Железные франки Шенбрунн-Амор Иария

–Татик, она не только мой брак загубила, не только его любовь отобрала, она его душу загубила и мою покалечила.

–Да не загубила, не загубила! И ничего не отобрала, – замахала руками испуганная Грануш. – Если ты сама все не погубишь, все уладится. Это же наваждение. Надо переждать, самой ничего не губить, и все вернется! Вот ты сейчас безумствуешь, и он так же безумствует, собой не владеет!

Грануш укачивала свою безутешную детку, Изабо гладила плечо подруги и всхлипывала от сочувствия. Сама она не могла понять, как можно так страдать из-за столь обыденной вещи, как мужний блуд, но княгиня ведь до сих пор не только истинного горя не знала, ее светлость даже настоящего огорчения не испытывала. Неудивительно, что избалованной и гордой властительнице кажется, что она – не такая, как все остальные, ей трудно смириться с обычной женской долей.

Никто не произнес единственных способных утешить Констанцию уверений: что Раймонд проявлял галантность к королеве лишь потому, что нуждался в военной помощи ее вассалов, только ради ее влияния на Людовика.

Многие мужчины впадали в смертный грех нарушения чистоты брака, но то другие, посторонние, недостойные, отвратительные мужчины: слабые перед соблазном, неспособные на истинную любовь и верность. Но ненавидеть Раймонда, поверить, что он бесчестен и равнодушен к ней, оказалось непереносимо. Их связывали не только долг или обычная плотская нужда. Их близость была особенной, необыкновенной. Нежность, преданность, любовь, святость – вот что было между ними!

Последний раз, когда он вернулся из похода, она выбежала ему навстречу, а он нагнулся, подхватил ее и с земли рывком поднял в седло. Вельянтиф скакал по двору кругами, а она от смущения и счастья прижалась к мужу, и на ее щеке отпечаталась чешуя его кольчуги. А в другой раз он выезжал в ворота, обернулся и посмотрел на нее так, словно хотел унести в поход ее образ. Все эти годы она слышала его мольбу: «Благослови меня перед боем, будь всегда за меня, народи мне сыновей!» И помнила взгляд, которым он впервые смотрел на их первенца. Он называл ее «хорошая моя» и никогда не называл так ни одну другую. Это ведь не могло исчезнуть, не могло достаться другой, посторонней женщине?

«Пока ты веришь в меня, лучшее во мне будет побеждать», – сказал он ей.

–Мне надо поговорить с ним.

–Ой, не надо! Лучше вам сейчас не встречаться. Неизвестно, что ты ляпнешь, и он сейчас не услышит тебя! Ты же знаешь, как легко князь гневается.

Констанция отпихнула мамушку. Раймонд принадлежит ей так же непреложно, как Утремер – франкам. Скорее он безропотно сдаст Антиохию Нуреддину, чем Констанция уступит его холодной змее Пентесилее.

Мамушка смирилась, приволокла таз с холодной водой, наложила на распухшее лицо аревс терпко пахнущие примочки календулы. Укоры терпимее из уст приятной взгляду женщины.

В коридоре княгине заступил дорогу тот самый молодой французский шевалье, который пару недель назад сопровождал ее по госпиталю. С тех пор она видела его мельком, но не обращала особого внимания – мало ли красивых французов шаталось теперь по ее замку?

–Ваша светлость, могу ли я вам чем-либо быть полезен? Позвольте…

Констанция растерялась. Как же жалко она выглядела, и что, оказывается, болтали злые языки, если посторонние мужчины осмеливаются предлагать ей заступничество?!

–Спасибо… – имя юноши вылетело из головы.

–Рейнальд Шатильонский, – подсказал рыцарь и добавил спокойно, как будто спрашивал дорогу: – Я никого и ничего не боюсь, княгиня. Пожалуйста, рассчитывайте на меня.

Не дослушав, обошла непрошеного защитника и двинулась по направлению к веселым голосам, которые, разумеется, вели к покоям королевы. Шевалье потянулся следом. Изабо тоже не отставала, с замиранием сердца предвкушая скандал. Бог с ними. Придворные всегда все видят, толкуют, судят, пытаются что-то выгадать. Важен только Раймонд.

В покоях французской королевы весь двор в очередной раз упивался любовными кансонами. Лишь мрачный Луи тосковал в углу, видимо, монарх отчаялся изжить не только неуместную в Крестовом походе веселость, но даже откровенный блуд супруги. Тонкий стан Алиенор возносился из пышных зеленых юбок коброй рыночного факира. Королева почти всегда была одета в травянистые или изумрудные шелка, и Изабо уже услужливо объяснила Констанции, что зеленый – цвет новой любви. Великолепные волосы были распущены угрожающим капюшоном, уголки губ змеились в улыбке, голова танцевала на гибкой шее, изумрудные стылые глаза жалили.

На этот раз Раймонд распевал очередную пастуреллу Маркабрюна, герой которой не смел показать, что он любит некую даму, но не мог обрести силы разлюбить ее. Князь больше не смотрел на Алиенор, как нищий на кусок хлеба. Он был весел и уверен в себе. Виду не показал, что заметил появление жены.

«Немногие среди царей и императоров осмелились бы подать ей плащ или искать её благосклонности, – выводил князь приятным баритоном. – Она делает меня счастливым человеком ночью, когда я полон мечтаний. Я представляю себе, что я держу её в своих объятьях… Я войду в её обитель, подобно вору…»

Дамы и кавалеры усердно притворялись, что в упоении искусством ни на что вокруг не обращают внимания, но исподтишка многие с жадным любопытством следили за появившейся супружницей. Муж допел и замолк. Констанция кротко попросила лютню. Взяла гладкий, янтарно-медовый, теплый от его колен инструмент, не поднимая глаз от струн, запела французскую кансону. Голос у Констанции был слабенький, дыхание то и дело прерывалось, но не красотой исполнения она надеялась поразить супруга:

На последней ноте голос изменил Констанции. Все молчали. Она взглянула на Раймонда, тот бесстрастно изучал ковер под ногами. В гнетущей тишине кто-то громко и уверенно зааплодировал, это хлопал шевалье Рейнальд, прислонившийся, как всегда, к дверному косяку. Вслед за ним нерешительно сдвинули ладони остальные, даже Алиенор кивнула с холодной любезностью. Только двое как будто не слышали – Раймонд и Луи, скорчившийся в задних рядах пустым мешком. Чужие, равнодушные люди шумно заговорили, задвигались. Старательно избегая взгляда Констанции, встали и проследовали мимо нее в главную залу, где их ждал ее ужин. Каждый день княгиня Антиохии потчевала знатных французов сотнями воздушных булок из четырежды просеянной муки, горами масла, стадами свиных, телячьих и бараньих туш, возами с птичьими тушками, вавилонскими башнями фруктов и овощей, поила озерами вина.

–Мадам, ждите меня после ужина у себя, – приказал ей Раймонд, проходя мимо нее к своему месту подле Алиенор.

Кусок не лез в горло, трапеза длилась бесконечно. Гости тянулись за яствами, накладывали себе на блюда, резали, хватали, жевали, глотали, пили, икали, болтали, хохотали, вытирали жирные губы. Алиенор опустошала кубок за кубком и скоро стала еще более развязной и оживленной, чем обычно: оглушительно и без повода смеялась, махала руками, высокие скулы пылали. Внезапно в полный глос обратилась к Галерану, оруженосцу Луи, о котором поговаривали, что он лишен мужского естества:

–Тьерри, а поведайте нам, так ли просто жить евнуху, как воображает его величество?

Воцарилась тишина. Король дернулся, словно его кнутом огрели, и принялся с хрустом ломать собственные пальцы. Как же сильна неприязнь Алиенор к собственному мужу, если она публично бьет наотмашь его и его близких? Тьерри Галеран помолчал, вздохнул, приподнял брови, отложил нож и ответил спокойно, словно душа его стала недоступна не только чарам женщин, но и их оскорблениям:

–Поверьте, ваше величество, это благословение в обличье несчастья. Оно хранит от множества непростительных глупостей, оставляет время и силы на поистине важные вещи и существенно облегчает попадание в рай.

Ответ Галерана был исполнен смысла и достоинства, напрасно Алиенор расхохоталась, как будто ее шутка удалась. Люди не поднимали глаз друг на друга, чтобы даже взглядом не выдать своего мнения о королеве. Луи тоже остался невозмутим, он научился прятаться в рассеянные мысли, как рак-отшельник в раковину. Князь как ни в чем не бывало беспечно болтал с Томасом Грамоном.

И такую женщину он полюбил? Пуатье полностью ослеплен то ли страстью, то ли своими надеждами, возложенными на необузданную аквитанскую кобылку. Но напрасно он скинул со счетов Людовика и Констанцию. Он еще не представляет себе, сколько ослиного упорства и сопротивления может таиться в замкнутых тихонях.

После ужина Раймонд явился в опочивальню жены, и она бросилась к нему, протянув руки, готовая признаться, как ей больно и плохо, предложить примириться, вернуться к прошлым счастливым дням. Но он не подхватил, не закружил ее, не зашептал: моя хорошая! Злым, свистящим, сдавленным от долго сдерживаемого бешенства голосом он зашипел с порога:

–Что это было, мадам, это ваше убогое представление? Вы не соображаете, что рушите все мои планы?! Немедленно прекратите позорить меня!

–Я?! Я позорю тебя? А не распутная Алиенор? Твои планы? Да кто ты такой без меня?! Вы оба – как две змеи в моем дому!

Конечно, не следовало бросать в лицо Пуатье уголья таких яростных, нестерпимых слов, но тем не менее ни на земле, ни на небе не найти оправдания тому, что рыцарь поднял руку и наотмашь ударил жену, носящую в чреве его ребенка.

В чувство Констанцию привела холодная тряпка, которую со слезами и причитаниями прикладывала к ее лицу Грануш. Голова трещала, во рту был противный, теплый вкус крови. Констанция села, невольно застонав, потрогала щеку. Рука у рыцаря каменная. Вроде нос и глаз на месте, пошевелила языком внутри рта – зубы, кажется, тоже целы, просто ноют. Приподняла трясущейся рукой юбку, осторожно раздвинула ноги. Нет, кровотечения нет, плод, видимо, жив.

–Грануш, – прошелестела разбитыми губами, – помоги подняться…

–Куда тебе, куда подняться? – всполошилась старушка. – Приляг здесь, сейчас принесу теплого вина, грелку…

Констанция помотала головой и охнула от острой боли.

–Безумная порода! – продолжала ворчать нянька. – Что ты, что мать твоя, что тетки…

Это поистине так. Все женщины ее семьи, кроме, пожалуй, аббатиссы Иоветы, были непокорными, с тяжелым характером, все они заработали себе нелестную славу властолюбивых и мстительных фурий. Констанция всю жизнь искренне считала, что она – исключение, гордилась, что мягче, нежнее ее на свете нет ни жены, ни матери. Оказывается, она тоже могла питаться страстями, запивать ревностью, вдыхать обиды и выдыхать яростную злобу. Хорошей она умела быть только в счастье, а в горе с радостью, с облегчением, даже с наслаждением стала такой же, как ее родственницы: мстительной, как Мелисенда, пугавшая даже Фулька, решительной и беспощадной, как Алиса, готовая продать родную дочь в сераль, бешеной и неудержимой, как Годиэрна. Она избавится от Алиенор любой ценой. Рот заполнял жаркий, тошнотворный, железный вкус ненависти.

–Грануш, отвороти Раймонда!

Нянька отпрянула, опустила веки, строго поджала рот, но армянская ворожея наверняка знала верный способ. Констанция встала на четвереньки, вцепилась в темные юбки старушки:

–Татик-джан! Наведи на нее порчу! Пусть она сгинет, пусть у нее не будет ни минуты счастья! Пусть все, кого она полюбит, предадут ее! Напусти на нее страдание, болезни, уродство, бесплодие, немощь!

–Голубка моя, ты себя-то пожалей! Это же на тебе первой скажется!

Нянька пыталась отцепить ее руки, но голубка знала, что татик сдастся, и волоклась за ней по полу.

–Татик, что меня жалеть-то? Что мне теперь? Я чем угодно рискну, чтобы избавиться от нее, чтобы отомстить! Ты не знаешь, как это! Это… – Констанция схватилась за живот: – Это, как если бы она мне живот вспорола и забрала себе моего младенца!

Оперлась на сундук, с трудом поднялась, шатаясь, направилась к двери. Грануш метнулась поперек, растопырила руки на проходе, зашептала отчаянно:

–Ты хоть посмотри, как ты выглядишь! Хочешь, чтобы тебя объявили сумасшедшей? Чтобы в монастырь заточили? Его отец так от первой жены избавился, и мать его свои дни в монастыре закончила, чтобы папаша без помех со своей Данжерозой развлекался! Может, кто-то только ждет предлога, чтобы избавиться от тебя!

Может, это Грануш рехнулась.

–Да кто он такой?! Я и без него – княгиня Антиохийская, а он – без меня, без моего княжества, – кто он такой? Да такие в обозе этого похода сотнями тащатся!

Нянька потянулась собрать волосы Констанции, нахлобучить обратно головную повязку. В глазах мамушки светилось обволакивающее, обессиливающее, унизительное сострадание. Саму себя стало непереносимо жалко еще и потому, что никогда уже она не будет прежней милой, любящей женой, старательной, рачительной хозяйкой, покладистой и справедливой правительницей. Алиенор спалила лучшую часть души Констанции. Теперь там курился удушливый, горький дым ненависти.

–Я заставлю Луи забрать свою потаскуху из моего дома.

У дверей невесть откуда возникла дама Филомена. Княгиня попыталась молча миновать ее, но избежать мудрости мадам Мазуар можно, лишь оглохнув:

–Ваша светлость, простите, но я должна сказать…

–Не должны, мадам, не должны, – раздраженно отмахнулась Констанция.

–Ваша светлость, пролитого молока не соберешь, но не допустите, чтобы весь Крестовый поход оказался напрасным. Мой долг умолять вас потерпеть. Крестоносцы должны взять Алеппо.

Все что-то должны, а Констанция должна всем. Похоже, вообрази мадам Мазуар, что долг требует обезглавить княгиню, она незамедлительно сделала бы это с тем же жертвенным, но непреклонным выражением длинного, костлявого лица.

–Я лучше буду бродить по руинам Антиохии, чем окажусь обязанной своим спасением королеве.

Пусть вся эта армия провалится в преисподнюю, пусть весь этот их поход окончится одним позором и неудачей, только бы Раймонд никогда больше не увиделся с ней!

–Ваша светлость, истинное счастье можно обрести только в исполнении своего долга, только служение…

–Мадам, ну вам ли учить других, как обрести счастье! – вспыхнула Констанция. – Вы бы мне меньше советов дарили, и я уже стала бы счастливее! Грануш, там один шевалье… Рейнальд Шатильонский, кажется… Пошли его, пусть предупредит короля о моем приходе.

Скрючившись на полу, Грануш шарила по ковру руками, заглядывала под княжеское ложе.

–Сейчас, сейчас… Ты где-то обронила свой крест наперсный…

–Да брось ты этот крест! Иди уже!

Констанция с усилием распахнула свинцовую раму окна, подставила пылающее лицо прохладному ночному ветру. А еще днем было так жарко. Так же еще совсем недавно лицо Раймонда встречало ее лаской и страстью. Она вверилась ему, отдала все, что могла, – невинность, жизнь, любовь, княжество, родила двух красивых, здоровых детей. Ради него было все – заучивание постылой латыни, истовые молитвы, сводящее с ума непрестанное ожидание, старания быть полезной каждым своим дыханием! Ради него княгиня Антиохийская только что не мешки с зерном считала, пропади они пропадом! Всё, всё было ради него. На край земли пошла бы за ним, а он предпочел ей манерную, тщеславную, изменчивую, самолюбиву и неверную женщину.

Был ли Раймонд до сих пор верным мужем? Человеческая природа греховна, рыцари необузданны, а такой несравненный принц, как Раймонд, вряд ли часто сталкивался и вряд ли покорно смирялся с отказом. Вполне возможно, что пока он не посещал ее постель, его одинокие ночи согревали случайные женщины. Тех, кого Констанция подозревала, она удалила от двора и старалась о них не думать, потому что все переменилось, когда они с Раймондом впервые возлегли вместе. Как свежий снег покрывает осеннюю грязь, чистый, незапятнанный слой их любви и преданности покрыл все грехи его юности. Но оттого, что он столько лет был верным и любящим мужем, было только больнее. Блуд – смертный грех, но она бы легче простила его, чем внезапную, невольную и единственную любовь к другой.

Что-то злое, темное, уродливое, новое овладело Констанцией. Она отомстит им всем: и Раймонду, решившему, что его завоевательские планы важнее супружеского долга, и Алиенор, уверенной, что ей все дозволено, и немощному дурачку Луи, не способному обуздать собственную жену! Констанция любой ценой заставит отвратительную Далилу, слабовольного Самсона и бесхребетного венценосца-схимника исполнить свой долг.

Дышать стало чуть легче. Вернулась Грануш, опять обмывала, обтирала мягкой тканью личико своей звездочки, мазала горячую щеку прохладной пастой с ментоловым запахом.

–А Раймонда ты видела?

Татик уставилась в кувшин:

–Не встречала.

Напрасно спросила.

Людовик любезно передал, что «будет рад» принять княгиню Антиохии. Похоже, Капетинг и в обычных обстоятельствах редко чему радуется, а ее приход и вовсе не сулил ему ликования.

Покои французского короля выглядели так, как полагалось выглядеть пристанищу взявшего крест паломника, охраняемого священником-секретарем и оруженосцем-евнухом: на стене висело огромное распятие, к стенам придвинуты три узкие монашеские койки, на сундуке возлежала бережно сложенная кровавая орифламма Сен-Дени, с которой еще Шарлемань ходил на освобождение Святой земли. Окно заслонял Тьерри Галеран, еще один человек, оскорбленный Алиенор. Луи метался по комнате. Увидев княгиню, бросился навстречу, отмахиваясь заранее от всех принесенных ею неприятностей:

–Княгиня, увы, я слышал о вашей размолвке с Раймондом! Я уверен, что все объяснится! Алиенор – она же сущий ребенок! Она так обрадовалась встрече с родичем… К тому же, вы знаете, в Аквитании совсем другие манеры, эта новомодная куртуазность…

Как эта женщина приобрела такую власть даже над собственным мужем?!

–Ваше величество, – Констанция словно оборотилась в неудобоваримую и беспощадно откровенную даму Филомену, – я ни в чем не виню королеву. Ее доброе имя вне подозрений. Увы, я не могу сказать того же о моем супруге. Князь охвачен семейственной приязнью, но его постоянное присутствие около королевы люди толкуют превратно.

Король отшатнулся.

–Королева любит меня и верна мне! – воскликнул он жалким, писклявым голосом. Потными холодными руками вцепился в запястья княгини: – Мадам, вы обязаны понять. Ее величество иногда неосмотрительна и наивна. Она весела, блистательна, привыкла к поклонению. Алиенор любит веселье и развлечения, как дитя!

Людовик просительно уставился на Констанцию. Он не замечал ее распухшей щеки и разбитых губ, ему не было дела до маленькой тихони-княгини, он отчаянно искал подтверждения, что он не рогоносец. Однако Констанция была спасительным, но тошнотворным лекарством:

–Сир, людские языки злы и несправедливы, и именно поэтому мать будущего короля Франции обязана держать себя безукоризненно.

Монарх снова забегал из угла в угол на согнутых длинных, тощих ногах, трясущимися руками теребя ворот рубахи на тонкой шее с острым кадыком. Оправдать Алиенор, конечно, было невозможно, но, глядя на мужчину, выпавшего ей в супруги, не понять ее тоже не получалось.

–Ваше величество, я вынужден согласиться, – нехотя выдавил из себя Тьерри. – Только недавно я слышал, как Серкамон распевал: «Лучше бы было для нее никогда не рождаться, нежели совершить ошибку, о которой будут говорить отсюда до Пуату!»

Не простил Галеран ехидных издевок королевы.

–Кто? Что? Кто говорит? – взвизгнул Луи, вцепился руками в волосы. – Да как он смеет!

–Серкамон, разумеется, уверял, что баллада не имеет ни малейшего отношения к ее величеству, даже конкретно указывал на графиню Триполийскую… – развел руками Тьерри. – Но одно то, что это требует разъяснений…

–Ваше величество, на вас смотрит весь христианский мир. Не для того вы взяли крест, чтобы стать посмешищем.

Наверное, никто, кроме Бернарда Клервоского или аббата Сугерия, не смел так говорить с владыкой Франции, но чем слабее венценосец, тем сильнее все окружающие его, не только неверная ему королева. Людовик плюхнулся на табурет, спрятал лицо в ладони:

–Чего же вы от меня хотите, княгиня? Вы думаете, я слеп? Что у меня ни чести, ни чувств? Но что мне делать, я всю душу вложил в этот поход, что же теперь – все бросить? Половина моего войска – прямые вассалы королевы!

–Ваше величество, вы не только сюзерен, вы муж! Действуйте на правах мужа! Силой заберите королеву из Антиохии и немедленно двигайтесь в поход! Все забудется в славных деяниях!

Луи обхватил себя руками, под рубахой из костлявой спины по-сиротски торчали остренькие лопатки. Сморчок он, конечно, хоть и король прекрасной Франции. Не могла его жена не наброситься на мужественного, благородного и статного Раймонда.

–В поход куда? – тонким голосом, жалобно, как дитя, спросил его величество и так беззащитно заморгал, умоляюще глядя на Констанцию, что она сама почти заплакала. Ну что он хочет от нее? Позволить его супруге играть ею и Раймондом так же, как честью Франции? Терпеть позор и поругание безропотно, как терпит сам? Вдохнуть в него волю и упорство труднее, чем набрать воду в дырявый кувшин. – На Алеппо? Князь уверяет, что самый опасный враг христиан – Алеппо. – И Луи добавил с отчаянием ребенка, которого заставляют встать на горох: – Но я не хочу идти с ним на Алеппо.

Алеппо? Боже мой, да, ведь необходимо взять Алеппо! Уничтожить Нуреддина, навеки избавиться от тюркской угрозы, а потом уже распрощаться с французами навсегда. Но Раймонд непременно примет участие в таком походе. Под Алеппо он окажется вместе с нею! Они совершат этот подвиг вместе. Можно положиться на Алиенор, о них и их совместных деяниях до скончания лет будут повествовать все будущие шансон де жест. А Констанция останется в Антиохии одна и сойдет с ума. Нет, ни за что! Нуреддин – опасность дальняя, а Алиенор – близкая.

–Ваше величество, забирайте королеву подальше отсюда! Хоть в Иерусалим, хоть в Акру, хоть обратно во Францию, потому что еще немного – и стрясется непоправимое и ужасное.

Убеждение Констанции испугало короля. Горе-муж схватился трясущейся рукой за впалую грудь, опять затрусил по комнате. Никогда в жизни она не видела настолько неуверенного и жалкого рыцаря.

–Ваше величество, решение двинуться в Иерусалим разумно в любом случае! – поддержал ее Тьерри так, как будто Людовик уже со всем согласился. – Недаром Конрад направился туда прямиком. Пока мы теряем тут время в пирах и охотах, император готовится совершать подвиги, которые должны быть совершены вами. К тому же наш уход из Антиохии прекратит нелепые слухи! Армия отдохнула, дальнейшее промедление только продолжит разваливать дисциплину.

Король замер в нерешительности. Внезапно Констанция догадалась, куда можно направить взоры Людовика, падкого на библейские названия, мечтающего о славе Готфрида Бульонского, о взятии второго Иерусалима, и куда на аркане не затянешь Раймонда! Вот цель, способная навеки поссорить их и предупредить общие великие деяния дяди и племянницы:

–Дамаск, ваше величество! В Дамаске ждут своего спасителя могилы Авеля, Иоанна Крестителя и святого Георгия! Там в руках неверных томится дивная, источающая слезы икона Богоматери, нарисованная самим святым Лукой! С тех пор, как эмир Дамаска стал союзником и свойственником Нуреддина, Дамаск стал опасен для нас!

Констанция знала, что в этот момент губит Эдессу, мжет, даже Антиохию, но у нее не осталось выбора. Виноваты те, кто переступил через нее. С хрустом дергая свои ни в чем не повинные пальцы, Луи метался из угла в угол рыбой в фонтане. Взгляд тусклых выпуклых глаз прыгал с лица княгини на лицо оруженосца, висел унылый длинный нос, но Констанция чувствовала, что он поддался, как ворота перед тараном, и усилила натиск:

–Ваше величество, ваш поход должен прославиться освобождением города, связанного с царством царя Давида, не захолустной, никому не ведомой тюркской кочкой!

Король замер. Констанция нащупала верную струну, и ее мелодия бальзамом пролилась в неуверенную, но алчущую славы и подвигов душу Людовика.

–Княгиня, я все обдумаю и приму решение!

Все рыцари таковы – все мечтают о Геракловых подвигах, все желают, чтобы о них слагались песни и легенды. Никто из героев не интересуется низменной пользой, все презирают ремесло возможного, мечтая взамен об искусстве совершить невиданное. Если бы о верных мужьях слагали столько же баллад, сколько их нарифмовали об отважных воинах, все замужние женщины могли бы спать спокойно, потому что нет для мужчин ничего на свете заманчивее славы.

Когда Констанция раздевалась, она вспомнила, что так и не нашла свой крест. Пошарила по ковру, заглянула под ложе. Наверное, татик подобрала и сохранила пропажу. Звать ее не осталось сил. Впервые, с тех пор как помнила себя, Констанция легла спать без нательного креста.

Среди ночи очнулась от недолгого, тяжелого, как обморок, и страшного сна, но и наяву ее тяготила вина и пугало предчувствие обреченности. Свернувшись калачиком, смотрела, как постепенно высвечивалось небо в окне. Не уступит она Раймонда, не уступит. Свою душу спасет потом. Его душа сейчас важнее.

На следующий день Луи с упрямством слабого человека, наконец-то на что-то решившегося, объявил, что его христианский и королевский долг – вызволить из рук неверных Дамаск. Ошарашенный и озлобленный Раймонд наотрез отказался участвовать в этом безумном нападении на соседний эмират, ничем франкам не угрожающий.

С каждым заявлением пропасть между антиохийцами и французами становилась непроходимее. Облегчение и ужас захлестывали Констанцию. Она твердила себе, что борется не за славу, город или власть. Она боролась за любимого мужа, отца ее детей, за святость своего брака, и если она готова рисковать Антиохией, то это ее право!

Понимая, что исчезала невозвратимая возможность завоевать Алеппо, князь бросился к последней своей надежде – Алиенор. Опять Констанция затрепетала – все старания разъединить аквитанцев привели лишь к тому, что королева превратилась в единственное чаяние Пуатье, в его конечный оплот: теперь все мысли, планы и упования князя были возложены на эту женщину, о которой месяц назад он даже не думал!

Вслед за тем в замке произошли неслыханные события – между Луи и Алиенор вспыхнул открытый раздор. Французский король настаивал на немедленном отбытии в Иерусалим, а его супруга заявила, что ни она, ни ее подданные не покинут Раймонда, и если придется, то все ее аквитанские вассалы с их воинами сами по себе, отдельно и независимо от остальных французских войск, выступят на осаду Алеппо вместе с армией Антиохии.

Констанция изумилась и ужаснулась: избалованная Алиенор, жившая преклонением царедворцев и вожделением мужчин, проявила ясный разум, силу духа и верность Раймонду. Но изменился и безвольный мямля Луи: он вызвал Пуатье к себе и решительно заявил, что князь Антиохийский оказывает на свою племянницу пагубное влияние, и он, Людовик VII Капетинг, король Франции Божьей волей, собирается воспользоваться своим правом супруга и приказывает жене двигаться вместе с ним в Иерусалим. По слухам, король заявил, что если понадобится, то он «силой оторвет Алиенор от этого места». Раймонд выскочил из кельи Луи бешено-бледный, сел на коня, куда-то умчался и остаток дня провел вне замка. Общества своей супруги он уже давно не искал.

Констанция весь день не покидала своей опочивальни, но плохие вести мгновенно доносились до тех, кому причиняли боль: по замку, полному чутких ушей царедворцев, пронесся уже совершенно невероятный слух, что Алиенор усомнилась в законности своего брака.

–Королева заявила, что, поскольку они с Людовиком свойственники в четвертой или пятой степени, их брак греховен и должен быть расторгнут, – сверкая глазами, смаковала подробности Изабо. – Родичи! Да на них глядя, трудно поверить, что оба – существа той же породы!

Констанции не надо было напоминать, кто единственный тут выглядел и был одной породы с Алиенор. Но не все на свете решала внешность.

В сопровождении свиты, шурша голубым – цвета верности – шелком платья, отделанного плетеным аграмантом, гордо подняв увенчанную короной голову и стараясь выглядеть невозмутимой, княгиня следовала к покоям французской королевы. В переходах, галереях и коридорах толпились придворные, выспрашивая друг у друга новости, обраставшие невероятными и волнующими подробностями при каждом пересказе. Двор лихорадочно прикидывал, кто добьется своего – отчаянная Алиенор и необузданный, могучий хозяин Антиохии или слабовольный, невезучий монарх, вдобавок находящийся в чужих владениях. Сплетники растерянно умолкали, когда мимо шла Констанция. Многие, видимо, впервые вспоминали об этой несущественной пешке в захватывающей игре монархов.

В покоях царило смятение: кавалеры и дамы перешептывались по углам, слуги короля что-то выносили, слуги королевы что-то вносили. Констанция больше не трепетала перед избалованной соперницей. Намерение Алиенор разбить свой брак с французским монархом лишило неверную супругу и мятежную королеву всех преимуществ ее ранга. Из необыкновенной и захватывающей коронованной особы она собственными силами, без помощи Констанции, превращалась в отпетую грешницу. Воистину, никто не может причинить человеку столько зла, сколько он сам себе.

Придворные дамы и слуги вышли, оставив их наедине. Полутемный покой Алиенор пропах острым, назойливым, тревожащим запахом ее благовоний. Королева, пока еще королева, сидела вполоборота на высоком стуле у окна, вызывающе закинув ногу на ногу, раздраженно помахивая узкой, слегка костлявой босой ступней. Неужто и она проводила дни, высматривая проходящего внизу Раймонда? Если Алиенор была испугана или взволнована, она умело скрывала это, по-прежнему высокомерно взирая на стоящую перед ней хозяйку замка, как всегда уверенная, что ее права не заканчиваются нигде, и уж не маленькой робкой тихоне помешать королеве Франции, герцогине Аквитании и Гаскони, графине Пуатье и владелице многих прочих земель копать всем им могилы. Косой свет выдал тонкие морщинки в углах презрительно изогнутых губ и следы бессонницы и страданий – лиловые тени под глазами, проступившие на грешнице, как тление на трупе.

Удачно, что королева осталась сидеть, так Констанция чувствовала себя выше.

–Ваше величество, как ваша родня и княгиня Антиохии, кровно заинтересованная в успехе этого похода, я осмелюсь умолять вас выполнять ваш долг – быть в этом предприятии поддержкой королю и остальным паладинам.

–Именно об успехе похода я и беспокоюсь. Я собираюсь помогать исполнению единственного разумного плана – присоединить свои войска к ополчению Антиохии, чтобы вместе осадить и захватить Алеппо.

Гарцевать рядом с Раймондом в золоченой кирасе, кокетливо закидывая голову в шлеме с плюмажем? После несчетного множества франкских попыток оказаться именно той всепобеждающей героиней, перед которой рухнет твердыня Нуреддина?

–Ваше величество, эти планы противоречат планам короля. Я не могу допустить, чтобы разлад между вами произошел в моем доме.

Алиенор перевела невеселый взгляд от окна на княгиню:

–Сдается, мадам, ваши планы тоже противоречат планам вашего супруга.

До сих пор Констанции никогда не хотелось ударить другую женщину.

–Ваше величество, я владею княжеством Антиохийским по собственному праву, я могу иметь собственное разумение о судьбе своих владений. Но уверяю вас, я твердо намерена продолжать быть верной супругой князю. О вас же злые языки твердят, что вы подвергли сомнению законность вашего брака и обираетесь разойтись с королем. Мой дом – не место для выяснения ваших отношений.

Вздрогнули тонкие, длинные пальцы свисающих с подлокотников узких кистей рук, взлетели в изумлении высокие брови королевы:

–Именно этот дом, дом моего дяди, моего близкого, старшего родича, должен оказать мне всяческую поддержку!

Алиенор, опозорь себя, и ты быстро обнаружишь, как часто тебе придется делать то, что не хочется! Сними с себя корону, и люди начнут отказывать тебе!

–Ваше величество, этого не случится. Мой дом не может быть местом вашего укрытия. Если вы останетесь здесь, я подниму всех своих вассалов, я прибегну к помощи моей тетки королевы Мелисенды и моего кузена Бодуэна, я обращусь с жалобой к архиепископу, к Святому престолу, в Высшую курию королевства. Я переверну небо и землю, чтобы помешать вам сломать мою и вашу жизни.

В недоумении, не веря услышанному, как если бы наглая прачка потребовала, чтобы королева не пачкала простыни, слушала Алиенор внезапно осмелевшую невзрачную жену Раймонда:

–Вы что, мадам, изгоняете меня из Антиохии? Я хочу остаться под покровительством Рай… князя Антиохийского и вместе со своими воинами завоевать Алеппо!

Королева повторяла «я хочу» с неколебимой уверенностью, что ее желания достаточно. «Я хочу, я не хочу», – говорили французские венценосцы. Но Людовик хотя бы не стряхнул с себя королевский сан, не превратил себя в изгоя, не презрел свой долг и не разрушал чужое счастье своими грешными страстями. Он не лишал себя права поступать по собственному хотению.

–Ваше величество, я не могу потакать вашему безрассудству. Если вы расстанетесь с королем в моем доме, нас обвинят в случившемся. В Антиохии не важно, чего хотите вы, здесь важно, чего хочу я. Это моя земля, завоеванная моими предками, управляемая моими родичами, заселенная преданным мне населением. Я окружена вассалами, поклявшимися мне в верности. Я буду защищать свое княжество, свою семью и свое доброе имя.

–Значит, вы разрушите все планы и чаяния собственного супруга, потеряете единственную возможность сокрушить смертельного врага, заставите князя предать его кровь, отказав дочери его брата в покровительстве и укрытии. Кто же из нас лишился рассудка?

Скользкой змеей вывертывалась из обвинений эта Иродиада, словно не она сама предала поруганию кровные связи и разрушала приютивший ее дом. Но на каждый ее вопрос Констанция мысленно восклицала: «Да! Да!» А вслух она сказала голосом дамы Филомены:

–Все это – ваша вина. Я не стану покрывать прелюбодейство и кровосмесительство.

–Боже мой… – голос Алиенор пресекся от изумления, она закрыла лицо руками. – Вы сошли с ума… я… я не могу поверить, что слышу такое. Вы страшно ошибаетесь, мадам.

Констанция не удержалась, быстро оглядела комнату, словно на покрывале мог лежать забытый котт Раймонда или в углу могли предательски стоять мужние сапоги. Но повсюду валялись только беспорядочные, соблазнительные груды одежд Алиенор: пенились кружева, бесстыже разметались нижние юбки, свисали ленты, шнурочки, распростерлись шемизы, змеились скомканные чулки, пол усеяли расшитые туфельки. Бывал ли тут Раймонд? Лежал ли на этом небрежно застланном ложе? Неизвестно. Но гудящая щека и разбитые губы, саднящие при каждом слове, Констанции не померещились.

Королева сказала обиженным голосом маленькой девочки:

–Мадам, вы все поняли неправильно, я никому не хочу зла. Вы думаете, я легкомысленна и пуста? Вовсе нет. Почему вы так жестоки ко мне? Я ужасно несчастна! Я не могу так жить.

Из ее глаз выкатилась и стекла по щеке слеза, за ней следующая. Алиенор не утирала их. Констанция не знала, что сказать. Оказалось, что не только королева не думала о чувствах окружающих, но и она, Констанция, до сих пор не представляла себе, что это совершенное создание, так высоко вознесенное судьбой, тоже, как каждый смертный, испытывало страдание и боль. Алиенор тут же трогательно сложила ладони и умоляюще зашептала прерывающимся голосом:

–Мадам, помогите мне получить свободу, мне нужна свобода! Я не хочу всю жизнь распевать кансоны, я хочу принять участие в поистине важном. Что-то изменить, совершать великие деяния. Я отвоюю для вас Алеппо.

Она бы непременно тронула Констанцию, если бы княгиня не признала эти отчаянные, прерывающиеся от волнения интонации, которыми этот же голос совсем недавно околдовывал ее мужа.

Непутевая женщина обещала вражеский город, словно перстень с руки. Кто только ни сулил вожделенный Алеппо – Иоанн, Алиенор, Раймонд, – и каждый предусмотрительно заворачивал свой дар в условие, обжигающее протянутые руки. Алиенор оказалось мало, что ее превозносят за красоту, ученость и пение, ей захотелось войти в легенды, завоевать себе славу, и поскольку Людовик оказался жидковат, она решила присвоить Пуатье, чтобы с его помощью въехать в вечность. Констанция вынужденно отдала избалованной женщине свой лучший плащ, своего сапсана и, может, даже супруга, но свой последний подарок – совет – она отдаст добровольно:

–Ваше величество, не меняйте несчастье на унижение. В предбудущий раз, до того, как пересаживаться с мула на жеребца, удостоверьтесь, что седло свободно. Негоже французской лилии валяться в дорожной пыли.

В коридоре толпились любопытные, им не терпелось узнать, чем закончилась встреча соперниц. Констанция отвела шевалье Шатильонского к окну:

–Мессир, вы уверяли, что можете все. – Молодой рыцарь невозмутимо ждал продолжения. – Необходимо увезти королеву, если придется, то даже силой. Напомните Людовику, что женщины прощают все, кроме слабости, пообещайте, что вдали от Антиохии она одумается. Убедите его, что вы можете это сделать. Вдохните в короля собственное мужество. Избавьте меня от нее и просите за это что угодно. Если вы останетесь в Утремере, я позабочусь о вашем будущем, добуду для вас место при дворе моей тетки королевы Мелисенды. Я буду вашей должницей.

Шевалье кивнул:

–Не волнуйтесь, мадам. – И конечно, не удержался от очередной дерзости: – Уверен, мы еще пригодимся друг другу.

На рассвете из приоткрытого окна донесся скрип опускаемого моста, грохот железной двери, отозвались от каменных стен гулкие шаги по плитам, взметнулся ввысь и сразу умолк женский приглушенный вопль. Констанция вскочила и выглянула во двор. Внизу несколько стражей то ли вели, то ли тащили под руки высокую женскую фигуру, запахнутую в знакомый горностаевый плащ. Шествие замыкал Рейнальд Шатильонский. Жалкая, осевшая в солдатских руках жертва, больше не похожая ни на Клоринду, ни на Пентесилею, спотыкалась и все время оборачивалась, как будто ожидала, что кто-то явится на помощь, заступится за нее, вырвет из рук стражников, спасет от опостылевшего мужа. Лицо королевы некрасиво обмякло, словно даже уродство и старость осмелели, едва эта женщина замыслила сбросить с себя защитный сан помазанницы. Заметив в окне Констанцию, она остановилась так резко, что державшие ее пехотинцы оступились, и что-то сдавленно крикнула.

Констанция отпрянула. Уже из глубины опочивальни наблюдала, как стражники затолкнули Алиенор в ожидавший ее паланкин, подхватили шесты и вынесли за распахнутые ворота.

Иисус, сладчайшая Дева Мария, неужто пропащая прелюбодейка могла проклясть верную жену? Констанция избавилась от соперницы высокой ценой: ценой единства с европейским рыцарством, ценой Алеппо, может, даже ценой Антиохии, но если бы Алиенор покинула Людовика ради Раймонда, разве все это не случилось бы? Было бы только еще ужаснее!

Теперь каждая продолжит жить с собственным мужем, Алиенор – с нелюбимым, Констанция – с нелюбящим. Ах, французская королева, пусть вместо славы и подвигов на твою голову обрушится ненависть и измена всех, кого ты полюбишь!

Внутрь комнаты неуверенно проник первый солнечный луч, обещая ясный, погожий день. На колокольне Святой Анны зазвонили к заутрене, отчаянно загомонили птицы. От волнения и утренней прохлады Констанция дрожала, но продолжала молиться, руки судорожно вцепились в новый нательный крестик. Постепенно замок заполнился людским шумом. Вошедшая служанка сообщила, что король отдал приказ всему ополчению паломников спешно двигаься в Иерусалим.

В этот день армия крестоносцев, торопившаяся до наступления ночи достигнуть защитных стен Маргата, покинула город через ворота Святого Павла, те самые, через которые всего пятнадцать дней назад триумфально вошла в Антиохию.

Остались разбитые цветочные горшки, истоптанные клумбы, треснувший мрамор, сломанные рейки птичьих вольеров. Сквозь мутные стекла солнце ложилось на грязные плиты пола, высвечивало свежие выбоины, выцарапанные на стене надписи – «Вечно твой Грессан» и «Рено де Ш.» с числом и кривоватым крестом внизу. Тишину нарушало хлопанье сорванного с петель ставня, стук собачьего хвоста об пол, воркование и трепыхание голубей под стрехой. Тоска кружилась в пыли солнечных квадратов, ползла по комнатам вслед за солнцем. Из донжона доносились солдатские крики и взрывы хохота – там скрывался от постылой жены Раймонд. Необузданный, могучий князь без боя уступил королеву слабому, нерешительному королю.

Констанция бродила по замку и отмечала повреждения, как будто жизнь наладится, если заменить испорченные деревянные панели и побелить изгаженные стены.

Замок несколько дней чистили и скоблили, вставляли новые стекла в оконные переплеты, мели дворы, выкидывали в ров мусор. Конюшие восполняли недостачу лошадей, подаренных гостям в первые радостные дни многообещающей встречи, садовники высаживали новые цветы, эконом и мажордом озабоченно подсчитывали, во что обойдется купцам, вилланам и магометанским арендаторам постой французской армии.

–Какая жалость, что королевский двор оставил Антиохию! – Изабо опустила на колени алтарное облачение, рука с иглой замерла в воздухе. – Было так весело и куртуазно! Такие были молодые галантные рыцари! И сколько чудесных развлечений! Можно было подумать, что мы в изысканной Франции, а не в нашей унылой Антиохии!

Как быстро забыла Изабо о горе своей госпожи! Мадам Бретолио, как видно, так привыкла к унижениям и изменам, что все случившееся с княгиней представлялось ей обыденным и несущественным в сравнении с вихрем сладостных утех.

–Изабель, тебя ни разу не попросили спеть, а ведь рядом с тобой Алиенор – как щегол рядом с соловьем! Но ее-то все нахваливали до хрипоты! Неужели тебе совсем не обидно?

Изабо широко распахнула воловьи глаза:

–Разве могло быть иначе? Она же королева! Королева! И такая изумительная! А я кто такая?

Констанция вспомнила, как сама усердно хлопотала, чтобы для гостьи приготовили кровать помягче, покои потише, как поначалу ловила надменный взгляд Алиенор, пыталась угодить ей, сказать любезность, понравиться, как хлопала ее пению, улыбалась ее шуткам, комкала конец фразы, недослушанный отвернувшейся королевой. В глазах Алиенор Констанция тоже была никем, и Изабо, конечно, полагала, что княгиня должна была уступить королеве Раймонда так же покорно, как уступают лютню! В палец попала иголка, и Констанция вспыхнула сухой ветвью от молнии:

–И что с того, что королева?! – Одним рывком княгиня разорвала шелковую нить, порезав ладонь до крови: – Вот потому тебя муж и лупит, что ты всегда готова всем уступить и сама себя считаешь никем!

Грануш охнула. Изабель подняла руку, словно пыталась прикрыться, встала, уронила шитье и побрела к выходу. Еще мгновение Констанция медлила, упиралась, пыталась убедить себя, что всего-навсего высказала горькую истину, но сердце сжалось от стыда, жалости и боли. Она вскочила, грохнув столик и пяльцы, бросилась за подругой, которая слепо нашаривала дверную ручку:

–Изабо, милая, прости! Это у меня вырвалось только оттого, что самой так плохо! Прости, прости Христа ради!

Добрая, безвольная Изабо, конечно, тут же с княгиней примирилась, но Констанция ни себе, ни Алиенор этой последней жестокости не простила. Вдобавок к наложенной исповедником епитимье поклялась на распятии, что, если опять когда-нибудь обидит беззащитного и невинного, острижется налысо. И наконец-то выполнила свой долг: вызвала сотника Эвро де Бретолио и с тронного возвышения сурово объявила, что, если он, ничтожный, еще хоть один-единственный раз поднимет поганую свою руку или даже голос на любезную ее сердцу даму Изабель, он немедленно отправится брать Алеппо в одиночку. Мерзкий Эвро виновен в том, что покорная и робкая Изабо потеряла двух крошек и так и не смогла родить здорового ребенка! Быть сильной, грозной и справедливой оказалось приятно. Теперь все непременно изменится!

Но с Раймондом они по-прежнему общались лишь по необходимости, холодно и учтиво, словно чужие. Все лелеемые князем планы и надежды рухнули, Алиенор была навеки потеряна, мало того, поспешный уход короля кинул тень на его честь. Во всем этом он умудрялся винить не себя и не королеву, а жену. Виноват всегда тот, кого не любишь.

Так долго и так нетерпеливо ожидаемая армия крестоносцев оставила после себя только гнев и отчаяние, только молчаливую, но глубокую размолвку между Констанцией и Раймондом.

В июне в Сен-Жан д’Акре состоялась общая ассамблея, на которую съехались франкские бароны, прелаты Святой земли, Великие магистры тамплиеров и госпитальеров, папские легаты и предводители крестоносцев. Прибывшие должны были избрать первую цель для совместной борьбы с неверными.

Раймонд в ассамблее участвовать отказался. Людовик позаботился не допустить и появления своей мятежной жены. Не решился покинуть свои немногие сохранившиеся владения Жослен Эдесский, поскольку резонно опасался, что их немедленно захватит Нуреддин.

Альфонсо Иордан, возвращаясь из Кесарии к своему войску, сильно занемог и скончался в страшных мучениях. Но пребывавший в отменном здравии Раймунд де Сен-Жиль Триполийский тоже в Акру не явился, потому что на ассамблее присутствовал Бертран, бастард покойного графа Тулузского, унаследовавший несусветные претензии отца на земли Триполи. Не только единый город, но даже единая страна не могла вместить в себя непримиримых потомков легендарного основателя графства.

Так, по различным уважительным причинам на решающей в истории Утремера ассамблее не присутствовал ни единый из властителей северных латинских государств, никто из франкских правителей, соседствовавших с сирийскими сельджуками и прекрасно знавших, что главный враг и угроза франков – Нуреддин, атабек Алеппо.