Последний танец Марии Стюарт Джордж Маргарет
– Это ваш последний шанс. Расскажите нам все: масштаб заговора, что говорили испанцы и папа римский, шифры и коды.
– Нет.
Пыточный мастер кивнул, и четыре помощника – по одному в каждом углу – стали крутить лебедки. Тело Бейли дернулось вверх и задрожало, когда оно приняло горизонтальное положение, а вращение валиков было остановлено железными стопорами на храповиках. Потом лебедки провернули еще на пол-оборота, и его плечи взорвались болью. Один сустав с треском вылетел из гнезда. Его тело осело, но слабину быстро выбрали очередным поворотом лебедки.
Бейли завопил. Его плечи пылали огнем, а грудь разрывала боль.
– Теперь будете говорить? Мы ждем.
Бейли что-то бессвязно бормотал и задыхался. Одна из связок в его бедре внезапно порвалась, и он потерял сознание.
– Окатите его водой, – презрительно бросил пыточный мастер. – Этот слабак не заслуживает нормальной пытки!
Джона Росса, епископа Лесли, втолкнули в подземную камеру, где он увидел тело Бейли, растянутое на дыбе.
– Мы скоро уберем его, – сказал пыточный мастер. – Вы ведь не хотите долго ждать?
Он кивнул помощникам, и они начали развязывать веревки. Бейли с глухим стуком рухнул на пол. Его оттащили в сторону, но Лесли заметил, что его лодыжки вывернуты под неестественным углом. Тело несколько раз ударилось об пол, пока стражники волокли его к выходу.
– Я буду говорить, буду! Не трогайте меня! – Лесли расплакался. – Что вы хотите знать? Письма? Я скажу вам. Королева Шотландии? Она порочная женщина и не заслуживает такого мужа, как благородный герцог Норфолкский. Она отравила французского короля Франциска, она убила Дарнли, а что касается Босуэлла… она пыталась убить и его тоже! Да, она привела его на поле боя при Карберри-Хилл, чтобы его убили! – Лесли упал на четвереньки и заслонился руками от воображаемых ударов.
– Посмотрите на верного слугу королевы Шотландии, – осклабился пыточный мастер. – Пусть ей всегда служат такие твари! – Он посмотрел на трясущегося Лесли и покачал головой: – Этот недостоин моего благородного инструмента!
– Новые сведения? – устало спросила Елизавета, когда Уолсингем поспешно вошел в ее личные покои с бумагами под мышкой. – Я не уверена, что хочу знать больше. Но нет, неведение хуже страдания. Продолжайте, прошу вас.
У нее болела голова; последние три дня она плохо себя чувствовала и пыталась убедить себя в том, что причиной был несвежий карп, съеденный за обедом в прошлую пятницу.
– Эти новости вас порадуют, ваше величество, – сказал Уолсингем. – Замок Дамбертон пал. Только лорду Флемингу удалось бежать, спустившись по отвесной стене. Все остальные попали в плен, за исключением архиепископа Гамильтона. Его повесили прямо в парадном облачении.
– Кто посмел? – спросила Елизавета. – Разве не было суда?
– Граф Леннокс распорядился казнить его. Теперь он утверждает, что архиепископ убил его сына Дарнли.
– Когда он приехал на слушания, то поклялся, что это был Босуэлл. Где здесь правда? Осталось ли хоть какое-то уважение к правде? – Елизавета была готова расплакаться.
– Ваше величество, я думал, вы будете рады этому известию, – в некоторой растерянности произнес Уолсингем.
– Рада? Новым убийствам и бессовестной лжи? Тогда вы просто глупец!
Елизавета запустила в него веером; она все равно ненавидела этот веер испанской работы. Уолсингем ловко уклонился.
– Мы изо всех сил трудимся для вас, – сказал он, изобразив оскорбленное достоинство. – Разве мы виноваты, что в мире полно грязи и лжи? Лесли предал свою королеву и рассказал нам о заговоре. Теперь мы нашли еще одно звено: Норфолк тайно посылал деньги сторонникам королевы в Шотландии. Это французские деньги, кроны и франки, взятые из ее вдовьего содержания.
– Что с того? – резко спросила Елизавета. – Как вы думали, на что она будет тратить свои деньги? Помогать графу Ленноксу?
Она налила в тарелку немного воды из графина, опустила туда носовой платок и стала прикладывать его к вискам.
– Мне все равно, как она тратит свои деньги, но слуги Норфолка, которые передавали золото, вдобавок предали своего хозяина.
Елизавета опустилась в кресло:
– Пожалуйста, расскажите мне о чем-то еще, кроме предательства. Осталась ли где-нибудь настоящая верность?
Она чувствовала себя еще хуже, чем до прихода Уолсингема.
– Только для вас, – ответил он. – Сесил и я, Роберт Дадли, Хаттон и Сассекс – мы все ваши верные слуги! И мы узнали, кто обманул ваше доверие. Вы готовы слушать? Цифра «40» в ее шифрах обозначала саму королеву Шотландии, а «30» – испанского посла. Если вы сомневаетесь в этом, то корреспонденция, полученная из Дамбертона, раскрывает масштаб тайных связей Марии с герцогом Альбой, Испанией и папой римским.
– Что с герцогом Норфолкским? – устало спросила Елизавета.
– Он приказал слугам уничтожить все тайные письма, полученные от Марии, но вместо этого они спрятали их и передали нам. Письма хранились под ковром, а шифры находились в тайнике на крыше. Герцог виновен в государственной измене, – медленно добавил Уолсингем.
– Будет ли суд? – спросила она. – Или от меня ждут, что я поступлю так же, как принято в Шотландии, и обойдусь без суда?
– В Англии все решает суд, – гордо произнес Уолсингем.
– Даже если вердикт известен заранее, – заметила Елизавета. – Я помню, как читала отчет о суде над аббатом; там было написано: «Его привели для судебного испытания и казни». Давайте не будем следовать этому примеру. Давайте тщательно изучим улики перед оглашением приговора.
Уолсингем озадаченно посмотрел на нее:
– Значит, мы будем тянуть с решением так долго, как только можно?
Сырой и холодный май был непривычным даже для Шотландии. В апреле повсюду лежал снег и лед, а цветы, появившиеся в начале мая, вскоре погибли от заморозков, и некоторые из них не успели распуститься. Каждая сторона восприняла это как дурной знак для другой стороны. Люди короля, как теперь называли сторонников регента, утверждали, что земля будет плакать до тех пор, пока страна остается разделенной, а люди королевы говорили, что само небо прячет лицо при виде изменников.
После падения Дамбертона люди короля могли уделить нераздельное внимание цитадели Эдинбургского замка, удерживаемой Мейтлендом и Киркалди из Грэнджа. Главная крепость Шотландии занимала господствующее положение в столице. Там находились королевские регалии, архивная палата и главный артиллерийский склад. День за днем лорды Конгрегации подвергались пушечному обстрелу, а когда они попытались провести заседание парламента на Кэнонгейт-стрит, им пришлось на четвереньках спасаться от падавших ядер. Пришлось распустить собрание, которое намеревалось издать указ о конфискации имущества оставшихся сторонников Марии, и с тех пор его называли «ползучим парламентом».
В следующем месяце верные сторонники королевы, получившие контроль над Эдинбургом, провели собственное заседание парламента в Тулботе. Для того чтобы придать этому мероприятию дополнительный авторитет, из замка доставили королевские регалии, но количество участников оказалось значительно меньшим, чем в «ползучем парламенте». Гамильтоны, Хантли и лорд Хэрри возглавляли заседание, но летом, таким же холодным, как и весна, Кассилис, Эглингтон и до сих пор преданный лорд Бойд перешли на другую сторону.
В августе регент Леннокс собрал парламент в Стирлинге.
Большой зал был подготовлен для заседания. Хотя в казне осталось совсем немного денег, Леннокс распорядился, чтобы все сделали наилучшим образом. Слуги вымыли полы, почистили камины и промаслили скамьи. Гирлянды полевых цветов украшали стены и обрамляли дверные проемы. Мастера изготовили копии настоящих королевских регалий, а портные сшили новую мантию для пятилетнего короля Якова.
В тот день, когда его облачили в бархатную мантию с горностаевой оторочкой, мальчик очень походил на своего деда.
– Я открою заседание, – торжественно произнес он. Его голос звучал тихо и монотонно.
Леннокс кивнул. Недавно он подсмотрел, как мальчик восхищается фальшивой короной. Голова ребенка была слишком велика для его туловища, а лицо уже сейчас выглядело скорбным и усталым, с мешками под глазами. Он не был похож на своего блистательного молодого отца или на ослепительно красивую и элегантную мать. По правде говоря, он даже не напоминал смуглого маленького Риччио. Откуда он появился? Он казался подменышем, но это не имело значения. Королевского титула будет достаточно, чтобы скрыть все его недостатки.
Герольды трижды протрубили, когда на трех отдельных бархатных подушках в зал внесли корону, скипетр и меч. Сзади размеренно шел маленький Яков в сопровождении своего деда. Мальчик уселся на трон, а Леннокс занял место по правую руку от него. Лорды тоже расселись по местам после того, как больной Нокс нетвердым голосом благословил собравшихся.
Внезапно Яков, поднявший голову и увидевший небольшое отверстие в потолке, громко сказал:
– В этом парламенте есть дыра!
Все, включая Нокса, оцепенели от страха. Ребенок пророчествовал!
– Устами младенца глаголет истина, – прошептал Нокс.
Киркалди и его люди приближались к скалистым утесам Стирлинга. Они ехали почти бесшумно, держа наготове мечи и мушкеты. Итак, лорды решили провести заседание парламента с фальшивыми королевскими регалиями? Они полагают, будто находятся в безопасности? Может быть, они считают окрестности Эдинбургского замка единственным местом, где приходится ползать на четвереньках под огнем? Какая самонадеянность с их стороны! У их врагов есть руки, ноги и лошади, и они не обязаны сидеть в Эдинбурге.
Они поднялись по крутой тропе к стенам замка, где тайный сторонник королевы впустил их через задние ворота, как было оговорено заранее. Дозорные выдвинулись вперед, чтобы оценить обстановку. Верхний двор пустовал; судя по всему, заседание парламента продолжалось.
Люди в главном зале услышали топот копыт и начали вставать со своих мест. Некоторые бросились к дверям, другие нервно оглядывались по сторонам.
– Взять их! – крикнул Киркалди. – Отомстим за Гамильтонов!
Он устремился вслед за каким-то перепуганным лэрдом, когда заметил Эглингтона, выходившего из зала.
– Старый друг! – крикнул он. – Присоединяйся к нам!
Он сгреб Эглингтона за шиворот и поволок за своей лошадью. Тот извивался и пытался освободиться.
Люди Киркалди устремились за парламентариями, словно фермер, сгоняющий кур во дворе. Потом из замка вышел Леннокс вместе с маленьким королем.
– Прекратите! – крикнул он. – Я приказываю вам сложить оружие!
Капитан Калдер, один из офицеров Киркалди, повернулся в седле и выстрелил в Леннокса. Регент придушенно ахнул и рухнул на мостовую; брызги крови разлетелись в разные стороны и попали на короля.
Киркалди отпустил Эглингтона и с криком «Отступаем! Отступаем!» галопом устремился к главным воротам. Солдаты последовали за ним, оставив тела валяться во дворе. Леннокс едва дышал и судорожно хватался за свой окровавленный дублет.
Леннокс умер через несколько часов. Перед тем как его внесли внутрь замка, он жестом подозвал Нокса.
– Король в безопасности? – прошептал он. Когда Нокс кивнул, он тихо добавил: – Если ребенок будет жить, то все хорошо.
Джон Эрскин, граф Мар, был назначен новым регентом, и снова никто не предложил вернуть Марию на трон. Люди короля продолжали управлять страной от имени Якова и атаковать Эдинбургский замок, по-прежнему удерживаемый Мейтлендом и Киркалди. Английский парламент, осудивший насилие и мятежные настроения, в то же время продолжил переговоры о выдаче графа Нортумберлендского во имя справедливости. Жена графа, писавшая из Нидерландов, предложила деньги в обмен на его безопасность и возможную отправку на континент, но англичане предложили на две тысячи фунтов больше, поэтому графа вывезли из Лохлевена и передали им.
Все свидетельства о «заговоре Ридольфи» и участии Норфолка собрали к концу осени 1571 года. Испанский посол дон Жиро д’Эспес, неистовый поборник возрождения католичества, был изгнан из Англии. Протестующего испанца отвезли в Дувр и под конвоем препроводили на борт корабля.
Суд над Норфолком начался в январе 1572 года. Он признал свою осведомленность о существовании заговора, но отрицал свое участие в нем и заявлял, что не собирался направлять свои значительные средства для поддержки мятежников в Англии. Но он не смог представить доказательств своей невиновности, которые могли бы превозмочь доказательства его причастности к заговору: письма, шифры, золото и нарушение письменной клятвы не поддерживать никаких отношений с Марией. Его признали виновным в государственной измене и приговорили к позорной смерти.
В таких случаях для казни требовалось дополнительное королевское разрешение. От Елизаветы требовалось поставить свою подпись и печать на документе. В конце концов она подписала указ, согласно которому герцог должен был расстаться с жизнью на Тауэр-Хилл в понедельник, десятого февраля, вместе с двумя другими изменниками – Берни и Мэзэром.
Елизавета без устали расхаживала по комнате. Был поздний вечер воскресенья, девятого февраля. Снаружи завывал ветер, заглушавший потрескивание дров в камине. Она сняла все свои кольца и массировала пальцы. Ее парик валялся на столе, и она каждые несколько минут нервно оглаживала волосы. Волосы королевы были длинными и по-прежнему густыми и здоровыми, но она имела богатую коллекцию париков разных стилей. Тем не менее она никогда не надевала другие парики, кроме рыжих.
Завтра… Завтра герцог умрет. А она должна ждать, когда ему отрубят голову, точно так же, как ждал ее отец… Нет, это было слишком ужасно.
До сих пор в Англии еще никого не обезглавливали по ее указу. И до сих пор среди высшего дворянства не было изменников. «Кровь моего родственника. И люди скажут: В конце концов, она дочь своего отца. Кровь берет свое. Кто будет следующим?»
Елизавета встала и посмотрела в окно на тускло освещенную ущербной луной реку. Она находилась в Ричмонде. Проходила ночь, последняя ночь Норфолка на этой земле. Последний луч света, последнее ложе. Река протекала и мимо Тауэра, поэтому он тоже мог видеть и слышать ее. Эта самая вода будет течь рядом с герцогом примерно через час.
«Должно ли так быть? Должен ли он умереть? Когда его голова упадет с плеч, ее нельзя будет вернуть на прежнее место».
Елизавета невольно улыбнулась при этой мысли. Если бы только было можно водрузить голову обратно и сказать: «Знаете ли, мы передумали. Пусть живет, в конце концов!» Но это можно было сделать только перед казнью.
Елизавета дрожала всем телом. «Как будто меня завтра казнят. И я хорошо знаю, каково сидеть в Тауэре».
Внезапно она позвала пажа и велела немедленно привести к ней Сесила.
Сесил, все еще страдавший от последствий недавнего острого приступа подагры, прихрамывая, вошел в личные покои королевы. Он был вынужден опираться на трость, но его гораздо больше беспокоила причина срочного вызова королевы.
Он увидел ее стоящей в центре комнаты, со скромно скрещенными перед собой руками. Без парика и грима она казалась очень юной, как в то время, когда впервые взошла на трон.
– Мадам, – промолвил он и поклонился так низко, как только мог.
– Спасибо, что пришли ко мне так поздно, дорогой Сесил. Надеюсь, ваша жена не испытала большого неудобства.
– Она привыкла к этому, мадам.
Елизавета рассмеялась:
– Это один из недостатков вашей службы. Надеюсь, титул леди Берли возмещает ей подобные неудобства.
Ее настроение мгновенно изменилось, и она резко повернулась к нему:
– О, Сесил, мне не нравится эта казнь!
Он боялся, что дело именно в этом.
– Да, это действительно прискорбный факт, – согласился он.
– Он мой родственник. Его дед и моя бабушка были братом и сестрой.
– Да, крайне прискорбно, – повторил Сесил. Чего еще она ожидала от него?
– Помните, как в Библии Каина наказали за убийство Авеля? «И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои, чтобы принять кровь брата твоего от руки твоей». Что, если Бог покарает меня? Я лично смогу это выдержать, но я не принадлежу себе и боюсь, что через меня он покарает наше королевство. А я… я, которая сделала Англию своим мужем и ребенком, не могу навлечь несчастье на мою страну.
Сесил тяжело вздохнул:
– Каин убил Авеля из зависти. Здесь мы имеем совершенно иную ситуацию. Двадцать шесть пэров королевства, включая меня, изучили улики и пришли к выводу, что он изменник, представляющий угрозу для королевства. Скорее, если вы не казните его, то навлечете несчастье на вашу страну.
Елизавета расчесывала руки, оставляя на них длинные белые отметины:
– Но он мой родственник!
– Крайне прискорбно, – снова повторил Сесил и замолчал, дожидаясь ответа.
– Правосудие должно свершиться, – наконец сказала Елизавета. – Его признали виновным.
– Да, ваше величество.
– Чинить препоны правосудию – значит творить несправедливость.
– Да, ваше величество.
– Однако милосердие – более высокая добродетель, чем справедливость.
– Да, в глазах Бога.
– Но разве я не помазанница Божья на земле? Разве я не должна смотреть на небо, а не на пэров королевства, когда ищу образец для подражания?
– Взгляд, устремленный к небу, может стать путем к тирании, мадам. Когда правитель начинает пренебрегать законами своей страны в пользу небесных указаний, он часто уничтожает элементарное правосудие. Придерживаясь закона, вы не можете ступить на путь тирании.
– Вы правы. – Елизавета устало опустилась в кресло. – Все эти заговоры опасны для меня. Мой родственник без колебаний вступил в сговор с моими заклятыми врагами! Судя по всему, он невысоко ценит мою жизнь. Он хотел почувствовать вес короны на своей голове. Что ж, вместо этого он почувствует лезвие топора! – Она хлопнула ладонью по ручке кресла.
– Да, ваше величество. – Сесил с облегчением поклонился.
– Но не завтра, – добавила она. – Отложите казнь. Обещаю, что это будет задержка, а не отмена или помилование.
Народ толпился вокруг недавно воздвигнутого эшафота на Тауэр-Хилл – кургане у стен Тауэра, где устраивали публичные казни. При царствовании Елизаветы в Лондоне еще не было казней, и старый эшафот, давно вышедший из употребления, прогнил до основания. Люди начали приходить на рассвете и занимать хорошие места, чтобы полюбоваться на казнь. Представление обещало быть удачным, так как иссиня-черные тучи разошлись и стало проглядывать бледно-голубое небо. Не ожидалось ни дождя, ни снега, часто портивших впечатление от зимних казней.
На новом эшафоте лежала плаха со старого эшафота, освященная ударами топора, которые отсекли головы Томаса Мора, Кромвеля, любовников Анны Болейн и самого Генри Говарда, отца герцога. На плахе имелось два углубления – с одной стороны для плеч, а с другой для подбородка, с небольшим желобом между ними, где шея могла лежать ровно в ожидании топора.
По эшафоту была щедро разбросана свежая солома, а рядом с плахой лежала ткань, которой следовало прикрывать обезглавленные тела. Отдельные куски ткани предназначались для отрубленных голов. Они были помечены, чтобы при подготовке к погребению каждому телу соответствовала нужная голова… в том случае если головы не выставляли на Лондонском мосту.
Фактически приговор гласил, что изменников сначала нужно повесить, затем выпотрошить и четвертовать и лишь потом обезглавить. Но несомненно, герцога только обезглавят, в то время как двоим другим предстояла полная процедура.
Толпа возликовала, когда вывели Кенельма Берни, молодого человека, который собирался убить Сесила. Он произнес обычные слова прощания и последнюю молитву, а потом был повешен, что милосердно избавило его от страданий при исполнении остальной части приговора. Через пятнадцать минут его останки убрали, заменили солому и вывели его партнера Эдмунда Мэзэра. Вторая смерть тоже оказалась быстрой.
Толпа притихла, ожидая выхода герцога. Это было зрелище, ради которого они пришли; двое обычных изменников считались прелюдией, распалявшей аппетит. Самому благородному английскому лорду отрубят голову! Прошло уже много времени с тех пор, как такое зрелище – некогда вполне распространенное – радовало жителей столицы. Некоторые дети еще никогда не видели его и довольствовались воспоминаниями старших. «Канюки кружили над трупом сэра Фрэнсиса Уэстона. Многие шутили насчет его бороды, умоляя палача не рубить ее, потому что она ни в чем не виновата». «У Генри Говарда оказалось очень много крови; она текла целых десять минут и испортила палачу башмаки». Теперь они сами увидят все это и смогут рассказать собственным детям.
На эшафот вышел человек в королевской ливрее. Он зачитал приговор, а потом вывели герцога в парадной одежде. Люди заволновались еще больше.
– Ее величество королева соизволила пожелать, чтобы казнь герцога состоялась не сегодня! – объявил глашатай.
Толпа издала дружный стон. Некоторые ругались сквозь зубы.
Казнь перенесли на последний день февраля на шесть часов утра. В четыре утра Елизавета снова приостановила действие указа.
Елизавета лежала в постели, настолько больная, что ей показалось, будто она спит, когда перед ней появились лица Роберта Дадли и Сесила. Она пребывала в таком состоянии уже несколько дней, и королевство парализовал страх. Что, если она умрет? Что будет с ними? Герцог Норфолкский был еще жив, как и королева Шотландии. Произойдет ли вторжение испанских войск, чтобы возвести Марию на трон? Английский престол оставался без наследника. Без Елизаветы все будет кончено. Только жизнь незамужней тридцативосьмилетней женщины стояла между ними и хаосом.
– Вы должны собраться с силами, – прошептал Дадли. – Я сам буду кормить вас, как отец ребенка.
Они с Сесилом переглянулись. Если она выживет, нужно будет предпринять определенные меры. Она больше не может управлять страной без оглядки на верных слуг.
Елизавета утверждала, что ее жизнь не находилась в опасности и она пострадала из-за несвежей рыбы, съеденной за ужином. Действительно, у нее был жар, сильные желудочные боли и рвота, что считалось нормальным в таких случаях. Ее организм очищался от яда.
Тайный совет был непреклонен: она должна созвать парламент для решения насущных проблем. Она больше не может нести такое бремя на своих хрупких плечах.
Неохотно согласившись, она подписала бумаги о созыве в конце марта нового парламента.
В апреле, когда новые члены парламента готовились приехать в Лондон, Елизавета заключила мирный договор с Францией. Карл IX, некогда претендовавший на ее руку, теперь был женат на другой, но Елизавета делала вид, будто интересуется следующим сыном Екатерины Медичи, Анри, который был на восемнадцать лет моложе ее.
Обсуждение условий договора продолжалось несколько месяцев, и французы настаивали на том, что текст должен включать особый раздел о дальнейшей судьбе Марии. Но в тот день, когда английский посол собирался проститься с королем Франции, от французского пришло письмо, подтверждавшее участие Марии в «заговоре Ридольфи».
Король Карл вспыхнул от гнева и отвращения:
– Эта бедная дурочка не прекратит плести свои козни, пока не лишится головы! Я собирался помочь, но если она не хочет, чтобы ей помогали, то больше ничего нельзя поделать.
Он взмахнул рукой, унизанной кольцами, и спаниели живо подбежали к нему, ожидая сладкого угощения.
– Да, мой милый, – сказала Екатерина Медичи. – Это очень печально.
Карл сделал большой глоток сахарной воды из узкого венецианского бокала и вздохнул.
– Дорогой посол, этот договор, несомненно, будет выгодным для обеих стран. Давайте вычеркнем пункт о королеве Шотландии и заново сформулируем условия таким образом, чтобы заключить оборонительный союз между двумя державами. Если кто-либо из нас подвергнется нападению, один должен прийти на помощь другому.
Он наклонился и потрепал собаку по голове. Спаниель опрокинулся на спину и стал извиваться на ковре. Другой пес заскулил.
– Вы разрешаете королеве Шотландии принимать подарки? – обратился он к послу. – Я мог бы подарить ей несколько щенков. Вероятно, это утешит ее.
IX
Мария нетерпеливо открыла корзинку. Она слышала писк щенков внутри и ощущала тепло их маленьких тел. Теперь она заглянула внутрь.
На теплой подстилке свернулись три маленьких черно-коричневых спаниеля. Их вид вернул ее во Францию, где королевская семья держала много таких собак. Щенков прислал ее шурин король Карл.
Мария осторожно подняла их одного за другим и передала Мэри Сетон, леди Ливингстон и Энтони Бабингтону.
– Посмотрите! – позвала она мадам Райе.
Пожилая женщина отложила шитье и шаркающей походкой подошла к ним. Теперь ей было уже трудно выпрямлять спину.
– Вы помните? – тихо спросила Мария. – Должно быть, это внуки тех собак, которые бродили по нашим комнатам в Шамборе и Блуа.
Мадам Райе, которой почти исполнилось семьдесят, широко улыбнулась.
– О да. Думаю, я вижу в них черты Сони. – Эту кличку носила апатичная, но плодовитая сучка спаниеля в Шамборе. – Со стороны Карла было любезно прислать их. Теперь у птичек появится компания.
– Мой зверинец разрастается. – Мария взяла письмо от французского посла, приложенное к корзинке со щенками. Она подождала, пока не окажется за столом, чтобы вскрыть его. Теперь письма для нее были источником власти – ее единственной власти. Сидя за столом и сочиняя послание, причем неважно, кому адресованное: папе римскому, Филиппу, Карлу, Екатерине Медичи, послам, шотландским лордам, Елизавете, Сесилу, Ноллису, – она чувствовала себя менее беспомощной и одинокой. Слова, выходившие из-под ее пера, казались могущественными. Она не хотела признавать, что, когда письма покидали ее, они могли считаться незначительными и оставаться без внимания.
Тонко выделанная бумага была приятна на ощупь, гораздо лучше грубого материала, которым ей приходилось пользоваться. Французы всегда наводят красоту вокруг себя. И печать их хорошего воска, хрупкая и блестящая. Она развернула письмо.
Ее улыбка померкла, пока она медленно читала и перечитывала ровные строки.
– Французы отреклись от меня, – наконец прошептала она, больше для себя, чем для кого-то еще.
– Что такое? – спросил Уилл Дуглас.
Она молча протянула ему письмо.
– Значит, французы заключили мирный договор с Англией, где даже не упоминается о вас и ваших правах, – сказал он минуту спустя.
– Меня сбросили со счетов, – удивленно проговорила она. – Моя бывшая страна считает, что мои трудности ее не касаются.
Франция. Страна, которая приняла ее, родина ее матери. Страна, которая дала ей любимый язык, привила чувство вкуса и множество воспоминаний. Все родственники ее матери умерли. Оттуда не будет никакой помощи.
Мария чувствовала себя так, словно получила удар в живот. Франция, ее любимое прошлое и страна, где она хотела быть похороненной, отказывалась от нее.
«Что, если бы я отправилась туда, а не в Англию? Четыре года я мучила себя за то, что приняла неправильное решение, когда вообразила, будто здесь я буду в безопасности, – подумала она. – Но там мне было бы не лучше, чем в Англии».
Она бурно разрыдалась, уронив голову на руки. Энтони и мадам Райе пытались утешить ее, но правда не приносила успокоения. Наконец, они оставили ее в покое.
Выйдя в прихожую, Уилл покачал головой и прошептал Мэри Сетон:
– Это тяжкий удар. Она всегда рассчитывала на Францию как на последнее прибежище. В сочетании с предательством и клеветой епископа Лесли это может сломить ее дух.
Когда у Марии закончились слезы, она перечитала письмо. Лишь тогда она заметила, где был подписан договор: в замке Блуа. Мария горько рассмеялась. Она всегда любила восьмиугольную лестницу этого замка и часто видела ее во сне после отъезда из Франции. «Когда-нибудь я снова буду стоять там», – поклялась она.
Граф Шрусбери вернулся после того, как освободился от обязанностей председателя на суде над Норфолком, и объявил, что из-за крайнего недовольства Елизаветы своей родственницей, королевой Шотландии, Мария должна немедленно сократить свою свиту. Она могла выбрать тех, кто останется с ней, но остальные должны уехать из Шеффилда.
Мария составила скорбный список. Она не могла остаться без Мэри Сетон, Уилла, своего священника, мадам Райе, Бастиана Паже и его жены Маргарет Карвуд. При ее маленьком дворе служили шотландцы, французы и англичане. По распоряжению Елизаветы Мария могла оставить лишь шестнадцать человек.
Шрусбери вернулся в подавленном состоянии. Мария догадывалась, что ему устроили разнос за то, что он допустил заговор под своей крышей и не обеспечил достаточно строгую охрану. Теперь Бесс бросала на нее убийственные взгляды и винила ее в расстройстве мужа. Сеансы совместного вышивания прекратились.
Но тайный канал связи Марии так и не раскрыли, и она могла продолжать работу над письмами. Когда она впервые услышала о приговоре герцогу Норфолкскому, то слегла от горя и чувства вины. Но после того как Елизавета дважды отложила казнь, Мария стала гадать о ее намерениях. Почему она мешкает?
После болезни Елизаветы был выпущен очередной указ о казни Норфолка, который снова приостановили. Шрусбери молча протянул Марии копию записки с подписью Елизаветы.
«Думаю, я больше доверилась задней части своей головы, нежели передней части оной, а потому послала лейтенанта с приказом отложить эту казнь до дальнейших распоряжений. Причины, которые движут мною, сейчас не могут быть объяснены, если не свершится нечто непоправимое. Ваш любящий монарх
Елизавета».
Письмо было заверено Сесилом: «11 апреля 1572 года, написано собственноручно ее величеством о приостановке казни Г. Н. Получено в два часа пополуночи».
Означало ли это, что Елизавета оказалась не в состоянии совершить казнь? Мария внезапно поняла, что это может быть так. И это неудивительно.
Она в безопасности. Норфолк в безопасности. В конечном счете с ними не случилось ничего непоправимого. Елизавета была бессильной победительницей.
Когда в Шеффилд пришла весна, у Марии поднялось настроение. Приступы ревматизма прекратились с наступлением теплой погоды, и было невозможно не реагировать на молодую зелень и цветы, распускавшиеся вдоль дорожек. Ходили слухи о переезде в Шеффилд-Манор для генеральной уборки в замке. Дом, расположенный в охотничьем парке, воспринимался желанной летней резиденцией. Кроме того, его было труднее охранять, и жильцы могли пользоваться большей свободой.
Энтони доказал, что он может без труда проносить тайные послания; люди не подозревали мальчика, чья семья давно дружила с семьей Шрусбери. Он развлекался, изобретая новые шифры и экспериментируя с высверленными пробками и водонепроницаемыми пакетами, которые можно было вкладывать в бутылки. Одной из его маленьких побед стало предложение использовать черную бумагу, чтобы прятать сообщения в темном туалетном домике; в таком месте люди предпочитали не задерживаться без необходимости и не смотрели по сторонам.
Мария принесла дневник, спрятанный в корзинке для шитья, на лужайку неподалеку от поместья, которую она называла беседкой. Ее окружали кусты сирени, а с одной стороны находилась импровизированная скамья из плотного дерна. Она расправила юбки и посмотрела на ветки, густо усыпанные почками; сирень распустится только через неделю, но какой будет чудесный аромат!
У ее ног резвились три щенка, счастливые от того, что их вывели погулять. Она назвала их Soulagement, Douleur и Souci: Утешение, Печаль и Забота. Они были очень энергичными, причем Douleur выглядел наименее печальным.
– Я назвала тебя Печалью, потому что ты почти весь черный, – сказала Мария, почесывая его за ухом. – Но у тебя веселый нрав.
Щенок завилял хвостом и принялся жевать ее рукав.
– Пожалуйста, не надо, – попросила она. – Мне нелегко доставать новую одежду.
Она достала перо, поставила чернильницу на камень, где щенки не могли дотянуться до нее, раскрыла дневник и начала писать.
«8 мая 1572 года. Месяц Блаженной Девы Марии.
Повсюду я вижу плотно свернутые листья, готовые распуститься. Они выдержали такую же зиму, как и я, со снегом, льдом и темнотой, но я по-прежнему нахожусь в заключении, и для меня не наступит лето.
Прошло пять лет после моей свадьбы с Босуэллом и почти пять лет с момента нашего расставания. Я уже долго не получала никаких известий от него. Думаю, его до сих пор держат в Мальмё. Я написала его матери, старой леди Босуэлл, в надежде на то, что у нее есть какие-то сведения о нем. Ежедневно молюсь за него – нет, много раз в день – и часто вижу его во сне. Его образ поблек, и от него больше не исходит тот жар, который приходил ко мне по ночам. Но он еще жив и не похож на призрака. Я пытаюсь передать ему свои мысли, веря в то, что они каким-то образом перенесутся через океан и пройдут сквозь каменные стены. Я знаю, что он понимает мои попытки освободиться посредством обещания заключить новый брак.
Я поднимаю руку и прикасаюсь к алмазу, подаренному герцогом Норфолкским. Когда-то я верила, что это мой пропуск на свободу. Теперь это лишь напоминание о былом отчаянии. Молю Бога, чтобы Елизавета и дальше щадила его. Очевидно, ей не по душе пролить кровь родственника. Это новость для меня; неужели жизнь в Шотландии настолько меня испортила? Там никакие кровные узы не считались священными, и каждый имел при себе кинжал, готовый в любой подходящий момент воткнуть в человека, сидящего за столом рядом с ним. Даже Божьи люди взывали к кровопролитию. Кровь – это все, что они признают.
Без сомнения, здесь я в большей безопасности, чем в Шотландии. Единственное подозрение вызывает смерть Эми Робсарт, но это было сделано для того, чтобы расчистить путь к браку. Разумеется, как и все нормальные люди, я регулярно принимаю меры предосторожности, чтобы не быть отравленной, но это именно предосторожность, а не что-то иное. Я всегда прикасаюсь кусочком рога единорога, мощным средством против яда, к своей еде и напиткам, прежде чем попробовать их.
Я считаю, что пребываю в трауре, и одеваюсь соответственно. Ношу только черное, не считая белых вуалей и кружев. Я в трауре по моему утраченному трону, пропавшему мужу и потерянной свободе. Меня просят снова носить яркие платья, но я отказываюсь. Пусть они видят меня и помнят о том, что со мной сделали.
Ежедневно я один час провожу в молитвах, но в моем доме молятся два раза в день. Не все мои слуги католики, но молитвы приемлемы и для протестантов; я стараюсь выбирать такие, которые подходят для всех.
Что касается моих личных молитв… Я пытаюсь сдержать обещание перед Господом, чтобы Он не мог укорить меня, сказав: «Могла ли ты уделить Мне хотя бы один час в день?» Но со временем я обнаружила, что в этой земле есть свои долины и ущелья. Было четыре этапа, через которые мне довелось пройти. Сначала на сердце у меня было очень тяжело, ум оцепенел, а тело обессилело. Сидя перед распятием, я читала Евангелие, перебирала четки, потом произносила «Отче наш» и молитвы Деве Марии из моего часослова. Бог казался далеким грозным персонажем, которому я посвящала лишь определенную часть своей жизни. Я держала руку на двери и лишь немного приоткрывала ее.
Каждый этап имел свой кризис, и здесь кризис наступил после многих утомительных месяцев. Встречи с Богом стали такими тусклыми и обыденными, что я начала страшиться их. Постепенно я осмелилась шире распахнуть дверь, стать более искренней перед Ним и рассказывать Ему о моих чувствах, даже о моем гневе и ненависти к Нему. Я делилась сокровенными мыслями, и мои молитвы стали более непосредственными. Иногда я просто молчала и чувствовала Его слабое присутствие. Потом у меня появлялись грешные образы и мысли, мелькавшие в воображении, и мне приходилось снова прибегать к словам, чтобы вернуть ощущение Его присутствия. Оно было сладостным и желанным.
Но эта сладость была воплощением чистоты, и в ее присутствии я стала чувствовать себя грязной. Я жаждала любви Господа – она являлась для меня хлебом насущным, – но казалось, чем больше я жаждала ее, тем меньше заслуживала. Я увязала в перечислении собственных грехов и проступков. Я помнила не только настоящие дела, которые совершала, но все вещи, которые остались несделанными или сделанными лишь наполовину. Это были вещи, которые я не ценила по достоинству, люди, которым не смогла помочь или утешить их, упущенные возможности, дары и таланты, растраченные впустую. Каждая добрая мысль или намерение, которые я имела, но не смогла воплотить в жизнь, маятником возвращались ко мне. Письмо, которое я собиралась написать солдатской вдове, но слишком поздно вспомнила о нем; цветы, которые хотела срезать и поставить в комнате, где лежала больная кухарка; те случаи, когда обещала помолиться за кого-то и не делала этого. Даже голубое небо, красотой которого я забывала полюбоваться.
Я была всего лишь человеком, но верила, что Бог ожидает от меня чего-то большего. Я усугубила свой грех, когда решила, что Бог хочет от меня совершенства, которое остается недостижимым. В это время я перечисляла все свои недостатки, принимала каждый из них и одновременно ненавидела саму себя. Но однажды все чудесным образом закончилось. Я могла стоять перед Богом как обычный человек. Я вошла в комнату и молча села, погруженная в Божественное присутствие. Это Бог открыл дверь и поманил меня к Себе.
День за днем я пребывала в молчании. Это было равносильно тому, что сидеть на радуге. Я купалась в Его любви и благоговела перед нею. Я едва осмеливалась дышать и двигаться, так как боялась, что это чувство исчезнет. Я походила на влюбленную, спешившую к мистическому Присутствию точно так же, как спешила к Босуэллу. И оно всегда ожидало меня. В сердце Бога имелось место для меня.
Потом в какой-то день Он пропал. Я пришла в обычное место и стала ждать, но Он не появился. Я оказалась покинутой. Дверь оказалась заперта.
Было ли это всего лишь мистификацией? Может быть, все это плод моего воображения, продиктованный неистовым желанием и моим одиночеством? Это было самое жестокое разочарование и величайшее предательство, с которым я сталкивалась.
Все заметили мое горе, но я никому не рассказывала о его причине. Они решили, что это из-за дурных новостей из Шотландии, из-за приступов ревматизма или высокомерия Елизаветы. Но все это можно было вытерпеть, если бы мой Возлюбленный был со мной; без Него все погрузилось во тьму. Я стала зависеть от Него, и это произошло очень быстро. Наконец я призналась моему исповеднику, полагая, что он будет сконфужен или шокирован. Но нет, он был знаком с этим. Он сказал, что я должна отложить в сторону чувство вины и просто ждать. Ждать Его возвращения.
Потянулись долгие недели. В конце концов Он действительно вернулся, но в другой форме. Он больше не походил на Возлюбленного, с которым я тайно встречалась, но наполнял все вокруг меня, словно свежий весенний воздух. Какое-то время все купалось в этом Присутствии, как в огненных лучах заката. Потом они постепенно потускнели, и я вернулась к обычным молитвам.
Я снова должна подняться по лестнице в надежде на чудесное видение у вершины.
Буду ли я когда-нибудь свободной? Может быть, Бог держит меня в этом мире, чтобы я очистилась для следующего мира? Правда, у меня много грехов, хотя те, которые казались самыми тяжкими, теперь представляются незначительными, в то время как маленькая комната кажется более просторной. Я больше не могу судить, какие грехи требуют наибольшего покаяния, какие из них наиболее противны Богу».
Мария закрыла глаза и глубоко вздохнула. Она чувствовала себя так, будто находится на дне глубокой шахты, а взгляд Бога устремлен на нее.
X
Парламентарии собрались в Лондоне; избранники от простого народа направились в традиционное место заседаний – в церковь Святого Стефана при Вестминстерском дворце, а лорды – в большой зал в южном крыле дворца. Парламент состоял в основном из протестантов, а многие его члены принадлежали к тому направлению, которое впоследствии стало называться пуританским. Люди пришли, преисполненные желания решить вопрос о королеве Шотландии, плетущей сети папистского заговора в Англии. Мистер Белл, спикер палаты общин, обратился к этой проблеме в своей вступительной речи:
– Нам пора признать ошибку: в стране оказался один человек, неприкосновенный для закона.
Члены парламента вставали один за другим и излагали свои мысли по поводу этого возмутительного обстоятельства.
– Никому не позволено совершить измену и остаться безнаказанным! – воскликнул Томас Нортон.
– Можем ли мы допустить, чтобы наши законы не карали такое злодейство? Тогда следует признать их в высшей степени несовершенными!
Пламенный пуританин Питер Уэнтворт назвал Марию «самой вопиющей блудницей в целом свете». Мистер Сент-Леджер присовокупил к этому описание «огромного чудовищного дракона, королевы Шотландии».
Еще один пожилой пуританин встал и дрожащим голосом начал свою обвинительную речь:
– Если я назову ее дочерью раскола, матерью мятежа, кормилицей бесчестия, сиделкой беззакония, сестрой бесстыдства; если я скажу вам то, что вы уже знаете – что она шотландка по национальности, француженка по воспитанию, папистка по вероисповеданию, дитя Гизов по крови, испанка по обычаям и распутница по нравам, – все это даже не приблизится к описанию той, чье злодейство запятнало землю и осквернило воздух. Избавление от нее будет одним из справедливейших дел, совершенных церковью Божьей.