Одно дыхание на двоих Никалео Ника

 

Виола возвращалась домой по заснеженному городу и думала. У всех ли супружеских пар возникают похожие проблемы? Может, это только она испытывает такие ужасные упреки совести? Ведь если решить, что можно потакать всем своим желаниям, то жизнь становится гораздо проще. Мчишь без оглядки за своим чувством, ломая и испепеляя все прошлое, и не оглядываешься. А может, это только так кажется, что все просто, а в действительности сложно, потому что чувствуешь боль и потерю чего-то важного?

Как всегда, в наушниках МР3-плеера звучала музыка. Сегодня это было этно.

Маршрутка застряла в автомобильном заторе. Раздвоение личности в борьбе между совестью и желанием не давало Виоле возможности как обычно насладиться красотой укутанного в белоснежное одеяло города. На улице вечерело, и снежинки, будто стаи белых мотыльков, то тут то там выныривали в свете фонарей. Ими забавлялась метель, весело подгоняя прохожих и заглядывая каждому в лицо. Все куда-то спешили, ловя шарфы, которые развевала шутница-зима. Холод пронизывал до костей и поторапливал уставших львовян.

Виола в забытьи скребла ногтем по замерзшему стеклу. И тут в автобус вошли двое интеллигентных старичков. Виола сразу освободила свое место, пригласив седую женщину с живыми, улыбающимися глазами. Ее муж учтиво поблагодарил молодую панну, сдержанно склонив голову и сняв старенький черный берет. Эта пара выглядела так трогательно, что привлекла внимание Виолы. Очевидно, когда-то красивый и осанистый мужчина, а теперь уже дедушка, держал за руку жену, которая специально сняла перчатку лишь с правой руки. На ней поблескивал толстый перстенек — такие, вероятно, были модны в годы их молодости. Старички ехали молча, лишь изредка обмениваясь улыбчивыми взглядами. Но какими красноречивыми они были! Сколько важного и светлого таили в себе. Их окружал какой-то незаметный ореол тепла, уважения и любви. «В таком-то возрасте! Ведь им наверняка далеко за семьдесят!» — подумала Виола.

Из динамиков неслось многоголосое пение потомков древних ацтеков. Заслушалась на мгновение. В главную тему вступили духовые инструменты. И Виола попала в мир южноамериканских гор и пампасов. Ей почудилось, что она левитирует над заснеженными Андами. А там в ритуальном танце медитируют раскрашенные туземцы во главе с празднично одетым в красочный перьевой шлем жрецом.

— На один, будьте добры, панянка, передайте, — пожилой мужчина держал в руках две гривны.

— Да, конечно. — Виола улыбнулась ему в ответ и передала деньги водителю.

Она всегда мечтала именно о такой старости. Да и кто, в конце концов, стремится жить как кот с собакой, в постоянных упреках и спорах? А именно такой почему-то становится на склоне лет жизнь давно женатых людей. Дети вырастают и разлетаются в многомерный мир, оставляя отца и мать вдвоем. И тут оказывается, что эти двое уже совсем не те, кем они были в начале их общего пути. Выясняется, что это чужие, безразличные друг другу люди с разными интересами и увлечениями, если таковые еще остались. То, что их объединяло, исчезло, и начинается вражда, непримиримая война за свою индивидуальность из-за нежелания мириться с потребностями партнера. Женщины с возрастом становятся назойливее, требовательнее, более черствыми. Зато мужчины делаются снисходительнее и отстраненнее. Они словно меняются ролями. Но именно безразличие пугало Виолу сильнее всего.

И вдруг она поняла безнадежно банальную вещь: их брак с Андрианом себя исчерпал. Им даже не понадобилось для этого прожить вместе целую жизнь. Это произошло преждевременно. Виола подумала, что, наверное, это давало им обоим шанс на еще одну попытку. И именно это стало для нее прозрением. Это произошло так же незаметно, как ребенок вырастает из своей люльки, как медленно опустошается бокал вина, как заканчивается световой день и солнце спокойно садится за горизонт, чтобы утром опять появиться и, возможно, сиять еще ярче, чем вчера. Да, именно так — она перестала сиять своим внутренним огнем. Прекратила мечтать о большом будущем, в котором была уверена со своих первых шагов в вокале. Она сильно заземлилась, застряв на витке семейных забот, и растворила себя в пространстве и времени. Забылась, зашла за тучи повседневности.

Но Виола не жалела ни о чем. В ее супружеской жизни было все: первое увлечение и любовь. Не страстное, до щемящей боли в груди, а такое спокойное и дружественно мягкое, даже сдержанное чувство. Да и все вокруг говорят, что нужно тлеть, а не гореть, особенно в браке. Так и было у них с Андрианом. Впоследствии и это прошло, сменившись чувством долга. Родилась Рыська — плод их прежней любви. Тогда даже показалось, что вернулись угасшие эмоции. Но то был обман, фата-моргана среди пустыни безразличия. Потому что все умерло, превратилось в прах и развеялось ветром лет. Теперь Виола это остро чувствовала. Потому как ей не было дела до него, а ему — до нее. Каждый существовал сам по себе. Жил своей жизнью. Их объединяли только Орысины утренники в садике, поездки к родителям на Рождество и Пасху и редкие встречи с друзьями Андриана. Семьей Виолиных подруг он избегал.

В том, что так произошло, она не винила себя. Ей не в чем было себя упрекать. Виола была безукоризненным продуктом заложенных в детстве ограничений: «должна — нельзя — что скажут люди». Там не было места для личного «я»: я хочу — я имею право — я есть!

И мама, и отец Виолы — сельские учителя, местная интеллигенция. Искренне и самоотверженно верили в библейские постулаты, как обычно случается с такими людьми. Дочь свою воспитывали в строгости и скромности, пытались привить ей чувство долга, уважения к старшим, целомудрие в помыслах и поступках. Сами они с утра до поздней ночи пропадали на работе и огородах, чтобы все свое, свеженькое, с грядки. Не заботились о том, чтобы научить ее просто быть счастливой. Да и знали ли секрет этого счастья?! Просто любили своего ребенка и давали ей все, что могли. Виола имела возможность посещать все кружки, которые только хотела. Впоследствии стала певицей, о чем и мечтала. И вот теперь наступило такое неприятие всего того, чему ее научили.

Что скажут родители, волновало ее больше всего, мучило и терзало. «Кто терпен — тот спасен!» — любила повторять Виолина мать. И если вдруг она пойдет навстречу своим чувствам и желаниям, они будут осуждать ее за непостоянство, за несерьезное отношение к своей семье и браку. Она, еще ничего не сделав, уже чувствовала себя воровкой и фальшивкой, мнимой святой, прикрывавшейся маской благопристойности в то время, когда вынашивала подлые намерения и планы. Она страдала уже от таких мыслей.

Родители будут убеждать, что она ведет себя как инфантильное, эмоционально незрелое существо, как стерва, как вообще неизвестно кто! Потому что это — не любовь. Это — временное увлечение, которое пройдет и даже воспоминаний о себе не оставит. Виола знала все их доводы заранее. Впрочем, она и не собиралась посвящать их в свои переживания, а лишь мысленно вела с ними диалог. Кажется, боялась их неодобрения, как школьница. Но Виола уже давно взрослая женщина. И имеет право (даже должна!) решать такие вопросы сама. Злилась на себя за такие мысли. Именно эти переживания и казались ей инфантилизмом.

Мама и отец Виолы прожили свою жизнь как единое целое, были настоящей семьей. Объединенные одной профессией, они оба стали заслуженными учителями, очень уважаемыми людьми в селе. Но самое главное — их личные отношения всегда отличались глубоким уважением и искренней любовью друг к другу. Они всегда и везде были вместе. Даже болели одновременно, хотя совсем непонятно, как это у них получалось. И трепетно подкармливали друг друга куриным бульончиком и отпаивали травяными чаями с медом. В их доме не возникало вопросов по поводу того, кто чем должен заниматься и за что отвечать: все делали вместе, помогая друг другу. Тяжелую работу отец всегда брал на себя. Конечно, они спорили и ссорились, но это происходило крайне редко, по очень важным вопросам и никогда по пустякам. Однажды они поругались из-за больной ноги отца, когда ему нужно было менять сустав, а необходимой суммы денег не было. Ну, не то чтобы совсем не было: в бамбетеле[3] лежали деньги, которые копились на свадьбу дочери, но отец запрещал их трогать. Собственно, из-за этого и возник скандал. Поскольку ходить он уже практически не мог ни с тросточкой, ни без нее, а боли становились невыносимыми, то мать категорически настаивала на операции. Но конфликт разрешился неожиданным образом: вмешалось районо, отправив письмо в облсовет с просьбой о помощи заслуженному учителю. Операцию по замене сустава сделали бесплатно. Это был единственный раз в жизни, запомнившийся Виоле, когда они почти неделю не разговаривали. Родительские отношения навсегда останутся для нее примером семейной жизни и взаимной любви.

Любовь… Каким живым стало теперь это слово для нее! Каким глубоким, болезненным и почти адски ощутимым стал его смысл! Она хотела вырвать эту боль из своей груди, но в то же время и не желала ее лишиться. Ей так хотелось, чтобы кто-то вместо нее принял решение. Но обязательно правильное решение, чтобы прекратились эти муки. Что же делать — удушить в себе эту бурю или отдаться на волю такого болезненно сладкого чувства?

А может, это именно та любовь, которая дается лишь избранным?! Почему каждый из нас убежден в своей неповторимости и неординарности всего, что с ним происходит? Почему, влюбившись, ты уверен в том, что это — навсегда? Что никто и никогда так пылко и самоотверженно не любил. Что все другие подвержены низким эмоциям и примитивным инстинктам, а твои чувства — неземные, высокие, уникальные. И что объект твоей любви отныне полностью и беспрекословно принадлежит тебе. Что все это — нетленно! Почему?

Почему мы даем обет верности и повиновения друг другу при вступлении в брак? Почему нас принуждают это делать, заранее зная, что в будущем мы наверняка не раз наткнемся на любовь? И не факт, что это чувство не станет фатальным, таким, что расколет сердце даже не пополам, нет! Оно раздавит его, размажет по всей душе. Выпотрошит все мечты и надежды, подчиняя их только себе, привязывая их к своим эгоистичным стремлениям и ориентирам. Оно сделает из тебя мягкую, переспевшую грушу, которая, упав с дерева, лишь чавкнет, выдохнув вкусный, сладкий аромат своего переизбытка этим чувством. Оно, как коварный вирус, проникнет в каждую клетку твоего организма, перемещаясь по венам и артериям и отравляя все тело. Это — хуже, чем наркотик, это — страшнее смерти. Потому что больной ежесекундно чувствует как умирает, когда рядом нет того, кто тебя так сладко умерщвляет; и опять будто рождается, едва лишь хотя бы услышит его голос. Это чувство не даст тебе жить устоявшейся жизнью, поправ все то, что было крепким, как гранит, и нерушимым в своей святости, как библейские заповеди. Оно застит тебе глаза багряной пеленой страсти и пыла, горько-сладкой боли и призрачности всего реального. А может, и не реального, но такого, что происходило не с тобой и не с твоей жизнью, а где-то там, далеко, на краю ле-гуиновской Ойкумены. И кто тогда тебе подскажет, где же в действительности ты должен быть, на каком берегу той реки, что разлилась, как Днестр под стенами Галича, стыдя совесть за никудышное нынешнее, лишенное славного прошлого?

Виолино уставшее сердце стонало в чугунных тисках чувства, как зверь, загнанный в искусно расставленную неожиданную ловушку. Она прикрутила звук плеера и вышла на конечной остановке на Сихове. Мороз крепчал и лепил из капелек воды на ее пальто-реглане вычурные снежинки. Вьюга крутила белым покрывалом, как новобрачная фатой в свадебном танце. «Забудешь, забудешь!» — слышала она пение деревьев под ветром. «Ни-ког-да, ни-ког-да!» — скрипел под ее ногами снег. А в ушах звучала музыка далеких гор.

 

Горел свет в окне маленькой комнаты. «Значит, Андриан уже дома, за компьютером», — подумала Виола.

Когда они только поженились, то планировали, что когда-то эта восьмиметровая комнатка в стандартном панельном доме станет детской. Но ребенок появился не сразу, и комната временно стала домашним кабинетом мужа. С рождением Орыси ничего не изменилось. Ребенок нуждался в круглосуточном внимании матери. Посоветовавшись, они решили, что лучше будет ничего не менять в квартире. И только Андриан, чтоб его не будили посреди ночи детские крики, режущиеся зубки и другие «прихоти» малышки, перебрался спать в свой условный кабинет.

Виолу ничуть не оскорбило такое решение мужа. Она пыталась его понять. И даже обрадовалась, потому что представилась возможность наконец поменять шторы и тюль в спальне. Все окрасилось в розовый цвет, в тон балдахина над кроваткой доченьки. Медленно изменялись и другие детали: на стене появились часы-кошечки, которые каждую секунду озорно смотрели то вправо, то влево. На полу, на коврике ручной вязки, который заботливая молодая мамочка приобрела на пятачке вблизи театра Заньковецкой, поселился большой белый медведь и старинная фарфоровая кукла в пышных одеждах. Старый шкаф Андриановой бабушки Виола собственноручно разрисовала героями из своих любимых сказок: гномами из «Белоснежки» и друзьями Бэмби. На подоконниках разместились не экзотические, а привычные домашние растения: калачики, мирт, каллы, целебное алоэ и пара миниатюрных кактусов. Вилой овладела какая-то мания «гнездования», и она все чаще и чаще покупала винтажные вещи на блошином рынке. Так в их кухне появилась старая медная джезва, в которой Виола варила неповторимый кофе каждое утро и тогда, когда приходили гости.

А друзья, невзирая на мужа-социопата, бывали у них часто. Виола считалась в их кругу знатной хозяйкой. Этот дар она унаследовала от матери и с удовольствием удивляла гостей старинными украинскими блюдами наподобие зайца или кишки, или напитками, такими как ореховка, сливянка… С рождением Орыси наловчилась покупать разные травы и делала из них травяную смесь. Познакомилась с одним дедулей-травником на базаре поблизости «Искры», который и научил ее, какая травка от чего помогает, лечит, а какая просто хороший вкус имеет. И ароматные, полезные отвары заменили в их доме традиционный советско-китайский чай. Виола поила ими дочурку и себя, набираясь сил после родов.

Андриан занимался своей работой, как будто ничего и не изменилось в его жизни. Любые призывы или подбадривания Виолы к общему участию в купании и прогулках с детской коляской сразу отклонял, бормоча, что это отбирает у него время, а значит, деньги. А однажды вообще обозвал все это «бабьим делом». Сначала Виоле помогала бабушка, оставаясь по будним дням в городе. Вечером готовила ароматную купель младенцу, приговаривая что-то потихоньку. Виолу это одновременно и веселило, и захватывало. Шершавые и потрескавшиеся от сельского труда руки уже на рассвете, в полшестого утра, умело лепили вареники и варили капустняк, пекли сырники…

— Бабусь, ты чего так рано? — спрашивала сонная Виола, заходя на кухню напиться узвара после утреннего Орысиного кормления.

— Чего ж рано-то? Летом-то уже корова доится, а я уж и так глаз не сомкну. Стара стала, — улыбалось испещренное морщинами солнечное бабулькино лицо. — А ты иди спи, Виолцю, иди. Молоко, оно нуждается больно во сне и хорошем питании. Давай, давай… как приготовлю, так тебя и растолкаю.

Внучка, прильнув, благодарно поцеловала бабусю в висок. Веяло от нее какой-то подлинностью, глубинной простотой и скромностью, женской мудростью и добротой. В их доме стало необычно уютно и душисто от бабусиной выпечки. Ни секунды не сидела без работы. Виола удивлялась ее неутомимости и силе, этому вечному двигателю с неизвестным источником энергии. Даже тогда, когда уже нечего было делать и искупанная правнучка довольно посапывала в своей кроватке, бабусины старенькие руки перестирывали и переполаскивали в ромашковом отваре милые детские вещички. На ночь рядом с детской головкой бабуся укладывала вышитый собственноручно крошечный мешочек с лавандой и чабрецом — для крепкого и спокойного сна. Да и в своей постели Виола каждый вечер находила букетики засушенных трав. Так было и в ее детстве. И чувствовала она себя очень комфортно и уверенно, как и тогда. Перестала нервничать, руки уже не дрожали, сердце не дергалось, когда она справлялась с ручками и ножками дочурки.

Но когда Орысе исполнилось два месяца, а солнце за окном стало подниматься все выше, нагревая застуженную зимой землю, бабушка перестала приезжать. Виола очень опечалилась. Однако начался сезон сад-огород-скот. «Ты должна взрослеть. Уже можешь и сама с ней совладать!» — приговаривала бабуся на прощание и целовала обеих. Андриан аж посветлел, избавившись от постоянного, чуждого ему присутствия. Знал, что бабуся его недолюбливает, хотя и не показывает этого. Делал вид, что тоже ее не замечает.

— Добрый вечер, пани Виола! — выдернула ее из воспоминаний соседка.

— Здравствуйте, пани Леся, — улыбнулась в ответ. — Идете встречать внучку?

— Ага, иду, — ответила в возрасте, но еще красивая женщина, умерив поступь. — Уже темно, а ребенок вынужден сам проходить кусок дороги от маршрутки. Пусть бережет Господь! И вам было бы лучше мужа на остановке ожидать, а не идти одной. Страшно, какие лихие времена наступили!

— Да я уже как-то привыкла, пани Леся. Не волнуйтесь так!

— Да что вы говорите! — закачала сокрушенно головой соседка. — На прошлой неделе на Зубре у какой-то женщины сумку из рук вырвали. А вдвоем не так страшно, да и не подойдет никто. Будет обходить.

Виола пожала плечами:

— Я везучая, никуда не влипаю. Спокойной ночи, пани Леся.

— Храни вас Господь! Идите, Виолка, скорее домой. — И немолодая женщина поспешно понесла свои пышные формы на конечную остановку, за несколько дворов от их дома.

Через дорогу от их «панели» ярко освещался большой общий двор нескольких двухэтажных коттеджей. Два из них уже были заселены, а на трех других висели баннеры «Продается». Виола рассматривала аккуратную зеленую зону двора, которая в настоящий момент была на удивление неухоженной, покрытой прошлогодними, полусгнившими листьями, притрушенными снегом. С другой стороны четко виднелись качели и песочница, и разноцветная горка. Елку, окруженную можжевельником и вечнозелеными кустами, новые хозяева бережно украсили красными бантиками, хотя до праздников было еще далеко. Это был оазис настоящей красоты и уюта посреди однообразных серых спальных коробок. Виоле было так приятно представлять себя хозяйкой одного из спаренных домиков. Но это были лишь мечты. Пока еще она не зарабатывала столько денег, чтобы позволить себе даже автомобиль в кредит, не то что целый дом. А Андриан всегда говорил, что его абсолютно устраивает его квартира, которую он поменяет разве что на большую по площади. Но не сейчас. Когда-нибудь. По его мнению, нечего было спешить, ведь им и так хорошо втроем. Квартплата небольшая, а коттедж постоянно будет высасывать деньги. Виола понимала это и не настаивала, устала каждый раз слышать отговорку: «Мысли рационально!»

Лифт, как всегда, не работал. Виола пешком поднялась на седьмой этаж. Терпеть не могла свой подъезд! Мало удовольствия наблюдать запущенные, облупленные лестничные клетки, неубранные и заплеванные, исписанные гадкими ругательствами, матерными словами или разрисованные граффити. Хотя кое-где последнее и было достаточно талантливо. Она вздохнула и в который раз вспомнила о своей мечте приобрести отдельные апартаменты в нововыстроенном коттедже напротив.

— Привет! Вы уже дома? — спросила, войдя в квартиру. Сегодня малую обещал забрать Андриан.

В ответ тишина. Орыси явно не было дома, потому что ее сапожек в прихожей не наблюдалось.

— Где малая? Ты что, забыл ее забрать?! — Виола взволнованно подбежала к кабинету.

Андриан сидел в наушниках перед монитором и смотрел какой-то фильм. Виола схватила его за плечо.

— Где Орыня, Андриан?!

Он оглянулся. Смерил ее взглядом и вскинул бровь, заметив ее грязную обувь.

— Ты меня слышишь? Малышка что, еще в садике? — нетерпеливо вскрикнула она.

— Не кричи. Рыську забрал брат. Их Сидор соскучился по ней, — ответил так, будто это происходило в соседней комнате.

— А мне ты не хотел об этом раньше сказать?

— А что это изменило бы? — спросил Андриан безразлично.

— Я все-таки мама. И должна знать, какие у тебя планы относительно нашей дочки. Мы должны это обсуждать, — резко объяснила Виола, набирая номер телефона деверя и одновременно раздеваясь.

Но Андриан этого уже не слышал. Он опять нырнул в мир кино.

На кухне стояла гора грязной посуды, валялись обертки от конфет, стояла откупоренная бутылка коньяка. Муж никогда не мыл посуду и не убирал за собой. Само собой подразумевалось, что это не входило в его обязанности. Сколько Виола не пыталась вызвать его на разговор о распределении домашней работы, он всегда избегал этой темы. А когда и удавалось с ним поговорить, то он соглашался с паритетом в этих вопросах, но никогда его не придерживался.

— У нас есть какой-то повод? — Виола подошла к мужу с полупустой бутылкой «Хеннесси».

— Я начал новый большой проект. Госзаказ, — ответил тот, оттопырив один наушник. — Там торт в холодильнике и фрукты.

— Рада за тебя, — искренне сказала Виола.

Сначала она хотела поинтересоваться, почему он не дождался ее, но передумала. Давно чувствовала его отстраненность и дискомфорт в ее присутствии. Развернулась и пошла наводить порядок на кухне.

— У твоей Катерины все хорошо? — вдруг поинтересовался Андриан.

— Да. Она приглашала нас в гости. Завтра, когда будем забирать малую, — бросила в ответ Виола, но он сделал вид, что не услышал. Реакции не было.

Виола завершила уборку и, умостившись на диване перед телевизором в квадратной прихожей, которая служила им залом, начала переключать каналы, выискивая что-то интересное.

Она редко имела возможность спокойно посмотреть кино. Ужасно любила мелодрамы за их близость театральному искусству и глубину чувств. Но, к сожалению, транслировались лишь одни триллеры и фантастика с традиционным мордобоем, когда лужи крови вытекали из продырявленных человеческих и совсем нечеловеческих тел. Она нашла канал «Культура» и погрузилась в старое черно-белое советское кино. Показывали «Девчат». Хороший, наивный фильм, где даже зловредная антигероиня выглядела неуклюжей добрячкой на фоне нынешних льстиво-хитрых соблазнительниц-убийц.

Виола не заметила, как быстро наступила ночь. Андриан все еще сидел за монитором. Рядом на столе стояла та же бутылка с кухни, но уже почти пустая. Она даже не помнила, когда он за ней ходил.

— Идешь спать? — поинтересовался он.

— Да, уже поздно.

— Я тоже сейчас приду.

Она знала, что означают эти слова. Была мужней женой, как говорила ей мать. Все было закономерно. Раз ему так нужно, следовательно, и ей тоже. Должна покориться, все нормально. Разве это важно, что ей это безразлично? Разве ее об этом спрашивают? Разве кого-то интересует, что ей это не нужно? Уставшая, огорченная…

Андриан приходит в их «женскую» спальню и ложится рядом под розовое одеяло. От него разит коньяком и какими-то духами.

— А хорошо вам здесь обеим спится, правда? Я уж и забыл там, на холодной твердой коже дивана, — говорит так, будто просто пришел сюда ночевать.

Она вся натягивается как струна, руки и ноги леденеют и не слушаются, душа сжимается в маленький бутон и вся дрожит, дрожит, настроившись против вторжения извне.

— Хороший фильм посмотрела? — Муж сухо целует ее в ложбинку между грудей, сжав их руками вместе.

— М-гу, — сомкнув веки, отвечает она тихонько.

Он одной рукой стягивает с нее тоненькие кружевные трусики. Проводит рукой по ноге и отводит ее в сторону.

— Ну, что ты как деревянная? — нетерпеливо спрашивает.

— Я… нет, я просто устала. — Она неохотно обвивает его худощавый торс руками.

Должна, потому что иначе будет ссора, возмущенное громыхание дверями и «немецкий язык»-молчанка целую неделю.

Это быстро заканчивается. Андриан тут же засыпает, натянув на себя одеяло. Она идет в ванную комнату. Смотрит в зеркало и не узнает в нем себя. Будто чужая, совсем незнакомая растрепанная чувиха… Кто она? Бледная кожа, уставший угасший взгляд. Полпервого ночи? Так и что?! Разве впервые так поздно она ложится спать, разве впервые уступает мужу невзирая на собственную волю? Разве она такая единственная? А что делать-то?!

Пар от мощной струи горячей воды клубится, поднимаясь, и оседает на холодную блестящую поверхность зеркала. Виола задумчиво рисует на нем завитки сердечек. «И чего ей недостает?» — словно спрашивает сама себя о той незнакомке за вспотевшим зазеркальем. «И что собой такого представляет?..» Вдруг у нее темнеет в глазах, кружится голова. Она хватается руками за кран и приседает на край ванны.

Мгновенно видит незнакомку рядом с Орысей, та ей что-то бормочет на кухне. Незнакомка, озабоченная приготовлением еды, что-то кидает в ответ ее доченьке, малая опечаленно выходит из кухни. В маленькой комнате рядом сидит за компьютером Андриан. На его лицо падает зеленая тень. На мониторе — покер. Рыська жалуется уже ему. Он отмахивается, даже не дослушав. Ребенок начинает плакать и опять идет к незнакомке.

У Виолы от отчаяния влажнеют ступни, холодеет сердце, шевелятся волосы на голове. Она начинает понимать, что видит себя. Видение тут же исчезает. В ужасе она прикрывает рот в безголосом крике. Придя в себя, становится под душ.

Какая-то нелепая фата-моргана: жуткая, пугливая, бездушная. Как и тогда, еще прошлой весной, когда развеялись все иллюзии.

 

Виола подхватила обе сумки, в которых были упакованы ее и Орысины вещи, и направилась с ребенком по узкой тропинке. От трассы вблизи села, где останавливалось маршрутное такси, змеилась меж трав тропа к Убыням. Там жила двоюродная сестра Виолиного отца, тетка Устина. И когда Виола ехала в село не на их собственной машине, то приходилось пять километров идти пешком. И часть пути проходила через лес. Тогда она и останавливалась на часок-другой у тетки.

Густое высокое разнотравье нежно целовало обнаженные ноги мечтательно улыбавшейся «цокотухи». Так Виолу называли в детстве. Она все время о чем-то болтала, изредка давая возможность взрослым вставить скупое слово в свой монолог. Так теперь и ее дочурка, шлепая позади, непрестанно жаловалась на колоски трав, которые били ей в лицо.

— Беги впереди, Орыся, — предложила мама, — и пригибай их.

— Хорошо, — согласилась девочка и весело запрыгала по высокой траве.

Жутко пекло. Слишком уж жарко для мая. Где-то вдалеке послышался раскат грома. Виола прислушалась.

— Стой, Орыся. Не спеши.

— Что случилось? — удивилась малышка.

— Ты только послушай. Присядь.

Рыська заинтересованно остановилась и упала на коленки.

— Пчела жужжит, — прошептала доченька.

— И мычит теленок. Так звучит село. Это его музыка, его тема, — подняв брови, игриво заметила Виола. — Давай чуть-чуть послушаем.

Размеренный и неторопливый ритм сельской жизни, как будто пьеска в темпе Мoderatо, навевала приятные воспоминания и легкую, светлую ностальгию по давно прошедшим детским годам.

— У села есть своя музыка?! — удивилась Орыся. — Это как?

— Очень просто! У всего есть своя музыка: и у города, и у села, и у горы, и у моря.

— И у леса тоже есть музыка! — вдруг воскликнула девочка, и аж щеки надула от своей неожиданной догадливости.

— Конечно! Если ты хоть миг помолчишь, то обязательно услышишь тихое пение деревьев.

И Виола поспешила в лесную чащу, сползавшую толстым одеялом с холма в поле.

— Мам, мам! Куда ты?! Подожди!

Но Виола, лишь поощряя, подмигивала, оборачивалась, но не умеряла ход. Потом поставила сумки и упала на благоухающий зеленый ковер, раскинув руки. Закрыла глаза…

Рыська, догнав ее, тоже с увлечением повторила этот трюк.

Здесь, на земле, в травяном лесу бурлила своя жизнь. Все непрестанно шуршало и жужжало. И еле слышно плескалась кристально чистая водица ручейка, который пересекал тропинку. Ветер игриво перебирал листья деревьев, будто струны на арфе.

В детстве Виоле было строго запрещено ходить сюда. Слишком далеко от ее родного Леска. И потому редкие походы к трассе казались тогда почти сказочным путешествием. Влекла своей магией прохлада источника, манил спускавшийся сюда с холма лес, который брал здесь свое начало.

— Мам, может, уже пойдем? — вдруг нависла над Виолой Орыся.

— Еще минуточку… послушаем, — попросила, нежась в приятных воспоминаниях. — Когда я была такой, как ты…

— Тебе тогда было пять лет… или три?

— Да, где-то так. Я очень любила тут гулять, — начала Виола. — Видишь вон то большое разветвленное дерево? Оно возвышается над другими. Это дуб. Так вот, в нем есть очень удобное дупло.

— Дупло?! А что такое «дупло»? — переспросила Орыся.

— А-а, — рассмеялась Виола, — лучше пойдем, я тебе покажу. О-о, кажется скоро будет дождь! — Вдалеке виднелась темная, густая туча.

И они продолжили свой путь — уже между деревьями, которые медленно окутывали своими объятиями тропинку. Понемногу начали исчезать звуки открытого пространства и стала проявляться глубокая тишина и покой лиственного леса.

Но вдруг раздался неподалеку гром. Вскрикнула испуганная Рыська. И тут же, как нападение после предупреждения, повалил густыми макаронами настоящий майский дождь.

— Ой, беги-беги, заинька моя, вглубь леса, — обеспокоилась Виола. — К самому-самому огромному дереву, которое только увидишь.

— Нет, я сама боюсь, — пропищала малышка. — Давай вдвоем!

— Да я же за тобой, глупенькая. Давай!

Рыська неохотно побежала, то и дело оглядываясь. И скоро на распутье, сразу за лесным холмом, будто вырос гигантский дуб с широким темным углублением в стволе. Он, как военачальник, стоял во главе армии из настоящего мохнатого леса, который начинался сразу за ним.

— Прячься, Орыся, внутрь, — скомандовала Виола и, догнав малую, затолкала ее в дупло. — Потому что вымокнешь как цыпленок.

— Я и так уже вся промокла, — заныла девочка.

— Ничего-ничего, потерпи немного. Сейчас я тебя переодену, — успокоила дочку. В сумке лежал ее полный гардероб на лето. — Майские грозы обильны, но непродолжительны.

В дупле было сухо и уютно. Дно и изгибы, на которых можно было разместиться, кто-то бережно выложил свежим сеном. «Совсем как когда-то», — улыбнулась воспоминаниям Виола. Сняла с Орыси насквозь мокрое платьице и одела вышиванку и джинсы. «Бабушка будет рада. Боготворит все родное, народное».

— Мам, мам! А это и есть «дубло»?

— Дупло, Орыня! Дуп-ло, — улыбнулась детской забывчивости.

— Мне нравится, — ответила дочурка, рассматривая дуб внутри. — Здесь можно классно играть. Это как домик. Только в лесу. Вот было бы здорово тут жи-и-ть!

Все развивается по спирали. Когда-то так же думала и Виола. Жизнь в детстве виделась ей увлекательнейшей историей с приключениями. Казалось, что она нерушима и будет длиться вечно. Вот только немножечко подрасти бы. Тогда она думала, что этой историей можно управлять самой. Как все просто, хотя и сложно, потому что эти взрослые — такие странные люди. Невыносимые со своими постоянными нравоучениями!

В действительности все эти непутевые советы психологов-психиатров казались Виоле чистой воды издевкой. Она, конечно, уважала свою подругу Катю и то, чем та занималась. По всему, Екатерина действительно умела помочь людям. Иначе не платили бы ей такие деньги! Но вот создание в мечтах своего будущего и визуализация всегда казались ей смешной, лишенной рациональности демагогией. Все это для романтиков и раздолбаев. Грош цена детским потерянным иллюзиям, была убеждена Виола. Она твердо знала, что без адского труда и стратегического плана воплощения своих мечтаний ничего не сделать, ничего не достичь и не реализовать. Каждая мечта и каждое желание нуждалось в определенном поступательном движении, так же, как процесс возведения самого обычного строения. Сначала замысел, потом рисунок, эскиз, впоследствии чертеж и расчеты, затем… А до завершения строительства еще ой как далеко. Да и на каждом этапе возникают какие-то непредсказуемые ситуации, которые корректируют первоначальный план. Порой даже изменяют его.

Виола всегда знала, что именно так нужно действовать во всем. Все укладывается в некую структуру. Любую задачу нужно структурировать, а затем вложить в ее решение, реализацию массу энергии, усилий, времени, средств. Начатое непременно необходимо довести до конца, не разочаровываться и не опускать руки, иначе так и будешь бросать все на полдороге, а «финальный аккорд» может быть совсем-совсем рядом. Она взяла себе на вооружение в качестве основных лозунгов слова российского экс-политика и просто успешной женщины Ирины Хакамады: «Бить нужно в одну точку» и «Со Вселенной можно договориться. Главное — оказаться интересным собеседником».

— Мам, я посплю немножко?! Хорошо?! — Голос дочки вторгся в ее рассуждения.

— Спи-спи, котенок. Ливень не стихает, — заметила женщина и вытянула из большой сумки яркое детское пончо.

Рыська неохотно продела голову в слишком узкую горловину и, будто зайчонок, примостила голову Виоле на колени.

«Как быстро бежит время!» — мелькнула мысль. Не успела повзрослеть, осознать пережитое, а уже свой малыш подрастает. И что ей дать? Чему ее научить, если сама не успела еще ничего толком понять? Для чего существует? Для чего поет? Почему не представляет без пения жизни? Почему, например, никогда не видела себя учительницей, как мама? Вопросов была бездна и ни единого ответа. Зачем вообще в этом мире живет человек, если мир и без него прекрасен, возможно, даже более гармоничен именно без него? Человек все переделывает, подстраивая под свои растущие потребности и желания. Он не умеет жить в согласии с природой, как весь животный мир. Избрав однажды технический прогресс как путь развития, человек с упрямством экскаватора переворачивает мир с ног на голову. А земля все терпит и терпит. Разве же нужно ей это никудышное, жадное существо? Виола все больше убеждалась, что человеку природа необходима — это точно, а природе человек — нет! Поэтому считала своей обязанностью развивать тот единственный, но яркий талант, который получила от Бога. Потому что только так могла оправдать свое существование, свою нужность этому миру.

По космическим параметрам, где все измеряется скоростью света, продолжительность человеческой жизни просто смешна и не достойна внимания. Это не вспышка звезды, даже не взрыв планеты, все в миллионы раз мимолетнее. Человек — это как будто недавно открытый, эфемерный бозон Хиггса, который своим неуловимым присутствием изменяет мир вокруг, его физическую массу. И вдруг в Виолину головку закралась крамольная мысль, что есть в этом присутствии что-то Божественное, ведь было написано, что человек «создан по образу и подобию»… И уж наверное не по внешнему образу, не по физическому подобию, а по возможностям и по внутренней силе. Ведь первым было слово, а следовательно — замысел. Ясно, что изучить этот процесс с помощью каких-либо измерительных приборов невозможно, равно как и определить вес человеческой жизни в астрономических параметрах. Только если человек сам не предоставит Богу что-либо существенное, соразмерное своему существованию. И сделать это возможно, лишь совершенствуясь и неуклонно идя все время вперед, пытаясь достичь наконец той наивысшей точки своего личного развития, когда реализованное изменяет важнейшее в восприятии окружающего, в восприятии самого себя. В осознании своего неделимого, могучего единства с миром уничтожалось ничтожество недоверия к человеческим возможностям.

Погрузившись в свои мысли, Виола совсем забыла о грозе. А та все не стихала, наоборот — становилась все сильнее. Дождь пробивался сквозь густую, но еще слишком слабую и нежную крону майского леса.

Рыська спала на высоком ложе из прошлогодних веток и сена. Виола достала из сумки резиновые сапожки и осторожно надела их дочери на ножки, укрыла дождевиком, который предусмотрительно купила накануне. Не спеша встала и выглянула из глубокого дупла.

Тропинку затапливало. Тонкие ручейки дождевой воды проделывали свой путь со стволов деревьев и кустов. Наполняясь каплями дождя, которые победно пробивали лиственную завесу крон, они сливались и становились сильнее, превращая еще полчаса назад сухую дорожку в глиняно-болотную, скользкую массу.

Утро превратилось в вечер — так потемнело. А приветливый весенний лес стал мрачной, страшной чащей. Нужно было срочно бежать домой. Минут десять, если поторопиться, через лес, потом через поле, затем километра полтора — и теткино село. Там они и переждут ливень. Или лучше переждать здесь? Виола сомневалась. В дубе, конечно, было уютно и сухо, дочь спала, и можно было бы пересидеть даже часик-другой. Но тогда Виола не успеет на вечерний концерт в органном зале. Она должна была петь «Кадиш» Бернстайна, и это обязывало, потому что был задействован еще и хор. Вот если бы Андриан согласился отвезти малую в село. Но у него оказались безотлагательные дела.

— Котенок, просыпайся! Надо идти. — Виола осторожно потрепала малышку по плечу. Ребенок не пошевелился. — Орыня, Орысеч-ка, вставай!

— М-гу. Уже идем? Дождь прекратился?

Виола накинула на голову и плечи джинсовый плащик дочки и вышла из дубового убежища.

— Еще нет, но на…

Последнее слово растворилось во вспышке молнии — она вонзилась в дуб, словно ядовитая змея в свою жертву, шарахнув где-то рядом еще и невероятным громовым раскатом. Виола потеряла дар речи: девочка не успела вылезти из дупла.

Дерево не воспламенилось только потому, что густой дождевой занавес, пожиравший мир даже здесь, в лесу, слизал языки пламени. Дуб лишь издал какой-то непонятный скрипучий звук, и вниз посыпались сухие тонкие веточки. Виола ринулась внутрь дупла, боясь даже подумать, что могло произойти с дочкой. Ее трясло, как в лихорадке, мысли клубились и путались.

— Орыся! — отчаянно крикнула она. — Орыся, ответь!

Ребенок лежал, прислонившись к входу, без признаков жизни. Ее глаза были закрыты, но одной рукой она цепко держалась за внутреннюю стенку дуба.

— Доча, доченька, очнись, не пугай меня! — умоляла Виола, и слезы стояли в ее глазах.

Она трясла дочь за плечи, судорожно целовала личико. Но реакции не было. К счастью, молния ее не коснулась. Рыська была невредима. Но ни на что не реагировала. Виола собрала всю свою волю в кулак, сосредоточилась и прощупала пульс на шее малышки. Ее пальцы ощутили нежный и слабый, но равномерный ритм детского сердечка.

Сразу отлегло от сердца. Виола попробовала поднять дочурку, но та по-прежнему за что-то держалась. И тут женщина заметила, что Орыська вовсе не держалась, просто ее мизинчик и безымянный палец застряли в расщелине древнего дуба, которая образовалась, по-видимому, во время удара молнии и была источником того странного звука. Виола ухватилась обеими руками за дерево, пытаясь расширить щель и освободить пальцы ребенка, но древесина не поддалась. Тогда она попыталась приспособить как рычаг сухую скрюченную ветку, что валялась под ногами. Но та сразу же треснула и сломалась.

Виолу объял ужас от беспомощности. Рыська продолжала спать, невзирая на все манипуляции с ее телом, и это волновало молодую мать сильнее всего. Перепуганная, она схватила свою сумку и судорожно начала в ней что-то искать. Найдя небольшую косметичку, достала из нее старую, еще с советских времен пилочку, которая неизвестно почему, но всегда там лежала, и вонзила ее в расщелину. Прокручивая пилочку, она осторожно тянула на себя детскую ручку и в конце концов освободила ее из плена. Рыська по-прежнему находилась в бессознательном состоянии. Очевидно, острая боль, когда ей защемило пальчики, спровоцировала потерю сознания.

Виола нервно начала рассматривать маленькую ручку. Открытой раны не было, но защемленные пальцы были вывернуты в неестественное положение — они стояли перпендикулярно к ладошке, отекли и покраснели. Виолу пронзил арктический холод. Ей больно и страшно было смотреть на изувеченную руку своего ребенка. Как с этим справиться, она не имела понятия.

В селе не было ни врача, ни даже медсестры. Да и что последняя могла бы сделать?!

В горле пересохло, сердце трепетало. Виола попробовала набрать номер Андриана, но связи не было. Гроза глушила все сигналы. Тогда она подхватила малую на руки, прикрыв ее головку капюшоном от пончо, и вышла в дождевую пелену. Идти на трассу ловить попутную машину было единственно правильной мыслью. Скользкая масса под ногами вынуждала делать осторожные и тяжелые шаги. Виола пыталась не думать в те минуты о состоянии дочки. Не впадать в отчаяние. Лишь молила Бога, чтобы на трассе были какие-то машины.

Дождь хлестал ей в лицо, заливая глаза. Она шла почти наугад, но дорогу знала, как свой двор. Тут мало что изменилось со времен ее детства. Лишь лес вокруг тропинки стал более густым. Самый страшный отрезок пути был впереди — открытое поле. Там негде спрятаться ни от дождя, ни от молнии. Виола дрожала от страха, однако упрямо шла вперед. Она не знала, что будет делать, когда Орыся придет в себя. Единственный выход — возвращаться во Львов и срочно ехать в больницу.

В кармане завибрировал телефон. Пришла эсэмэска, значит, возобновилась связь. Нужно срочно звонить Андриану. Пусть бы встретил их где-то поближе к городу. Рыська висела на Виоле, как детеныш в «кенгурушке», склонив ей головку на плечо.

Лес закончился. Казалось, начал стихать и ливень. На открытом пространстве было опасно, но другой дороги не было. Действительно, становилось светлее. Виола глянула на небо: тучи стали легче, молнии сверкали теперь далеко впереди. Гроза, как вооруженное войско, прокатилась по полю, склонив к земле высокий густой ржаной ковер. Тропинки почти не было видно.

Поваленные колосья кололи и больно резали холодные и мокрые ноги Виолы сквозь босоножки, но думать об этом было некогда. Нужно было двигаться быстро и одновременно осторожно — не дай бог споткнуться или упасть с ребенком на руках. Виола шепотом молилась.

Добравшись до дороги, она стала посреди автострады в ожидании первой машины. О том, что это опасно, она не думала. Сейчас самое главное — как можно быстрее добраться до больницы и вправить ребенку пальцы.

— Мам.

— Да, Орыня. — Виола аж вздрогнула.

— Мама, а почему мы под дождем? — Девочка удивленно оглянулась. — Мы стоим посреди дороги, мамочка!

— Да, доченька, — пыталась не выдать беспокойства Виола. — Мы должны вернуться в город. Ненадолго.

— А что произошло? Где моя Ярка?! — заволновалась Орыня, вспомнив о своей кукле.

— Ничего, мы ее потом заберем. Она осталась там, в старом дубе. Ты не волнуйся, твою Ярку никто не возьмет. — А в голове одна мысль: «Лишь бы не заметила и не испугалась!»

— Мама, ма-ма-а! — разрыдалась малышка, когда ненароком поднесла изуродованную ручонку к глазам. — Ма-а-а!

Виола взялась ее успокаивать, пытаясь не выдать собственного страха:

— Не плачь, дочура! Орыся! Ничего страшного, все будет хорошо. Сейчас нас посмотрит врач и… Я обещаю, все будет хорошо.

Но ребенок будто и не слышал ее слов. Дочка рыдала и трясла рукой. Глубокий испуг и недоумение, слезы, катившиеся градом, исказили милое детское личико настолько, что Виоле хотелось вопить от отчаяния и невозможности помочь своему ребенку.

В этот момент из-за поворота показался легковой автомобиль. Через секунду машина уже тормозила около женщины с ребенком на руках.

— Добрый день, нам нужно срочно во Львов. Пожалуйста! — проговорила скороговоркой Виола, садясь на заднее сиденье. — В детскую больницу!

— Ух, дык ведь я-то в город не еду! — ответил водитель, однако поехал в нужном направлении. — Я до Ярычева только. Но там есть больница, пани. И мы все туды ходим — и малый, и старый. Там добрые лекари, пани. А че?

Рыська не прекращала рыдать.

— Хорошо, тогда довезите хотя бы до Ярычева, а там нас муж подхватит, — громко сказала Виола и набрала номер Андриана. Связь уже появилась. — Алло, Адь, Рыська, вероятно, сломала пальцы. Нам нужно во Львов срочно! Где ты?

— Как? Как такое произошло?! — возмутился муж.

— Но это долго рассказывать. Малая перепугана, плачет. Подъезжай за нами в Ярычев. Мы там будем через…

— Минут через пятнадцать, — подсказал владелец машины.

— У меня очень важный разговор. Заплати денег, сколько нужно, и пусть вас отвезут, — дал указание Андриан, услышав голос водителя.

— Но этот пан не может, Андриан! — объяснила Виола.

— Я тоже сейчас не могу. Дай ему денег! — воскликнул муж недовольно. — Я подъеду позже, скажешь куда.

Виоле нечего было больше сказать. Она отключилась. Опечаленно уставилась вдаль. «Я сейчас не могу. Я тоже не могу», — отдавало в сознании.

— Пани, — осторожно заговорил седовласый водитель, который слышал весь этот диалог. — Я же говорю, у нас там добрые лекари. У меня мальчишка прошлым летом руку перебил, а сегодня — как новая. Не волнуйся, пани. Чего мужа даром из такой-то дали гнать. Все будет хорошо!