Монголия. Следами номадов Рона-Тас Андраш

13. В Пекине

Самолетом над Гоби. — Капризная река. — Как называется Тибет по-китайски. — Пекинские улицы. — Как едят палочками. — Среди львов. — Визит к китайцу, которому исполнилось 5 тысяч лет.

Мгновение — и наш самолет летит над облаками. Постепенно скрывается характерная для Монголии панорама четко очерченных безлесных, но зеленых гор. Летим над Гоби. Пустыня далеко не однообразна. Глубокие овраги, обрывы, барханы и дюны нарушают монотонность беспредельных песков. Кое-где среди дюн упорно борется за свое существование клочок степной травы. В целом ландшафт похож на лунный, но в пустыне есть жизнь. Вот появляется маленький караван верблюдов, у родника зеленеет пятно оазиса. Внезапно возникает несколько юрт или мазанок, а вокруг них — так кажется сверху — ничего живого, лишь желтое море песка. Самолет медленно идет на посадку. Мы все еще в Монголии. Только несколько минут отдыхает самолет, набираясь сил перед самой длинной и трудной частью пути. Аэропорт расположен далеко от населенного пункта, и только через несколько месяцев мне удастся поближе познакомиться с этим возникшим в пустыне городом.

Аэропорт кажется островом, затерянным в песках пустыни; насколько хватает глаз, кругом ничего, кроме бесконечных песчаных гребней и долин. Впереди пробегают худые верблюды; шерсть на них свалялась, ребра выпирают, горбы болтаются, как пустые мешки.

Потоки раскаленного воздуха кидают самолет из стороны в сторону. Боязливые пассажиры привязываются ремнями, китаянка-стюардесса разносит леденцы. Под нами появляются малейшие озерца, я присматриваюсь внимательнее и вижу, что в них одна тина, лишь по краям блестит немного влаги. Все чаще и чаще показываются овраги, постепенно превращающиеся в сухие русла; они расширяются, извиваются, соединяются друг с другом, И вдруг на дне сухого русла заблестела вода! Вокруг крохотные китайские поля и сады. Под нами Китай. Сначала только прямые ровные линии свидетельствуют о громадном человеческом труде — это каналы и водохранилища; затем показываются узенькие ленточки зелени. По ту сторону Гоби расстилаются необъятные пастбища, а здесь люди борются за каждую пядь земли. Ландшафт совсем преобразился; человек накладывает свою печать на землю. Даже отсюда, сверху, видно различие, тысячелетиями создававшееся между кочевым и оседлым укладом жизни. Сама природа тут иная. Раньше я полагал, что прелесть виденных мною на картинах китайских пейзажей — плод изобретательности художника, его манеры видеть и изображать природу, наконец, техники живописи. Китайский пейзаж я рассматривал как произведение определенного художественного стиля, а не как изображение действительности. Но уже, глядя вниз с высоты самолета, я убедился, что сама природа, ее пастельные краски и переходы от света к тени, мягкие и изысканные очертания холмов и растительность создают то настроение, которое и запечатлевают китайские живописцы на своих картинах.

Расстилающиеся под нами земли становятся все более заселенными. Отдельные дома группируются в улицы, образуют деревни. Вот мы пролетаем над первой китайской крепостью с бастионами и привратной башней. Зеленые кроны деревьев прикрывают серую наготу скал. По чистым улицам мчатся автомобили. Среди домов возвышаются дымящиеся заводские трубы. Внезапно горы вздымаются ввысь, ощетиниваются остроконечными вершинами, как бы вставая на защиту человека. И действительно, на самых вершинах приютились крохотные крепости. Отсюда, сверху, они кажутся игрушечными. А вот и извилистая линия Великой Китайской стены, то взбирающейся на склоны гор, то спускающейся в долину. Самолёт делает круги и спускается на землю. Мы в Пекине.

На аэродроме меня никто не ждет. Первыми на самолет поднимаются врач с медицинской сестрой, потом проверяют паспорта. Схожу со своим спутником монголом.

Во время перелета мы успели познакомиться и подружиться. Он любезно предлагает мне позвонить в венгерское посольство, которое, очевидно, не получило моей телеграммы. Сам я не могу позвонить, у меня нет китайских денег, и, кроме того, я не знаю номера посольства и не умею пользоваться китайскими телефонами. Мой монгольский друг вызывает по телефону посольство и передает мне трубку. Да, действительно, телеграмма получена с опозданием, меня просят немного подождать, так как все посольские машины в разгоне. Пока я жду, ко мне подходит таможенник и протягивает мне в руки декларацию, которую я должен заполнить, чтобы подтвердить список вещей, которые я не привез с собой в Китай. Заполнение декларации оказывается не таким простым делом. Ко мне подходят еще какие-то служащие и начинают меня расспрашивать. Сначала думаю, что они говорят по-китайски, но потом разбираю, что это английский язык, только произносят они слова с сильным акцентом. Понять их очень трудно. Пробую заговорить по-русски, Они спрашивают, на сколько времени я приехал в Китай и что собираюсь тут делать. Им, вероятно, показалось подозрительным, что путешественника, прибывшего со служебным паспортом, никто не встретил на аэродроме. Объясняю, что занимаюсь изучением Монголии и Тибета и приехал в Пекин, чтобы познакомиться с работой здешних ученых, в первую очередь тибетологов.

— Тибет? — переспрашивают меня удивленно по-русски. — А что это такое?

— Как же вы не знаете свою самую большую провинцию?

— Представления не имеем, — звучит поразительный ответ.

— Это та самая провинция, главный город которой называется Лхаса, — объясняю я.

— Сицзан! — после нескольких секунд молчания восклицает мой собеседник. — Так бы и говорили!

Слово Тибет известно только в Европе. Сами тибетцы называют свою страну Бодьюл, а китайцы — Сицзан.

Лед мгновенно тает. Мне со всех сторон горячо жмут руки, расспрашивают. Наука здесь, очевидно, в большом почете.

Тем временем за моим другом монголом приходит машина. Он предлагает подвезти меня до посольства, но я не хочу, чтобы зря гоняли посольскую машину, и прощаюсь с ним. Скоро приезжает и машина из венгерского посольства; едем к городу по прекрасному асфальтированному шоссе.

Первое, что меня поражает, это культурный облик города, чистота, сады и деревья вдоль улиц, автострады и огромное количество велосипедов. Многокрасочная толпа, уличные продавцы-разносчики, рикши-велосипедисты и несколько зданий в китайском стиле сразу же напоминают мне, что я не в европейском городе. Вдоль улиц теснятся крохотные лавчонки, заполненные заманчивыми яркими товарами. Купец разгуливает по своей лавчонке с длинным шестом и снимает подвешенные под самым потолком ковры, качающиеся на проволоке товары и, громко расхваливая их, зазывает покупателей. Впервые услыхав пекинского лавочника, я подумал, что он поет: китайская речь с музыкальным акцентированием производит на европейское ухо впечатление пения. Люди сидят на корточках прямо на мостовой и пьют чай. Чайная состоит из двух-трех ящиков с опрокинутыми на них чашками. Рядом с ящиками стоит таз с подкрашенной марганцовкой водой, в которой хозяин моет чашки. Горячий чай — неотъемлемая принадлежность китайского быта. Зимой он согревает, летом охлаждает. Рядом с владельцем чайной примостился продавец дынь. Он разложил на рогожке свой товар и с безменом в руке ждет покупателей. В другой руке у него хлопушка для мух на длинной ручке. Машина мчит нас в сердце города. Полицейский под зонтиком с белой палкой в руке что-то кричит нам вслед, но я не понимаю его слов.

Венгерские друзья в Пекине встречают меня радостно. Барна Талаш предлагает остановиться у него. Позднее Барнабаш Чонгор, мой учитель и друг, адъюнкт Будапештского университета, который уже довольно долго живет в Китае, уводит меня осматривать город.

Прежде всего мы отправляемся осматривать торговый пассаж, скорее похожий на крытый рынок. Узкие извилистые улочки приводят нас к огромному скоплению маленьких лавчонок, где продаются самые неожиданные товары: венгерские фармацевтические изделия и английское издание Шекспира, художественные резные изделия и плетеные тапочки. Здесь можно пообедать, купить косметические средства, часы, ювелирные изделия, одежду и канцелярские принадлежности. Меня прежде всего интересуют букинисты; в их лавочках я ищу книги о древней Монголии и Тибете.

В полдень едем обедать в гостиницу, где живет Чонгор. При ней два ресторана: один китайский, другой европейский. Через три дня в больших залах первого этажа открылся третий ресторан для мусульман. В этой гостинице останавливается много мусульман из китайских провинций, исповедующих ислам. Идем обедать в китайский ресторан. Бамбуковые побеги, батат, жареная свинина со сладким соусом, арахис и многие другие деликатесы перечислены в лежащем на нашем столике меню, и все это мы едим элегантными палочками. Есть палочками не так-то уж и трудно, нужно только поупражняться, чтобы одна оставалась неподвижной, а другая свободно двигалась. Мой друг успокаивает меня, заверяя, что и сами китайцы не умеют есть палочками так, чтобы ничего не ронять на стол. Даже в самых фешенебельных ресторанах после каждого гостя приходится менять скатерть. В ресторане обедают и японцы; они приходят к столу в тапочках. После обеда идем осматривать зимний дворец. Стиль китайского дворца мне знаком, я уже познакомился с ним в Улан-Баторе, хотя и не в таких грандиозных масштабах.

Память о древнем Пекине хранит «Запретный город», окруженный крепостной стеной. Не думаю, чтобы она могла служить надежной защитой при большой войне, но в древности за ней можно было укрыться от грабительских набегов. Огромные ворота не в состоянии пропускать поток городского транспорта, поэтому улицы учтиво обходят их стороной. Дворцы, пагоды, крепостные стены, ворота, узкие улицы — памятники мастерства старых зодчих. Даже поверхностному наблюдателю видно, что китайцы любят и охраняют исторические памятники. Здесь речь идет не о реставрации старого, а именно о заботливой охране. Новые здания возводят так, чтобы они гармонировали со старинным ансамблем, и в большинстве случаев это удается.

В Пекине много новых зданий; в их архитектурном стиле сочетаются традиционные китайские и современные европейские формы. К элементам национального зодчества относятся: изогнутая крыша, украшенная фигурами животных, цветные концы кровельных балок, затейливые решетки на окнах. Все это лишь несколько упростилось.

Вечером отправляемся в парк имени Сунь Ят-сена. В Пекине много парков. За невысокой оградой тенистые аллеи со множеством беседок и небольших строений. Здесь большая и малая открытые сцены, кино под открытым небом, великолепная выставка цветов. Дорожка вьется между лабиринтом скал и палисадников, воздух свеж, что особенно приятно после палящей дневной жары.

На следующее утро сотрудники посольства предпринимают экскурсию в Чжоукоудянь к пещере, где была открыта стоянка синантропов. Присоединяюсь к ним. Машина долго едет по городу. Но не успеваем мы выехать из центра, как показываются крохотные участки земли, лепящиеся к домикам. На окраине даже самые неказистые домики поражают разнообразием орнаментов. Там около двери стоит на страже лев, тут кровельные балки заканчиваются странными комичными фигурками; вдруг ваше внимание привлекают изумительной красоты узоры оконной решетки. Особенно часто попадаются львы. Перила моста Марко Поло из конца в конец украшены скульптурами львов, причем все львы разные: у одного разверзлась пасть, другой состроил свирепую рожу, третий с добродушной улыбкой глядит на прохожих, четвертый отдыхает, пятый напрягся, готовясь к прыжку, гриву шестого развевает ветер. Ваятель, создавший эти скульптуры, очевидно, не терпел однообразия. Львы видны повсюду: они сидят на верхушках крыш, на углах у подъездов, в глубине садов. Перед мостом возвышаются могильные памятники. Покоятся они на черепахах (черепаха — символ бессмертия), а на верхушках сидят драконы, сторожащие покой усопших.

Узкие улицы «Внешнего города» переполнены крохотными лавчонками и разносчиками. В песке играют дети. Разносчик несет на длинном коромысле две мерно раскачивающиеся полные корзины, медленно пробираясь между ребятишками. Машина то и дело объезжает двуколки. На Востоке я приметил два вида двухколесных экипажей. Один я видел в Монголии, где его называют китайской конной тележкой, другой — в Китае. В китайскую двуколку с плетеным кузовом был запряжен ослик. Иногда двуколку тянут два ослика и человек, иногда — три ослика. У всех прохожих голова защищена от солнца соломенной шляпой. Формы этих головных уборов самые разнообразные. Некоторые пешеходы, прерывая прогулки, присаживаются у края тротуара выпить чашечку чая, отдохнуть и немного поболтать. Дети постарше несут на спине младших братишек и сестренок.

Чем дальше мы отъезжаем от центра к окраинам, тем больше Пекин становится похожим на деревню. Стожок соломы рядом с утрамбованной площадкой недвусмысленно свидетельствует о том, что тут молотят зерно. В тени дома стыдливо притаилась мельница, приводимая в движение лошадью, а дальше тянется бахча. В центре участка в покрытой циновками беседке сидит хозяин и торгует плодами своей земли.

Все маленькие поля здесь поливные. Они пересечены арыками; хозяин тяпкой приподнимает то одну, то другую заслонку, направляя воду на тот клочок земли, который именно теперь нуждается в поливке. После того как почва напитается живительной влагой, крестьянин опускает заслонку и направляет воду в другую сторону. Проезжаем еще через одни ворота построенной позже стены. Вот и Чжоукоудянь. Это, собственно говоря, каменоломня. Она вгрызается в высокие скалы. Жизнь первобытного человека показана в находящемся здесь большом музее. Тут нашли останки двух видов ископаемого человека. Старший чжоукоудянец обитал в маленькой пещере у подножия горы, а его младший брат, живший примерно на 445 тысяч лет позже, устроил себе жилище на вершине. Среди экспонатов музея есть кости допотопных животных и их реконструированные скелеты[85].

Бродя среди пещер и россыпей, живо представляю себе эпоху синантропов. Ученые подсчитали, что жили они 500 тысяч лет назад. Грандиозно! Такие цифры «слегка» удлиняют историю человеческого рода, известную нам по письменным источникам. Как давно появился человек в Китае и в Монголии? Памятники раннего каменного века, когда люди еще не умели обтесывать камень, имеются и в Монголии.

После обеда совершаем экскурсию в летний дворец. Он особенно интересует меня благодаря сходству с летней резиденцией богдо-гэгэна в Улан-Баторе. Сравнение некоторых деталей двух дворцов убеждает меня в том, что оба они, по всей вероятности, строились одними и теми же зодчими. Ансамбль летнего дворца в Пекине включает цирк, храмы, пруды.

Дворец построен императрицей Цыси в конце прошлого века на деньги, которые она присвоила из сумм, отпущенных на строительство флота. Именно поэтому китайский флот был разбит японцами. Но летний дворец навеки прославил искусство китайских зодчих. Есть здесь и маленький бронзовый храм, буддийское святилище с мрачным, притвором, фарфоровая пагода, золоченые статуи Будды, длинные крытые галереи. Среди озера возвышается чудесный мраморный корабль. Некоторые посетители парка ищут прохлады на воде, катаясь в лодках или купаясь. Есть здесь и «Корабль дракона», привезенный недавно из Южного Китая. Большие лодки напоминают гондолы, управляют ими шестом. Летний дворец расположен на холме, с которого открывается вид на весь Пекин. В парке несколько вышек, с которых можно любоваться красивыми видами. Если только рассматривать различные формы окон, то можно провести в парке полдня.

У меня нет времени, чтобы осмотреть весь ансамбль. Полюбовавшись напоследок многоэтажным храмом, проходим между облицованными многокрасочной керамикой строениями и возвращаемся в город. Я не только брожу по Пекину, но и занимаюсь делами. Побывал в Университете национальных меньшинств, в Институте языкознания, в Совете Национальностей и получил много интересных сведений о монголах и тибетцах, проживающих на территории Китая. Знакомлюсь с работающими в Пекине молодыми учеными из Автономного района Внутренняя Монголия, входящего в состав Китайской Народной Республики. К сожалению, мои китайские коллеги в большинстве уехали в летний отпуск или научные экспедиции.

Как только представляется возможность, брожу с Чонгором по пекинским улицам. Здесь есть на что посмотреть. Пекинские бродячие ремесленники носят свою «мастерскую» на длинном шесте. Продавцы соевого масла стучат деревянными молотками. У бродячего горшечника, обтягивающего глиняную посуду проволокой, висят на коромысле две корзины. Из корзины высовываются медные литавры, издающие звук при каждом шаге и оповещающие встречных о занятии мастера. Только самые захудалые или самые современные торговцы дынями и мороженым расхваливают свой товар, напрягая глотку.

Короткое пекинское интермеццо в моем путешествии закончилось. После переговоров с китайскими учеными вырисовываются далекие перспективы экспедиции в Тибет.

На обратном пути останавливаюсь на несколько дней в Улан-Баторе и на неделю в Москве. Здесь знакомлюсь с монголистами, посещаю некоторых коллег, с которыми уже встречался в Улан-Баторе, и наконец самолет доставляет меня на будапештский аэродром, откуда я отправился в путь три с половиной месяца назад.

14. Снова в Монголии

Опять в воздухе. — Вдоль монгольской железной дороги. — В Сайн-Шанде. — Как приготовляют кумыс. — Пастух превращается в рабочего. — Венгры извлекают воду в пустыне.

Понадобилось много дней, чтобы снова привыкнуть к шумной, суматошной будапештской жизни. По вечерам, когда сижу у письменного стола, воскрешая проведенные в Монголии дни и составляя планы на будущее, вокруг меня как бы воцаряется безмолвие безбрежных степных просторов.

Летом 1958 года с помощью министерства просвещения снова получаю возможность отправиться в Монголию, чтобы продолжить начатые там исследования. На этот раз еду один; мои коллеги выедут попозже и в другом направлении. Прощаясь с ними на аэродроме, с грустью думаю, как мне будет не хватать вечерних бесед и споров, помогавших разобраться в впечатлениях рабочего дня. Времени для прощанья мало, громкоговорители уже просят пассажиров московского самолета занять места.

Полет таил для меня приятные неожиданности: самолет ТУ-104 значительно укоротил расстояние. Долетел я до Москвы быстрее, чем моя семья добралась с аэродрома домой.

В Улан-Баторе меня приветствуют старые друзья, да и я чувствую себя в монгольской столице как ее давнишний обитатель. Разбираю вещи в гостинице «Алтай» с таким ощущением, как будто никогда и не уезжал отсюда, как будто и не было 14 тысяч километров, проделанных мною до Будапешта и обратно. Просто я как бы вернулся из небольшой экскурсии по окрестностям.

Первые дни проходят в посещениях старых друзей, составлении плана и подготовке к поездке по Юго-Восточной Монголии, куда я на этот раз собираюсь.

Как-то во второй половине дня ко мне в номер постучался симпатичный молодой монгол, представившийся мне как Сухэ-Батор. Нет, это не был прославленный вождь революционного движения и даже не его родственник. Просто однофамилец. Сухэ-Батор будет сопровождать меня в экспедиции. Он рассказывает мне, что преподает в Уланбаторском университете. Мы с ним примерно одних лет и очень быстро подружились. После получасового разговора у нас уже находится столько интересных тем, что длинные беседы в будущем обеспечены.

15 августа меня будят в 6 часов утра. Сухэ-Батор уже ждет меня одетый в дэл[86]. В дороге монголы, очевидно, предпочитают национальный костюм, то ли потому, что он удобнее и привычнее, то ли этого требует монгольский этикет. В городе монголы чувствуют себя не совсем в своей тарелке: они применяются к городскому образу жизни и правилам поведения, но в степи сразу стряхивают с себя городские узы. В наши дни большинство населения уже ведет оседлый образ жизни. Но это только означает, что постоянное их жилище в городе, который они при первой же возможности покидают ради бескрайних степей. В дороге Сухэ-Батор много рассказывает мне о том, как монголы привыкают к оседлости. В большинстве они прекрасно понимают, что оседлая жизнь удобнее и спокойнее, но привычка и традиции еще слишком сильны. Походная жизнь в юртах тоже имеет свои преимущества: удобство передвижения, прохладное жилище в летнюю пору, всегда свежее вкусное мясо и вольные просторы.

В 9 часов утра садимся в «победу». Заезжаем в монастырь Гандан, чтобы встретиться со старым ламой, у которого я надеюсь получить сведения о монастырях Юго-Восточной Монголии. Останавливаемся на минутку у венгерского посольства, чтобы захватить письма и посылки для венгерской бригады, роющей колодцы в окрестностях Сайн-Шанда. Прощаемся с женой Сухэ-Батора, преподающей математику в семилетке. Заезжаем еще на квартиру к нашему водителю, где он тоже переодевается и национальный костюм. Его сынишка, которому всего два с половиной года, бросается к отцу с криком: «Ав, ав!» («Папа, папа!») и с ревом прощается с ним.

Скоро подъезжаем к железной дороге, пересекающей всю Монголию. Эта линия отходит от Сибирской железной дороги в Улан-Удэ, столице Бурятской Автономной Советской Социалистической Республики, и через города Кяхту и Сухэ-Батор идет до Улан-Батора, затем сворачивает на юго-восток и за Сайн-Шандом снова пересекает границу Монголии.

В Чойрэн приезжаем после четырех часов дня, но, не останавливаясь, едем дальше. В нескольких километрах от городка стоят юрты. Подъезжаем к ним. Нам показывают несколько бронзовых наконечников для стрел, которые якобы упали с неба. Форма наконечников очень своеобразная, они, вероятно, весьма древние, еще бронзового пека. Обитатели юрты заняты приготовлением кумыса. Бурдюк с кислым кобыльим молоком подвешен к деревянной доске. Молоко из него черпают своеобразным половником — полотняным мешочком на длинной ручке. Кумыс получают не только из кобыльего, но и из любого другого молока. К молоку добавляют немного простокваши и сбивают его, потом масло удаляют. Остающаяся беловатая перебродившая жидкость и есть кумыс.

Нам подают большие стаканы кумыса. Это кисловатый приятный на вкус напиток. Алкоголь в нем едва чувствуется, вероятно, крепость не превышает трех-четырех градусов. Готовить кумыс начинают в середине лета, не раньше, поэтому мы и не попробовали его в прошлом году. Монголы пьют очень много кумыса; не надо быть пьяницей, чтобы за день поглотить четыре-пять литров.

Еще один населенный пункт. Охотно заночевали бы в юрте, но машина останавливается около дома. Во дворе пожилая женщина варит чай на железной печурке. Представляемся ей и просим чаю. Она вводит нас в дом, бревенчатый, на каменном фундаменте. В каждом таком строении по две-три квартиры, состоящие из передней, кухни, двух комнат и вспомогательных помещений. Это дома железнодорожников. Хозяева, очевидно, еще не привыкли к домам, и их квартиры чем-то напоминают юрты. Вещи лежат в сундуках и на сундуках. Нас угощают соленым чаем, который мы пьем с печеньем. Решаем здесь заночевать.

Нас отводят в почти совсем пустую комнату. Железная кровать в углу, три сундука, китайский плакат на стене; изображены на нем здоровые дети, лакомящиеся яблоками. На другой стене дешевая репродукция популярной картины «Казах прощается с семьей». В углу рамка с фотографиями, а рядом детская кроватка под тюлем; в ней никто не спит. Посуду и столовые приборы держат в маленьком комоде. Кроме этой мебели, в комнате стоят еще два стула. Зимой помещение отапливается вделанной в стену печью, топящейся из коридора.

Переночевав в Хара-Айраге, мы рано утром едем дальше и уже без четверти девять приезжаем в Сайн-Шанд.

Сайн-Шанд — один из самых южных городов Монголии. Состоит он из двух совсем не похожих друг на друга частей, и это очень показательно. В новом городе, так называемой станции, хорошо спланированные улицы, промышленные предприятия, большие магазины, культурные учреждения и места отдыха. Этот район отделен от другого, старого аймачного центра, невысокой грядой. У старого района облик типичного монгольского провинциального городка: беспорядочно разбросанные здания, широкие улицы, по которым степь как бы врывается в город. Две части города — два совсем разных мира. В строениях старого района размещены учреждения, а люди живут в разбросанных по окраинам юртах.

Только теперь по-настоящему понимаю, какое значение для Монголии имеет железная дорога. Железнодорожникам приходится переселяться из юрт в постоянные жилища, и если первое поколение еще не чувствует себя в них как дома, то все же первый шаг к оседлой жизни сделан. Железная дорога создает рабочий коллектив, а рабочие стоят в первых рядах тех, кто изменяет жизненный уклад в Монголии. Позднее я посетил одну семью в городке с русским названием. Штанц (станция. — Ред.), расположенном на железной дороге. Семья эта живет в многоэтажном доме в прекрасно обставленной двухкомнатной квартире с радиоприемником и телефоном. В углу одной из комнат стояли декоративные растения с большими зелеными листьями. Спросил хозяев, как давно они живут в этой квартире. Оказалось, что они переехали сюда два года назад из столицы; муж раньше был военным, летчиком. В детстве он пас стадо вместе со своими родителями, как и все дети аратов. Хозяин рассказал мне, что город Сайн-Шанд обладает большой притягательной силой. Все больше людей стекается туда, чтобы работать на железной дороге или в промышленных предприятиях.

Как же кочевник-пастух превращается в рабочего? Расскажу вам показательную историю монгольского парнишки, который теперь учится в одном из высших учебных заведений Советского Союза.

Дедушка этого паренька был уважаемым, но небогатым аратом. Большая семья жила дружно, и старик пас скот вместе с тремя сыновьями. Но вот в их жизни произошло два знаменательных события. Однажды семья узнала, что не должна больше платить налогов и бесплатно работать на лам и господ; а вскоре за этим старшего сына призвали в армию. Старик с интересом, но некоторым недоверием, прислушивался к новостям, просачивавшимся из столицы в степь, и пас свой скот подальше от сомонных и аймачных центров. Когда же ему все-таки приходилось ездить по делам или за покупками в сомонный центр, он спешил как можно скорее попасть домой, стараясь и членов своей семьи держать как можно дальше «от того, другого мира». Но когда старший сын вернулся с военной службы, все начало потихоньку и незаметно меняться. Тяжело заболел один из внучат; отчаявшиеся родители решились на крайнее средство, и отвезли его к районному врачу. Ребенок выздоровел, и авторитет сомонного центра возрос. Однажды старик взял с собой в город жену. Там они накупили столько всякой всячины — белья, конской упряжи, кухонной посуды, конфет для внучат, что остались совсем без денег. Старики любили ходить в гости к соседям, и не без зависти видели, как «оперяются» их старые друзья: один купил капкан, другой разукрашенные стремена, а третий, друг детства старика, поразил его аккумуляторным радиоприемником.

Вечером у очага все чаще говорили об этих заманчивых вещах. Как-то раз вернувшийся с военной службы сын заявил, что хочет идти работать в город. За скотом присмотрят младшие братья, да и внучата подрастают, могут помочь. А он пойдет зарабатывать деньги, которые ему тем более нужны, что его собственные дети не сегодня-завтра захотят жениться. А ведь для этого потребуются деньги, и немалые. Старик сначала и слушать не хотел. Ему казалось святотатством и изменой предкам желание расстаться со старым жизненным укладом. Кроме того, он боялся, что сын пропадет «в том, другом мире». Прошло несколько месяцев, пока его убедили перекочевать поближе к городу. Большую роль сыграли в этом женщины, особенно одна из его невесток, вступившая в Союз монгольских женщин. Именно эта молодая женщина особенно горячо защищала устои новой жизни.

Семья выбрала для зимнего стойбища местечко поближе к городу, и сын поступил на железную дорогу сезонным рабочим на зимнее время. Он продолжал жить с семьей, ходил на работу из своей юрты, а летом вместе с другими пас скот и принимал участие в тяжелых работах по стрижке овец и валянью войлока. Трудно ему было привыкать к новой жизни, аккуратно, в положенное время приходить на работу. А когда дома случалось какое-нибудь событие, требовавшее присутствия мужчины, например тяжелый отел или порча заготовленного на зиму мяса, он совсем не ходил на работу. За этим следовали пререкания с кассиром, вручавшим ему зарплату.

Так и жила эта семья до смерти старика. После похорон по старинному обряду семья уселась у очага и начала обсуждать, как жить дальше. Одни говорили, что надо перекочевать подальше, пастбища здесь плохие, другие настаивали на преимуществах близкого соседства с городом. Наконец договорились, что старший брат останется возле города, а остальные откочуют подальше, забрав с собой и его скот. Сердце старшего брата обливалось кровью в тревоге за скот, но двое из троих его сыновей уже ходили в школу. Это было еще одним стимулом, побудившим его жить возле города. Братья оставили ему своих детей школьного возраста, чтобы и те могли учиться. Но летом старший брат присоединился к остальным и убедился, что они честно заботились о его скоте.

Однако жизнь старшего брата совсем изменилась. Он купил себе европейское платье и включился в повседневный быт города: ходил в кинотеатры, часто встречался с товарищами по военной службе, посещал собрания. Труднее было с газетами: хотя он и выучил буквы, но с чтением еще плохо справлялся. По вечерам старший сын при свете проведенного в юрту электричества читал ему самые интересные сообщения и статьи из газет. Постепенно изменилась и обстановка в юрте. Появились железная печка, металлическая кровать, чемодан. Как-то его командировали в столицу на производственное совещание. Для чемодана понадобилось место, и из юрты убрали несколько сундуков. (Потребности семьи все время повышались: то мужу нужно было купить спецовку, то жене — модное платье, то детям — ранцы и канцелярские принадлежности. На работе им были довольны, а он старался трудиться все лучше и лучше. Он приобрел квалификацию, хорошо зарабатывал и покупал своим кочующим родичам такие великолепные подарки, что они всегда с почетом встречали его и праздновали его приезд. А когда сын кончил десятилетку, отец записал его в техникум, зная на опыте, что квалифицированному рабочему живется лучше. Дочь вышла замуж за агронома, пользующегося большим авторитетом в городе. Молодые получили отдельную квартиру в недавно выстроенном многоэтажном доме.

Через год после этого отец заболел, а так как зима даже по монгольским условиям выдалась очень суровой, то он временно переселился к дочери. Но жизнь в каменном доме была ему не по душе, и с первыми весенними днями он снова перебрался в юрту. Впрочем, теперь у него была не одна юрта. Рядом со старой выросла новая, разукрашенная юрта, куда на лето переезжали молодые с ребенком.

Старший сын так успешно окончил техникум, что его послали в Советский Союз учиться в Педагогическом институте. Другой же сын пошел работать вместе с отцом.

Таких семей в Монголии тысячи, но эта история показывает, как развивается новое общество, растет национальный рабочий класс и интеллигенция. Об этом можно писать романы. Такие перемены я видел везде: в Сайн-Шанде, в его окрестностях и по всей Монголии.

Утром мы отправляемся в сомонный центр. Машина останавливается у здания сомонного управления. Это самое большое здание в поселке: трехэтажный белый дом, у дверей вахтерша, в приемной секретарша. Обе женщины в национальной одежде. Секретарша бойко печатает на машинке. Монголы пользуются русскими пишущими машинками: их алфавит лишь двумя буквами отличается от русского. В учреждении мы застаем только второго секретаря; он ученик моего спутника Сухэ-Батора, окончил университет и теперь очень рад встрече со своим бывшим преподавателем. К сожалению, секретарь не может многое сообщить о венгерских специалистах, так как работает здесь недавно. Найти их, видимо, трудно, не легче, чем песчинку в пустыне Гоби, После долгих телефонных переговоров выясняется, что венгерские инженеры находятся в 250 километрах от Сайн-Шанда. Прошу местные власти предупредить венгерских бурильщиков о моем прибытии. Это можно сделать, только позвонив в сомонный центр по телефону, чтобы оттуда послали в лагерь конного гонца. Пока это сообщение передается моим соотечественникам, располагаемся в гостинице. К вечеру ждут прибытия корейского ансамбля. После обеда захожу в местный музей, а вечером встречаюсь с корейцами.

На следующий день за мной приезжают двое из венгерской бригады. Они получили мое послание, но и без того собирались в город: в Штанце вечером должен состояться концерт. Мы очень рады встрече и тут же едем машиной в их лагерь, который оказался всего в четырех-пяти километрах от Сайн-Шанда.

В трех монгольских юртах уже с весны живет венгерская партия: 11 инженеров, геологов, бурильщиков и т. д. Сегодня воскресенье. Вхожу к ним в монгольской одежде и черных очках и обращаюсь к ним по-венгерски. Они сначала думают, что им это мерещится; долго не могут поверить, что их действительно навестил соотечественник. Обставлены юрты довольно комфортабельно для местных условий: четыре раскладушки из полых алюминиевых труб, стол, несколько раскладных стульев, ящики, этажерки и великое множество консервов. Своими колодцами члены бригады завоевали большой авторитет. С почтением отнеслись монголы к тому, что гидрологи и геофизики могут заранее сказать, где надо копать колодец, и ни разу не ошиблись. Вода поднимается из глубины от 50 до 200 метров, дебит, как правило, составляет 50 литров в минуту, что считается хорошим результатом. Но есть и такие колодцы, которые дают до 120 литров в минуту. У местных скотоводов своя система перекочевок. При рытье колодцев приходится считаться с этой системой, что не всегда удается. Не везде есть запас подземных: вод. Один аил попросил вырыть колодец около стойбища. Инженеры исследовали местность, но когда бурильщики прибыли туда через несколько недель, аил бесследно исчез, перекочевав километров за 50, Скотоводы опять попросили вырыть колодец у новой стоянки. Наряду с трудностями много у них и радостей. Некоторые монгольские рабочие, помогающие венгерским специалистам, очень быстро осваивают новую профессию.

Мои соотечественники очень рады привезенным мною письмам и посылкам. Уже несколько недель они не получали почты из Улан-Батора. Приглашают разделить с ними ужин и угощают венгерским лечо из консервов и мясом антилопы. За ужином завязывается оживленная беседа, хозяева много рассказывают мне о своей жизни, и через короткое время мы уже чувствуем себя старыми друзьями. Гидрологи говорят, что регулярно охотятся. На крыше одной из юрт сохнет охотничий трофей — голова газели. Пока мы ужинаем и беседуем, над пустыней разражается гроза. По небу мчатся черные тучи, сверкает молния. И ни капли дождя. С сожалением прощаюсь с соотечественниками, но рано поутру мне предстоит трогаться в дальнейший путь.

Вечером в театре смотрю спектакль корейского ансамбля. В программе сольные и хоровые номера корейских певцов и балетного ансамбля. Корейский стиль — переходный от китайского к монгольскому. Только в полночь мы возвращаемся в гостиницу.

15. Среди даригангов

Увязаем в песках. — Кошки. — Куда ведет степная дорога. — В юрте супругов-врачей. — Двухколесный автомобиль. — Кожа не залеживается в дубильном растворе. — Маленькая желтенькая. — Праздник первых волос. — Сумерки в степи. — Девушка и дракон. — Сказочник Ядам. — Тогон-Темур и маньчжуры. — Как перегоняют водку. — Камень предков.

На следующее утро проверяем багаж, делаем кое-какие покупки — и дальше в путь. Дорога проходит мимо участка, где работает венгерская бригада; заезжаем к ним, чтобы набрать воды и еще раз попрощаться. Но они как раз роют новый колодец, вода должна появиться только завтра. Их резервуары тоже пусты, они послали цистерну в город. Привозную воду ждут к вечеру. Гидрологи дарят нам в утешение бутылку венгерского вина, и мы углубляемся в пустыню.

Дороги мы, к сожалению, не знаем. В Сайн-Шанде я начертил маршрут, но на голой равнине без ориентиров очень легко сбиться с пути.

Минут через 45 оказываемся у края оврага. На дне его желтеет тонкий песок. Овраг стал поперек нашего пути, придется через него перебираться. Находим место, где склон более полог, видим следы шин на краю и решаем рискнуть. Машина медленно спускается вниз, но на половине склона колеса начинают беспомощно вертеться в песке. Застряли!

Нигде ни души. Правда, мы всего три четверти часа назад расстались с гидрологами, но ведь мы ехали на машине! А чтобы пройти пешком 30–40 километров, понадобится целый день. Пытаемся откидать песок от колес. Это каторжная работа. Таскаем к машине камни, приподнимаем задние колеса домкратом. Затем наносим в циновке столько травы, кустарника, камней, сколько удается собрать поблизости. Все это высыпаем под задние колеса и опускаем машину. Шофер включает мотор, колеса отметают назад с таким трудом собранную нами твердую подстилку, но все же на несколько сантиметров продвинулись. Измеряем на глазок расстояние и решаем, что ехать назад все же ближе. Продвигаемся по нескольку сантиметров, снова и снова приподнимая колеса, насыпая под них траву и камни. Через три часа возвращаемся на край оврага. Куда же теперь ехать? Присаживаемся отдохнуть и посоветоваться. Шофер вытаскивает из машины огромный арбуз. Он купил его в Сайн-Шанде, где много бахчей, разумеется поливных. До чего же вкусным показался мне арбуз в раскаленной пустыне да еще после такой утомительной работы!

Сажусь рядом с водителем и слежу по компасу, чтобы не сбиться с пути, не затеряться в пустыне. Через некоторое время местность кажется подозрительной. Вылезаю из машины. Компас взбунтовался, стрелка его вертится во все стороны, в машине север с одной стороны, на открытом месте — с другой. Чем же вызвано такое капризное поведение магнитной стрелки? Надо во что бы то ни стало разгадать эту загадку. До сих пор компас служил нам безотказно. Медленно вылезаю из машины, и магнитная стрелка так же медленно поворачивается. Начинаю догадываться. Подношу компас ближе к мотору — магнитная стрелка быстро поворачивается в ту же сторону. Значит, в машине компас показывает не на север, а на магнето мотора, и мы до сих пор ехали туда, куда были повернуты наши носы. Заблудились!

Перед нами узкая тропа; за неимением лучшего решаем следовать в том же направлении. Вскоре встречаемся с караваном груженных шерстью верблюдов. Сопровождающая их семья везет шерсть в Сайн-Шанд. Они только что расположились на отдых, раскинули черную палатку и сидят в ее тени. Двое мужчин объясняют нам, что тропа ведет в Дэлгэр, но через несколько километров появится телеграфная линия и, придерживаясь ее, мы попадем в Баян-Мунх, предусмотренный нашим маршрутом.

Ландшафт меняется; кругом высокотравная степь. Шум мотора вспугнул стадо антилоп. А вот и телеграфная линия. Кажется, она заброшена; многие столбы упали, С одного из них взмывает огромный коршун. Отказываемся от надежды добраться в этот день до жилья, как вдруг вдали показываются дома и юрты. Подъезжаем поближе и видим, что строения полуразрушены. От обитателей юрт узнаем, что здесь, действительно, находился сомонный центр Баян-Мунх, но года два назад поселок перенесен в другое место. По той же дороге мы вскоре должны до него добраться. Машина трогается, и через некоторое время приезжаем в Этап.

По всей вероятности, в Этапе раньше был военный гарнизон. В 1939 году японские империалисты, оккупировавшие Маньчжурию, вторглись в Монголию в районе Халхин-Гола. После длительных боев монгольская армия с помощью советских войск прогнала японских интервентов. В Восточной и Южной Монголии хранят память о военных событиях того времени. Этап служит теперь мирным целям. Само его название, заимствованное русскими у французов слово, позднее перешедшее в монгольский язык, означает «склад» или «заправочный пункт». Автомобильное движение по длиннейшим монгольским дорогам затрудняется огромными расстояниями между населенными пунктами. Можно проехать 300–400 километров, не натолкнувшись на жилье. Поэтому у дорог выстроены бензозаправочные станции. Бензин подвозится к ним в огромных цистернах.

Управляющий Этапом живет в настоящей городской юрте, разбитой рядом с двумя огромными цистернами. У его хозяйки с десяток кошек, разгуливающих по юрте. Монголы не очень любят кошек, говорят, что они вызывают дурные сны. Мои спутники подозрительно смотрят на эту странную женщину. Набираем бензина и спешим дальше. Несколько колодцев у дороги, отмеченных в моем маршруте, показывают, что мы находимся на правильном пути. Колодцы весьма примитивны; это выкопанные в земле ямы почти без срубов. Проезжаем мимо аила, Сухэ-Батор говорит, что это чужаки, останавливаться здесь не будем.

— Как так чужаки? — удивленно спрашиваю я.

— Они не дариганги.

— А кто?

Оказывается, сам Сухэ-Батор дариганг. Мы приближаемся к землям даригангов, и в нем крепнет чувство племенного родства. Мы не будем останавливаться у «чужаков».

Дорога разветвляется, и мы опять не знаем, куда же нам ехать. Но вот из пустыни навстречу мчатся четыре всадника; один отстал и теперь догоняет остальных. На покрытой пеной лошади он объезжает машину. Остальные молча сгрудились вокруг нас. Минуты две безмолвно рассматриваем друг друга. Сразу же начинать разговор тут не принято. Наконец мы спрашиваем, куда ведет эта дорога.

— К юртам, — раздается короткий ответ.

— А если юрты уйдут дальше?

— То и дорога пойдет за ними.

Куда приведет эта дорога — не имеет для нас значения. Медленно и скупо роняя слова, с большими паузами, вступают монголы в разговор. В степях никто не торопится. Начинает темнеть. В спускающихся сумерках перед нами вырастает Байшинт — следующий этап нашего путешествия. Не знаю, почему на всех сколько-нибудь стоящих картах Монголии, отпечатанных в Европе, обязательно помечен Байшинт. По-монгольски это название означает «место, где стоят дома». Когда-то здесь, действительно, был большой поселок и в нем много домов. Но теперь, кроме развалин монастыря, тут совсем мало больших зданий, не больше, чем в любом другом сомонном центре.

Заходим в юрту. К счастью, — хозяева оказываются бывшими учениками Сухэ-Батора. Муж — ветеринар, жена — студентка пятого курса медицинского факультета в Улан-Баторе. Она приехала домой на летние каникулы. Жена родилась на берегу озера Хубсугул, муж — в Улясутае. Теперь они посланы в этот район. Юрту молодая чета привезла с собой из Улан-Батора. Обставлена она алюминиевой мебелью, на столе хороший аккумуляторный радиоприемник. У задней стены юрты два маленьких застекленных шкафчика, в одном — книги по ветеринарии и медицине, в другом — инструменты, перевязочный материал, лекарства, маленькая домашняя аптечка. В сомонном центре есть небольшая больница; в ней работают два врача. Мы заночевали у приветливых хозяев.

Сверкающим ясным утром продолжаем путь. Покрытая травой степь чередуется с песчаной пустыней. Стараемся ехать по следам автомобильных шин. Через некоторое время замечаем, что следы, по которым мы едем, оставлены «двухколесным автомобилем»! Вылезаем из машины и всматриваемся в следы. Но как мы их ни изучаем, на песке ясно видны отпечатки только двух шин, как будто машина ехала на задних колесах, задрав в воздух передние. Загадочный случай. Все втроем — Сухэ-Батор, шофер и я — приходим к убеждению, что за этим кроется какая-то тайла. Что же нам делать? Едем по следам «двухколесного автомобиля». Они приводят нас к оврагу, и мы видим, где таинственная машина переехала через него. Пробуем спуститься, но сразу же застреваем. Не понятно, как же могла пройти здесь другая машина, не увязая в песке. По следам видно, что волшебный автомобиль прошел тут, опередив нас часа на два. Выбираемся из песка; наше любопытство и возбуждение усиливаются. Через полчаса догоняем верблюда, впряженного в легкую повозку. Собираюсь спросить у старого монгола, не видел ли он двухколесного автомобиля, как мой взгляд падает на колеса повозки и я убеждаюсь, что они от автомобиля. Вот она, наша волшебная двухколесная машина! Теперь понятно, как удалось ей пройти по песку там, где мы завязли.

На южном склоне горы уже виднеются здания и юрты сомонного центра. Въезжаем в поселок. В одном из маленьких позолоченных строений с изогнутой китайской крышей находим местных руководителей и те дают распоряжение поселить нас в уртон гере (постоялом дворе). Это маленькое здание в китайском стиле. Здесь всего две комнаты и веранда. В одной комнате три железные кровати, стол и скамейка, в другой вмазанная в стенку плита, здесь кухня. На несколько дней тут будет наш генеральный штаб.

Этническая группа даригангов во многих отношениях занимает среди монголов такое же положение, как и дархаты. Дариганги когда-то пасли стада, принадлежавшие маньчжурским императорам, и поэтому пользовались рядом привилегий в монгольском феодальном обществе. Они не были приписаны ни к одному из старых административных подразделений страны. Дариганги не принимали непосредственного участия в революции, но вскоре пере шли на сторону народной власти. Особое положение в Монгольской Народной Республике они сохраняли до 1927 года.

Говорят дариганги на диалекте, слегка отличающемся от халха-монгольского и имеющем много общего с диалектами Автономного района Внутренняя Монголия в КНР.

После обеда едем верхом осматривать окрестности; бензина у нас мало, приходится его беречь.

Останавливаемся у юрты приятеля Сухэ-Батора. Старая хозяйка дубит кожи. Она угощает нас чаем с молоком, продолжая заниматься своим делом, чтобы кожа не пересохла. Старуха моет в холодной воде большую овечью шкуру, которая уже три дня мокла, чтобы легче было отскоблить клочки мяса, приставшие к внутренней стороне. Затем она выносит шкуру из юрты, кладет ее на доску в форме буквы «Т» и соскребает особым ножом остатки жира. Покончив с этим, женщина черпает из деревянной бадьи кислого молока и смешивает его с каким-то порошком. Спрашиваю, что это такое.

— Шю, — отвечает старуха.

Слово шю только по звучанию напоминает венгерское «шо» (соль); на самом деле оно заимствовано из китайского языка.

— Издалека привозят?

— Близко, из-за холма.

— Там есть соляные копи?

— Нет, мы просто ее сметаем.

Шю вовсе не соль, а сода. Кочевникам приходится пользоваться тем материалом, который есть в степи, поэтому для сложного химического процесса дубления кожи употребляют смесь кислого молока с содой. Они под руками у каждой семьи.

Старуха берет с полки какой-то странный маленький инструмент. Прошу показать мне его поближе. Это просто челюсть овцы, но так искусно выточенная, что ею удобно покрывать ровным слоем смеси внутреннюю сторону шкуры. Покрыв шкуру слоем смеси из кислого молока с содой, женщина свернула ее и положила на солнце. Эту операцию надо повторять три-четыре раза в день, а если хватает времени и терпения, то и до десяти раз. Тогда кожа будет еще лучше. Через три-четыре дня шкуру опять опускают в воду, чтобы она стала мягче, а потом скребут поочередно особым скребком и ножом до тех пор, пока она не станет совсем мягкой. При обработке коровьих шкур тоже употребляется смесь кислого молока с содой, но кожу смазывают в течение 10 дней. Верблюжью шкуру только выдерживают в воде и сушат, больше с ней ничего не надо делать.

Скоро приходит муж. Женщина откладывает шкуру в сторону и начинает готовить ужин. В котел брошены четыре больших куска жирной баранины. Хозяин угощает нас молочной водкой. Когда мы сообщаем ему о цели нашей поездки, он приглашает нас поглядеть его табун, пасущийся поблизости.

В нескольких сотнях метров от юрты на опушке небольшого леса пасутся без всякого присмотра лошади. Они боятся волков и потому держатся вместе. Хозяин с гордостью показывает своих лошадей и дает им столько названий, что я с трудом слежу за его объяснениями. Не только однолетки носят отличное от двухлеток название, но и шестилетние жеребцы и кобылы называются иначе, чем семилетние. За полчаса записываю по крайней мере 50 обозначений различных мастей, выбирая лишь самые основные окраски и сочетания. Не удивляюсь, когда мне показывают «синюю пятнистую» лошадь. В монгольском языке одно и то же слово обозначает синий и серый цвет. Показывая на одну кобылу, старик назвал ее своей желтой любимицей. Он употребил слово «шарга», которое на монгольском, как и на венгерском, языке означает «желтая». Когда я об этом сказал старику, его уважение к венграм возросло.

На другой день посещаем еще один аил. По пути попадается небольшой оазис. На зеленом холме растет несколько вязов, у подножья раскинулось заросшее тростником озеро. Здесь, видимо, водятся и лебеди, но охота на них строго запрещена. Останавливаемся в небольшом аиле из четырех юрт. Собаки встречают нас неистовым лаем. Какой-то мужчина, любезно раскланиваясь, спешит нам навстречу и с трудом отгоняет огромных псов, величиной с телят. В его юрте впервые слышу одну из самых любимых песенок даригангов — «Маленькая желтенькая». Позднее ее распевали при мне не раз. Перевести эту песенку можно примерно так:

Никто не смог пропеть мне эту песню до конца, каждый забывал какие-нибудь строфы, но и так понятно, что в песне изливает свое горе покинутый возлюбленный. Когда слушаешь монгольские песни, то сразу замечаешь, что рифмуют не конечные, а начальные слова строф в виде аллитерации. Такие рифмы типичны для старинных монгольских поэм. Так рифмуются стихи в «Сокровенном сказании».

Вот еще одна лирическая народная песня на любовную тему:

Эта прелестная народная песенка рассказывает о том, как молодой пастух спешит к своей далекой возлюбленной, с которой хотят разлучить его коварные друзья.

Часто в монгольских народных песнях фигурируют родичи и знакомые, встающие на пути влюбленного.

Посреди юрты глиняный очаг! Только теперь замечаю эту этнографическую редкость. Во всей Монголии, да, пожалуй, и во всей Центральной Азии, это единственное место, где посреди юрты вместо треноги под котлом или железной печки стоит глиняный очаг. Сооружают его прямо на земле каждый раз, когда разбивают юрту на новом месте. Перевозить такие очаги нельзя, их бросают. Возвращаясь обратно, видим среди травы множество таких покинутых очагов.

Пока другие поют, молодая девушка прядет верблюжью шерсть на маленьком веретене, головка которого сделана из старой деревянной чашки. Сквозь кусочек дерева протыкается палочка, и веретено готово. За юбку девушки боязливо цепляется ребенок, пряди волос беспорядочно падают на его измазанную рожицу. Он еще не дорос до «праздника первых волос», наступающего для девочек в возрасте четырех, для мальчиков в возрасте трех или пяти лет. В этот день детей в первый раз стригут, что сопровождается вручением подарков и возлияниями. До этого прикасаться ножницами к волосам ребенка запрещается.

Стоит чудесный вечер. Возвращаемся домой пешком. Навстречу по лугу идут женщины и девушки. Вилами с изогнутыми зубцами они с изумительной ловкостью подхватывают куски сухого навоза и складывают в корзину на спине: собирают топливо.

На луга медленно спускаются сумерки. Сборщицы навоза разошлись в разные стороны; спешат к своим юртам. Из дверных отверстий юрт не пробивается ни луча света; они старательно закрыты. А после того, как потухнет огонь в очаге, закроют дымовое отверстие, и люди лягут спать.

Вечером сомонный центр кажется совсем безлюдным. На ночь здесь никто не остается. Даже те, кто работает в поселке, вечером спешат в свои аилы и юрты, часто расположенные в нескольких километрах отсюда.

Когда монголы возвращаются в свои юрты, начинаются взаимные посещения. Единственное развлечение кочевника — хождение в гости. Случается, что в гости к соседу уезжают на несколько дней. Тот режет барана — и угощение готово. Когда гость приезжает издалека, это событие отмечают совместно ближайшие соседи. Все собираются у очага, беседуют о погоде, скоте, женщинах. Время от времени кто-нибудь выходит посмотреть за стадом или табуном, иногда посылают детей. Мальчишки верхом скачут к склону ближайшего холма и проверяют, не разбрелся ли скот. В компании всегда найдется сказитель или певец. В старину такими сказителями были бродячие монахи «бадарчи». Они знали такие длинные истории, что могли рассказывать их целыми днями. А теперь дети в школах заучивают сказки и выступают сказителями. Со слов школьника я и записал сказку о храброй девушке. Вот она.

Давным-давно жила-была смелая девушка, и были у нее беловато-серая лошадь и две желтые собаки. Девушка жила вместе о матерью. Когда мать почувствовала приближение своего смертного часа, дала она дочери ведро и веник и молвила:

— Если ты будешь всегда думать об этих двух вещах, все твои желания исполнятся.

Девушка была столь мужественной, что поехала ко двору Байин-хана и там объезжала лошадей. Она обладала огромной силой, могла натянуть черный королевский лук и выпустить из него стрелу, чего не удавалось сделать сообща даже двум мужчинам.

Случилось однажды, что девушка пустилась в долгий путь. В дороге ей повстречался злой мангус[87]. Девушка залезла на дерево у дороги. К счастью, появились две ее собаки. Мангус так испугался собак, что спрятался в пещеру. А собаки сказали девушке:

— Смотри внимательно, если из пещеры потечет красная кровь, значит, мы погубили мангуса, если желтая, значит: мы обе погибли.

С этими словами собаки вбежали в пещеру к мангусу. Через короткое время из пещеры потекла красная кровь, а вслед за тем выбежали обе собаки. Девушка была спасена. Она вернулась домой и счастливо жила до самой смерти.

В этой своеобразной народной сказке три различных элемента. Первый поучительный: прилежание — его символы ведро и веник — всегда приносит свои плоды. Но тема первой части перекликается со старой сказкой о «скатерти-самобранке». Второй элемент, героический, типичен для сказок кочевых народов: храбрая, сильная девушка, умеющая натягивать лук и укрощать лошадей. Сказка всегда дает идеальный образец для подражания. Но все сказочные идеалы поставлены на службу тому обществу, в котором живет сказитель. Он преувеличивает, приукрашивает, наделяет чудесными свойствами своих героев, выразителей его собственных стремлений и желаний, идеализирует его окружение. Третий элемент — две собаки, борющиеся с чудовищем мангусом, — типичен для сказок всех народов. Животные, помогающие герою справиться с врагом, принадлежат к сказочному типу, известному у многих народов.

В сомонном центре Дариганга мне не встретился настоящий сказитель; только через неделю в Асгате я познакомился с отцом Ядамом. С детских лет любит он сказки. Пятилетним мальчиком подкрадывался он к юрте, прижимался ухом к ее каркасу и слушал рассказы стариков. Писать Ядам не умеет. Он ничего не мог записывать, все услышанное им за долгие годы запечатлелось в его памяти. Когда жители Асгата узнали, что пришел отец Ядам, чтобы рассказывать мне свои сказки, юрта в одно мгновение набилась до отказа. Старики сидят в первом ряду. Слушатели очень активны. Они перебивают сказителя, задают вопросы, делают замечания, высказывают сомнения, поощряют, одобряют, словом, делают все то, что требуется по ходу повествования. Рассказ превращается в общую беседу, где первое слово принадлежит сказителю, но и остальные не молчат. Не все одинаково участвуют в этой беседе. Один сопровождает каждую фразу сказителя громкими дза (да) и поощрительными ну. Другие лишь изредка прерывают сказителя, а больше покачивают головами.

У сказок есть свой ритм. В монгольских сказках ритмические чередования распределены по фразам. На первом слове каждой фразы делается сильное ударение, а последние слоги произносятся протяжно. Там, где в прозаическом тексте внезапно возникают аллитерации, первое слово тоже произносится с ударением. Если герои сказки поют, то и сказитель говорит нараспев, даже когда у песни нет определенной мелодии.

Монгольский сказитель — всегда немного актер.

Отец Ядам два дня рассказывал мне сказки и пел песни в Асгате, многие из них я записал. От него же я узнал о многих обычаях и поговорках. Особенно интересна и поучительна легенда, в которой дается фантастическое объяснение связей между последним монгольским императором на китайском троне Тогон-Темуром (Шуньди) и маньчжурами.

Тогон-Темур

Тогон-Темур был монгольским ханом. Когда китайцы напали на него и одержали победу, Темур пустился в бегство, забрав своих жен и государственную печать. Как-то раз прибыл он на берег Ледовитого океана. Наступила ночь, Тогон-Темур положил печать на скалу и заснул. Когда на другой день он захотел взять печать, она так пристала к скале, что отодрать ее не удавалось. Пришлось хану сломать печать, по он смог унести с собой только одну половину, а вторая так и осталась на скале. Когда китайцы дошли до берега океана, они нашли там половину печати и унесли с собой.

Новый китайский хан вернулся в свое царство и взял себе в супруги самую младшую жену Тогон-Темура, которая носила тогда в своем чреве его ребенка. Китайский хан приказал истребить всех монголов до последнего человека. Молодая женщина очень испугалась, что убьют и ее дитятко. Она все время молилась богам, и ребенок родился не на десятой, а на одиннадцатой луне. Вот из-за этого лишнего месяца китайский хан и решил, что он отец ребенка. Но его министры подозревали, что ребенок родился от монгола, и задумали извести его. Китайский хан назвал старшего сына Джуан-тайджи. Скоро у китайского хана родился сын и от другой жены. Он назвал его Юань-тайджи. Мальчики росли и вышли из младенческого возраста. Однажды ночью китайский хан увидел во сне, будто с двух сторон его обвили две змеи. Утром, когда он проснулся, к нему пришли сыновья: они поссорились и пришли к отцу с жалобами. Хан посадил старшего сына на правое колено, а младшего — на левое и позвал министров, чтобы они разгадали его сои. Министры, давно замышлявшие погубить Джуана-тайджи, решили воспользоваться подходящим случаем, чтобы вынести ему смертный приговор. Но в народе многие роптали на такой приговор, и хан решил сослать сына в изгнание.

Джуану-тайджи дали шестерых слуг и дружину из трех тысяч старых, седых, оборванных, плохо вооруженных всадников на хромых лошадях и приказали навсегда уйти к дальней границе.

Дружина, состоявшая из одних стариков, вскоре совсем обессилела. Пищи у них никакой не осталось, а путь к возвращению был отрезан. Когда наступили их последние минуты и гибель стала несомненной, молодой хан сказал так:

— Дитя собралось в путь! Иди к отцу моему хану и проси у него благословения «прощанием вечным, золотым стременем».

Потом он обратился к военачальнику по имени Толбот и сказал ему:

— Ночуй на привычных местах! Поезжай по назначенной дороге.

Хан подумал-подумал и решил, что раз Джуан-тайджи, его сын, происходит из ханской семьи, то негоже будет отказать ему в просьбе. И сказал он гонцу, что окажет милость сыну.

Долго скитались несчастные изгнанники на самом краю света, пока не пришли на берег никогда не замерзающего моря. И встало то море на их пути.

— Что же теперь станем мы делать? — спросил Толбот.

— Пошли вперед воина, пусть посмотрит, не замерзло ли то море.

Стоял шестой летний месяц (конец июня).

Воин вскоре вернулся и сообщил, что море не замерзло. Ему тут же отрубили голову. Послали еще одного воина, тот тоже вернулся с ответом, что море не замерзло, и его тотчас казнили.

Но был в той дружине хитроумный воин. Пораскинул он мозгами и решил: раз уж тем, кто сообщает, что никогда не замерзающее море еще не замерзло, рубят головы, то попробую-ка я сказать, будто оно покрыто льдом. И, вернувшись с берега, он доложил, что море замерзло. Тогда был отдан приказ построиться, затрубить в рога и ехать к морю. Но когда воины очутились на берегу, их встретили грозные морские волны.

— Где же лед? — спрашивали они.

Однако хитрый гонец как ни в чем не бывало показал на море и начал уговаривать остальных идти за ним. Сам он шел по воде, стуча сапогами так, будто шел по льду, а люди пошли за ним все дальше и дальше, пока не попали на такой остров, где ничего не было, кроме воды да птиц. Изгнанники так проголодались, что зарезали и съели своих лошадей. Потом они охотились на птиц, не брезгая их мясом. Как-то случилось, что под крылом подстреленной птицы охотники нашли клад из серебряных монет. На эти деньги они построили город.

Время шло, и старый хан умер. Узнав об этом, Джуан-тайджи подумал:

— Ведь он был все-таки моим отцом. Подобает мне помолиться у его тела и отдать ему последний долг.

И он повернул назад свои войска, чтобы воздать последние почести отцу, помолиться у его смертного одра. Тем временем на китайский трон сел его брат Юань-тайджи. Услыхал Юань, что старший брат возвращается, и подумал: «Затем ли он идет, чтобы выполнить свой последний сыновний долг? Уж не порешил ли он убить меня. О я, несчастное мертворожденное дитя». И покончил он с собой, приняв яд. А Джуан-тайджи принес погребальную жертву отцу и занял его трон. С той поры все стали называть его не китайцем или монголом, а маньчжуром. Но от государственной печати осталась у Джуана-тайджи всего лишь половина. Первый построенный новым ханом город назвали Джанджу (Калган).

Это сказание очень далеко от исторических фактов. Монгольская династия Юань — отсюда, как видно, и произошло имя одного из героев — Юань-тайджи, то есть князь (юань), — правила Китаем с 1280 по 1368 год[88]. Последним императором этой династии, действительно, был Тогон-Темур. В 1368 году китайский народ восстал, сверг чужеземную династию Юань и страной начала править китайская династия Мин, которая оставалась у власти до 1644 года, когда ее сменила маньчжурская династия Цин. Разумеется, ни сын последнего монгольского императора, ни даже кто-нибудь из его позднейших потомков не имели ничего общего с появившимися гораздо позже маньчжурами. Идею о такой связи, видимо, породил тот исторический факт, что последний монгольский император бежал из Пекина в северо-западном направлении, а через 300 лет оттуда же напали на Китай маньчжуры. Совершенно исключается, чтобы китайцы могли спутать монголов с маньчжурами. Ведь и после свержения династии Юань между монголами, отступившими в степи Центральной Азии, и китайцами продолжались самые тесные связи. Более вероятно, что рождению этой легенды способствовала грозная слава Монгольской империи. Возможно, что последним великим завоевателям-кочевникам, известным мировой истории, — маньчжурам — было лестно, что их считают потомками монгольских ханов. Вполне понятно, что самыми ревностными хранителями этой традиции были монголы, которые, возможно, сами ее и выдумали, чтобы хоть этим взять реванш за нанесенное им поражение. Как бы то ни было, в монгольских исторических летописях, таких, как «Алтай Тобчи» и труд Саган-Сэцэна, есть упоминания об этой легенде.

Поиски легендарных предков — довольно обычное явление. В позднейшие списки царей тибетские летописцы включили индийских предков, а монгольские историки перечисляют тибетских царей среди предков Чингис-хана.

Когда я работал в Дариганге, самым частым моим гостем была девчурка лет шести-семи. Каждое утро она пригоняла своих коз поближе к моему жилищу, чтобы хоть ненадолго заглянуть ко мне. Она никогда не упускала случая полить мне из кувшина при утреннем умывании. Затем мы присаживались перед домом, и девочка показывала мне свои игрушки: войлочных кукол, кнутик. Она весело смеялась, когда я с полной серьезностью записывал названия всех ее игрушек, переспрашивая по нескольку раз. Нарисовав ей в тетрадке человечка и лошадку, я спросил, как она различит, где всадник и где конь. Девчурка заливалась смехом от моих странных вопросов. Мы подробно разобрали с ней лошадь по частям, и моя маленькая гостья говорила мне монгольские слова, означающие «голова», «шея» у «грива», «спина», «хвост», «ноги», «копыта», а я их записывал. Позже я, разумеется, спрашивал все эти слова у взрослых. Как-то я расспрашивал и записывал названия различных частей туши овцы. Старик, перечислявший мне названия, никак не мог понятно для меня объяснить, какой из внутренних органов отвечает определенному слову. Тогда проходивший мимо человек позвал меня в соседнее здание, где как раз потрошили овцу. Старый фельдшер, уже лет 30 работающий в этом сомоне, с точностью настоящего анатома перечислил все части овечьей туши, показывая мне их одну за другой. Я записал до 80 различных слов, но меня тут же озадачили, уверяя, что названий этих гораздо больше. Для обозначения частей человеческого тела в монгольском языке гораздо меньше слов.

22 августа прощаемся с нашими друзьями из Дариганга, и я расстаюсь с моей маленькой подружкой, которую с трудом утешаю кульком конфет. Перебираемся в другой сомонный центр — Асгат. Едем по гористой местности на север. Асгат расположен среди невысоких пологих гор, носящих то же название. Проезжаем мимо Цаган-Булак-Нура, маленького озерца, на берегах которого белеет соль. Наша машина обгоняет караван верблюдов. На шее и между горбами у них подпруги, соединенные со спинным ремнем, петлей проходящей под хвостом. Верблюды тянут маленькие тележки; на одной из них под парусиновым тентом сидит погонщик. Все остальные сопровождавшие караван мужчины, женщины и дети едут верхом.

Заходим в юрты, разбитые у дороги. У одной старой хозяйки еще сохранился нарин габчар, национальный головной убор даригангов. По моей просьбе она вытаскивает его со дна небольшого сундука. Это украшение для женских кос, заплетенных у висков. Сначала в косы вплетается зеленый шелк, а ниже тесьма, украшенная полудрагоценными камнями, затем косы укладываются в розовый цилиндрический футляр, тоже украшенный полудрагоценными камнями. К концам кос прикрепляются серебряные кольца. Такие же кольца-серьги завершают убранство головы.

В другой юрте нам показывают местные капканы: два железных смыкающихся полукружия хватают животное за ногу. В степях промысел с капканами ведется иначе, чем в северных лесистых краях. Здесь кочевники могут заняться охотой лишь после того, как кончится скотоводческая страда. Капканы расставляются главным образом поздней осенью и зимой. В них ловят волков, тарбаганов, антилоп, барсуков и многих других мелких зверьков. Меха скупаются государством, и платят за них хорошо.

В шесть вечера машина въезжает в Асгат. Земляки горячо встречают Сухэ-Батора, уроженца этого поселка. Все его знают и гордятся им. После коротких переговоров нам предоставляют просторную юрту. Быстро устраиваемся в ней и работаем до полуночи. Переписываю сделанные за день заметки, занимаюсь этим каждый вечер как для контроля, так и для того, чтобы заполнить обнаруженные пробелы на следующий день.

Назавтра идем в гости к Шарабджамцу, 52-летнему отчиму Сухэ-Батора. Мы с ним сразу подружились, и в последующие дни он становится моим главным информатором. Шарабджамц — член сельскохозяйственного объединения. Когда я первый раз посетил это объединение, там гнали водку. Вот как это делается.

На очаге в юрте стоит котел, а в нем усеченный конус из фанеры, внутри которого висит кастрюлька. Сверху конус закрыт тарелкой с круглым дном. В котле варится кумыс, который уже начал дымиться. В верхнюю тарелку наливают холодную воду; лары кумыса, соприкасаясь с холодным дном тарелки, конденсируются, превращаются в капельки и собираются в подвешенную под тарелкой кастрюльку. Этим примитивным способом достигается дистилляция кумыса. Процесс этот можно повторить. В белую массу, остающуюся на дне котла после перегонки, примешивают соду, а затем используют для дубления кож.

После мяса главная пища монголов — молоко. Они потребляют много молочных продуктов: разнообразные сорта сыра, творог, сливки, простоквашу, сметану, масло. Сыр и творог для монгола примерно то же, что для европейца хлеб; они всегда под рукой и потребляются при каждом принятии пищи.

Монголы очень любят так называемый арц[89]. Готовят его так: кипятят в котле простоквашу, а затем выливают ее в парусиновый мешочек, чтобы отошла сыворотка, или, как говорят монголы, «желтая вода». Густую массу выкладывают на доску и прикрывают сверху второй доской и грузом. Спрессованную лепешку разламывают на маленькие кусочки или режут конским волосом на длинные полоски, которые просушивают на крыше юрты. Если массу отжимают руками, а не доской, то такой сыр называется ареалом.

Любимый сорт сыра готовят иначе. Кипятят цельное молоко и подбавляют в него немного старой простокваши. Затем из свернувшегося молока отцеживают «желтую воду», а густую массу заворачивают в холст. «Желтая вода» продолжает постепенно стекать. Сыр этот не просушивают. Готовят его лишь перед большими перекочевками. Я записал у даригангов 25 названий различных молочных блюд, но этим далеко не исчерпывается их перечень.

Как-то после обеда решаем доехать на охоту в своей машине. С подветренной стороны приближаемся к пасущемуся на склоне горы стаду антилоп. Когда антилопы нас замечают, пускаем машину на максимальной скорости им наперерез. Как ни быстры эти маленькие грациозные животные величиной с горную козу, соревноваться в скорости с автомобилем им не под силу. Их спасенье в том, что мы не можем преследовать стадо по пересеченной местности. Нам удается подстрелить только трех. На обратном пути мы убиваем еще большую дрофу.

Не прошло и полчаса после нашего возвращения домой, как антилопа уже освежевана. Надрезав кожу у шеи, из туши вынимают все мясо и внутренности, не вспарывая живота, потом перевязывают ноги, и получается закрытый кожаный мешок. Быстренько разжигают огонь, бросают в него камни величиной с кулак. Пока камни раскаляются в огне, мясо разрезают на маленькие куски. Всем этим занимается испытанный мастер, а зрители, которых в юрту набилось до 20–25 человек, бесконечно болтают, дают советы, предостерегают, но ни до чего сами не дотрагиваются, пока не наступит время еды. Когда камни раскалены до предела, повар вытаскивает один из них щипцами, бросает в кожаный мешок и тотчас вслед за ним туда же летит кусок мяса. Второй камень — и еще кусок мяса. Все это пересыпается солью. Когда кожа наполнена мясом и раскаленными камнями, отверстие у шеи завязывается, все это кладется в горячую золу.

Уже совсем стемнело. Красное пламя освещает лица сидящих вокруг огня монголов. Некоторые из них держат за узду стоящую позади лошадь, другие, сидя на корточках, посасывают трубки и с нетерпением ждут, когда потухнет зола. Приготовляемое-таким способом мясо одновременно жарится, варится и тушится. Когда кожаный мешок открывают, мясо совсем готово: нет ни одного недожаренного или пережаренного куска, как это бывает, когда дичь жарится на открытом огне. Мясо хорошо протушилось в своем собственном жиру и крови, в меру соленое и очень приятное на вкус.

После ужина замечаю, что Сухэ-Батор отводит в сторону нескольких человек и о чем-то расспрашивает их с записной книжкой в руке. Ему так нравится, что я записываю обычаи и слова милых его сердцу даригангов, что и он, будучи историком, решил для начала записать клейма скота. Позже он показал мне собранные сведения, и мы основательно их обсудили. К сожалению, местные клейма не очень интересны. В большинстве случаев клеймят буквами тибетского алфавита. Сохранились и знаки, которыми метили свои стада монастыри. Есть и символические изображения солнца и луны, но таких знаков немного.