Последний танец Марии Стюарт Джордж Маргарет
– Боже упаси прерывать лечение вашего величества, ради которого мы приехали сюда, – сказал он. – Вижу, вы улыбаетесь; вам стало лучше?
– Гораздо лучше. Я верю, что смогу исцелиться здесь.
– Вот еще одна приятная новость. Мне только что сообщили, что ее величество королева Елизавета остановилась в Кенилуорте, в шестидесяти милях отсюда.
– Шестьдесят миль! Мы еще никогда не были так близко друг к другу.
– Вы можете стать еще ближе, – проговорил он. – После этого она собирается в замок Чартли в тридцати четырех милях отсюда, а потом, возможно, приедет и в Бакстон.
– Сюда? И тогда мы наконец сможем встретиться лицом к лицу?
– Это возможно, ваше величество, вполне возможно.
Елизавета! Встретиться с ней сейчас… и в таком состоянии!
– Уповаю на это, – сказала Мария.
– Это в руках богов – особенно языческих, которых Роберт Дадли призвал на встречу с нею в Кенилуорте.
XIV
Королева фей проезжала по внешнему двору Кенилуорта под лазурным циферблатом астрономических часов на башне Цезаря, когда нежные ангельские голоса начали воспевать ее божественную красоту. Елизавета, одетая в такую жесткую блестящую парчу, что она не могла повернуться в седле, заключенная в броню из золота, жемчугов и драгоценных камней, с накрахмаленным жабо вокруг шеи, развернутым, как кружевной парус, посмотрела вверх и увидела мальчика в наряде купидона, подвешенного на золотистой веревке над циферблатом. Он прикоснулся к стрелкам и остановил часы.
– Для тебя, о Глориана, прекраснейшая девственная королева, время останавливает свой бег, пока ты находишься среди нас! – пропел хор голосов.
– Видите, возлюбленная королева? – спросил Роберт, ехавший рядом с ней. – Даже время – ваш покорный и почтительный подданный.
Она улыбнулась и продолжила путь в свои апартаменты. Наступили сонные весенние сумерки, и она наконец приехала в Кенилуорт, монументальное поместье ее дорогого Роберта в Уоркшире, который называли «пупом Англии». Она подарила ему это поместье десять лет назад, потому что хотела порадовать своего фаворита, но, хотя она и знала, что он расширил его и внес многочисленные изменения, ни разу не приехала посмотреть на них. Теперь она была гостьей Дадли – она и триста придворных из ее свиты – на целых семнадцать дней. Он обещал, что королева оставит привычный мир позади и окажется в сказочном мире, созданном специально для нее.
– Вы не разочаруетесь, сердце мое, – сказал он. – Окажите мне услугу и почтите мой мир своим присутствием.
Он встретил королеву на расстоянии семи миль от поместья и пригласил ее и придворных отобедать в золотом шатре, таком огромном, что понадобилось семь повозок, чтобы увезти его после разборки. Все дорогу до Кенилуорта они охотились с луком и стрелами. Потом, когда Елизавета приблизилась к декоративному искусственному озеру, из глубины поднялся освещенный «остров», и появилась нереида.
– Я госпожа этого зачарованного озера, – провозгласила она. – Придите и освежитесь в его водах!
Сивилла, стоявшая рядом с ней в развевающемся белом платье, воскликнула:
– Здоровья, благополучия и процветания вашему величеству!
Внезапно трубачи сверхчеловеческих пропорций, одетые в костюмы времен короля Артура, протрубили в фанфары на бастионах замка.
– Легенда гласит, что это был один из замков короля Артура, – пояснил Роберт. – Поэтому в нашем озере должна быть своя госпожа, Озерная Дама.
Прозвучал ружейный салют, и Елизавета проехала по временному мосту, охраняемому Гераклом и другими богами и богинями, стоящими у семи пилонов. Юпитер обещал ей хорошую погоду, Луна – сиять каждую ночь, Церера обещала солод для пива, Бахус – наполнять чаши повсюду, Эол – смягчать буйство ветров и удерживать бури, Меркурий – музыкальные и поэтические развлечения, а Диана – хорошую охоту. Из огромных окон в новой пристройке струился свет, озарявший окрестности, словно гигантский фонарь.
Когда стрелки часов остановились, Елизавета повернулась к Роберту.
– Если бы мы только имели такую власть над временем! – воскликнула она.
– Поверьте мне! – с жаром ответил он.
Но, глядя на него, она видела, что время оставило на нем свою печать. Юношеская прелесть сменилась определенной жесткостью черт; его лицо часто краснело, а великолепные каштановые волосы заметно поредели и утратили свой блеск. «Мой Роберт, – подумала она. – Если бы это на самом деле было в моей власти, я бы не позволила времени тронуть тебя».
Они вошли внутрь. Елизавету поразили сияющие деревянные полы, высокие потолки, огромная галерея и турецкий ковер не менее пятидесяти футов в длину с нежно-голубым фоном. Повсюду, куда ни посмотри, горел свет; сотни хрустальных канделябров переливались разными красками.
– Это… поистине волшебно, – наконец проговорила Елизавета. Сама она никогда не строила дворцов, поэтому ни одна из ее королевских резиденций не была такой современной, не имела огромных окон, широких лестниц и галерей размером с лондонскую улицу.
– Все построили в надежде, что однажды вы возвеличите это место своим присутствием, – сказал он.
И она знала, что в определенном смысле это было правдой.
В середине июля на горизонте колыхалось жаркое марево, и каждый лист на деревьях был неподвижен и покрыт пылью. Казалось, время действительно замедлило свой бег вместе со сменой сезонов: лето застыло на самой вершине, чтобы сделать передышку перед долгим нисхождением к осени. Ощущение жизни в ее расцвете наполняло воздух, и растения казались более зелеными, сочными и зрелыми, чем когда-либо еще.
В Неведомой Стране, созданной Робертом Дадли, каждый день был насыщен забавами и развлечениями. Были танцы в огороженном саду с несколькими акрами благоухающих цветочных клумб, обелисками, сферами и мраморным фонтаном с фигурами Нептуна и Тетис, шаловливо обрызгивавшими людей струйками воды. К саду примыкал античный храм с колоннами, выкрашенными под цвет драгоценных камней, а сеть, накрывавшая храм, превращала его в птичник, где пели и прихорашивались экзотические птицы из Европы и Африки.
Была и лесная охота с травлей оленей и косуль. По возвращении их встретил Вудвоз – дикий лесовик, покрытый листьями и мхом, который тоже вознес хвалу королеве.
Было особое представление, воссоздававшее исторические набеги датчан на Восточную Англию сотни лет назад. Один день был посвящен «сельским радостям» с шутливой свадебной процессией, театрализованными танцами в костюмах героев легенды о Робин Гуде и турниром, где всадники поражали копьем мишень, прикрепленную к столбу. Потом устроили жестокую схватку на арене с тринадцатью медведями и сворами мастифов. Еще один день предназначался для «королевской церемонии», во время которой пятерых человек произвели в рыцари и королева прикоснулась к девяти страдающим от «королевской болезни», дабы излечить их от золотухи.
По вечерам устраивали банкеты, на одном из них подали более трехсот разных блюд. После этого наступало время фейерверков, которые не только озаряли небосвод, но и не гасли, когда попадали в озеро, так что вода начинала светиться. Был маскарад на французский манер и выступление итальянского акробата, у которого как будто отсутствовали кости и он состоял из одних сухожилий.
Самым поразительным и живописным событием стало водное представление под названием «Освобождение Озерной Дамы» с русалкой с двенадцатифутовым хвостом, Тритоном и Арионом, спешившим на помощь на необычном дельфине с хором и оркестром внутри. Когда Арион приблизился к королеве, сидевшей в седле, он встал на спину дельфина и начал свою речь.
– О прекраснейшая и драгоценнейшая! – воскликнул он. – О несравненная богиня!
Последовала долгая пауза. Русалка подавала ему знаки, но он продолжал стоять как столб. В конце концов он зарычал и сорвал маску.
– Я не Арион, а всего лишь честный Гарри Голдингхэм! – крикнул он.
Королева расхохоталась и объявила, что эта забава была самой лучшей.
Семнадцать дней закончились, и делегация стала готовиться к отъезду. Даже погода исполнила их желания, и не случилось ничего необычного или неприятного, как и обещал Юпитер.
Главный эконом Елизаветы уже отправился в Чартли, поместье графа и графини Эссекских.
– Пожалуй, я еще ни разу не ездила дальше на север, – сказала Елизавета. – Хотя это всего лишь сто двадцать миль от Лондона.
– Куда мы направимся после Чартли? – спросил Хаттон. – Еще дальше на север?
– Возможно. – Примерно в тридцати пяти милях от Чартли оставался Бакстон. Бакстон, где находятся целебные источники… и Мария, королева Шотландии.
«Я могу отправиться туда и наконец увидеть ее, – подумала Елизавета. – Это будет не то же самое, что принимать ее при дворе в Лондоне. Это будет неожиданный и незапланированный визит, просто отклонение от расписанного маршрута… Если я встречусь с ней, то, наверное, заклятие в конце концов будет разрушено и она станет для меня обычной женщиной, а не символом».
«Утро вечера мудренее, – заключила она. – Я приму решение после завтрашнего отъезда».
На следующее утро, когда королевская свита проехала по мосту с опечаленными богами и богинями, которые попрощались с дорогими гостями, а купидон освободил стрелки часов, и они снова пошли по кругу, Елизавета оглянулась на высокие башни Кенилуорта и почувствовала себя так, словно покидала Камелот.
Лесной бог Сильван появился из-за деревьев и продекламировал стихи, выражая свою безмерную грусть от разлуки с ними и обещая удвоить количество оленей в лесу и обеспечить вечную весну в садах, если они останутся. Из беседки, сплетенной из остролиста в конце аллеи, появился актер, который назвался Страстным Желанием, посланником Небесной Палаты, и тоже умолял их остаться.
Под его нарядом Елизавета могла различить рослого уроженца здешних мест – вероятно, фермера или кузнеца. Он вспомнила и Гарри Голдингхэма, игравшего Ариона, и его вспыхнувшее от смущения лицо, когда он забыл свои реплики. Наверное, не стоит пристально всматриваться в персонажей мифов и легенд.
– Я не поеду дальше на север, – внезапно обратилась она к Хаттону.
Нет, она не поедет в Бакстон; ей будет лучше не видеть Марию.
XV
Стен очень не любил помогать своему деду заниматься ежедневной рутинной работой во дворе Драгсхольма. Все занятия были неприятными: уборка навоза, кормежка мастифов и мулов, необходимость заглядывать под виселицы и проверять, не завелись ли там змеи или мелкие хищники. Но его семья всегда отвечала за содержание внутреннего двора, и однажды он тоже возьмет на себя эту обязанность.
Сегодня утром запах моря чувствовался особенно сильно – его принес ровный ветер со стороны океана. На дворе стоял апрель, и небо было пронзительно-голубым. Земля пробуждалась от зимней спячки, и уже распаханные поля источали характерный аромат свежей почвы, обещавший лучшие времена. Разгуливая по двору, Стен по крайней мере радовался, что работает на улице. Как ужасно было бы никогда не выходить наружу и выполнять всю работу за столом в комнате, словно школьный учитель, гравер или ростовщик! Или ничего не делать, а просто быть там.
– Дедушка, мы будем кормить заключенных сегодня утром? – внезапно спросил он. Это была худшая работа из всех. Он ненавидел подсовывать деревянные тарелки под двери и слышать звяканье кандалов, когда кто-то тянулся к ним.
– Да, скоро мы займемся этим. Скажи повару, чтобы подготовил порции и нарезал хлеб.
Заключенные получали хлеб, эль и объедки из гарнизонной столовой.
Час спустя Стен тащился за своим дедом со стопкой полных тарелок. Перед каждой дверью – массивной, крепко запертой на замок и с задвинутым засовом – находился маленький желоб, достаточно широкий лишь для того, чтобы просунуть тарелку.
– Еда! – кричал его дед, и тогда заключенный просовывал в желоб старую тарелку и получал новую. Иногда они слышали бормотание и замечали костлявые пальцы на краю тарелки, но никогда не видели лиц. В каждой двери имелся маленький глазок, через который стражник мог проверить расположение заключенного, чтобы не оказаться застигнутым врасплох при необходимости открыть дверь. В другое время глазками не пользовались.
Но был один заключенный, которого им доводилось видеть. Этот находился в подземной темнице, и его тарелку нужно было опускать на подставке и подталкивать шестом к столбу, где он мог дотянуться до нее. Внутри было совершенно темно, и тюремщикам приходилось зажигать фонарь, чтобы видеть, что они делают. Человек, привязанный к толстому столбу, за пять лет своего заключения постепенно превратился в животное. Стен помнил то время, когда этот человек носил нормальный костюм и говорил обычные слова, но тогда ему едва исполнилось пять или шесть лет, и возможно, он ошибался. Возможно, это были не настоящие воспоминания, а часть истории, которую ему рассказывали.
Но теперь, по словам его деда, тот человек совершенно обезумел, и это случилось уже давно. Он зарос волосами, словно обезьяна, рычал и скрежетал зубами. Иногда он выл, запрокинув голову, но обычно хранил молчание и без устали расхаживал взад-вперед по бесконечному полукругу вокруг столба, насколько позволяла цепь. Пол вокруг покрывали его собственные испражнения, но он протоптал там тропу… Когда поднимали крышку на потолке темницы и свет проникал внутрь, он вздрагивал и прикрывал рукой глаза, которые покрылись тусклой пленкой и почти ничего не видели, но потом он все равно останавливался и смотрел прямо на свет. Он был обнажен; его одежда давно сгнила, и казалось, он не понимал, как надеть новую, которую приносил дед Стена. Ее пришлось свалить в кучу возле него, и в конце концов там угнездились крысы, порвавшие ткань и растащившие ее по углам. Его нагота не так бросалась в глаза из-за волос и грязи, но Стен всегда разглядывал его гениталии, которые были видны и по-прежнему выглядели как у человека.
Этим утром дед Стена поддел каменную крышку и поднял ее, а Стен зажег фонарь и начал медленно опускать его, ожидая услышать вой, как это иногда случалось, но внизу царило безмолвие. Потом он прикрепил веревку к тарелке и также спустил ее. Затем просунул голову в отверстие, чтобы подтолкнуть тарелку, и увидел, что человек неподвижно сгорбился у столба. Он постучал шестом по тарелке, пытаясь привлечь его внимание.
– Пошли, – сказал его дед, готовый закрыть крышку.
– Нет, – ответил Стен. – Он не шевелится.
Дед хмыкнул, взял шест и изогнулся, чтобы ткнуть в заключенного, но не добился никакой реакции. Тело человека словно одеревенело.
– Мне придется спуститься туда, – проговорил он Стену. – Позови стражника.
Когда подошел стражник с лестницей, они, вооружившись мечами и пистолетами, осторожно спустились в каземат. Они обошли заключенного с двух сторон и снова начали тыкать в него, но он не двигался с места. Какое-то время они стояли молча. Стен видел, что никому из них не хочется подойти еще ближе из опасения, что безумец внезапно набросится на них. Наконец дед вздохнул и сделал несколько шагов вперед. Он медленно протянул руку и прикоснулся к заросшей щеке заключенного.
– Труп, – сказал он и отдернул руку, когда человек завалился на бок. – Никаких сомнений.
– Почему? – спросил стражник.
Дед окинул взглядом темницу, потом посмотрел на столб с цепью.
– От отчаяния, – наконец ответил он. – Он протянул дольше, чем кто-либо из сидевших здесь. Но даже граф Босуэлл не мог вечно выносить это.
Мертвый граф Босуэлл неожиданно приобрел почетный статус, подобающий его титулу. Его изъязвленную волосатую ногу освободили от кандалов, а окоченевшее тело подняли наверх, где обмыли, побрили, постригли и облачили в поспешно купленный наряд джентльмена.
Затем тело поместили в широкий дубовый гроб, при этом его голову уложили на белую атласную подушку и покрыли лучшей льняной тканью с зеленой шелковой подкладкой. Его руки аккуратно сложили на груди, и дед Стена принял участие в почетном обряде дележки ценностей умершего заключенного. Однако на нем ничего не было, кроме кольца с эмалевой отделкой, где кости чередовались со слезами. Тем не менее дед забрал его. Он поднес кольцо к глазам и внимательно рассмотрел.
– Мне говорили, что это обручальное кольцо, полученное им от королевы Шотландии, – сказал он. – Если это так, то обещание сбылось.
– Не храни его у себя, дедушка! – воскликнул Стен. – Кто захочет носить такую вещь?
– Если бы я оставил кольцо на его пальце, то он бы не упокоился в могиле, а сейчас ему пора обрести мир и покой.
Дед надел кольцо себе на палец, и Стена передернуло.
– Ну вот, – проговорил дед, почти с нежностью натянув саван на плечи Босуэлла.
Граф выглядел не умиротворенным, а сердитым. Его рот был сжат в жесткую прямую линию, а на лбу виднелся слабый диагональный шрам, след какого-то сражения. Стен так и ждал, что он поднимется с боевым кличем и выхватит кинжал.
Дед закончил прикреплять саван, а потом закрыл крышку гроба и приколотил ее длинными гвоздями. Стражники вынесли гроб со двора и из замка – единственный раз, когда Босуэлл вышел из этих ворот. Его положили в ближайшей церкви Фаарвейль на мысу возле океана, где морские брызги долетали до белых стен, а колокольня служила маяком. Реформистский священник прочитал молитвы у гроба. Над склепом не осталось никакой надписи.
На следующий день Лоридсон приложил свой доклад к официальному расписанию и отправил уведомление правительствам Англии и Шотландии.
«Граф Босуэлл, некогда муж королевы Шотландии, умер 14 апреля 1578 года в королевской тюрьме Драгсхольм. Да смилуется Господь над его душой».
XVI
Мария напевала себе под нос, когда закончила полуденную трапезу и вернулась к шитью. Наступила середина мая, и выдался один из самых теплых и зеленых весенних дней, о которых она могла вспомнить. Все пошло в рост, как будто копило жизненную силу не месяцы, а целые годы. Крошечные листья выстреливали из почек, как пушечные ядра, ирисы и нарциссы выскакивали из-под земли и сразу же расцветали, а пожелтевшая прошлогодняя трава за одну ночь сменилась бархатистым ковром, таким нежным, что кролики с восторгом прыгали по нему и катались среди сочных ростков.
Мария оказалась не в силах противостоять всепобеждающему духу весны. Сегодня она будет сидеть на улице и отдаст должное дару новой жизни, полученному от Бога.
Чатсуорт предлагал приятные места для отдыха на свежем воздухе; Мария так часто посещала домик для отдыха, что его переименовали в «Беседку королевы Марии» в знак ее любви к нему. Этот день располагал к отдыху на складном стуле – разумеется, с вышитым сиденьем – и наслаждению эфирной легкостью, пронизывавшей все вокруг.
Нужно обязательно взять шляпу с широкими полями. Как хорошо снова надеть ее! Долгой зимой, когда Мария видела шляпу, висевшую на крючке, она казалась ей заброшенным выходцем из иного мира, единственным доказательством, что посреди льда и тьмы иногда наступает лето.
«Надежда – это соломенная шляпа у окна, покрытого инеем», – подумала она.
Она собиралась отправиться прямо к беседке, но вокруг было так много цветущих деревьев и кустарников, что ее потянуло к ним. Кусты крыжовника покрылись мелкими цветами, распускалась виноградная лоза, жимолость усыпали кремовые соцветия, источавшие характерный аромат, который, несмотря на его силу, невозможно было запечатлеть в парфюмерной эссенции.
Мария закрыла глаза и направилась к кусту жимолости, руководствуясь только запахом. Он был таким крепким, что будто наполнял ее тело энергией, когда она вдыхала его, и опьянял своей воздушной магией.
Когда запах совершенно окутал ее, она открыла глаза и увидела, что стоит прямо перед кустом. Она протянула руку, сорвала одно из трубчатых соцветий и понюхала его. Сладкий вкус нектара смешивался с ароматом и сливался с ним в единое целое.
Жимолость также привлекала пчел. Марию завораживало движение многочисленных насекомых, менявшихся местами возле каждого цветка и издававших сонное гудение. Это была настоящая колыбельная весны.
Она не слышала шагов, пока Шрусбери не оказался в десяти футах от нее. В первый момент она подумала о том, каким грустным, изможденным и неуместным он выглядит посреди природы. «Люди не всегда так же хорошо сочетаются с временами года, как животные», – подумала она.
– Добрый день, дорогой граф Шрусбери, – с улыбкой поздоровалась она в надежде на ответную улыбку. Но он продолжал идти, плотно сжав губы.
Потом он напряженно уставился на куст жимолости, словно хотел увидеть что-то скрытое внутри. Мария проследила за его взглядом, но увидела лишь яркую сине-черную бабочку, порхавшую рядом.
– Я принес известие, которое опечалит вас, – наконец произнес он.
Внезапно она поняла, о чем он собирается сообщить. Ей хотелось крикнуть: «Нет, нет, молчите, я этого не вынесу!» Вместо этого она промолчала. Казалось, бабочка неподвижно зависла над кустом.
– Граф Босуэлл умер, – тихо, но твердо сказал Шрусбери. Мария видела, как он потянулся к ней, чтобы взять ее за руки и как-то утешить или хотя бы не дать ей упасть, но потом отступил. Ему не позволялось прикасаться к ней.
– Сегодня утром я получил эту новость от Сесила. Король Фредерик уведомил их, как только получил известие от… из Драгсхольма, – продолжил он.
Время словно застыло на месте. Все остановилось. Хотя крылья бабочки подрагивали и она в конце концов опустилась на куст, это не напоминало настоящее движение. Не было вообще ничего.
– Как он умер? – спросила Мария.
«Раньше я уже произносила эти слова. Когда-то я спросила: «Как он… как он получил смертельную рану?» Тот юноша сказал мне, и тогда я тоже умерла. В Джедбурге, много лет назад. Но он не умер, он выжил. По воле Провидения он выздоровел, вернулся ко мне, и тогда началась наша настоящая жизнь… Можно ли дважды воскреснуть из мертвых или первый раз был лишь сном?»
– Мирно, миледи. Он умер спокойно, во сне. Когда стражники принесли еду, они обнаружили его лежащим на кровати с улыбкой на лице.
Слава Богу, Слава Богу, Слава Богу…
– Он болел? – почти шепотом спросила она.
– Насколько мне известно, нет.
– Он… его уже похоронили?
«Те же слова, те же вопросы, но теперь я должна услышать другой ответ. Его должны отправить сюда, где я смогу приходить на его могилу».
– Да. Его похоронили в маленькой церкви неподалеку от Драгсхольма.
Мария вскрикнула. Он ушел, его отобрали у нее. Она не могла присутствовать на его похоронах или хотя бы увидеть его могилу.
Шрусбери ничего не мог поделать с собой; он нарушил протокол, обнял ее и прижал к себе, пока она сотрясалась от рыданий.
– Утешьтесь, миледи, – сказал он. – Он не страдал. С ним хорошо обращались, его нормально кормили и ухаживали за ним. Его комната находилась недалеко от моря, которое он любил, и его похоронили там, где он может слышать его шум. Он может целую вечность слушать песню волн.
«15 мая, год Господа нашего 1578-й.
Я сижу здесь, держу перо, смотрю на бумагу, собираясь написать слова, но не могу. Написать их – значит сделать их реальными. Не написать их – значит носить их в себе каждую секунду. Если я напишу их, облегчит ли это мое бремя? Или удвоит его, потому что знание будет находиться в двух разных местах?
Одиннадцать лет назад в этот день я сочеталась браком с лордом Босуэллом. Мы всего лишь месяц прожили как муж и жена. Остальное время – десять лет и одиннадцать месяцев – мы провели в разлуке, находясь в разных тюрьмах и в разных странах без какого-либо законного на то основания, кроме того, что мы являемся теми, кто мы есть. Мы поклялись в верности друг другу до самой смерти; теперь смерть пришла и разлучила нас навеки.
Мой лорд, мой муж и моя любовь, Джеймс Хепберн, граф Босуэлл, умер.
Ну вот. Я написала это.
Я не почувствовала себя лучше, и мое бремя никуда не делось.
Шрусбери сообщил мне об этом два дня назад. Он говорил со мной наедине. Он был очень добр, и я видела, как он расстроен. Но я благодарна, что он нашел в себе мужество сделать это. Я уже получила подтверждение из Дании. Он сказал, что Босуэлл не оставил личных вещей и не было ничего, что он мог бы завещать мне. По его словам, он не страдал и умер во сне.
Как мог Босуэлл умереть во сне? Я не могу представить, что он так ослаб и пал духом; я всегда думала, что он встретит смерть как воин. Но смерть – подлая тварь и застает нас врасплох. Она радуется, когда обманывает нас и лишает того конца, который мы уготовили себе. Она навевает смертный сон на воинов, предлагает доверчивым чашу с ядом или вонзает нож в спину, насылает смертельную болезнь на здорового человека, заставляет замолчать мудреца. Мученики на костре надеются на смелые слова и добрый пример, но часто гибнут бесславно или даже отрекаются и спасают свою жизнь.
Босуэлл умер.
Может ли он видеть меня сейчас? Может ли он находиться в этой комнате и наблюдать за мной? Мог ли его дух прилететь сюда, освободившись из тюрьмы? О, если бы это было правдой!
Когда Шрусбери сказал о его смерти, я ощутила холодный ползучий паралич, как будто сама жизнь в моих членах совершенно прекратилась. Мои зубы непроизвольно застучали, несмотря на теплый весенний день. У смерти ледяная хватка, пальцы из сосулек, руки из свинца, и я ощущала ее присутствие во мне и вокруг меня. Я отправилась в постель и лежала там, дрожа и глядя в потолок.
Это было так же, как давным-давно в Джедбурге, когда я едва не лишилась жизни. Тогда я тоже лежала холодная и неподвижная, и мое состояние ухудшалось с каждой минутой. Если бы я умерла в Джедбурге!
Но Бог пощадил меня ради этого несчастья. С тех пор я имела лишь несколько счастливых моментов, и большинство из них вместе с Босуэллом. Теперь он ушел, и мы больше никогда не увидимся на этом свете.
Видит ли он меня сейчас? Увижу ли я его снова после смерти?
Полуденное солнце, не отбрасывающее тени, светит над землей, которую я вижу из окна. Смерть кажется наиболее безжалостной при ярком свете дня. На закате или в полночь – тогда, может быть, я написала бы больше. Сейчас я не могу этого вынести».
«Прислуга спит, но я оставила в изголовье маленькую свечу. Писать в постели довольно трудно, но я не хочу вставать. Только здесь я могу чувствовать себя в безопасности. Окно открыто, и в комнату задувает холодный ветер, от которого меня бросает в дрожь. Смерть у себя дома, это ее час. Я могу приветствовать ее и исполнить «Гимн смерти» Ронсара. Если я сделаю это, будет ли она добра ко мне? Дарует ли мне присутствие моего любимого, освободит ли его от своей безмолвной хватки, позволит ли ему подойти ко мне?
Смерть – самый жестокий тюремщик. Ее не подкупить, не убедить и не смягчить никакими мольбами. О смерть, пожалуйста, хотя бы на одно мгновение… Однажды ты забрала его у меня, но потом отпустила. Сделай это еще раз!
Я почувствовала присутствие мужа в этой комнате, он звал меня, побуждал встать с постели и последовать за ним. Но когда я осознала это, то испугалась, как никогда в жизни. Я говорила себе, что это лишь Босуэлл, который никогда не причинит мне вреда, но каким-то образом смерть превратила его в нечто иное, невыносимое для меня. Поэтому я ждала, обхватив руками колени, пытаясь набраться мужества и следовать зову либо понять, что он существует лишь в моем воображении, и успокоиться. Но я не могла сделать ни того, ни другого. Он присутствовал здесь, он звал, но я застыла и не могла пошевелиться. Я не видела никакого движения; присутствие обращалось прямо ко мне, в моем собственном разуме.
Босуэлл, я подвела тебя. Прости меня. Я смертный человек, и я боюсь».
Мария осторожно закрыла дневник. Ее сердце громко стучало даже после того, как она написала эти слова. Она думала, что их вид успокоит ее, и в некотором смысле так и случилось. Но комната, погруженная в непроглядную тьму, давила на нее так, словно она находилась в гробнице. Ей не хотелось оставаться в постели, где придется либо вытянуться во весь рост и провести ночь без сна, либо мучиться кошмарами.
Она медленно подошла к стулу у камина, где Мэри Сетон обычно оставляла свою шаль. Шаль действительно висела там; Мария закуталась в нее и направилась к прихожей. Босые ноги шагали беззвучно, и пол оказался не настолько холодным, чтобы заставить ее вернуться к кровати и поискать шлепанцы. Она решила посетить свою маленькую часовню и помолиться. Может быть, тогда темнота будет не такой зловещей.
Когда она вошла в прихожую, то с удивлением увидела отблески света из соседней комнаты и услышала приглушенный звук мужских голосов. Она думала, что все давно спят. Может быть, стражники никак не угомонятся в эту теплую весеннюю ночь? Меньше всего ей хотелось, чтобы они увидели ее; она должна остаться одна. Мария на цыпочках двинулась вперед, когда услышала имя:
– …Босуэлл.
Она остановилась, словно уткнувшись в скалу. Само его имя как будто обрушило, перевернуло мир вверх дном. Никто, кроме нее, не имел права произносить его.
«Как они посмели?» – сердито подумала она, но потом изумленно замерла.
– Говорят, он был мертв уже несколько дней, – произнес знакомый голос.
– Кто нашел его?
– Какой-то мальчишка, который меняет солому. Они держали его в такой глубокой темнице, что никто не мог даже приблизиться к нему.
Это был Бабингтон… Энтони Бабингтон!
– Он совершенно потерял рассудок и жил на цепи, как дикий зверь. Но думаю, потом тьма взяла свое. Только подумайте – пять лет жить в абсолютном мраке!
– Откуда ты знаешь?
– У меня есть друг, который помогает Сесилу с его корреспонденцией, – ответил Бабингтон. – При дворе шепчутся об этом и передают всем, кто хочет знать… всем, кроме королевы Марии. Бедная леди, ей бы стало только хуже. Шрусбери представил дело так, будто он мирно умер в уютной постели. Но так будет лучше.
– Так что с ним случилось на самом деле? – настаивал другой голос.
– Говорю же, его просто нашли мертвым. Посветили туда, а он сидит и уже окоченел. Но он обезумел задолго до этого. Говорят… – он доверительно понизил голос, и Марии пришлось задержать дыхание, чтобы расслышать слова, – говорят, он боролся и бросался на столб, к которому его приковали. В конце концов он успокоился и сидел тихо, так что о нем позабыли. Еще говорят, он весь зарос волосами и грязью…
Схватившись за голову, Мария побежала в спальню, как будто это могло прогнать боль и заставить ее забыть об услышанном. «О любовь моя, я не могу вынести этого! – Она плакала на бегу и шаталась от отчаяния. – Я не могу, не могу! Лучше бы я умерла вместо тебя! О любовь моя, жизнь моя, душа моя!»
XVII
«15 июля, год 1579-й от Рождества Господа нашего. День святого Свитина Винчестерского.
Здесь верят, что если в день святого Свитина пойдет дождь, то он будет идти еще сорок дней. Кажется, это связано с ливнем, когда тело святого было потревожено против его воли в 971 году. Здесь есть много забавных верований. Сегодня утром Энтони Бабингтон рассказал мне об этом после того, как все проснулись под звуки дождя.
Когда здесь начинается дождь, он часто бывает проливным. Небо чернеет, гремит гром, и сверкают молнии. Воды так много, что земля не может впитать ее. Она потоками льется в подвалы и превращает дороги в болота. В Шеффилд-Манор, где мы проводим лето, дробь дождя на листьях старых дубов в парке похожа на стук копий по щитам римских солдат.
Энтони пришел попрощаться со мной. Еще один человек покидает мою жизнь – человек, о котором я заботилась. Один за другим, все они уходят от меня. Энтони поступает правильно: он молодой, готов повидать мир.
– Я отправляюсь в Лондон, – сказал он. – Но как вы знаете, я вернусь, когда вступлю в права наследства, а оно весьма солидное. Но я никогда не откажусь от своих принципов, миледи, не отрекусь от вас или от истинной веры. На самом деле я буду искать себе жену-католичку. Уже пора.
Я посмотрела на него. Он стал еще более красивым, чем когда был подростком, и любая женщина сочла бы его привлекательным. Его отец давно умер, и он был гораздо более свободен в выборе, чем многие другие.
– Я буду скучать по тебе, Энтони, – ответила я. Опять эти слова прощания! – Но меня утешает мысль о том, что ты будешь верен истинной церкви. Бог знает, это становится все труднее.
– Да, но, кроме того, я смогу более деятельно участвовать в ваших планах, – сказал он. – Есть планы…
– Тише, Энтони! – перебила я. – Не связывайся с ними. Только не сейчас.
Мне хотелось добавить: «Не рискуй своей жизнью, прежде чем не распробуешь ее на вкус».
Он выглядел разочарованным. Если он думал, что я буду аплодировать его замыслам, то глубоко заблуждался. Такие занятия становятся все более опасными. После моего прибытия в Англию положение католиков значительно ухудшилось. Очевидно, Елизавета надеялась, что, когда старые священники умрут, католицизм умрет вместе с ними. Но некоторые особенно упорные изгнанники основали католическую семинарию в Дуэ для подготовки новых священников. В 1575 году они тайком приехали в Англию, и внезапно множество католиков, послушно посещавших англиканские службы, перестали это делать, а молодые люди обращаются в католичество. Эти священники ходят от дома к дому, служат мессу, принимают исповеди и проповедуют. Старые католические семьи, такие, как семья Энтони, образовали тайную сеть домов-убежищ, где можно прятать единоверцев. Они даже нанимают специально обученных каменщиков и плотников, которые сооружают хитроумные укрытия. Как любая запретная вещь, католицизм теперь стал привлекательным для молодежи, ищущей приключений. В Оксфорде особенно сильны католические настроения.
Я знаю Энтони, и мне известна его склонность к рискованным поступкам. Возможно, он видит себя лидером гонимых английских католиков, который прячет их у себя, наставляет и ссужает им деньги. Он честолюбив и хочет быть предводителем, а не последователем.
Энтони пристально посмотрел на меня.
– Я собираюсь изучать юриспруденцию, – наконец сказал он.
– Хорошо, Энтони. Это даст тебе прочную основу.
– В Англию приезжают иезуиты, – заметил он. – Это многое изменит. Они возглавят движение, и больше не будет надобности трусливо прятаться по углам. О нет, у них так не принято!
– Энтони, я надеюсь, что они не приедут, – сказала я. – Новый папа Григорий XIII уже достаточно разбередил английский патриотизм своим злополучным вторжением в Ирландию. Вытеснение англичан было крайне неудачной затеей. Это навсегда разрушило защитный аргумент служителей церкви о том, что их деятельность не связана с политикой. Теперь англичане видят в них вражеских шпионов.
– Папа Григорий по крайней мере отозвал буллу, отлучившую Елизавету от церкви, – возразил Энтони. – Это должно было порадовать их.
– Нет, стало только хуже, – ответила я. Энтони выглядел растерянным (все же он еще очень наивен в политическом отношении), поэтому я объяснила: – В своем Explanatio он говорит, что булла не является обязательной, «за исключением тех обстоятельств, когда станет возможным ее публичное исполнение». Иными словами, католики могут делать вид, будто они подчиняются королеве, но лишь до вторжения армии, которая свергнет Елизавету.
– Ну и что? – высокомерно спросил он.
– Таким образом, когда католик клянется в своей преданности, теперь это ничего не значит; он всего лишь тянет время. Папский указ делает нас лицемерными изменниками.
– Только не вас! – воскликнул он. – Как королева может быть изменницей?
– Я имею в виду католиков. Будь осторожен, Энтони.
Но он беззаботно рассмеялся и ушел. Он молод и жаждет приключений.
Я хотела напомнить ему о казни Катберта Мейна, состоявшейся два года назад, и двух католических священников в прошлом году. Это были первые мученики, принявшие смерть за свою веру при Елизавете. Боюсь, они будут не последними».
«22 июля 1579 года.
На улице по-прежнему идет дождь, как и всю последнюю неделю. Земля так промокла, что лошади увязают в грязи, поэтому переписка идет очень медленно.
Жаль, что я не успела напомнить Энтони о других вещах, таких, как все более воинственная позиция Филиппа. Недавно он выпустил прокламацию, где обвинил Вильгельма Оранского в потрясении основ христианства в целом, и особенно в Нидерландах, и призвал к его смерти. Сначала убили лорда Джеймса в Шотландии, потом Колиньи во Франции, а теперь Филипп призывает казнить Вильгельма. Это и впрямь делает католиков похожими на убийц, которых боятся протестанты. Двое самых стойких лидеров реформистской веры уже убиты; неудивительно, что Елизавета боится за свою жизнь, а подданные стремятся защитить ее.
Для меня все это значит, что в их глазах я становлюсь все более похожей на опасную «змею, пригретую на груди», как Уолсингем называет меня. Врагом, которого они приютили у себя. Но это они настояли на том, чтобы держать меня в плену, в то время как я просила и умоляла об освобождении».
«15 октября, год 1580-й от Рождества Господа нашего.
Возможно ли, что я так долго не обращалась к этой маленькой книге? Когда я только что приехала в Англию и получила ее в подарок, то думала, что пробуду здесь не больше года. Но сейчас мне приходится составлять много писем, а когда я заканчиваю, то больше ничего не хочу писать, так сильно ноют пальцы и немеют руки.
Эти письма – сколько их было? Достаточно для того, чтобы составить несколько томов, если собрать их вместе. И как грустно или забавно – в зависимости от того, кто их читает, – что во всех них говорится об одном и том же. В них заключенная просит об освобождении всех, кто может помочь ей. Ни одна уловка не осталась без внимания: там есть мольбы, призывы к сочувствию, к справедливости, к голосу крови и милосердию; там есть угрозы, как прямые, так и косвенные. Есть безумные обещания и предложения выполнить любую задачу. Но в конце концов ответ всегда был отрицательным. Поэтому, наверное, было бы лучше, если бы я просто записывала свои мысли для себя и потомков, чем стучаться в запертые двери и взывать к глухим.
Но нет, невозможно было хранить молчание. Всегда оставалась надежда, что, может быть, на этот раз… Постепенно мои воспоминания о том, каково быть свободной, тускнеют и отступают. Прошло уже тринадцать лет с тех пор, как меня увезли в Лохлевен. Говорят, что я утратила связь с миром, который быстро меняется, что я живу в прошлом, среди мертвых идей и умерших людей. Возможно, это правда, хотя мне все чаще кажется, что я обитаю в царстве вечности, в том времени, которое еще наступит. Когда я наконец преодолею страх смерти, ничто не будет удерживать меня здесь. Но пока этого не случилось, и я по-прежнему воспринимаю смерть как грубого надсмотрщика, который перевозит меня из одной тюрьмы в другую, как делают англичане, и отрывает меня от вещей, которые еще дороги мне.
Возмездие. Воздаяние. Возвращение долгов. За это ли я страдаю? Когда двери темницы впервые закрылись за мной – а все эти двери одинаковы, будь то в Лохлевене, в Карлайле, в Татбери, Уингфилде или Шеффилде, – я думала, что это так. Но теперь наказание, воздаяние, страдание, последствия грехов и недостатков, как это ни называть, продолжаются гораздо дольше, чем то, что послужило причиной. Нет никакой меры, не осталось никакой справедливости, и я продолжаю гадать: почему?
Иногда Шотландия кажется мне сном; даже сейчас, когда я оглядываюсь назад, она сбивает меня с толку. Говорят, на расстоянии вещи становятся более ясными, но Шотландия издалека кажется еще более туманной и нереальной. Она была моим испытанием, которого я не выдержала.
Разумеется, Шотландия продолжает существовать и остается опасным местом. В последнее время появилось новое обстоятельство, довольно предсказуемое, но повергшее лордов в панику. Король Яков взрослеет; ему уже четырнадцать лет, и у него есть собственное мнение. Им не так легко управлять, и он привлек своего французского родственника Эсме Стюарта на свою сторону, взбунтовавшись против опекунов. Они утверждают, будто Гизы прислали его с целью «развратить» Якова, но, как бы то ни было, созрел очередной заговор и мятеж, после которого граф Мортон лишился поста регента и предстал перед судом. И за что? За гибель Дарнли.
Мортона казнили с помощью его любимого механизма для обезглавливания под названием «Дева», где подвешенное лезвие падает на шею жертвы. Говорят, его назвали «Девой» потому, что «хотя она ложится со многими мужчинами, еще никому не удалось справиться с нею». Также говорят, что это устройство работает гораздо чище и надежнее, чем обычный палач. Так сгинул этот злодей, мой старинный враг.
Теперь, когда Яков освободился от Мортона, возможно, мне удастся связаться с ним. Все эти годы его опекуны мешали нам общаться друг с другом. Конечно же, теперь он выслушает свою мать. У меня есть предложение, которое пойдет на пользу нам обоим».
«11 июня, год 1582-й от Рождества Господа нашего.
Мне пошел сороковой год… как жутко это звучит! Я не первая, кто удивлен внезапной «старостью», но когда мне было пятнадцать, двадцать и двадцать пять лет, я думала, что молодость продлится вечно.
Недавно в Шеффилд приехал Николас Хиллард[11], которого пригласили написать миниатюры Шрусбери и членов его семьи. Он создал и мою миниатюру. Я сразу же возненавидела ее. Женщина, которую он изобразил, – искаженный образ юной девушки, написанный Клуэ давным-давно во Франции. Она имеет те же черты, но они расплылись и смягчились, как перезрелая груша. Я часто видела такие груши, лежащие на тарелке. Они еще удерживают форму, но стали настолько мягкими, что сплющиваются в том месте, где лежат, а кожица выглядит распухшей. Кстати, они вкуснее всего, если съесть их сразу. На следующий день они становятся рыхлыми и покрываются пятнами.
Подумать только, я нахожусь в таком состоянии! И все же, глядя в зеркало, мне приходится признать, что портрет точно передает мои черты. По правде говоря, художник даже немного польстил мне. Мой подбородок толще, чем на портрете, а нос более острый.
Сорокалетняя женщина. Таких считают старыми жеманницами, ведьмами или распутными пожирательницами мужчин, жаждущими молодой плоти. Джанет Битон считали такой женщиной и даже элегантную Диану Пуатье. Обе они имели любовников на двадцать лет моложе себя: Босуэлла и Генриха II. Недавно я читала Чосера. Его «Батская ткачиха»[12] – ненасытная распутница, которая признается, что взяла в мужья двадцатилетнего юношу, когда ей было сорок лет. «Как говорили все мои мужья / Утробой шелковистой славлюсь я» и «Перед парнем устоять не смог / Мой венерин бугорок». Я краснею, когда повторяю эти слова, хотя думаю, Чосера это не смущало.
Полагаю, если бы я имела такие же наклонности, как у «Батской ткачихи», то у меня под рукой был Энтони Бабингтон, хотя мне он всегда казался ребенком. Но несмотря на то, что Энтони восхищался мною и находил мое общество приятным, он никогда не смотрел на меня как на предмет страсти. Я слышала, что после отъезда в Лондон он заключил удачный брак с девушкой из католической семьи и сделал неплохую судебную карьеру. Потом он отправился во Францию и, насколько мне известно, связался с Томасом Морганом, моим представителем в Париже. Он по-прежнему жаждет приключений. Остается лишь надеяться, что он не станет добычей настоящих головорезов и солдат удачи.
Что касается «Батской ткачихи», нельзя не упомянуть о самом поразительном, комичном и прискорбном ухаживании, которое сейчас происходит между Елизаветой и маленьким Франсуа, ребенком Екатерины Медичи. Их разница в возрасте составляет двадцать два года. Франсуа, которому исполнилось лишь шесть лет, когда я покинула Францию, приехал в Англию ухаживать за ней, и, судя по всему, она совершенно очарована им. Он единственный из многочисленных претендентов на ее руку, который на самом деле переправился через Ла-Манш и лично явился к ней. Поэтому, хотя он малорослый, рябой и склонен к истерикам, она находит его очаровательным. Она называет его Лягушонком, носит золотую заколку в виде лягушки с изумрудными глазами, цепляется за него и вздыхает.
Роберт Дадли не считает это забавным, но не смеет жаловаться. Он сам заключил тайный брак с Летицией, дочерью лорда Ноллиса, и королева пришла в ярость, когда секретарь Лягушонка сообщил ей об этом. Ее верный Робин наконец устал ждать и через семнадцать лет оставил свой пост. Некоторые считают, что она рассматривает брак с французским принцем лишь как разновидность мести, а другие называют это политическим решением. Скоро она уже не сможет рожать детей и, возможно, хватается за последнюю соломинку. Лично я сомневаюсь, что она хочет заполучить его в том же смысле, как «Батская ткачиха». Но члены ее совета и половина ее подданных явно не хотят, чтобы «девственная королева» оставила свой пост так же внезапно, как это сделал Роберт Дадли. Двадцать лет они убеждали ее выйти замуж, а теперь, когда это стало возможно, пришли в ужас.
А я? Если она выйдет замуж и родит ребенка, то мой сын уже никогда не унаследует английский престол. Но я не могу завидовать ее браку, хотя сама больше никогда не выйду замуж. Я умру вдовой Босуэлла, и таково мое желание.
Что касается Якова, то я выдвинула предложение, которое сейчас рассматривается: мы с ним будем править совместно по закону, принятому по решению парламента. Это подтвердит его королевский статус и обеспечит мне свободу. Думаю, есть реальная возможность, что мое предложение будет одобрено и все останутся довольны. Мои старинные враги в Шотландии мертвы: лорд Джеймс, Мортон, Леннокс и Джон Нокс. Они больше не могут препятствовать моему возвращению. И конечно же, англичане с облегчением избавятся от опеки надо мной.
Многое говорит против того, чтобы они перестали держать меня здесь. Мое заключение уже давно перестало служить какой бы то ни было цели. Вместо того чтобы обеспечивать их безопасность, оно лишь провоцирует заговоры и волнения. Я не виновата в том, что отношения между протестантами и католиками ухудшились до такой степени. Тем не менее мое присутствие здесь опасно и для меня, и для них. Я бессильна помешать безумцам строить планы и плести заговоры вокруг меня. Я заложница у моих собственных сторонников и страдаю из-за их намерений освободить меня.
Все-таки это случилось: кто-то откликнулся на призыв Филиппа и попытался убить Вильгельма Оранского в Нидерландах. К счастью, он выжил, но теперь стали опасаться за жизнь Елизаветы, так как она другой лидер протестантского мира. Кардинал Комо, государственный секретарь папского двора, в письменной форме объявил, что любой, кто убьет Елизавету, совершит благое дело. Он сказал: «Поскольку эта англичанка причинила так много бедствий католической вере, нет сомнения, что любой, кто отправит ее в мир иной с благочестивыми намерениями, не только не согрешит, но и получит заслугу перед Господом, особенно с учетом буллы о ее отлучении от церкви, выпущенной блаженной памяти Пием V». Если римская курия рекомендует убийство, что думает об этом Князь Справедливости?