц, наподобие бамбуковых труб. Ребра, выступающие за конец стены, украшены изображениями человеческой головы. На коньке крыши выстроились в ряд фигуры зверей: льва, дракона, рыбы и слона, В помещении дворца небольшой музей: художественная мебель последнего богдо-гэгэна, домашняя утварь, коляска. В средней комнате главного здания возвышается парадный трон. Его спинка позолочена и разукрашена монгольскими мастерами.
По сравнению с летней резиденцией и ее внутренними садами зимний дворец выглядит простым будничным зданием. Остальные строения дворцового ансамбля не сохранились.
В одном из залов дворца обнаруживаю замечательные картины, принадлежащие кисти известного монгольского живописца Марзан-Шараба. На одной из картин художник запечатлел старинный дворец с высоты птичьего полета; ансамбль дворцовых зданий был раз в пять больше современного. В дворцах, примыкающих к сохранившимся строениям, — целый лабиринт хозяйственных и подсобных помещений.
На картине увековечены жанровые сценки: кормление птиц, запрягание лошади, лама на велосипеде, шаман с бубном, дерущиеся кумушки, китайцы, торгующие мукой, молящиеся ламы, влюбленные парочки, пестрая, красочная толпа заполняет улицу. В живописи Марзана много сатиры, недаром народ прозвал его «Шутником».
Жизненный и творческий путь великого монгольского художника поучителен. Родился он в 1866 году в семье бедного арата, на территории, входившей тогда в состав Дзабханского аймака (теперь она отошла к Кобдоскому).
До 20 лет Марзан пас скот вместе с отцом… и рисовал. К 1886 году он переселился в столицу, чтобы найти работу. Марзан показал свои рисунки столичным ламам, и те отметили талант юноши. Они стали давать ему работу. Марзан разрисовывал хоругви, писал изображения святых. При одном из столичных монастырей, Цзун-хуре, постепенно возникает небольшой кружок художников, в который входили Джугер, Цэнд, Гэндэн. С ними Марзан создавал позднее часть своих крупных полотен. Художники, сгруппировавшиеся вокруг Марзана, переняли манеру и технику мастера, и кружок развился в самую выдающуюся школу монгольской живописи. Марзан непрерывно совершенствовал свое мастерство, познакомился с европейскими и китайскими художниками. Первый большой этап его творчества совпадает с периодом автономии. Из европейских художников Марзан-Шараб более всего напоминает Брейгеля. Очень возможно, что Шараб был знаком с картинами этого голландского мастера. Но истоки его стиля надо прежде всего искать в китайской живописи. Из нее он черпает эпическую композицию и манеру изображения людей. В первый период в картинах Шараба Восток соприкасается с Западом, но это не вносит эклектики в его типично монгольскую живопись. Острая наблюдательность художника нашла отражение в его пейзаже. Шараб любит изображать маленькие, независимые друг от друга жанровые сценки, наблюдаемые с высоты птичьего полета. Из его больших произведений наибольшей известностью пользуются картины, написанные для монастыря Гандан и других: «Танцы цам», «Праздник Майтрей», «Дворец богдо-гэгэна» и, две монументальные картины, написанные вместе с учениками: «Дойка кобыл» и «Один день монголов».
Часами просиживал я в музее перед двумя последними картинами, фотографируя их, зарисовывая детали, записывая объяснения, за которыми обращался к знакомым, сотрудникам и случайным посетителям музея, а иногда даже к уборщицам. Ведь изображенная художником жизнь была обычной для всех. Обе картины, собственно Говоря, представляют собой одно целое. В них художник увековечил сценки из монгольского быта. Так «Дойка кобыл» изображает праздник кумыса, а «Один день монголов» вмещает огромное количество будничных событий. Композиционно картина состоит из крохотных, часто не связанных между собой сценок, в которых действуют изображенные в реалистическом жанре люди. Если отдельные эпизоды не умещались в отведенные им рамки, художник писал продолжение рядом. Так, например, середину первой картины занимает охотничья сценка. Даже в мельчайших эпизодах Шараб стремился ввести комический элемент. Вот охотник навьючил на лошадь убитых тарбаганов, а сам присел за кустом и целится в лису; в это время сурки лезут на лошадь, чтобы стащить мясца, но охотник их не замечает. На заднем плане собаки преследуют тарбагана, а лисята беспечно резвятся около взятой охотником на прицел матери. Продолжение сцены рядом: охотник возвращается домой верхом на коне, у седла висит подстреленная дичь; босая жена склоняется перед ним в низком поклоне; из дымового отверстия стоящей на заднем плане юрты вьется дымок, свидетельствующий о том, что под котлом уже зажжен огонь. Перед юртой играет сынишка охотника, в тени собака грызет брошенную ей кость.
Даже мельчайшие эпизоды у Шараба полны динамики. Вот купальщики вспугивают стаю диких уток, поднявшуюся над озером; на берегу двое мужчин тащат в воду упирающегося приятеля, а на заднем плане у опушки леса пасущие стадо ребятишки уже разделись и ждут, когда взрослые уйдут и они смогут занять их место. От внимания Шараба не ускользают мельчайшие детали. По лицам купальщиков трудно определить, кто они, но художник мастерски пишет брошенную на берегу одежду, и сразу догадываешься, что купаются в озере ламы.
В «Дойке кобыл» запечатлены детали праздничных обрядов. В правом верхнем углу мчатся два всадника с красными маньчжурскими колпаками на головах, В руках у них странные деревянные палки, состоящие из рукоятки, украшенной развевающимися лентами с девятью дощечками. На луке седла прикреплена жердь, продетая в ручки деревянной бадьи с кумысом. Всадники окунают в белеющий кумыс девятиконечную рукоятку и разбрызгивают его вокруг себя, принося жертву духам земли, гор и вод в память о Чингис-хане и его сыновьях. Обряд опрыскивания кобыльим молоком — «тост кумысом» — распространен среди монголов с древних времен. В Хадхале один дарахат показал мне свою ревниво сохраняемую девятиконечную лопаточку и объяснил, что число девять счастливое.
Девять концов символизируют повторяемость действия: каждый взмах руки умножается на девять.
Великий шутник даже в самых торжественных сценах пользовался случаем состроить гримасу ламам, посмеяться над ними. В центре картины изображены три большие юрты. Откинутые входные циновки позволяют видеть, что делается внутри. В средней большой юрте сидят в ряд ламы. Центральное место занимает главный лама в желтом, застегнутом спереди кафтане, из-под которого видно красное одеяние. Перед ламой на низком столике лежат священные тексты на табличках. В одной руке у него символ молнии, украшенный ленточками, в другой — колокольчик (так обычно изображают Вечного Будду). А вот и золоченый череп-чаша. Двое лам ожесточенно бьют в литавры, а третий — в большой бубен. Тут Шараб не мог удержаться от шутки и показал, как лама с бубном ударом ноги опрокинул сосуд с кумысом, вылившимся на землю.
Шараб с большим мастерством по-разному обыгрывает одну и ту же тему. Главная тема средней сцены — праздничный пир лам. Здесь нет двух похожих друг на друга лам, но Шараб часто и охотно высмеивает жадность монахов. Вот и здесь последний в ряду лама, отвернувшись, изрыгает поглощенные в чрезмерном количестве яства.
К центральной группе юрт со всех сторон стекаются на праздник люди; некоторые уже треножат лошадей — и Шараб прекрасно, знает, как стреножить верховую лошадь: все способы он и показывает на картине. Другие только еще сходят с лошади. По сбруе и виду коней можно заключить, что собираются богачи. Поодаль в тени юрты слуга набивает длинную трубку; он не проявляет интереса ни к ламам, ни к господам, все это пышное празднество не для него.
Читать бесплатно другие книги:
