Одно дыхание на двоих Никалео Ника

 

Весна пробудила природу и вместе с ней новые надежды. Виола упорно репетировала, готовясь к самому известному на постсоветском пространстве конкурсу вокалистов имени Глинки. Стать дипломантом было чрезвычайно престижно. Это открывало новые, более широкие горизонты для ее карьеры.

Однако Виола стала другой. Уже не было той искренней хохотушки. Что-то в ней очень сильно изменилось. Мир больше не казался таким чудесным и благосклонным к ней.

Утро того дня пронзило холодом ее тело, будто разрезало скрипичными струнами на тоненькие ломтики. Воскресная литургия в церкви, куда она ходила с дочкой, привносила в ее душевный мир гармонию. Пусть ненадолго, но это было ей необходимо. Пасха — Святое Воскресение Господне вселяло веру, и немного радостнее становилась жизнь. Вдвоем с дочуркой они пели псалмы. Девочка обожала воскресные походы в церковь, где царила атмосфера умиротворенности и одновременно возвышенности над всем мирским. Орыся устремлялась вперед, поближе к алтарю и другим детям, которые там всегда вертелись. Они ревниво разглядывали обновки друг на дружке и, возвращаясь к родителям в толпе, смотрели огромными умоляющими глазами и просили о таком же платье, или туфельках, или любой другой понравившейся им вещице. Взрослые снисходительно качали головами, непрестанно шикая на детишек, чтобы те не мешали священным песнопениям.

Виолино сопрано, металлически звонкое и одновременно теплое, заметно выделялось в церковном хоре, в котором пели и прихожане. Хотя она и пыталась петь тише, но поставленный голос не так-то и легко скрыть в поющем коллективе. Иногда такое случается, когда слушаешь на концерте хор, из которого непременно кто-то выделяется. Не потому, что выскочка, не потому, что дирижер не сумел добиться согласованного звучания, а потому, что это — солист. И он или самородок, или уже перерос рамки хора и может начать сольную карьеру.

Прихожане каждый раз оборачивались, ища глазами обладательницу такого дива. Виола не замечала этого повышенного интереса. Все мирское, как и надлежало, оставляла за стенами храма. Молилась от души и пела самозабвенно. Для Господа, не для людей. Потому что голос этот был у нее от Него, и Ему она посвящала свое искреннее исполнение. Делала так только по очень большим праздникам. Вынуждена была беречь Его дар, потому что только благодаря ему могла выжить в этом мире.

Ее голос заставлял тихо позванивать оконные витражи и вторить где-то там, высоко, под расписанным фресками сводом. Священнослужители торжественно совершали Пасхальную литургию. Благостная праздничная атмосфера окутала прихожан. «Христос воскресе!» Виола трижды радостно ответила: «Воистину воскрес!» И вместе с дочуркой понесла домой празднично убранную, освященную корзинку с пасхой, яйцами, колбаской, непременным маслицем и творогом, щепоткой соли и очищенными кореньями хрена.

— Мам, а что важнее на Пасху: яйцо или испеченная бабка? — вдруг спросила Орыня, накрывая корзинку вышитой салфеточкой.

— Ну, конечно же, сама Пасха. Ведь праздник-то пасхальный! — улыбнувшись, ответила Виола.

— А зачем тогда яйца? И почему на всех открытках изображены крашенки или писанки? — не отставал ребенок.

— Яйцо — это символ новой, зарождающейся жизни, дочь, — объясняла молодая мама. — После зимней спячки пробуждается вся природа, звери, которые засыпают…

— Мишка-топтыжка тоже… — продемонстрировала свои знания сказок малышка.

— Конечно, и он. Прилетают перелетные птицы, расцветают цветы и распускаются деревья. И все это изображено на расписных яйцах. Тут каждый символ имеет свое значение.

Виола остановилась. Поставила корзинку на тротуар и, присев, вынула из нее одну писанку, которую они вместе с Рыськой расписали на мастер-классе неделю назад.

— Смотри, — обратила внимание ребенка, взяв за руку и водя пальчиком по яйцу. — Вот мы с тобой изобразили тут дерево мира. Оно означает жизнь от ее начала, то есть от рождения, и до конца — когда мы возвращаемся к Богу. С этим деревом связано много сказок и легенд… Одна из них гласит, что это священное дерево раньше росло возле священного источника. И на дереве сидел царь всех птиц Сенмувр, который рассыпал семена этого дерева по всему миру, надеясь, что они взойдут. Но все было зря — семена погибали. А другая птица относила эти семена к источнику, из которого пила звезда, осыпавшая землю дождями. И с дождями семена опять возвращались в землю, из которой произрастали. Так родилась жизнь. А семена ведь тоже похожи формой на яйцо, ведь так?

— Да! Но не очень, — засомневалась девочка. — Расскажи мне еще хотя бы одну такую сказку! — попросила Рыська.

— Хорошо! Только вечером, перед сном. Ведь нас дома ждет папа, и мы должны ехать к бабушке. Сегодня большой семейный праздник, так что давай-ка мы с тобой поспешим!

— Ну, ладно! А то баба Ксеня, наверное, совсем проголодалась, — с серьезным выражением лица заметила Орыся.

И они поспешили к машине. Андриан уже заждался во дворе их дома.

Его мать жила на окраине города в небольшой двухкомнатной хрущевке. Скромную обстановку в квартире баба Ксеня стремилась скрасить украинской вышивкой — она была повсюду. Иконы обрамляли рушники, вышитые красными и черными нитками. Скатерть на столе и подушки на диване радовали глаз искусной ручной работой. Всего этого тут было в избытке.

— Христос воскрес! Христос воскрес! Христос воскрес! — трижды по-праздничному обычаю громко поздоровалась Орыся, обнимая бабушку.

— Воистину воскрес, моя хорошая! — отвечала та, целуя девочку в кудряшки. — Заходите, мои дорогие, скорей. Будем завтракать!

Сняв верхнюю одежду, они сели за стол, уже накрытый на праздничной скатерти, вышитой гладью. Баба Ксеня добавила только еду, которая была освящена в церкви. Одно яйцо разрезала на пять частей. Положила в каждую тарелку по кусочку и добавила всего понемногу: колбаски, буженинки, кулича, маслица, творожной пасхи. А в старые хрустальные фужеры для шампанского налила святой воды.

— Помолимся, дети мои! — И тихо, под нос забормотала молитву.

Все поступили так же.

— А брата не будет? — спросил Андриан мать, помолившись.

— О, нет-нет, — с сожалением ответила та. — Он со своими поехал к Оленькиным родственникам в Коломыю.

Оля, невестка бабы Ксени, родом была из Ивано-Франковской области. Не слишком чествовала свекровь, часто с ней ссорилась и, естественно, старалась как можно реже видеться. Поэтому по большим праздникам традиционно уезжала на родину.

Трапеза продолжалась недолго. Немного погодя заговорили о новостях у Андриановых родственников, к которым его мама часто ходила в гости, поскольку давно уже жила одна, овдовев. Потом перекинулись парой слов о том о сем, то есть ни о чем. Виола справилась о ее здоровье и, получив удовлетворительный ответ, уже хотела было собираться домой, но тут оказалось, что уставший от раннего пробуждения ребенок уснул в соседней комнате. Пришлось задержаться. Баба Ксеня в который раз вынула из старого, довоенного, наверное, еще маминого, комода пачку ветхих фотографий. И, усевшись рядом с Виолой, предалась мучительным воспоминаниям о тяжелой судьбе ее родителей, других родственников и ее самой.

Свекровь всю жизнь проработала кладовщицей на кондитерской фабрике, заработав себе, кроме хорошей пенсии, сахарный диабет. Казалось бы, могла в те времена неплохо устроиться, но, сетуя на мужнино упрямство и нерасторопность, не смогла ничегошеньки приобрести в дом, кроме хрусталя. В те неоднозначные советские времена, когда иметь больше других считалось зазорным, покойный отец Андриана постоянно журил жену за ее «ненасытность» и «неблагоразумие». И сладкая жизнь оказалась с привкусом горечи, когда тайком от мужа собранные на книжке немалые сбережения Оксаны Тарасовны превратились в простые математические знаки после экономической реформы 1991 года.

— Да… Вот я и говорю сыновьям, что сегодня надо жить. А не так, как их отец. Все прошло зря, все даром… — И она сокрушенно качала головой. — Всю жизнь мне испортил… Земля ему пухом.

Виола грустно призадумалась…

Вечером они с Андрианом поспешно собирались в кофейню-шоколадницу, где по случаю Пасхального праздника намеревались провести время со старыми друзьями. Осторожно поинтересовалась у мужа, кто придет. Получила ответ, что будут не все: кто-то уехал к родным, кто-то отдохнуть на несколько дней в Карпаты…

Да Виола, казалось, особенно и не беспокоилась. Минуло достаточно времени, которое, как известно, лечит. Но вылечивает ли? Она думала, что переболела. Все помнила, но больше не вздрагивала при мысли о нем, не суетилась без толку, не ловила себя на том, что зарделись щеки либо идет кругом голова… Но не исчезло одно, наверное, самое главное, чему она старалась не придавать значения, — не исчезло болезненное чувство при воспоминании о нем, не прошло ощущение, что в самом зародыше было убито что-то исключительно важное, весомое.

Компания была, как всегда, веселая, задорная. Шутили без устали. Эти люди умели работать, а потому и развлекаться умели.

— Ну, так мы послезавтра все идем на твою коронную «Мадам Баттерфляй»? — между прочим поинтересовалась Елена, жена коллеги Виктора по работе.

— Конечно, мы всех приглашаем, присоединяйтесь, — ответил Андриан.

— Приходите. Это одна из моих любимейших партий, — улыбнулась Виола. — К тому же у нас новые костюмы и реквизит. Я восхищаюсь восточной сдержанностью и элегантностью. Будет невероятно красиво.

— Когда ты поешь, всегда красиво, — подхватила подруга Лина.

— А вот и Виктор с Татьяной! Вы же говорили, что не придете?!

— Ну, ничего себе! Так нам уйти, что ли? Или вы все же позволите съесть кусочек воздушного тирамису? — пошутил Виктор.

Все тело Виолы неожиданно охватила ноющая боль. Голова налилась свинцовой тяжестью. До ее ушей доносились лишь отдельные обрывки фраз и смеха. Мысли путались, движения стали медленными и неловкими. Виола чуть не разбила чашечку с кофе. Она не смела поднять на него глаз. И только краем глаза видела, что он не отрываясь смотрит на нее. К счастью, телефонный звонок заставил ее выйти из помещения, где было слишком громко и невыносимо душно, как ей казалось.

Звонила подруга из другого города. Виола пыталась абстрагироваться, обмениваясь последними новостями. Но вдруг заметила, что к ней приближается Виктор. У нее затрепетало сердце, замерла душа. Непонятное волнение вцепилось когтями в грудь, больно сдавило горло.

В тихом уголке, где она стояла, их никто не мог видеть.

— Я тебе перезвоню, дорогая, — с усилием вымолвила Виола и отняла мобилку от уха.

Он перехватил ее дрожащую руку. Вложив ее в свою горячую ладонь и, не отрывая взгляда, сказал:

— Виола, нам нужно поговорить.

Всегда смотрел на нее, как на богиню. Только теперь она это поняла.

— Да… Ты прав, — выдохнула она, уронив от неуместной стыдливости голову.

И оказалась в его пылких объятиях. Их будто пронзило молнией, соединив навсегда. В то же мгновение оба поняли, что за все, что произойдет дальше, они должны будут заплатить. Потому что за все, выходящее за грань обыденного, в жизни нужно расплачиваться. И они отправились навстречу своей судьбе…

— Давай не здесь. И не сейчас, — сказал тягостно, будто жалея, что это не может произойти мгновенно. — Я тебе позвоню послезавтра.

— Когда? Во вторник?! — не надеялась на такое стремительное развитие событий. — Но у меня вечером спектакль. Я не смогу.

— Ах, да! Совсем забыл. Тогда послепослезавтра! — сказал Виктор твердо.

— Я перенесу занятие с преподавательницей на четыре, — сориентировала его во времени. — А теперь иди!

Виола с усилием освободилась из его крепких объятий. Сделала это неохотно — чувствовала себя рядом с ним как в детстве, когда взрослая жизнь кажется такой привлекательной. Когда фантики из-под жвачек и конфет играют роль настоящих денег, а черешни на ушах воспринимаются как истинные драгоценности. Виола нежно подтолкнула Виктора в направлении зала, где сидела их компания. И вздохнула. Ее угнетала мысль, что кто-нибудь может что-то заподозрить и потом подкалывать, как это обычно бывало в их компании.

Спустя несколько минут она вернулась к столу. Но ее мысли витали только вокруг него, больше никого она не видела и не слышала.

 

С самого утра Виола молчит. Бережет голос. Сегодня у нее спектакль. Общается шепотом. Орысе это очень нравится, она просто в восторге! Привыкла, чуть ли не с пеленок, что иногда мама играет в молчанку. Малая и сама шепчет, и каждый раз, когда к ним громко обращается Андриан, с детской непосредственностью подносит указательный пальчик к сомкнутым губам. Со стороны это похоже на игру. У Виолы нескрываемо счастливый вид. Она улыбается — и дочурка тоже улыбается. Это невероятно, но частица шутливого настроения передается и мужу. Он даже соглашается погулять с дочкой после обеда.

В церкви Виола тоже не раскрывает рта. Истово молится за успешное исполнение партии и благодарит за все, что Бог дал. В душе торжественное волнение от предстоящей встречи с Виктором. От одной мысли о ней становится и страшно, и томно. Ожидает ее, словно измученный жарой путник, который мечтает об оазисе, чтобы утолить жажду, отдохнуть и набраться сил для дальнейшего пути. Но энергии в Виоле столько, что, кажется, она может раскрутить земной шар до скорости света. Выплеснет все это сегодня вечером. Будет неповторимой Чио-Чио-сан. Прежде всего, для него. И для остальных, естественно, тоже.

 

В три она пришла к Медее Феликсовне. Ее преподавательница жила у густого Стрийского парка, на улице Франко. В старом, еще австрийском, доме с деревянной лестницей, украшенной ажурными коваными перилами. С высокими, в четыре метра потолками с настоящей гипсовой лепниной, а не современной имитацией из пенопласта. В каждой комнате блестела позолотой старинная печь в углу. Даже поврежденный войной кафель был не в состоянии обезобразить ее величественный вид. Ансамбль довершала массивная, торжественная мебель в стиле ампир и настоящий австрийский Petrof с подсвечниками. Рояль гордо занимал центральное место посреди комнаты, между двумя финиковыми пальмами. Как король со своими пажами.

— Виола, у тебя сегодня ошеломляющий вид! — сразу замечает преподавательница, приятно удивляясь.

— Благодарю, Медея Феликсовна, — отвечает тихо, едва раскрыв рот. — Чувствую, что в моих силах исполнить партию как никогда!

— Не спрашиваю о причине такого подъема. Молчи, береги голос для распевки. Советую лишь чаще обращаться к этому чудодейственному средству.

Виола широко улыбается.

— Я вам обещаю, — говорит, четко артикулируя.

— Ну, тогда начнем. Слегка, еле-еле, не нагружая связки.

Ее голос ведет себя как живое существо: сначала он будто сладко потягивается, задевая какой-то хрип и сип в горле. Потом уже увереннее поднимается на прозрачные, но стойкие обертоны и наконец раскатывается звонким эхом по австрийскому дому. Дрожат оконные стекла в старых деревянных рамах, оригинальные витражи как будто оживают.

— Спокойнее, не перегружайся. Очень хорошо звучишь, — сдерживает ее Медея.

Виолу лихорадит от волнения.

Медея, слушая ее пение, вспомнила давний диалог между ними. Это было после одного из конкурсов, на котором Виолу просто нагло зарубили.

— Что поделаешь, дитя мое?! Всюду нужен свой катализатор. Если ты не чья-то протеже, никто так и не услышит твоего голоса. Пусть ты и втрое талантливее самой Монсеррат Кабалье. Это там, на Западе, по стечению обстоятельств обычная вокалистка смогла стать звездой оперной сцены, а у нас… Такая страна и такое время…

Как тогда Феликсовна возмущалась! Почему у нас не проводят первые туры конкурсов, как в Европе для пианистов, за опущенным занавесом? Чтобы жюри не знало, кто исполнитель, и было объективным.

— Это все неважно, — отрицала ее ученица. — Должна же я победить! Когда-то непременно стану победительницей! — утверждала с ледяной уверенностью в голосе. — Очевидно, Господь считает, что я еще не готова к успеху.

Да, успех надо уметь принять достойно. Но мало его добиться, главное — удержать. А это намного труднее.

Вечером зал оперы, как всегда, до отказа заполняется почитателями высокого искусства. Новейшее табло над сценой, где бежит строка с переводом партий певцов, надоедливо мигает, отвлекая внимание. Кто-то шуршит программкой, кто-то театрально громко смеется, какие-то непутевые юные иностранцы попивают пивко в партере и никак не возьмут в толк, чего же от них требуют билетерши. Наконец кто-то на английском объясняет бедолагам, что такое поведение непристойно в храме искусств.

Увы, им не понять, что опера — это таинство. Искусство сопереживания и предчувствия, телепатическое осознание действа через музыку и зрелище. Все земное и будничное остается по ту сторону огромных дверей оперного храма. В нем душа поднимается к неизведанным высотам, витает там, обогащается и совершенствуется, наполняясь музыкой. Не тайна, что, слушая божественные мелодии ее лучших образцов, больные быстрее выздоравливают, а еще не рожденные дети успокаиваются в материнском лоне. Классика очищает, умиротворяет, преображает души, возвышает человека до чего-то непостижимого, сакраментального.

Виола перевоплощается в покорную восточную красавицу. Становится тенью сценической мадам Баттерфляй. Наивная, верная, непритязательная и очень искренняя семнадцатилетняя японская девушка — отражение самой Виолы. Она не играет — она живет этой ролью. Светится от счастья, купается в музыке и действии. Она будто дышит голосом. И наполняет им, этим волшебным эфиром, весь зал. «Да услышит глухой, да увидит слепой».

Ее голос разливается весенним половодьем, проникает в каждую щель и духом витает оперным. Чудесное сочетание металла и бархатной глубины! От ее голоса по телу бегут мурашки. Он змеится под кожей, сначала холодит и смущает, а потом возбуждает и томит, нежно ласкает душу и одновременно пронимает насквозь. От этого магического, невидимого перевоплощения на глаза наворачиваются слезы. Хочется умереть за все грехи и родиться заново.

Со сцены реакция зала видна плохо. Певцы будто стоят перед разинутой черной пастью. Разве что солист выйдет на самый край сцены. Потому каждый исполнитель прислушивается к собственным ощущениям и эмоциям слушателей.

На спектаклях с Виолиным участием всегда много публики. В первом ряду неизменно сидит и сам директор оперы. Была она примой от природы. И это видела чуткая и проницательная публика. Искренне одаривала ее аплодисментами, криками «Браво!» и «Бис!», заваливала сцену букетами.

В конце спектакля Виола, по просьбе зала, во второй раз исполняет арию мадам Баттерфляй. Делает это с глубоким удовлетворением, на выстланной цветами сцене, которые через оркестровую яму бросали восторженные почитатели ее таланта.

— Неплохо, — язвительно заметит за кулисами Анна, солистка из второго состава. — В прошлом сезоне у меня тоже были такие овации.

— Отлично! — улыбнется ей в ответ Виола и с иронией скользнет взглядом по ее необъятной фигуре.

Беспалько по-прежнему считает ее главной конкуренткой и помехой в собственной карьере, а Виола старается не обращать внимания на козни соперницы. Методы завистниц не для нее. У каждого свой путь к успеху.

С огромной охапкой собранных букетов входит в гримерку и теряется от неожиданности: все помещение заполнено корзинами с кроваво-красными розами.

— Это от кого? — недовольно и грозно спрашивает Андриан, который вдруг появляется у нее за спиной.

— Не знаю. Какая разница?! — отвечает почти безразлично.

— Как это не знаешь?!

— Какой-то увлеченный владелец розария.

Знает. Ей хочется прыгать от радости. Едва сдерживает в себе этот порыв, переодевается. Тотчас же в помещение, наполненное весенними ароматами, вваливаются с искренними дифирамбами друзья. Входят главный дирижер и директор театра, за ними Медея.

— Роза среди роз, вы были на та-а-кой высоте! Поздравляю вас, — в поклоне целует руку директор.

— Прима, просто прима! — старый седой дирижер по-отечески обнимает ее.

Все восторженно выкрикивают и приветствуют, и опять засыпают цветами.

Медея Феликсовна приседает на одно из кресел рядом с Виолой, терпеливо ожидая своей очереди.

Виола, поняв, что это надолго, просит всех выйти, чтобы дать ей возможность переговорить со своим педагогом и переодеться.

— Послушай, Виола, девочка моя, — сразу начинает Медея, как только закрываются двери. — Я поняла, что у тебя в жизни намечаются какие-то перемены. Ты мне не говорила об этом, но догадаться не трудно. Так вот, хочу тебя предостеречь от тебя же самой. Боюсь, чтобы ты не наделала моих ошибок.

— Я все решила, Медея Феликсовна. И этот разговор уже ничего не изменит, — убедительно, спокойно отвечает Виола.

— Знаю. Только, когда ты отваживаешься сделать трудный шаг и твои надежды не сбываются, планы не осуществляются, приходит глубокое разочарование, отчаяние. Ты замыкаешься в себе и не хочешь двигаться дальше. В тебе пропадает воля к жизни, к новым смелым шагам.

— Этого не будет, Медея Феликсовна, — отвечает Виола, уверенная в себе и в своих жизненных обстоятельствах.

— Дай Бог, чтобы случилось все так, как ты задумала. Но запомни одно, что я поняла слишком поздно. Лучше попробовать и пожалеть, чем никогда не пробовать. — Педагог говорила медленно, чеканя каждое слово. — Жизнь — движение, и, чтобы чего-то добиться, нужно этого добиваться. Джек-поты выпадают редко. Да и цена их невысока, а продолжительность успеха и того меньше.

— Почему вы об этом говорите сегодня? — интересуется сдержанно ученица.

— Во-первых, у меня практически нет замечаний к твоему исполнению. Ты продемонстрировала не только весь свой вокальный потенциал, но и свой изысканный артистизм. А во-вторых, не знаю, но я что-то предчувствую… И эти невероятные розы, — она обводит взглядом цветы. — Не хочу тебя расспрашивать. Просто люблю тебя, как дочь родную. И хочу тебе сознаться: я не пропустила бы ни одного из тех трех шансов, что выпали мне в жизни, если бы могла начать ее заново.

Больше Медея не сказала ни слова. Вышла из гримерки. Виола только и успела заметить, как ее глаза вспыхнули каким-то незнакомым до сих пор блеском.

Премьерный вечер закончился триумфальным ужином в ресторане гостиницы «Опера», напротив театра. Друзья, сотрудники и незнакомый импозантный итальянец, около которого все время вился директор, — все были приглашены на банкет.

— Пани Виола, — обратился директор театра к взволнованной виновнице торжества. — Позволь тебя представить известному импрессарио и дирижеру Миланской оперы Тонино Веронези. Он просто очарован твоим голосом и талантом.

Виола благодарно улыбнулась и подала гостю руку.

— Grazie, Signore, — сказала по-итальянски.

— Era da molto tempo che non sentivo un’esibizione cosi sentita e ispirata. Per non dire poi della Sua voce. Lei e un’altra «Salomea». Ho una proposta molto interessante per Lei[10].

— Si, signor Veronese. La ascolto attentamente[11], — ее сердце учащенно забилось.

— Vorrei discutere con lei del suo tour estivo. E in seguito, se си metteremo d’accordo il contratto con La Scala[12].

— Ecco, il Direttore dell’orchestra, che si affretta verso di noi, — сразу засуетился директор театра. — Non siamo pronti а lasciar andare cosi subito la nostra primadonna[13].

— Solo con Suo permesso, Signor Direttore[14], — улыбнулся итальянец, понимая, о чем идет речь.

Виола замерла. Совершенно нереальная ситуация. Ей казалось, что она бредит. Что это — сон или виртуальная реальность? И тут вспомнила слова подруги Екатерины: «Позитив привлекает позитив. Успех притягивает успех. Главное, не дать всему этому ускользнуть из рук». Не даст, теперь уже точно не даст! Завтра же встретится с ним.

 

Виктор уже полчаса ожидает Виолу под окнами консерватории. Ей не удалось уговорить преподавательницу отменить занятие, но они закончили его немного раньше.

— Так я уже могу идти?! — с дрожью в голосе и нетерпеливым томлением во всем теле переспрашивает она, зараженная вирусом любви.

Сквозь окно, с потеками от снега и дождя, виден его джип. Сердце Виолы гудит в груди, как гонг, и доводит почти до состояния безумия. Ее морозит, словно в сорокаградусной лихорадке.

— Не заболела ли ты часом, девочка моя? — резко вскидывает брови Медея Феликсовна. — Пела неуклюже, увальнем. Ни одного приличного пьяно я так и не услышала сегодня. И вид у тебя какой-то болезненный: кожа бледная как полотно, на щеках нездоровый румянец и глаза блестят, будто стеклянные. Давай-давай домой, и лучше возьми такси!

Виола легко сбегает по мраморным ступеням своей альма-матер, на ходу надевая пальто. Она сходит с ума от одной мысли, что он может не дождаться ее прихода. Не воспримет ли он ее отсутствие за обычный приступ малодушия или прежнюю боязнь перемен в жизни?

Но Виктор и не думает двинуться с места. Он упрямо ожидает свою роковую женщину и знает, что будет стоять здесь до тех пор, пока она в конце концов не появится: до вечера, до ночи, до следующего дня или недели. Как бы там ни было, а теперь он ее уже ни за что не отпустит. Потому что таких, как она, действительно больше нет. Такие приходят лишь во сне.

Она — само совершенство! И он нисколечко ее не идеализирует. Додумывает, но только то, чего не знает. Надеется сегодня узнать. Если она позволит, если она захочет. Он не будет настаивать в любом случае. Как там, у Хорхе Борхеса: «Та, что обещает чудо, наделена правом диктовать условия». Кажется, так!

Перед старинными тяжелыми дубовыми дверями Виола останавливается. Вынимает из сумочки зеркальце, помаду. Приглаживает непослушные вьющиеся волосы, подкрашивает губы. Переводит дыхание, расправляет плечи, глубоко выдыхает и тянет медную ручку дверей на себя. Какой-то студент, опережая ее, помогает ей выйти и провожает восторженным взглядом. Виола улыбается.

Она плывет над мостовой к его авто. Виктор, едва увидев ее пышную голову, сразу же выходит из машины. Смотрит на нее таким теплым, счастливым взглядом, что она краснеет: все его эмоции читаются на ее лице.

В воздухе повисает тишина: мгновенно умолкает автосигнализация, гул городского транспорта, цоканье дамских каблучков по асфальту. Время останавливается. Даже на расстоянии он и она чувствуют себя единым целым: как цветок и стебель, как океан и капля, как цветущий яблоневый сад и летающие в нем шмели.

— Как долго я тебя ждал! — произносит он, горячо обняв ее и осмелившись поцеловать лишь в висок.

Виола тушуется. Ей кажется, что он тут же почувствует, как в ее груди трепещет сердце, а в голове гудят все те же шмели.

— Всего полчаса. Прости, — стыдливо улыбается.

Виктор улыбается в ответ и открывает перед ней дверцу машины. Он остро чувствует, что ожидал ее целую вечность, всю свою жизнь. Знает, что она понимает его без объяснений. Как это хорошо, когда тебя понимают без слов!

 

Некоторое время они едут молча. Никто не осмеливается прервать глубокую тишину несказанного в их душах. Наконец темперамент Виолы помогает преодолеть неловкость, и она почти поет, хитро улыбаясь:

— А почему вчера тебя не было на спектакле?

— Прости, но я не смог бы там спокойно усидеть. Мне казалось, что ты поймешь это.

— Понимаю, — говорит она, удовлетворенная его ответом. — И твое вчерашнее извинение мне очень понравилось.

— Я только на это и рассчитывал, — заигрывая, смотрит искоса.

— Так, значит, сейчас ты везешь меня на край света?

— Нет. В виртуальную реальность, — отшучивается Виктор.

Виола улыбается и выключает свой мобильный. Зачем ей отголоски реальности?!

— Когда ты улыбаешься, твои глаза превращаются в два полумесяца, — замечает он, бросив взгляд на нее. — Тебе раньше этого никто не говорил?

— Это смешно, да? — удивленно произносит она.

— Ну что ты! Это так по-детски мило, — говорит с восхищением. — Как мультфильм из детства.

— А у тебя брови, как у Брежнева!

Оба громко смеются.

Они приезжают в уютное местечко за городом. Раньше Виоле не приходилось бывать здесь. Замечательная украинская кухня и бокал вина немного успокаивают и расслабляют. Они шутят, посмеиваясь над своими недомолвками, которые понятны только им двоим. Персонал ресторана переглядывается, на расстоянии чувствуя вокруг них наэлектризованное едва сдерживаемой страстью пространство.

— Теперь ты веришь в серьезность моих намерений? — спрашивает он с уверенным и счастливым выражением лица.

— Теперь я поняла себя, — отвечает она. — Тот ледниковый период, пока я не видела тебя, был для меня… самым тяжелым испытанием за всю мою жизнь. Почему ты не нашел меня раньше? Почему заставил так страдать?

Виктор смотрит на нее своими лазурными глазами и почти физически ощущает боль от каждого сказанного ею слова. Он отлично понимает, о чем она говорит.

— Тебе нужно было время на раздумья.

Виола удивленно смотрит на него и смущается. Он, наверное, единственный человек в мире, кто умеет читать ее мысли и, кажется, знает ее лучше нее самой.

— А тебе? — парирует в ответ.

— Мне? Мне тоже, — отвечает многозначительно и наливает еще вина в бокал.

Он всегда знает, как правильно сказать, поступить. Он такой предусмотрительный и уверенный во всем, что бы ни делал. И буквально читает ее, как книгу. «Будешь читать долго, всегда!» — думает про себя Виола, но до сих пор побаивается его. Даже не столько его, сколько боится ошибиться в нем. Опасается, что он окажется не тем, за кого она его принимает.

— Не бойся! — Он будто чувствует ее смятение. — Я не телепат. Но вижу, что творится в твоей голове.

Виола улыбается.

— Видишь! Но я предупреждаю, что буду упираться.

— Я ни секунды не сомневаюсь в этом. Именно такой ты мне и нравишься!

Им легко и весело вдвоем, невзирая ни на что. Чего они только не передумали за эту длинную холодную зиму, каждый наедине со своей совестью!

В ресторане появляется компания развязных юнцов. Обоим становится неуютно. Виктор предлагает, чтобы им подали десерт в верхнем вип-зале мотеля. Виола сразу соглашается.

Они поднимаются по ступенькам на второй этаж. Полная неожиданность для нее: столик сервирован в отдельном кабинете для двоих. Небольшая уютная охотничья комната с удобной мебелью, покрытой медвежьими и овечьими шкурами. На стенах, как водится, чучела диких животных. Виола старательно пытается произвести впечатление, что с интересом рассматривает разинутую пасть бурого косолапого. Она и в самом деле никогда раньше не видела его так близко.

Виктор держит в одной руке большую гроздь винограда, а другой наливает вино в бокалы, не сводя глаз с Виолы. Вдруг, приблизившись вплотную, он обнимает ее и страстно шепчет:

— Как невероятно я тебя люблю!

У нее перехватывает дыхание. С ней ли это происходит? Она закрывает глаза от неверия в свое счастье, такое физически ощутимое. Оно спускается горячим теплом с ее губ на грудь. Громкие удары сердца множат его, и тепло проникает во все клеточки тела, стремительно погружая ее в состояние неги, сладкого, шального безумия.

Виола пьет этот напиток любви, отдавая ему всю себя. Ощущая все богатство палитры и глубину небесной благодати, которая окутывает ее. «Сколько весит небо?» — всплывают в ее сознании где-то услышанные слова. — «Семь твоих поцелуев». Лишь теперь поняла она глубину этих слов. Летит на крыльях любви. Видит облака, цветущие сады и извилистые реки, чувствует аромат скошенной травы и воздуха после грозы. Каким медовым может быть поцелуй мужчины, которого безумно любишь!.. И терпким, и в то же время ванильным. У нее кружится голова, а в сердце как будто порхают бабочки.

Виола не заметила, как запустила свои пальцы в его шелковистые курчавые волосы и вздрогнула от желания, переполнившего ее.

Виктор, почувствовав мгновенно этот порыв, еще более пылко и смело обнял ее. Боится быть грубым, преждевременно нарушить ее целомудрие. Пытается как можно незаметнее помочь ей освободиться от тех моральных кандалов, которые спадают так трудно и так болезненно.

Но она, на удивление, не упирается, не выворачивается и не отталкивает его. Не плетет каких-то невообразимых глупостей. А лишь глубоко и громко дышит, шепча каждый раз:

— Прости… прости… меня.

И соленые ручейки стекают по ее лицу. Она освобождается от себя прежней. Становится новой женщиной. Раскрывается навстречу своей любви и миру. Становится свободной в своем выборе, в своей жизни.

— Не нужно… Не казни себя, моя сладкая… Не нужно.

Нервное, томное тремоло бьет ее тело, как будто это с ней происходит впервые. Вроде она — девственница, которую пленил страх перед неизвестным. Нет, чувствует, будто прыгнула в теплое Красное море, где-то там, на берегах мифического Египта. Нежится в теплых волнах, перемежающихся прохладными, едва ощущая почти неуловимые прикосновения маленьких рыбок, тая, будто шоколад под солнечными лучами. И мгновенно взрывается, как сверхновая в звездном пространстве, которая заливает своим сиянием всю космическую пустоту и сама наполняется чем-то невероятно важным, почти сакраментальным. Мир вокруг нее сжимается и расширяется, образуются мириады новых галактик и туманностей, вселенных и черных дыр… Она сливается со всем этим осуществленным и неисполнимым, понятным и непостижимым воедино как его отдельная частица, затерянная пылинка, абсолютно счастливая от мгновения воссоединения, от мгновения растворения в величии и бесконечности.

Она летит на Землю сквозь тучи легким весенним снегом… и извивается хрустально чистой карпатской рекой в зеленом бархате долин. Превращается в маленького котенка, который доверчиво свернулся у хозяина на груди.

— Ты — совершенство. Ты — моя Сольвейг, — слышится откуда-то голос Виктора.

Ему не верится, что Виола, которая была столь недосягаемой, любимой и желанной, наконец-то стала его женщиной. Ему кажется, что никогда раньше он не испытывал такого глубокого чувства, такого покоя в душе и мыслях, такой ответственности, не строил таких безудержно смелых планов на будущее. Опять почувствовав уверенность в своих силах, он увидел почти заоблачную цель, опять по-настоящему наслаждался перченым вкусом жизни. Могучий Везувий и Прометей одновременно, как однажды она его назвала. Он видит в ней богиню, которая по неизвестным причинам очутилась на Земле. Чем провинилась она перед другими богами? Виктор любуется ее обнаженной красотой и мысленно возвращает эту женщину на Олимп. Когда-то он ее туда все-таки вернет. Еще не время, но он уже это знает наверняка. Он чувствует, что назад дороги нет, да и не желает этого. Виктор хочет знать, что она только его, и точка!

— Мне не в чем каяться, — вдруг говорит Виола, заглянув в его небесные глаза.

— Разве я похож на священника? — улыбается он.

— Ты похож на мою мечту. Теперь знаю, что они осуществляются. — Она прижимается к нему теснее, обнимает более пылко.

Как ей хочется, чтобы эти мгновения были бесконечны! Но она понимает, что ничто не вечно в мире. И крошечная горошинка горечи и досады печет где-то на самом дне ее души, невзирая на глубокое ощущение полного счастья.

 

Катя пригласила Виолу в загородный дом, где жили ее родители. Этот небольшой шедевр эклектического стиля выделялся среди похожих, как родные братья, домов в селе. Катин отец не мечтал о славе великого зодчего, а лишь попробовал максимально учесть пожелания своих родных. Приложил к этому малость своих знаний о комфорте и благоустройстве. В результате посреди поля в Бирках, под Львовом, появилось небольшое имение с собственным прудом.

Родители подруги сидели в беседке и пили чай с ароматным крыжовенным вареньем. Корнелия Ивановна всегда была отличной хозяйкой. Ведь это ее единственная профессия за всю жизнь. И теперь, будучи пенсионного возраста, она достигла чрезвычайных высот мастерства не только в создании семейного уюта, но и в кулинарии, общении с домашними, ведении семейных дел. Отец Кати, папа Гена, как обычно его звали, всегда был увлечен работой. Во всем остальном полностью полагался на жену. Это гармоничное сосуществование, сотрудничество двух счастливых в браке людей налагало отпечаток на все, что их окружало. Гармонично звучали цветущий сад и крошечное фермерское хозяйство, в котором были не только обычные курочки, но и диковинные перепелки с глухарями. От этого благозвучия в их владениях чувствовался покой и тихая, светлая радость.

— Как продвигаются твои дела, Виолка? — поинтересовалась мама Кати, вытаскивая из тортовницы домашний бисквитный торт с малиной.

— Ой, спасибо, Корнелия Ивановна. Продвигаюсь медленно. Но уверена, что лучше так, чем никак, — отвечает, улыбаясь, Виола.

— Это правильно! Мы очень рады, что у Катеньки есть такая целеустремленная и талантливая подруга, как ты, — подмечает ее отец. — Я недавно предложил дочке, чтоб вы на время нашего с Корей отъезда в санаторий поселились тут со своими детками. Отдохнули бы немного от городской суеты.

— Спасибо, пан Геннадий. Я подумаю, — ответила Виола.

— Конечно, подумай и соглашайся, приезжай.

— Мам, пап, ну мы пойдем посекретничаем в саду. Хорошо?!

— А как же чай с тортиком? Я же специально для вас, девочки…

— Потом, позже. Мама, мы поговорим и сразу же вернемся. А вы тут с папой пока пообщайтесь, — подмигнула родителям Катя.

Сельский колорит всегда навевает какое-то умиротворение и оптимизм, настраивая на задушевные беседы.

— Боже, как тут у вас хорошо! — воскликнула Виола, падая с раскинутыми руками на ежистый травяной ковер между садом и дорожками.

— Да! — подтвердила Катя. — Настоящий земной рай.