Монголия. Следами номадов Рона-Тас Андраш

16. Свадьба

«Материнский» и «дочерний» войлок. — Сватовство. — Кто дает платье жениху. — Борьба за связанную невесту. — Нелегкие вопросы. — Застольная песня. — Гимн юрте. — Трудно сломать мосол. — Почему сидит верблюд. — Почтовая машина и место свидания. — Освящение юрты. — На другой день, в «час коня». — Где нельзя разбивать юрты.

Мы точно знали, где найти нужных нам людей, живущих в большом аиле. Изготовление войлока начнется, правда, только через несколько недель, но нам повезло. Дело в том, что в сельхозобъединении вышел весь старый, так называемый «материнский», войлок, а без куска такого войлока нельзя изготовить новый. И вот одна семья обязалась сделать столько кусков «материнского» войлока, сколько нужно всем членам объединения для изготовления нового.

У семьи, к которой мы приехали, две юрты. Сейчас они стоят километрах в трех от коневодческой фермы. В объединении три фермы: коневодческая, крупного рогатого скота и овцеводческая. Перекочевывают они врозь. Метрах в 400 от двух юрт, за дощатой изгородью, расположенной под углом, кипит работа. Изгородь защищает от ветра, который в этих местах так неистов, что разметал бы всю шерсть.

Старуха с дочерью заняты подготовительной работой, им помогает 14-летняя внучка. Двое малышей играют около них на траве. Молодая женщина беременна; беременность, вероятно, зашла за первую половину. Работой руководит старуха. Ее муж временами заглядывает к ним, приносит бадью воды из стоящей поблизости бочки, отодвигает немного изгородь и опять куда-то уезжает на своей лошади. Мужчине здесь нечего делать; он присматривает за скотом, разнимает дерущихся лошадей или верблюдов.

Женщины начинают с того, что расстилают на земле старый войлок. Затем они прикрывают его мешковиной, но так, чтобы мешковина была больше войлока и частично расстилалась по земле. Сюда позднее положат «дочерний» войлок, то есть только что сделанный. На эту основу насыпают три слоя шерсти. Прошлогодняя короткая шерсть, которую сначала колотят длинными палками, образует нижний слой. На него кладут слой длинной шерсти зимней стрижки. На третий слой опять идет короткая шерсть. Женщины заранее связали шерсть узлами. Сейчас они, сидя на корточках, теребят и разравнивают шерсть, непрерывно смачивая ее водою. Края обкладывают короткой черной шерстью, чтобы они были прочнее. Женщины работают очень тщательно и медленно. У юрт появляется муж молодой монголки. Он вернулся с охоты на тарбаганов. Сбоку у седла висит сегодняшняя добыча — восемь тарбаганов. Вокруг юрты уже растянуты на колышках другие шкурки для просушки.

Самый большой враг при выделке войлока — ветер. Поэтому войлок обычно валяют в самые безветренные дни в конце лета. Теперь же пришлось установить изгородь, и женщины стараются все время держаться под ветром. То и дело они переходят от «дочернего» войлока к «материнскому», стараясь, чтобы слои были ровными. Шерсть держат в левой руке, а теребят ее правой. Вода стоит тут же в маленькой деревянной бадье.

Но вот все три слоя готовы. Сверху их посыпают травой, чтобы при сворачивании они не слиплись. Мужчины тем временем уже пригнали скот и отправляются за водой, поставив бочку на тележку, в которую запрягают верблюда. Дальше уже работать над войлоком будут они. Мужчины кладут на траву две веревки, а на них хорошо вымоченную большую шкуру и поверх нее войлок. Затем войлок закатывают и поливают его с двух сторон еще двумя бадьями воды. Рулон крепко связывают, и теперь он похож на обтянутый кожей вал; на него накладывают две длинные веревки, к концам которых привязывают гуж. Двое мужчин садятся верхом на коней, один из всадников берет конец веревки, а затем трогается. Рулон с войлоком не только тянется за всадником, но еще и крутится. Вторая свободная веревка сама по себе накручивается на войлок и становится все короче. Другой всадник следует за первым. Когда веревка целиком закручивается вокруг войлока, он наклоняется с коня, поднимает палкой петлю и прикрепляет ее к седлу. Теперь он первым едет в обратном направлении, а другой его сопровождает. Войлок прокатывают 20–30 раз. Сначала всадники движутся медленно, потом все быстрее. Полученный войлок еще не совсем готов. На другой день его положат в качестве «материнского» под новую шерсть, и весь процесс повторится.

В Северной Монголии движение вала обеспечивается особым устройством. Там войлок накручивается на жердь, которая вертится в пробуравленных в досках отверстиях. Гужом тянут эти доски с крутящимися между ними войлочными валами. Женщины валяют войлок и зимой, но в гораздо меньшем количестве. Шерсть с остриженных ягнят обрабатывают ножом в юрте. Обкатывают рулоны вручную. Полученный очень мягкий войлок высшего качества идет на подкладку для сапог и на одеяльца для новорожденных.

Начинается дождь, и мы едем обратно. По дороге встречаемся еще с несколькими родичами Сухэ-Батора, а вернувшись в сомонный центр, сходимся у юрты его отчима Шарабджамца. Старик греется у очага. Он угощает нас недавно изготовленной водкой. Беседуем. Речь заходит о свадьбах, и я спрашиваю, не помнит ли он старинных традиционных обрядов.

— Разумеется, помню! — отвечает старик.

Оказывается, он самый известный в округе сват и знаток свадебных обычаев. Начинаю его расспрашивать о старинных свадебных обрядах даригангов.

— Об этом долго рассказывать, — отговаривается Шарабджамц.

— Ничего, до вечера еще много времени, — упрашиваю я.

— До вечера? Да и до завтрашнего дня не хватит времени, если все пересказать.

— Тем лучше.

Старику, действительно, понадобилось больше одного дня, чтобы рассказать о всех свадебных обычаях. А когда через несколько дней пришел Идам и я перечислил ему все обряды, о которых слышал от Шарабджамца, он еще часа три дополнял его рассказы. Постараюсь коротко изложить все, что я от них узнал.

Когда у юноши и девушки дело клонится к женитьбе, то прежде всего сверяют, на какой год, месяц и день приходятся даты их рождения. Затем ученый лама на основании этих дат определяет, можно ли вообще их поженить. Ответ ламы обычно предрешают преподнесенные ему подарки, после чего начинается сватовство.

У даригангов сватать девушку обычно идет отец жениха. Входить в юрту невесты он должен очень осторожно, чтобы не запнуться у порога. Затем сват подходит к статуе Будды и «камню предков» и расстилает перед ними синий шелковый платок: ведь прежде всего, нужно склонить на свою сторону домашних пенатов. Тут свата усаживают на почетное место. Но ни за какие деньги он не приступит прямо к делу. Долго и подробно станет он обсуждать с хозяевами виды на погоду и состояние скота. Затем хозяева и сват начнут обмениваться сведениями о том, какие родичи и знакомые, куда и когда ходили в гости. Только обсудив все это, как бы ненароком заводит он речь о девушке. Родители невесты притворяются крайне удивленными, начинаются различные отговорки, а между тем разговор переходит к самому существенному — к приданому. Семья жениха тоже подносит подарки, но центр тяжести падает на приданое невесты. Если сторонам удается договориться о взаимных подарках, то тут же назначают дату свадьбы, которую иногда справляют через два года. День бракосочетания устанавливает опять-таки лама или другой ученый муж.

С приближением этой даты все больше становится хлопот. За несколько дней до свадьбы жених должен предстать перед родителями невесты с подарками: обычно он преподносит коня или верблюда, да еще освежеванного ягненка и водку. Держа в руках бутылку с водкой на синем шелковом платке, жених кланяется родителям невесты и передает им подарки, а те переодевают будущего зятя. Свадебный наряд жениху должна справить семья невесты. Праздничная одежда состоит из дэла, сапог и двух сумок. Будущая теща должна застегнуть ворот и подать жениху пиалу молока, которую он выпивает стоя. На этом визит кончается.

В страшной спешке готовят новую юрту для молодых. У даригангов юрту дают родители невесты, но родичи жениха должны изготовить войлочную покрышку для дымового отверстия, войлочную дверь и верхний пояс. Особенно тщательно украшается войлочная дверь; верхняя ее часть отделывается дорогой материей. Такую дверь называют дотог. Теперь это название перешло на притолоку.

Накануне свадьбы в аил жениха приезжают три его лучших друга. Один из них должен быть женатым, но год рождения всех троих обязательно обозначается тем же животным, что и у жениха. Все остальные главные действующие лица тоже должны выбираться из тех, кто родился в год, обозначенный тем же животным, что у жениха или невесты. Если, например, жених родился в год зайца, то все его дружки, сват, посаженный отец, священнослужитель, выступающий со стороны жениха, могут быть только людьми, рожденными в год зайца. Практически это означает, что все они должны быть или сверстники жениха или старше его на 12, 24, 36 и более лет.

За несколько часов до прибытия невесты к северу от юрты отца жениха ставят новую юрту для молодых.

Вскоре дают знак, что приближается караван невесты. Груженые телеги везут приданое. Караван возглавляет родственница невесты. Везут не только приданое, но и подарки для родни жениха. Когда караван подходит к юрте отца жениха, ведущая караван родственница передает встречающему повод первого верблюда. Брать его рукой нельзя; за ним протягивают жердь от юрты, на которую и надевают повод.

Жених еще с утра ускакал со своими друзьями и двумя сватами в юрту родителей невесты. Сваты берут с собой колчан и лук. Перед входом в юрту они кладут их справа от входа и безоружными переступают через порог. Жених со сватами по бокам садится на западной стороне. Между ними и дверью под одеялом копошится какой-то живой клубок.

Гостям предлагают сначала молочное блюдо, а потом мясное. В этом случае полагается угощать мясом с мослами, ребрами и концом бараньего хвоста. Мясо кладут на тарелку гостей так, чтобы ребра торчали в сторону гостя, а хвост — в противоположную сторону; посредине лежит мосол для жениха, налево от него — ребра, направо — хвост. Блюдо с разложенным на нем таким образом угощением ставят перед женихом на маленький стол. Жених должен сломать мосол большим пальцем правой руки; позднее этот сломанный мосол, положат под подушку на свадебное ложе.

Тем временем выясняется, что под одеялом сидит невеста с подружками. Девушки туго связаны вместе и покрыты одеялом. Родичи невесты выводят связанных девушек из юрты. Сваты берут стрелу с верхушки юрты и начинают требовать, чтобы им отдали невесту. Подружки ее не отпускают. Сваты грозят им стрелой и срывают одеяло. Один из них приводит для невесты лошадь определенной масти. Перед каждой свадьбой лама или знахарь определяет, какую масть выбрать. Наконец удается выручить невесту, ее сажают на лошадь, и один из сватов вскакивает на седло сзади нее.

Свадебный кортеж трогается в путь. Впереди скачут сваты, за ними невеста. Если в пути жениху придется зачем-нибудь сойти с лошади, невеста тоже должна спуститься на землю…

Показывается аил жениха. Руководитель кортежа знает, с какой стороны полагается в него въезжать… Если приближаются с «несчастливой» стороны, то нужно сделать крюк, чтобы въехать в аил с той стороны, которая, по словам ламы, принесет счастье.

Когда родители жениха видят, что кортеж приближается, двое мужчин вскакивают на самых быстроходных скакунов, захватывают с собой баранью голову и кувшин чаю, а затем несутся навстречу. Поравнявшись с подъезжающими, они бросают перед ними голову, выливают на землю чай и как можно быстрее несутся назад. Один из сопровождающих невесту мужчин, заранее выбранный хороший наездник, бросается вслед за ними. Он должен обязательно догнать встречавших, иначе это будет дурным знаком для невесты.

Тем временем невеста со своей свитой подъезжает к юрте. У порога на землю кладут квадратный войлок, на котором рисовыми зернами выложен лотос с четырьмя лепестками. Родич жениха, родившийся в году того же животного, что и невеста, снимает ее с лошади. Невесту прямо на седле опускают на четырехугольный войлок. Мать жениха снимает с нее покров, в который та все еще была завернута, и предлагает ей чашку чая. После этого идут в новую юрту. Перед тем как невеста войдет в юрту, двое родичей жениха и невесты, соответственно их ровесники, разжигают очаг, выбивая искру из кремня. Тот, кому первому удастся зажечь огонь, получает заранее приготовленную вареную баранью грудинку. Невеста входит в юрту, остается там некоторое время, а затем идет к юрте свекра с закутанной головой. Дверь юрты заперта. Перед дверью стоит невеста, а за дверью кто-нибудь из дружков жениха, и перебрасываются прибаутками.

Вопрос:

— Сколько у вас котлов, что без огня варят?

— Сколько у вас куриных и гусиных сыров?

Ответ:

— Таких у нас нет.

Или:

Дариганги считают, что обычай обмениваться шутками перед запертой дверью восходит еще ко временам Чингис-хана.

Наконец невесту вводят в юрту свекра. Один из сопровождающих подводит невесту к огню, а потом к будущим свекру и свекрови, она отвешивает всем глубокие поклоны. Родича, сопровождающего невесту, называют «отцом, руководящим поклонами», а если это женщина, то «матерью». Тот же родич или родственница будут позднее причесывать невесту, которая не должна называть этого человека по имени. После поклонов невеста останавливается перед очагом. Рядом с ним сложена баранина, а на ней желтое сливочное масло. Невеста берет масло и бросает его в очаг. К ней подходит женщина, рожденная в году того же животного, что и невеста, и снимает с нее покрывало. Невеста одаривает синими шелковыми платками свекра, свекровь и остальных родичей. Во время этого обряда она не должна называть по имени тех, кому кланяется. Важная подробность: при поклонах голова невесты повязана платком.

После поклонного обряда невеста удаляется в соседнюю юрту, где ей делают прическу замужней женщины.

До этого волосы ее были заплетены в одну косу и ничем не украшены. Теперь ей заплетают две косы и украшают их габчаром.

Настоящая свадьба только теперь и начинается. Все собираются в юрту, называемую майхан или асар. Кочевникам известны два вида жилищ: черная палатка, более или менее похожая на наши, которая распространилась от Тибета до Гибралтара через Афганистан, Персию, Аравию и Северную Африку. Второй тип кочевого жилища — юрта. Но у монголов два вида черной палатки, меньшего размера называется майхан, большего — асар. Первой пользуются при летних перегонах, так как разбить ее можно гораздо быстрее. Майхан мы уже видели в окрестностях Улан-Батора. Но, кроме того, тот или иной тип палаток устанавливается в зависимости от празднества. Собственно свадебные обряды состоят из пира, на котором много едят и пьют, пения и заздравных речей. В таких случаях поют йоролы, застольные и хвалебные песни. Вот как славят, например, водку:

Охотно воздают хвалу и верховому коню невесты или жениха.

Поют на свадьбах и песни, славящие и освящающие юрту. Их поют и тогда, когда просто устанавливают новую юрту. Вот что я записал в окрестностях Улан-Батора:

В давние времена лама, освящавший юрту, воспевал в последующих 20 строфах различные части и утварь юрты. Для каждого предмета была своя метафора, заимствованная из буддийских священных текстов. Дверь юрты распахивается, как мир перед учением буддизма, ветер развевает войлок, как лепестки священного цветка лотоса, и т. д. В начале хвалебной песни, как мы видели, фигурирует Чингис-хан. Любопытно, что здесь он одно временно сын неба и драгоценного камня. Согласно древним традициям кочевых народов, Чингис-хан унаследовал власть от неба, хотя буддизм и не очень чтил его. Во всяком случае, в старинных буддийских источниках нет ни единого слова о поклонении Чингис-хану. Лишь гораздо более поздняя ламаистская легенда причисляет его к буддистам. Но обряд освящения юрты как бы воскрешает в памяти легенду об освящении юрты Чингис-хана. Так в народных повериях историческая личность Чингис-хана ассоциируется с ламаизмом. «Дзамбудтиба» в ламаистской символике означает наш мир, землю, противопоставляемую потустороннему миру. Эта песня имеет мало общего с народным творчеством. Текст ее с самого начала и до конца тяжел и искусствен. А вот другая хвалебная песня, тоже посвященная юрте, определенно плод народного вдохновения, хотя и в ней попадаются буддийские символы.

В этой песне тоже кое-где встречаются буддийские символы. Не забыто ни святое колесо из золота, иначе говоря колесо буддийского учения, ни бечева святой удачи, неизменно повторяющийся символ «связующего ремня», ни золотая рыбка, ни двойная молния, ни вредоносные Пять ядов. Упоминаются в ней также лотос и чудесная птица Гаруди-хан. Обожествление очага заимствовано ламаизмом из других религий. И все-таки эта песня с ее сравнениями и образами скорее связана с народным бытом, чем с ламаистскими освятительными обрядами. Разумеется, эти элементы трудно отделить один от другого. Ведь и монгольское творчество религиозного, содержания не зафиксировано на бумаге. Бродячие монахи — бадарчи, возможно, исполняли эти песни, приводя больше ламаистских сравнений. Но другие певцы следовали законам и традициям народной поэзии. Распространению устной поэзии религиозного содержания иногда способствовало включение таких благословений в священные тексты молитвенников, написанных от руки или отпечатанных с помощью деревянных гранок. Впрочем, бродячие ламы, странствовавшие по стране и распространявшие эту полумистическую, полународную поэзию, были не очень-то грамотными людьми.

Но возвратимся к свадебному торжеству. Время подходит к вечеру, и гости и молодожены устали от пирушки и песен. Молодые уходят в новую юрту.

На следующее утро праздник продолжается, но собираются на него лишь самые близкие родичи. Теперь «гвоздем программы» становится восхваление невесты. Родичи жениха один за другим превозносят внешность и добродетели невесты, хвалят ее приданое — платья, верховую лошадь, посуду, сундуки. Мать невесты одаривает подарками родню жениха, после чего исполняют прощальную и расходную песни.

За этой песней следует обращение к гостям с просьбой разойтись.

Первой уходит мать невесты. Дочь не должна вставать с места и провожать ее. Потом уходят сваты. Покидая юрту, они суют молодой под кайму платья топор, а она провожает их. Когда сваты уже сидят на конях, молодая угощает их табаком, после чего они уезжают. Проводив последнего гостя, молодая возвращается в юрту и кладет топор на место.

Через три дня отец, мать и ближайшие родичи молодой приходят в гости и опять приносят подарки. Полагается, не считая приданого, одаривать друг друга равноценными подарками.

Спустя месяц молодые отправляются в гости к родителям жены. Тут муж и должен разломать второй мосол.

На этом свадебные обряды заканчиваются. Начинается будничная жизнь. Обе семьи теперь породнились и всегда должны с этим считаться.

Для определения степени родства у монголов много обозначений, неизвестных в Венгрии. Для жен старшего и младшего брата приняты разные обозначения, по-разному называют и дядей со стороны отца и матери, но для младших брата и сестры есть только один термин.

Старик был прав: перечисление всех деталей свадебного обряда закончилось только назавтра к вечеру. Оба мы устали: он — объяснять, я — записывать. Старик пошел меня провожать. У дороги сидел верблюд. Я давно обратил внимание на странную позу сидящего верблюда. Старик спросил, знаю ли я, почему верблюд так сидит на земле. Разумеется, я не знал.

— Случилось однажды, — начал он объяснять, — что оленя позвали на свадьбу. Было это давным-давно. В те далекие времена у оленя еще не было красивых рогов, и ему было совестно явиться на торжество без головного убора. Пошел олень к верблюду, у которого тогда были развесистые рога. Вот олень и попросил верблюда одолжить ему рога. Верблюд охотно согласился, а олень обещал через несколько часов возвратить рога, наказав верблюду сидеть на месте и ждать. Ушел олень и не думает возвращаться, а верблюд с тех пор все сидит и ждет своих рогов.

На следующее утро с ужасным грохотом прикатила старая разболтанная машина и остановилась у здания сомонного управления. Она привезла почту. Городок казался совсем безлюдным, но не прошло и нескольких минут, как на окружающих город холмах появились мчащиеся всадники, и вот уже у машины столпилась половина всех жителей сомона.

Пока выгружали почту, царила невообразимая суматоха: визжали дети, ржали лошади, знакомые обменивались радостными приветствиями. Но вот машина запыхтела, залязгала и укатила.

Рассматриваю беседующих всадников и прихожу к заключению, что лишь очень немногие примчались сюда за почтой. Парни вступают в беседу с девушками. Прибытие почтового автомобиля, как видно, предлог для свидания. Приезжает он раз в три-четыре дня и привозит письма, посылки и газеты.

Вечером делюсь своими наблюдениями с Сухэ-Батором. В ответ он говорит, что и сам женился с помощью почтовой машины. Мой спутник был тогда еще совсем молодым и вместе с другими парнями приезжал в сомонный центр встречать почту. Нужно сказать, что за неимением других средств передвижения почтовой машиной пользуются и пассажиры, когда приходится ехать куда-нибудь далеко. Случалось, что на почтовой машине из Асгата в Даригангу и обратно часто ездила хорошенькая девушка. У здания сомонного управления Сухэ-Батор познакомился с ней и влюбился.

Раз уж Сухэ-Батор сам начал говорить о себе, я попросил, чтобы он поподробнее рассказал свою биографию. Жизнь стариков не так интересна, как молодежи. Сухэ-Батор хорошо учился в школе и после окончания семилетки его послали в медицинский техникум. Выбор профессии оказался случайным, и он получил диплом фельдшера. Но Сухэ-Батору захотелось продолжить учебу, он поехал в столицу, где поступил в университет на педагогический факультет. С особым интересом занимался он языками и теперь хорошо владеет русским и умеет читать по-английски. После окончания университета Сухэ-Батор стал переводчиком. Он переводил классиков марксизма с русского языка на монгольский. Наряду с переводами Сухэ-Батор начал заниматься идеологическими проблемами и написал ряд содержательных статей, обративших на себя внимание ученых. Его назначили преподавателем в университете.

Вскоре Сухэ-Батор женился на той девушке, с которой познакомился у почтового автомобиля. К этому времени она тоже получила высшее педагогическое образование. Живет молодая чета в большом новом доме, где пока занимают две комнаты в трехкомнатной квартире. Но осенью они получат отдельную квартиру; дом уже строится. Вместе с молодыми живут родители жены. Они занимаются хозяйством и присматривают за двумя внуками, когда те возвращаются из детского сада.

Пока мы беседуем, на пороге нашей юрты появляются два мальчика. Они вежливо здороваются и приглашают нас от имени своего отца, директора школы, на праздник новоселья в новую юрту, совсем недалеко от сомонного центра. Пришлось прекратить интересный разговор и сесть в машину. В небольшом аиле километрах в двух от города раздается громкое пение. Мы едем туда, откуда раздается песня, и входим в юрту, освещенную свечами.

От старого обряда освящения юрты сохранилось только праздничное убранство, ритуальный овечий сыр, блюдо со сладкими пирожками и водка. На маленьком столике за очагом стоит разукрашенное блюдо с бараниной. У каждого куска есть свое определенное место и назначение. Рядом — блюда и тарелки с разным печеньем, сыром, творогом, сластями.

Хозяин наполняет водкой пиалу из лака, отделанную серебром, и подает мне. Я отпиваю немного и передаю пиалу самому старшему из мужчин. Старик пьет медленно и торжественно, держа пиалу обеими руками. Пока он пьет, остальные молча смотрят на него. С глубоким поклоном старик возвращает мне пиалу. Я беру ее двумя руками и снова отпиваю несколько глотков. Потом становлюсь против хозяина и подаю ему пиалу на двух вытянутых руках, тот выпивает ее до дна. Сухэ-Батор заранее предупредил меня, как себя вести, соблюдая обычаи. Шумные одобрения присутствующих подтверждают, что я хорошо все усвоил и ничем не нарушил монгольских традиций. Особенно важно передать пиалу самому старому из гостей. После этого обряда передаю несколько подарков хозяину юрты и произношу короткую здравицу в честь семьи и новой юрты. Это приводит гостей в еще больший восторг. Но после того, как я вставляю в свою речь несколько даригангских слов, меня никак не хотят отпускать.

Назавтра ко мне пришли председатель сомонного управления и секретарь комитета партии и преподнесли в подарок несколько небольших буддийских книг и красивую статуэтку Будды. Они поинтересовались, как я себя чувствую, не нуждаюсь ли в какой-нибудь помощи. Я тоже вручил им подарки. Особенно обрадовала их книга с видами Будапешта. Я показал им самые красивые здания венгерской столицы, Дунай, мосты, остров Маргит потом пригласил гостей на прощальный ужин.

Последний день проходит в систематизации собранного материала. На родине за своим письменным столом я уже не смогу проверить, правильно ли понято значение какого-нибудь слова или выражения. Поэтому еще раз внимательно просматриваю полторы тысячи слов, записанных у даригангов. Для облегчения контроля я попросил, чтобы мне написали все эти слова по правилам монгольской орфографии. Для большей сохранности упаковываю отдельно свои первые записи и полный список слов, составленный на их основе. Каждый путешественник больше всего боится потерять багаж. В истории монголистики известен не один пример потери материала, на сбор которого ушло много месяцев напряженного труда. Перед отъездом обмериваю даригангскую юрту. Местные жители измеряют не метрами и сантиметрами, а локтями и дюймами. Вообще же у монголов есть своя сложная система мер. Особые меры приняты, например, для определения толщины ремней лошадиной сбруи, высоты снежного покрова или глубины колодца. Время у них делится на циклы, обозначенные именем какого-нибудь животного, а сутки по китайской системе разбиваются на 12 двойных часов. Теперь опять перешли к двум 12-часовым циклам. День и ночь подразделяются на два ряда, состоящих из 12. Если юноша назначает девушке свидание «на следующий день в час лошади», это значит, что он будет ждать ее завтра в полдень.

Обходим всех знакомых и прощаемся с ними. В последний день пребывания в Асгате узнаю, что дариганги хоронят своих покойников на отдельном кладбище. У каждой группы родичей по отцовской линии есть своя территория для погребения.

Когда умирает хозяин, ему закрывают глаза и лицо; все покидают юрту и оставляют покойника одного на три дня. Накануне похорон ближайшие родичи снаряжают покойника в последний путь. Труп кладут в полотняный мешок в таком положении, в каком ребенок лежит во чреве матери, с поднятыми к груди коленями и склоненной головой. Тело помещают в западной задней части юрты так, чтобы голова была обращена на север, а лицо — к стенной решетке. Лама или какой-нибудь почитаемый старик выбирает на кладбище место для погребения.

Покойника вытаскивают из юрты под решеткой с западной стороны около двери. Потом тело кладут на землю в избранном месте. Эта земля считается священной, тут нельзя разбивать юрт и пасти скот. Труп не зарывают, оставляя лежать на земле. Уходя, никто не должен оборачиваться.

Отзвучали прощальные речи. В нашу машину забирается девушка — племянница Сухэ-Батора. Она едет учиться в город Чойбалсан, куда мы ее и подвезем.

Через десять минут Асгат скрывается из глаз. Едем домой.

17. Домой

В Барун-Урте. — По тропинке коня Чингис-хана. — Шахтерский поселок. — Долина Керулена. — Гуляш в меню. — Охота на змею. — Снова в Улан-Баторе. — Корабль. — Потерянный багаж. — Домой. — Мальчик пускается в большой мир. — Поющий сундук.

Дорога проходит по живописным местам. Грунт не топкий и не каменистый. В нескольких километрах от Асгата среди степи вдруг вырастает странная фигура. Подъезжаем ближе — у дороги стоит каменная баба. Голова ее украшена длинной лошадиной гривой, на лице хорошо видна линия носа. Вокруг бабы небольшая насыпь из камней. Ни вблизи, ни вдали нет никого, кто мог бы объяснить, откуда взялась тут каменная баба, и мне не остается ничего другого, как сфотографировать ее и ехать дальше. В Монголии полным-полно таких каменных изваяний. В большинстве это надгробные памятники вождям тюркских или других кочевых народов. Но эта каменная баба, очевидно, и до сих пор в почете, о чем свидетельствует недавно прикрепленная к ее голове конская грива. Видимо, ей еще кто-то поклоняется. Вскоре в долине показался Барун-Урт, центр Сухэ-Баторского аймака. Здесь мы остановимся.

Тотчас после приезда отправляемся к местным руководителям и расспрашиваем их об этнических группах, населяющих этот аймак. Кроме даригангов и халха-монголов, здесь проживают еще выходцы из Внутренней Монголии: удзумчины и хушиты. К сожалению, местный музей и библиотека закрыты; их заведующие уехали в отпуск. Возвращаемся в гостиницу. Барун-Урт ничем не отличается от других аймачных центров.

Узнаем, что в гостинице сейчас проживает знаменитый улан-баторский хирург. Он здесь проездом вместе с сыном. Сын только что окончил среднюю школу, собирается стать преподавателем английского языка и очень рад, что представился случай поболтать по-английски. Их шофер знает несколько венгерских слов, так как работал с венгерской буровой партией. Завязывается приятная беседа.

На следующее утро опять направляюсь в аймачное управление, чтобы разузнать, как найти знаменитую «Тропу коня Чингис-хана», о которой я много слышал. Но в управлении все чем-то озабочены, и мне с трудом удается найти человека, который согласился отвечать на мои вопросы. Спрашиваю, в чем дело. Оказывается, в аймачном центре будут строить Дом культуры, и сегодня должно решиться, чей проект будет принят. На одном из письменных столов вижу много проектов и брошюрку, озаглавленную «Как строить дома культуры». В брошюре даются практические советы и приводятся типовые проекты домов культуры. Теперь не только в аймачных, но и во многих крупных сомонных центрах Монголии построены дома культуры с театральными залами и другими помещениями для культурного отдыха. Я не стал ждать, пока решится судьба будущего Дома культуры в Барун-Урте, подошел к строительному рабочему, исправляющему что-то у входа, и спросил его, не знает ли он, где «Тропа коня Чингис-хана». Он сказал, что я найду эту тропу неподалеку от дороги, выходящей из города. Идем в указанном им направлении, но ничего не обнаруживаем. К счастью, встречаем возвращающегося в город заместителя секретаря горкома партии, который увидел, что мы что-то ищем. К великому нашему удивлению, узнаем, что мы уже минут пять пребываем на легендарной тропе. Это довольно широкая дорога, по обеим сторонам которой на расстояний 20–30 метров друг от друга стоят гранитные валуны. Тропа совсем заросла травой, вероятно, уже несколько веков по ней никто не ездит. Дорога, по которой мы ехали, пересекает «тропу», машины уже сбили несколько валунов. Нам говорят, что дорога, обозначенная валунами, очень длинная, она тянется несколько сот километров и местные жители не имеют ни малейшего представления, откуда и куда она ведет. Для разгадки тайны следовало бы проехать по ней из конца в конец, затратив несколько дней, но у нас нет для этого времени. Так я до сих пор и не знаю, откуда и куда ведет знаменитая «тропа».

Раз библиотека закрыта, я решил на следующий же день уехать из Барун-Урта.

Не успели мы покинуть город, как тут же заблудились. Окрестности за десять лет, прошедших с тех пор как Сухэ-Батор был здесь в последний раз, так изменились, что он потерял дорогу. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: мы наткнулись на руины старинного города. Дело в том, что аймачный центр недавно был перенесен в другое место. Только несколько развалившихся глиняных мазанок свидетельствовали о том, в каком трудном положении находятся картографы, составляющие карты Монголии.

Нам везет, и через часок мы въезжаем в сомонный центр. Благодаря полученным здесь указаниям и следам автомобильных шин нам удается взять правильное направление.

Вскоре подъезжаем к Бурэн-Дзохту, горняцкому поселку в Южной Монголии. У железных рудников виднеются бревенчатые строения и служебные здания. Маленький поселок совсем не похож на те, которые мы до этих пор встречали, странствуя по степям. Заходим в магазин: мои попутчики хотят купить подарки домашним. Ассортимент товаров гораздо шире и выбор лучше, чем в других провинциальных магазинах. Спутникам моим это было известно. Сухэ-Батор купил жене пару модных туфелек, а детям два набора так называемых «детских подарков». Это довольно остроумное изобретение. В черном полотняном мешочке собраны самые любимые ребятами вещи — игрушки, ленты, конфеты. Родителям не приходится ломать голову, что купить сыну или дочке. И стоит такой набор всего один тугрик.

Запасаемся бензином и едем дальше. Следующая остановка в сомонном центре Баян-Хутаге.

Не успели мы оставить Баян-Хутаг, как показался центр Хэнтэйского аймака — Ундэр-Хан. Уже издали заметно, что это старинный город с красивыми зданиями и аллеями вдоль улиц. Ундэр-Хан растянулся по берегу Керулена, самой длинной реки в Монгольской Народной Республике[90]. Керулен берет начало в горах Хэнтэй и впадает в озеро Далайнор в Китае. Селенга с ее притоками — Орхоном, Мурэном, Эгин-Голом и Толой — орошает запад монгольских степей, а Керулен с его притоками — восточные степи. В этих степях на востоке страны кочевали в древности монголы до того, как центром их кочевий стали долины Селенги и Орхона. Долина Керулена была как бы дорогой, ведущей в рай кочевников — район Каракорума. Здесь собирались монголоязычные племена, на этих пастбищах тучнели их табуны и отары. Но монгольская нация зародилась не здесь.

К северу от восточных степей за хребтом Эрэн-Даба протекает река Онон. Бассейн Онона не относится к степным районам Центральной Азии. Южную его часть занимают горные долины, а северные — сосновые леса, чередующиеся со степными участками. Здесь, у Онона, по всей вероятности, родился Чингис-хан, тут с начала XII века, очевидно, расселились монголы. В 1957 году Каталин Кёхалми при поездке на север Монголии показывали место неподалеку от реки Онон у Третьего Озера, где, по местным преданиям, родился Темучин. Но и бассейн Онона нельзя назвать «древней прародиной монголов». В одной из записей китайской хроники, относящейся к эпохе династии Тан (618–906 годы нашей эры), упоминается о союзе племен шивей, населявших Южную Сибирь и Северо-Восточный Китай. В составе этого союза было племя мо-гу-ли, обитавшее к северо-востоку от Онона. Еще и во времена Чингис-хана, в XII веке, некоторые монгольские племена жили в лесах на севере страны.

Итак, процесс перехода от одного образа жизни к другому, полностью завершенный венграми, процесс, который мы сами в небольших масштабах наблюдали у тюркских племен на южном берегу озера Хубсугул, затронул не только венгров и тюрок. Он наблюдался у многих кочевых народов, и монголы не составляют исключения. Четыре фазы образования Монгольской империи — жизнь в лесах Южной Сибири, затем в лесостепи бассейна Онона, в степях Восточной Монголии и, наконец, в западных степях, где возникла столица Каракорум, — могут быть приняты лишь в качестве схемы.

В действительности все происходило гораздо сложнее, но все-таки процесс, видимо, развивался в этом направлении. Здесь, на берегу Керулена, я снова приближаюсь к ответу на вопрос, поставленный мною перед поездкой в Монголию. Детальное исследование этой проблемы займет не один десяток лет. Надо основательно изучить огромное количество китайских и монгольских источников, чтобы найти в них сведения, позволяющие реконструировать исторический процесс во всех деталях.

Пока я раздумывал над этим, наша машина проехала по большому бревенчатому мосту через Керулен и мы оказались в аймачном центре. Останавливаемся у ресторана.

С первого взгляда выхватываю из меню одно слово — «гуляш» и тут же заказываю это венгерское блюдо. Передо мной ставят тарелку с кусочками тушеной баранины без красного перца, с отварным рисом, ничуть не похожее на венгерский гуляш[91]. Это блюдо попало от венгров к монголам через русскую кухню, где оно тоже, очевидно, внове. Я обещаю своим монгольским друзьям, что если они приедут в Будапешт, то я угощу их настоящим венгерским гуляшом.

Едем дальше. Любуюсь окрестностями, как вдруг машина со скрипом тормозит.

— Змея! — кричит шофер.

Выскакиваем из машины, хватаем домкрат и бросаемся на извивающееся среди дороги пресмыкающееся — другого оружия у нас под рукой нет. Змея с возмущением поднимает голову и неучтиво показывает язык. Стараемся ударить ее по голове железным прутом, но она в мгновение ока скользит вверх по колесу машины и исчезает в кузове. Теперь она лишила нас единственного убежища; бросаем в машину камни, бьем по кузову в тщетной надежде выгнать гадину, но на большее не решаемся. А змея и не думает выползать Она так хорошо спряталась, что мы не можем догадаться, где она засела. Шофер включает мотор, но и это не смущает змею, хотя она, по всей вероятности, спряталась под капотом. Толкаем машину взад и вперед, но гадине, видно, нравится прогулка в машине, и она не думает вылезать.

Отказываюсь от надежды продолжать путь в машине, ведь не садиться же вместе с таким неприятным пассажиром! Но проходит около получаса, мотор нагрелся, змее это пришлось не по вкусу, и она выползла наружу.

Влезаем в машину и начинаем охоту. Направляем колесо автомобиля прямо на голову извивающейся на дороге змеи и переезжаем через нее. Оглядываемся: змея спокойно продолжает извиваться на дороге. Возвращаемся, опять переезжаем, но вес машины недостаточен, чтобы раздавить гадину. После десятой попытки отказываемся от мысли одержать верх над змеей монгольских степей и продолжаем путь.

Темнеет, когда мы наконец попадаем в долину верхнего течения Керулена, окаймленную высокими горами Хэнтэйского хребта. Дорога вьется среди скал. Удивительно хороша угрюмая, извивающаяся в глубине река. Жаль, что уже слишком темно и нельзя сделать снимки.

Ночь проводим в юрте смотрителя уртона, а наутро продолжаем путь. Через два часа достигаем перевала Баян на водоразделе двух больших бассейнов. По ту сторону перевала начинаются степи Западной Монголии. Вскоре перед нами открывается долина Толы.

Не доезжая Налайхи, сворачиваем с дороги, чтобы навестить приятеля Сухэ-Батора. В аиле только что приготовили свежий кумыс, и нас угощают им.

Кисловатый напиток прекрасно утоляет жажду. Наполняем им все имеющиеся в нашем распоряжении сосуды, так как, по мнению Сухэ-Батора, нигде нет такого замечательного кумыса, как здесь.

Снимаем в разных позах наших любезных хозяев и снова залезаем в раскаленную машину. Начинается последний этап нашего путешествия.

Сворачиваем на дорогу между Налайхой и Улан-Батором. Машина несется как на крыльях. Вот и асфальтированное шоссе. Через несколько минут подъезжаем к гостинице «Алтай».

Мне предоставили прекрасный двухкомнатный номер с ванной. Мебель монгольского производства очень удобна и красива. В углу радиоприемник и телефон. Сейчас же звоню в венгерское посольство, спрашиваю, нет ли для меня писем. Телефонная связь в Улан-Баторе несколько сложна; некоторые аппараты работают через коммутатор, другие автоматизированы. И все же мне удается из своей комнаты поговорить с Будапештом.

Иду в прекрасно оборудованную баню. Сижу в зале ожидания, как вдруг входит женщина в белом халате и объявляет:

— Корабль готов. Пожалуйста, кто следующий?

Откуда мог взяться здесь корабль? Тола в полукилометре отсюда, да и по ней суда не ходят. Молча жду, что будет дальше. Минут через пять женщина подходит ко мне:

— Ваш корабль тоже готов. Пожалуйте сюда!

Никаких кораблей я не заказывал, думаю, что и в ближайшем будущем у меня не будет в них надобности, но, подталкиваемый любопытством, иду за женщиной, гордо поглядывая на окружающих простых смертных с видом судовладельца.

Женщина вводит меня в маленькую комнатку, из которой дверь ведет в другую, побольше — ванную. Не вижу никаких кораблей. Нет даже лодок. Спрашиваю женщину:

— Онгоц ха байн у (Где корабль?)?

— Тенд! (Там!), — бросает она в ответ, показывая на ванну.

Монголка не понимает, почему я с таким трудом сдерживаю смех. А я и не знал, что слово онгоц означает не только «корабль», но еще и «ванну»! Век живи, век учись, даже в бане!

В последние дни привожу в порядок собранный материал и разыскиваю старинные тибетские источники. К сожалению, у меня нет возможности сфотографировать деревянные гранки, хранящиеся в государственной библиотеке и представляющие для меня такой огромный интерес. Не остается ничего другого, как переписать от руки, сколько успею. Разумеется, это не заменит фотоаппарата. Даже восточные мудрецы, переписывая книги, допускают ошибки; случалось это и с европейскими учеными. А ведь бывает и так, что из-за одной ошибки становится непонятным весь текст. Переписка — тяжелая работа, но мне все же удается пополнить материал о цамах, собранный в 1957 году. Приступаю к прощальным визитам. Обхожу всех друзей, наведываюсь в Комитет науки и высшего образования; заглядываю в музеи, в университет и монастырь Гандан. Благодарю всех за помощь. Прощаюсь и с венгерской партией бурильщиков. Они тоже приехали в Улан-Батор и рассказывают мне, что вскоре после нашего отъезда пошла вода из колодца, у которого мы останавливались. Если бы я подождал один день, то мог бы наполнить там свою флягу. Вот и прощальный ужин в одном из залов гостиницы «Алтай». Последние тосты, много хороших пожеланий; друзья провожают меня до дверей номера, где я прощаюсь с теми, кто утром не сможет прийти в аэропорт.

Утром из гостиницы «Алтай» отъезжает маленький караван машин. Бросаю последний взгляд на площадь Сухэ-Батора, на памятник герою, театр, Дом правительства и стоящего на перекрестке регулировщика уличного движения в белом мундире со смуглым лицом.

Самолет подают с похвальной точностью; около трапа в последний раз обнимаю Сухэ-Батора, к которому успел привязаться за месяц совместных странствий по стране. Прощаюсь и с остальными монгольскими друзьями. Дверца самолета захлопывается. Быстро проверяю, все ли вещи на месте, и сажусь у окошка. Фигурки моих друзей становятся совсем маленькими, потом исчезают.

В Иркутске провожу гораздо меньше времени, чем было предусмотрено. На вылетающем раньше ТУ-104 есть еще несколько мест, и мне предлагают занять одно из них. Сколько мне пришлось переволноваться из-за этого позднее!

Лететь на ТУ-104 — не то что на обычных винтовых самолетах. Воздушный корабль набирает гораздо большую высоту, и полет его более плавный. С высоты восьмидесяти километров расстилающийся внизу ландшафт похож не на географическую карту, а скорее на глобус, виднеющийся сквозь облака. А ночью кажется, будто летишь среди звезд и Земля — лишь одна из них. Миловидная русская стюардесса подробно объясняет устройство ТУ-104, рассказывает, что в кухне имеется плита, но на ней не готовят, а только подогревают кушанья, приготовленные в ресторане аэродрома. Буфет, или бар, расположен между двумя пассажирскими салонами. В самолете ТУ-104 меньших размеров 52 места, а ТУ-104А берет 70 пассажиров.

От Иркутска до Москвы летим шесть часов с одной посадкой. Самолет движется со скоростью вращения земного шара. В три часа по местному времени мы заняли места в самолете, и время как бы останавливается: когда мы опустились, было все те же три часа по местному времени. Один из наших пилотов подробно объясняет мне, что будет, когда самолет станет летать с быстротой, превышающей скорость вращения Земли, и в направлении, противоположном ее вращению. В таком случае мы будем прилетать раньше, чем вылетели; это не укладывается в сознании. Но недурно бы прокатиться так с воскресенья на понедельник! Летя вокруг земного шара, когда-нибудь мы все же пересечем грань следующего дня, а значит, и на место вылета прибудем на другой день, разве только несколько раньше, чем вылетели. Не решаюсь спросить у моего новоиспеченного друга летчика, что будет, когда самолет полетит со скоростью, в два раза превышающей скорость вращения Земли. Прибываем в Москву; закомпостировав билет, без малейшего дурного предчувствия отправляюсь получать багаж. Но его нигде нет. Пожилой носильщик преисполнился ко мне сочувствием и пересмотрел все прибывшие чемоданы, а потом с дежурным по аэропорту обыскал самолет. Но багажа нигде не было. Нетрудно догадаться, что я испытывал. В чемоданах были не только результаты месячного труда, но и уникальные материалы: тибетские рукописи, деревянные гранки. Крепко сжимал я в руках портфель, стараясь утешить себя тем, что положил в него копии списка слов, собранных у даригангов. Уныло разгуливая по залу ожидания Внуковского аэропорта, я вдруг увидел Нину, стюардессу нашего самолета. Она собиралась ехать в город: служебное время истекло. Рассказал ей о постигшем меня несчастье. Вместе нам удалось установить, что в Иркутске, мой багаж не погрузили в самолет. Я уже говорил, что собирался лететь другим самолетом; туда и внесли мой багаж, а потом в спешке забыли перенести мои чемоданы.

Поужинал в ресторане аэропорта без всякого аппетита и снова уселся в зале ожидания, поджидая иркутский самолет.

Ночь мне показалась бесконечной. Иногда я начинал дремать на скамейке, но громкоговорители, объявлявшие о посадке или о прибытии самолетов, каждый раз будили меня. Начало светать, когда наконец объявили о прибытии самолета из Иркутска. Машина опустилась на бетонную дорожку. Мне пришлось ждать, пока сошли все пассажиры и выгрузили багаж. Мои чемоданы оказались последними. В ту минуту служащие иркутской линии были для меня милее всех людей на земле. Радостно сжимал я ручки своих чемоданов. Времени оставалось в обрез, ровно столько, чтобы сдать чемоданы на будапештский самолет, а на него уже объявили посадку. Без дальнейших приключений долетел я до Будапешта.

Итак, кончилось мое второе путешествие в Монголию, но настоящая работа только начинается. Из отрывочных записей в тетрадях только после длительной и основательной обработки выкристаллизуются детали, и схема, набросанная в дневнике, наполнится каким-то содержанием.

Прошло несколько месяцев после моего возвращения, и вот я снова сижу с пером в руке и пишу монгольские слова. Только теперь уж не у очага монгольской юрты, а в своем кабинете. Но у меня в гостях монгольский друг, и мы беседуем с ним о моей поездке, об Улан-Баторе и общих знакомых. Перед нами, как и там, стоят чашки с дымящимся чаем, и устав от воспоминаний, рассказов и планов на будущее, мы молча попиваем ароматный горячий напиток.

Ответив моему другу на интересующие его вопросы о жизни Венгрии и состоянии нашей науки, я делюсь с ним тем, какие цели ставил перед собой, занимаясь исследованиями в Монголии, и сообщаю ему некоторые выводы. Минутная стрелка уже несколько раз обегает по кругу, а он задает мне все новые и новые вопросы. Почему я интересовался главным образом древним кочевым земледелием, а не агротехникой современных государственных хозяйств? Почему я так подробно записывал названия различных частей юрты и совсем не обращал внимания на современную строительную технику? Почему с таким любопытством я выслушивал подробные рассказы о древних свадебных обрядах, вместо того чтобы расспросить юриста о нормах современного монгольского брачного права? В его вопросах нет упрека, он знает, что я был послан в экспедицию Академией наук Венгрии не как агроном, экономист или юрист и не в качестве журналиста. Просто мой монгольский друг хочет понять меня до конца. И когда я ему все поведал, он задумчиво смотрит на меня и говорит:

— Знаете, вы кое-что поняли в великом преобразовании нашей кочевой жизни, — и, поясняя свою мысль, добавил: — Я хочу сказать, что за множеством мелочей нашей будничной жизни вы сумели рассмотреть зародыш великих исторических перемен. В старом вы увидели новое. Для нас, современных монголов, так важны новая жизнь, новая техника, новая культура, формирование человека нового типа, все это так поглощает нашу энергию, что просто не хватает времени и возможности заняться анализом традиционной монгольской культуры. Вот почему я рад, что иностранец, приехавший к нам для изучения монгольской этнографии и филологии, заинтересовался историческими переменами в жизни кочевников и сумел обнаружить двойственность старых традиций, установить, какие из них обречены историей на вымирание и какие можно использовать для создания новой культуры. Мы постепенно порываем с кочевым образом жизни, скоро все монголы будут жить в домах. За очень короткое время мы построим дома и для аратов-скотоводов, сделаем их оседлыми. Не будет у нас больше и «кочующих полей», тысячи тракторов поднимут целину беспредельных монгольских степей. Но чтобы наши новые дома были действительно хороши, надо учесть тысячи проблем, связанных с жизнью в юртах. Чтобы оплодотворить огромные массивы целинных земель Центральной Азии, нужно освоить многовековой мудрый опыт пастухов-земледельцев, создавших «кочующие поля». Надо знать не только то, что мы переняли у предков, но и что нужно отбросить. Ведь и против пережитков средневековых обычаев мы сможем успешно бороться лишь тогда, когда уясним себе, для чего они были нужны в прошлом.

Движение за коллективизацию достигло у нас теперь большого подъема. В производственные кооперативы уже (вступило 96 % аратов-единоличников. Все это произошло уже после того, как вы побывали у нас. Организованы новые госхозы, а старые добились новых успехов. Рождаются новые города. Если через год вы приедете в Улан-Батор, вы не узнаете нашей столицы. В новых городах возникают новые обычаи. Но если мы не будем знать своих старинных народных обычаев, то новые останутся беспочвенными. Возьмем, например, наш самый большой национальный праздник — годовщину нашей революции. Мы уже несколько изменили его характер: наполнили новым содержанием старый кочевой надом, сохранив его традиционные внешние формы. Древние национальные народные игры — стрельба из лука, конные состязания, борьба — заняли свое место в нашей теперешней жизни. На старой земле мы строим новую страну.

Сам я в борьбе за обновление своей жизни выиграл тысячи маленьких, тяжелых, но всегда возвышающих человека битв. Чем лучше узнавал я историю нашей земли и людей, тем сильнее волновали меня те же вопросы, которые и вас привели к нам. Я пришел к убеждению, что будущее кочевых скотоводов, будущее людей, странствующих со своими юртами по бескрайним степям Монголии, станет ясным лишь тогда, когда мы узнаем, в каких исторических и общественных условиях сложился кочевой быт. Ваш рассказ о том, как лесные охотники и рыболовы ушли в степь и стали кочевым пастушеским народом, был и для меня большим открытием, сделанным, правда, в связи с совсем другими обстоятельствами, когда мне пришлось побывать у своего родича, попавшего на север. А когда я летом навещаю родителей, которые до сих пор кочуют со своими юртами и стадами, переходя с места на место в поисках лучших пастбищ, я тоже задумываюсь над тем, почему в течение веков единственным жильем в степях была войлочная юрта. Теперь вся монгольская молодежь знакома с «Сокровенным сказанием», изданным на современном монгольском языке. Для нас тот период — веха, от которой мы можем измерить расстояние, пройденное с той поры. Но понять проделанный путь мы сможем, лишь если изучим все его этапы. Все ставшие уже будничными явления, которые и вы наблюдали, — ученики, возвращающиеся верхом из школы, новые дома налайхинских горняков, мотоциклы, на которых рабочие ездят на завод, кукуруза в степях, самолет скорой помощи, приземляющийся у юрты в степи, и многие другие мелочи — были и для меня самыми значительными событиями, отмечавшими переход к новой жизни.

Мой друг откинулся на спинку кресла и прищурил свои глаза с косым разрезам. Я видел, что воспоминания одолевают его. Он вертел в руках авторучку.

Я спросил его, как он ушел из родительской юрты.

— Это было давно, много лет назад, в предрассветных сумерках. За стенами юрты бушевал холодный сентябрьский ветер, и мне очень не хотелось расстараться с теплой постелью. Дымовое отверстие было открыто, и мать разжигала огонь. Отец, уже готовый в дорогу, стоял у моей постели. Итак, мечты мои стали действительностью: настал день отъезда! Мать вынула из сундука новое платье — хорошо помню, что это был красный дэл, подбитый мехом, — и туго подпоясала меня широким черным поясом. Ведь нам предстоял долгий путь верхом. Сердце у меня сжалось. Мать наполнила пиалы кумысом, и я выпил его с братьями. Сознаюсь, что, прощаясь, я даже всплакнул.

Когда юрта скрылась из глаз, в степи воцарилась полная тишина; лишь ветер ласково поглаживал траву и мое лицо. Молча я скакал рядом с отцом; к его седлу был привязан большой узел. Боязливо всматривался я в лицо отца, стараясь прочесть на нем, что ожидает меня в будущем, но любимое его лицо было сегодня непроницаемым. На нем было написано не более того, что можно прочесть на поверхности глубокого озера, когда стараешься рассмотреть, что же происходит на дне. Внезапно лошадь отца остановилась. Я обернулся и увидел на склоне холма в призрачном свете утренних сумерек какой-то движущийся предмет. Он приближался к нам, поднимая большие облака пыли. Вскоре стали вырисовываться контуры неизвестного мне странного сооружения. Вот оно совсем близко, останавливается, и из него выходит незнакомец. Лицо отца смягчилось, очевидно, он был знаком с этим человеком. Некоторое время они молча разглядывали друг друга, потом незнакомец сказал:

— Сайн байн-у? (Как ваше здоровье? Здравствуйте.) Куда вы едете?

— В аймачный центр, — ответил отец, вежливо здороваясь с незнакомцем. — Везу моего сына, вот этого, в школу.

— Хорошо, что мы встретились. А я объезжаю аймак на машине, чтобы собрать по дальним аилам своих будущих учеников. Сегодня мой путь лежал к вашей белой юрте.

Я вздрогнул, услышав эти слова. Значит, этот высокий сухопарый человек и будет моим наставником в течение долгого времени. Все пути назад отрезаны. Для меня начинается новая жизнь, а я с большей охотой остался бы еще дома и играл с братьями. Но ничего не поделаешь, надо отправляться в неизвестное.

— Он мне кажется шустрым парнишкой, увидите, что ваш сын многого добьется в жизни. Жаль только, что он не умеет говорить, — шутливо сказал мой будущий учитель.

Я не смел заговорить и все теснее прижимался к лошади. Хорошо бы прирасти к ней и никогда не расставаться! Я так увлекся поводьями, что даже не заметил, как взрослые попрощались. Мы поехали дальше, а машина в мгновение ока скрылась из глаз.

До аймачного центра мы добрались только вечером. Я никогда еще не был в городе, и многое там меня поразило: большие дома, красивые улицы, свет, лившийся из каких-то стеклянных чаш, висевших на столбах. Мы остановились у какой-то огромной юрты, слезли с лошадей и привязали их к столбу. Я тут же подумал, что интересно как-нибудь залезть на этот столб. Отец проследил за моим взглядом и разгадал мои намерения.

— Будь осторожней, сынок, в проводах там наверху бегает ток. Он приводит в движение машины и зажигает лампочки. Но если невежественный человек дотронется до провода, ток погубит его.

Слова отца навели меня на грустные размышления. Так вот каков этот новый мир! Если человек чего-нибудь не знает, то может считать себя покойником.

Войдя в юрту, я сразу же разглядел нескольких мальчиков, моих сверстников. Они сидели вокруг стола, во что-то играли и заливались хохотом. Из глубины юрты вышла пожилая женщина и посадила нас с отцом на лавку у кроватей; в юрте с двух сторон стояло много кроватей, а посредине топилась железная печь. С потолка свешивались две светящиеся чаши, очевидно, ток проникал и в юрту. Старуха угостила нас чаем. Я ерзал по лавке. Мне было непривычно так сидеть и очень хотелось посмотреть, во что играют дети. Но мальчики не обращали на меня никакого внимания.

Вскоре женщина принесла тарелку с бараниной и другую с сыром. Угощение она поставила перед нами на стол. Я заметил, что отец внимательно рассматривает помещение.

— Значит, мальчик будет жить здесь? — спросил он.

— Да, это и есть интернат, — ответила женщина.

Вдруг послышался треск и шум и из угла донеслись звуки музыки. Сколько я ни смотрел, мне так и не удалось обнаружить того, кто поет и играет. Дети замолчали и внимательно слушали. Я не мог больше выдержать, сполз с лавки и подошел к ним.

— Где певец? — спросил я у одного мальчика.

— Там, в ящике, — показал он в угол и с горделивым превосходством стал объяснять мне: — Старик поет вовсе не здесь, а в Улан-Баторе.

Я ничего не понял. В наш разговор вмешался смуглолицый мальчик одного со мной возраста:

— Старик в столице спел в ящик, а потом ящик привезли сюда и открыли.

— И вовсе не так, — прервал его первый мальчик. — Это радио. Ты никогда не слышал, что такое радио?

Но теперь у меня был приятель. Почувствовав себя уверенней, я взял его за руку, и мы подошли к ящику. Заметив, что в нем горит какая-то лампа, я тут же сделал открытие:

— В ящик тоже проходит ток, — заявил я не совсем уверенно.

— Я же сказал тебе, что голос идет сюда из столицы, — не сдавался мой приятель.

Мы горячо заспорили. Я и не заметил, как исчез отец. Он появился только на следующее утро, когда я проснулся. На новом месте мне плохо спалось. Отец разговаривал у входа со вчерашним мужчиной. Мне удалось поймать несколько слов, и я понял, что говорят они обо мне. Наступило время прощаться, и отец вскочил в седло. Я долго смотрел ему вслед, пока он не скрылся среди домов.

С тех пор прошло много лет, я окончил университет, но никогда не забуду тот первый день, когда для меня началась новая жизнь.