Захватывающее время Тарп Тим
– Это было бы ужасно, – говорит она. Я опять бросаю взгляд в потолок.
– Ну вот, лечу я, смотрю вниз, и мне кажется, что вода стремительно приближается ко мне, а потом бам-м! я ударяюсь об ее поверхность. – Я хлопаю в ладоши, и она вздрагивает. – А теперь, – говорю я, – заострим внимание на одной детали. Когда кто-то ныряет с высоты, он должен помнить, что в момент удара о воду ноги нужно держать вместе.
В противном случае будет очень больно. Я знаю это по опыту. – Ее лицо искажается, словно от боли. Она лучший слушатель в мире. – Там, наверху, я также не учел того, что, прыгая с такой большой высоты, человек уходит в воду очень глубоко. И даже не подумал набрать в легкие побольше воздуха, прежде чем сигануть с моста. И вот, прикинь, я оказываюсь под водой, по ощущению, на целых десять минут. Глаза выдавливаются из орбит, я гребу изо всех сил, а над головой только серая толща воды. Перед глазами мелькает заголовок в газете: «ПРИДУРОЧНЫЙ ПОДРОСТОК ПОГИБАЕТ, ПРЫГНУВ С МОСТА ЧЕРЕЗ ТАСКОДЖИ». И тут я вижу бледный круг света и понимаю, что осталось чуть-чуть. Я выныриваю, и мои легкие наполняются сладчайшим кислородом. Спасен! – откидываюсь на спинку стула. – До берега я доплыл уже почти полностью трезвый. И тут с моста прыгает Рикки, стрелой летит вниз. Я ору: «Держи ноги вместе!» Но он меня не слышит, и шлеп! – Я опять хлопаю в ладоши. – Как бы то ни было, мы оба остались живы и имеем возможность рассказывать о своих приключениях, однако я не уверен, сможем ли мы иметь детей.
На лице Эйми появляется широченная улыбка – я такой в жизни не видел.
– Ну и ну, – говорит она. – Никогда не слышала ничего более удивительного.
Глава 22
– Итак, – говорю я, беря кусок пиццы. – А у тебя что? Есть по-настоящему интересная история?
Она на мгновение задумывается.
– Ну, я помню, как мы с тобой в средней школе сидели на английском, а миссис Кэмп куда-то вызвали, и когда она ушла, ты встал перед классом и прочитал целую лекцию о символизме в старом фильме «Тупой и еще тупее». Мы ржали, как сумасшедшие, но миссис Кэмп была очень недовольна, когда вернулась.
– Ага, – говорю я, – «Тупой и еще тупее» один из моих любимых фильмов.
– А еще я один раз видела, как ты ехал, стоя на капоте машины, и когда она наехала на бордюр, ты улетел в кусты. Я подумала: «Ой, боже мой, он умер!» Но ты тут же вскочил и опять прыгнул на машину. Ты помнишь это?
– Так, смутно. – Мне льстит, что она помнит такие вещи, но я не собирался слушать истории о себе. – Ну, а про тебя у тебя истории есть?
Она морщит носик.
– Я скучная.
– Не ерунди. Только представь: ты здесь единственный человек, который в пять утра объезжает окрестности, причем даже в те дни, когда у тебя уроки. Я считаю, это очень круто. Она улыбается.
– Ну, думаю, на моем «газетном» маршруте случались интересные вещи. Один раз… не знаю, могу я рассказывать об этом или нет.
– Мне ты можешь рассказать все.
– Это немного неприличная история – говорит она. – Мне тогда было двенадцать.
Я качаю головой, как бы сокрушаясь, что ее мать, словно рабовладелец, отправляла малого ребенка на полный опасностей «газетный» маршрут.
– В то время, – продолжает она, – маме еще помогала моя старшая сестра, так что мама выдавала мне сумку, и я разносила газеты пешком по нашему району, а они с Эмбит объезжали другие районы. Мама стала разрешать мне изредка садиться за руль, только когда мне исполнилось четырнадцать. В общем, однажды я шла по улице и, вроде как грезила наяву – ты, думаю, сказал бы, что я спала на ходу, – и вдруг из-за живой изгороди выходит дядька. Абсолютно голый!
– Господи. И что ты сделала?
– Бросила сумку и побежала. Я, наверное, пробежала четыре квартала, прежде чем увидела нашу машину. Я остановилась посредине проезжей части и стала махать руками, и мама подъехала и забрала меня.
– Она вызвала полицию?
– Хм, вообще-то нет. – Она опускает взгляд на остывшую пиццу. – Она велела мне вернуться, подобрать сумку и разнести оставшиеся газеты.
Я не верю своим ушам. Вот это мамаша!
– Спорю, что тебе было ужасно страшно, ведь ты знала, что где-то поблизости бродит голый маньяк.
– Да, – кивает она. – Мне все время казалось, что он выслеживает меня. Потом я видела его, он вышел из другого дома, одетый, но просто сел в машину и уехал. На «Лексусе». Мне тогда это показалось странным.
– В следующий раз, когда такое случится, не слушай свою маму и не возвращайся.
– В следующий раз? Думаешь, это может повториться?
– Ну, возможно, но не в точности.
Я готовлюсь разъяснить ей свои теории о существовании непонятностей в повседневной жизни, но меня прерывают. Какая-то девчонка – насколько я помню, я никогда ее не видел прежде, – подлетает к нам и говорит Эйми:
– Ага, он наконец-то соизволил прийти, да? Эйми втягивает голову в плечи.
– Привет, Кристал.
Я по-джентльменски встаю и протягиваю руку.
– Меня зовут Саттер Кили. Рад познакомиться. Она словно не замечает моей руки.
– Я знаю, кто ты.
– Это Кристал Криттенбринк, – говорит Эйми. А Кристал сообщает:
– Мы дружим со второго класса.
Каким-то образом ей удается произнести это с таким высокомерием, как будто я просто пылинка в сложной схеме их прекрасной дружбы. Я хорошо знаю таких – всю жизнь родители баловали ее и твердили, что она особенная и неповторимая, что другой такой девицы-красавицы на свете не сыскать, и ей никогда не приходило в голову, что не все человечество разделяет эту точку зрения.
Суть в том, что она совсем некрасивая толстуха. В отличие от Кэссиди с ее пышными аппетитными формами, Кристал Криттенбринк – нечто аморфное, как рыба-капля. Голова у нее большая, а личико микроскопическое, а рот размером с маленькую монетку. Но все это было бы ничего, если бы не унылые каштановые волосы, собранные в причудливый хвост, который торчит прямо из макушки. Наверняка она каждый день смотрится в зеркало и считает, что ее внешний вид – вершина стиля.
Но она подружка Эйми, и я приглашаю ее присесть. Она же общается только к Эйми:
– Шевелись. Через пять минут собрание.
– О, что за собрание? – спрашиваю я, пытаясь изобразить некое подобие вежливого интереса.
Кристал бросает:
– Французского клуба. Тебя это не касается.
– Ты иди, Кристал, – говорит Эйми. – Я чуть опоздаю.
– Не будь дурой, – говорит Кристал. – Все собрание-то на пять-десять минут.
На лице Эйми мелькает обида, но она, судя по всему, уже привыкла к тому, что Кристал называет ее дурой.
– Ты права, – говорит она и поворачивается ко мне: – Кажется, мне пора идти. Я совсем забыла об этом собрании. Извини.
– Но ты не доела пиццу.
– Она может взять ее с собой, – говорит Кристал.
– Да, думаю, я возьму ее с собой.
– Не забудь, что ты обещала натаскать меня по алгебре.
На лицо Эйми возвращается улыбка, но тут встревает Кристал:
– Пустая трата времени.
Я игнорирую ее и не отвожу взгляд от Эйми.
– Дай мне свой номер.
– Мой номер?
– Да, номер твоего телефона.
– Домашнего?
– Ага. Или мобильного. – Кажется, у нее трудности с тем, чтобы понять суть моей просьбы. Вероятно, никто из парней никогда не просил у нее номер телефона.
– Тогда домашнего. У меня нет мобильного. Она принимается рыться в рюкзаке в поисках клочка бумажки, а Кристал подгоняет ее со словами:
– Брось это, пошли.
Эйми быстро записывает свой номер и протягивает мне листок. Под номером нарисована улыбающаяся рожица.
– Я позвоню тебе, и мы договоримся о времени, – говорю я. – Когда ты будешь дома?
– Кто знает? – говорит Кристал, в буквальном смысле утаскивая Эйми за собой. – Думаешь, ей больше нечего делать, как сидеть дома и ждать твоего звонка?
Глава 23
Удивительно, моя мама в самом деле звонит в два часа, проверяя, дома ли я и соблюдаю ли условия заключения. Она очень сурова со мной, называет «мистером» и обращается на «вы». Не знаю, почему считается, что обращение «мистер» и на «вы» подчеркивает серьезность ситуации, тем не менее, это довольно распространенная тактика среди взрослых.
На этот раз я вынужден отдать должное своей маме. Она действительно твердо стоит на своих позициях. И снова заводит речь о военной академии. Признаю, я поступил хреново, когда поджег костюм Кевина. Только сделал-то я это нечаянно, без злого умысла.
Все время разговора Рикки нежится в шезлонге в пяти футах от меня. Когда я кладу трубку, он спрашивает:
– Слушай, чувак, а твои предки действительно считают, что ты купишься на этот бред про военную академию? Ведь у тебя выпускные через три месяца. Даже если бы они впихнут тебя туда на три месяца, что это даст?
– Согласен. Это бессмысленно. Думаю, это просто их способ дать мне понять, как низко, по их мнению, я пал.
Я иду к барной стойке. Сегодня у меня выходной в магазине, поэтому сейчас самое подходящее время, чтобы намешать целый кувшин крепкого мартини.
– Вот что я тебе скажу, – говорит Рикки. – Им не приходит в голову, что по какой-то дикой случайности ты попадешь в действующую армию, тебя отправят в Ирак, и ты подорвешься, как брат Джереми Хольтца?
– Не знаю. Им нравится изображать из себя патриотов. Возможно, они обрадовались бы, если бы я подорвался – это стало бы лучшим событием в их жизни. Они бы многие годы хвастались этим. Вырезали бы из газет свои фотки, на которых они притворяются убитыми горем и рыдают над моим накрытым флагом гробом.
Рикки на это:
– Представляю. Типа это настоящий патриотизм. Такие люди считают, что если ты хочешь мира, значит, ты – антиамериканский, антимилитаристский мусор. На мой же взгляд, самая промилитаристская позиция – это когда ты хочешь, чтобы перестали убивать американцев. Я вырос среди военных – мой отец, дядьки. Я не хочу, чтобы они даже уезжали из города без веской на то причины. Эта чертова война меня просто бесит. Знаешь, что это такое?
– Трясина?
– О, еще какая! Гнилое болото, клоака. А на поверхности плавает дерьмо размером с тумбочку. Политики не думают, что мы, современная молодежь – не что иное, как магниты для фугасных мин, участвующие в их сфабрикованном вторжении? Мой отец служил во флоте, и я тоже был не прочь послужить, но теперь уже не хочу. Везде правят вампиры, старина. Злобные атомные вампиры. И их предводитель – древний, круглоголовый кровосос по имени Генералиссимус Хал И. Бартон[22]. Иисусе! Думаешь, я сражаюсь в атомной войне с вампирами? Ни фига. Я бы лучше записался в протестное движение. Но где оно? Ни одного нет. Как будто всем лень. Или у всех просто промыты мозги.
– Слушай, – говорю я, – чертов ты хиппи, ты бы перестал на эту тему распространяться. Может, по приказу Генералиссимуса Хэла весь дом утыкан «жучками»? Ты и опомниться не успеешь, как мы окажемся в какой-нибудь тюряге на Кубе, в цепях, прикованные к полу и без надежды на адвоката.
– Эх, все это было бы смешно, если бы не было слишком реальным.
Смешав мартини, я предлагаю Рикки стаканчик, но он отказывается.
– Слежу за талией, – с сарказмом говорит он. Я вожу стаканом у него перед носом.
– Да ладно тебе. Ты же знаешь, что хочешь.
– Не, чувачок. Я завязываю.
– О, клево. Мне больше достанется. – Я сажусь и включаю телик.
– Это мое новое решение, – говорит Рикки. – Никаких вечеринок по будням.
– А что с травкой?
– Я и с ней завязываю. Я секунду изучаю его.
– Послушай себя, – говорю я. – Ты же был королем укурков. Одно свидание, выходные на созвоне, обед в понедельник – и Бетани уже тебя полностью переделала.
– Бетани тут ни при чем. Я просто устал от всего этого. Это старо, каменный век. Мне хочется чего-то нового.
Я поднимаю свой стакан и рассматриваю его на свет.
– Идеальный мартини никогда не старится.
– Я серьезно, – говорит Рикки. – Помню, мне было года четыре или типа того, мы с отцом ходили в банк. Сейчас вестибюль банка – это самое скучное место в мире после почты, а тогда там было безумно интересно. У них там был маленький фонтанчик в центре. И я не верил своим глазам. Бассейн с водой – и в помещении! Я подзывал отца, показывал ему все это, а он говорил: «Ага, фонтан». Как будто в этом не было ничего особенного.
Но тогда для меня это был не просто бассейн с водой – там были монетки. И я говорил отцу: «Пап, смотри, там деньги!» А он отвечал: «Да, люди бросают монетки в фонтан и загадывают желания». Желания! В моих глазах он стал еще лучше. Оказывается, это волшебный фонтан! Я был в благоговейном восторге! А папа заполняет заявление на депозит и не подозревает, как удивителен мир вокруг.
– Да, – говорю я, – у меня был такой момент с мамой и дохлой коровой на обочине.
– И что дальше? – восклицает Рикки. – Тебе исполняется одиннадцать или двенадцать, и все это теряет для тебя новизну. Из тебя напрочь выбивают способность видеть волшебство, но ты не хочешь, чтобы мир был таким. Ты хочешь, чтобы волшебство оставалось, не теряло свою прелесть. Поэтому, когда ты пьешь или куришь косячок, у тебя появляется ощущение, будто то восприятие, что было в детстве, возвращается.
– Волшебство нужно любить, – говорю я. – Не значит ли это, что ты все-таки хочешь поддать?
– Не, чувак. Я к тому, что и выпивка приедается. У нее, как и у всего остального, есть моральный износ. Так работает наша система. Это гигантская игра, построенная на злоупотреблении доверием, мошенничество. Что-то устаревает, и ты вынужден покупать новое, оно тоже устаревает, и так до бесконечности. Все наше общество – это полигон для наркоманов.
– Вы так считаете, профессор? – Мне нравится провоцировать его на то, чтобы он развивал свои теории.
– Естественно, чувак. Спорю на миллион баксов, что кто-то уже изобрел вечный двигатель, но атомные вампиры уничтожили его. То же самое с тканями, которые никогда не изнашиваются.
– Ага, – вторю ему я, – спорим, у них есть метки для гольфа, которые никогда не ломаются, и деревья, на которых растут «хот-доги».
– Можешь прикалываться сколько угодно, – говорит Рикки, – но не исключено, что ты прав.
– Я буду скучать, когда ты перестанешь курить травку и задвигать теории вроде этой.
Он усмехается.
– Мне не нужно обкуриваться, чтобы толкать теории. Все и так перед глазами, достаточно посмотреть MTV. – Он указывает на телевизор. На экране мускулистые парнями в плавках и девчонки в бикини вертятся под какой-то попсовый отстой.
– Они даже наши тела превратили в товар. Животы, сиськи, ягодицы, грудные мышцы. И ты должен покупать новые тренажеры, или книги о новых диетах, или еще что-то в таком роде. Ты вынужден обращаться к пластическому хирургу, который подрежет тебе отвисший живот или отсосет жир из задницы.
– Угу, – киваю я. – Непонятно все это, чувак. Смирись с непонятностями.
Но он ни в какую:
– Я не собираюсь мириться с этим бредом. Разве ты не понимаешь, о чем я? Они превращают нас в товар. За этим стоят те же самые атомные вампиры. Они подсылают своих приспешников, чтобы те гипнотизировали тебя поп-певцами-тире-стриптизерами, или новейшей видеоигрой, или новейшей моделью мобильника, или новейшим бумбара-бумбастером в кино. А потом, когда они вводят тебя в гипнотическое состояние, они заманивают тебя в свой огромный мегаэлектрический замок.
– Мегаэлектрический замок? Круто!
– Нет, это не круто. Потому что, когда ты попадаешь туда, они пропускают тебя через специальную машину, похожую на томограф, которая называется душеизъятелем, и когда ты выползаешь из нее с другого конца, ты представляешь собой не что иное, как товар.
– И как называется этот товар?
– Опустошенность, чувак, вот как он называется. И всю оставшуюся жизнь они будут продавать и перепродавать тебя до тех пор, пока в последний раз не упакуют в ящик и не зароют в землю.
– Ого, – говорю я. – Ты точно ни разу не дунул сегодня?
– Точно, ни одной затяжки. – Он устало качает головой. – Мне нужны перемены, точно говорю. Я сыт по горло атомными вампирами. Я не хочу быть их товаром. Не хочу быть святыми дарами для их святой троицы. Ты знаешь, что такое – их святая троица?
– Пиво, вино и виски? Он машет рукой.
– Ни фига подобного. Святая троица атомных вампиров – это бог секса, бог денег и бог власти. Бог секса платит дань богу денег, а бог денег – богу власти. Бог власти все рушит. Остальные вроде и ничего, когда они сами по себе, а вот бог власти – самая настоящая сволочь. Именно он направляет своих слуг, чтобы те гипнотизировали нас Новинками. Все это не волшебство. Это суррогат волшебства. Это отстой. Нет, я не говорю, что больше не хочу веселиться и получать удовольствие. Я просто хочу найти что-нибудь такое, что могло бы сойти на замену.
Я молчу, чтобы убедиться в том, что он закончил, потом салютую ему своим стаканом.
– Аминь, брат Рикки! Это была потрясающая проповедь.
– Так это правда или нет?
– Абсолютная правда. Нам всем хочется чего-нибудь, что вдохновляет. – Я не говорю ему о том, что одно дело хотеть чего-то, и совсем другое – верить в то, что желаемое можно получить.
– Отлично. – Он салютует мне воображаемым стаканом. – Еще раз подтверди свое согласие со мной, брат Саттер!
– Аминь, брат Рикки, аминь!
– Аллилуйя, брат, аллилуйя!
Мы оба уже хохочем. Я делаю большой глоток мартини и говорю:
– С завтрашнего дня я присоединяюсь к тебе, вот что. Ни капли алко до выходных. А в выходные мы устроим большую попойку.
– Ты ж вроде наказан?
– Когда это меня останавливало? У меня в спальне, между прочим, есть окно.
Он ничего на это не говорит, но потом выясняется, что в пятницу он идет на какой-то концерт с Бетани, а в субботу обедает с ней и ее родителями.
– Обед с ее родителями? – я не верю своим ушам. – Плохи дела, чувак. Процесс твоей переделки идет опережающими темпами.
Он пожимает плечами.
– Я просто хочу быть с ней точно так же, как ты хотел быть с Кэссиди.
– Да, но я не хотел проводить с ней все выходные каждую неделю.
– А почему ты не пригласил на свидание эту девушку с «газетного» маршрута? Ты же все равно сегодня собираешься звонить ей, не так ли?
– Эй, я говорил тебе: я не собираюсь с ней встречаться. Позволь мне повторить: она не та девушка, с которой я хотел бы заниматься сексом. Ни сейчас, ни в обозримом будущем. Я не буду заниматься с ней сексом в машине. Я не буду заниматься с ней сексом в сортире. Я не буду заниматься с ней сексом в баре. Я не буду заниматься с ней сексом в амбаре. Я вообще нигде не буду заниматься с ней сексом.
– Ох, ясно, я забыл. Ты же собираешься спасать ее душу. Аллилуйя брату Саттеру с его комплексом мессианства.
– С чем-чем?
– С комплексом мессианства. Это значит, что ты считаешь, будто должен ходить по свету и спасать всех.
– Не всех. Только одну девчонку.
– Аллилуйя, брат!
Глава 24
Иногда у меня бывают проблемы со сном. Это странно: я чувствую себя очень уставшим, но все равно лежу без сна, смотрю в темноту, и в мой мозг, как дохлые пеликаны, валятся всевозможные идеи. Сегодня, например, я размышляю над утратившим свежесть предложением Гича насчет военной школы и задаюсь вопросом, а может, это и не такая уж страшная мысль.
Может, мне стоило бы поступить туда лет в четырнадцать или пятнадцать, оттрубить там год – ежедневные марш-броски по десять миль, преодоление полосы препятствий, лазанье под колючей проволокой с деревянной винтовкой. Потом вернуться домой – мускулистым, лощеным, крепким, как военный барабан. А как еще, по идее, можно дать понять обществу, что ты уже не ребенок?
Помню, в школе я читал о ритуалах посвящения у первобытных племен. Один состоял в том, чтобы завести ребенка в дикую местность, бросить его там без оружия и снаряжения и предоставить ему шанс самому выбираться к людям. Он должен был питаться тем, что найдет, и разводить костер с помощью камней и палочек. Он мог умереть от голода, или его мог сожрать горный лев, но все это являлось частью испытания. Считалось, что по возвращению он становился мужчиной. И не только – они верили, что в этом испытании он находит своего Духа-наставника. Вот вам и разговоры о непонятностях.
В наше же время взрослые уже ничего не делают с детьми: они лишь бросают их в доме с кухней, полной картофельных чипсов и газировки. А в спальне у детей есть собственный телик, игрухи на приставке и интернет. И чего, в таком случае, взрослые ждут от детей? Большого и толстого «А мне плевать»?
В наше время ребенок вынужден сам искать собственное посвящение, или вести свою личную войну, потому что в пользу войн, которые навязывают атомные вампиры, верится с трудом. Все так, как говорит Рикки: каждый раз, когда они выдумывают что-то новое, становится только хуже.
Если бы все зависело от меня, все было бы по-другому. Вам не пришлось бы идти в военную школу, или бродить по диким дебрям, или сражаться на войне. Вместо этого вы бы вступали в то, что я назвал бы Подростковым корпусом. Это было бы примерно то же самое, что и Корпус мира, но только для подростков. Например, в ваши обязанности входило бы наполнять песком мешки для тех, кто строит дамбу во время урагана, или сажать деревья там, где вырубили лес, или помогать медикам, оказывающим помощь населению в глухих горных районах южных штатов, и так далее. Вы бы работали так целый год, а потом, по возвращении, получали бы право на то, чтобы голосовать, покупать выпивку, и на все прочее. Вы бы становились взрослыми.
Я почти полностью прорабатываю все детали своего плана к тому моменту, когда меня, наконец, одолевает сон.
К сожалению, к утру от моего энтузиазма не остается и следа. Я уже опоздал со своим планом. Если бы я был мечтателем, как Боб Льюис, я бы загорелся идеей стать политиком и основать Подростковый корпус для следующих поколений, но, как я уже говорил, я, скорее, человек сегодняшнего дня. И в настоящий момент мне предстоит претворить в жизнь план помощи самому себе: пойти к Эйми и позаниматься с ней алгеброй.
Я думаю, что, позволяя ей помогать мне, я тем самым помогаю ей. Она обретает уверенность в себе, а я – удовлетворение от того, что вселил уверенность в того, кто нуждается в этом сильнее, чем поп-звезда – в лечении в наркоклинике. Возможно, мира это не изменит, но для нас двоих выигрыш будет обоюдным.
Проблема в том, что официально я наказан, поэтому я вынужден утром, за завтраком, довести эти планы до сведения мамы. По утрам она обычно избегает разговоров со мной, ограничиваясь чем-нибудь вроде «возьми сам», но когда я рассказываю ей предложение Эйми, она засыпает меня градом вопросов. Мне кажется, она пытается понять, что она такое, эта Эйми.
Но меня не проведешь. На самом деле она хочет выяснить, из какого Эйми круга и есть ли у нее «связи». Если бы «связи» имелись, мама, я уверен, без проблем разрешила бы мне пойти к ней. Но так как выясняется, что мать Эйми по статусу всего лишь королева «газетного» маршрута и звезда индейского казино, у моей, естественно, возникает подозрение, что я преследую тайные низкие мотивы.
– Откуда мне знать, – говорит она, – что это не просто твое желание сбежать из дома, несмотря на наказание?
Я отвечаю:
– Если ты мне не веришь, то позвони ей сама и спроси.
А она на это:
– Потому что, насколько я понимаю, тебе очень хочется сбежать на свидание с этой финтифлюшкой, и она скажет мне все, о чем ты ее попросишь.
– Поверь, – говорю я, – я не собираюсь приглашать ее на свидания.
Почему все автоматически подозревают любовные отношения?
Мама все еще не уверена, и я предлагаю позвонить мистеру Астеру и спросить у него, нужны мне дополнительные занятия по алгебре или нет. Этим я и добиваюсь своей цели. Она ему никогда не позвонит. Я отлично знаю, что она изо всех сил старается держаться подальше от моей учебы. Наверное, у нее в детстве случилась какая-то неприятность в школе, если она так сильно боится учителей.
В общем, мы заключаем сделку. Я все еще не могу ездить на машине в школу, зато после мне разрешается ездить к Эйми. А Гич будет каждый вечер проверять расход бензина, чтобы убедиться, что я не катался по окрестностям. Как будто я не смогу, если надо, заправиться. Господи.
Глава 25
На пути к Эйми я полон благих намерений, но признаюсь сам себе, что эта девчонка станет для меня трудной задачей. Судя по тому, как с ней обращаются родители и лучшая подруга, она абсолютно безвольный человек, и характера в ней меньше, чем в Кенни Хойле.
Бедолага Кенни. Он напоминал мне Золушку во плоти. Он жил на нашей улице с отчимом и тремя единоутробными братьями. Его мама покончила с собой. Его единоутробные братья были самыми настоящими отморозками. Они ломали дорожные знаки, дышали клеем или занимались еще чем-то криминальным. А тощий восьмилетний Кенни мыл окна, выдергивал сорняки или косил траву на сорокоградусной жаре, толкая гигантскую газонокосилку вверх по крутому склону. Правда, поблизости не было феи-крестной, которая превратила бы Кенни в прекрасного принца. Единственное, что я мог, – это время от времени помогать ему косить из опасения, что косилка наедет на него и превратит в фарш для гамбургера.
Дом Эйми, несмотря на мои ожидания, оказывается не убогой лачугой, а почти таким же коттеджем, как тот, в котором мы жили до эры Гича. Это маленький кирпичный кубик, с покрытой серой дранкой крышей, давно нуждающейся в замене, и неухоженным крохотным садиком, в котором нет ни деревьев, ни кустов, ни цветочных клумб, и вообще ничего. В моем старом доме была хотя бы разросшаяся живая изгородь и одно привитое плодовое дерево, на которое я любил лазить. Здесь же нет ничего, за что мог бы зацепиться взгляд.
После глотка виски и отправленным вдогонку освежителем для полости рта я поднимаюсь на тесное крылечко и легонько отстукиваю на дверном полотне нечто в джазовом стиле. С той стороны раздается ноющий голос: «Эйми! Твой бойфренд пришел!» Вслед за этим звучат слова Эйми: «Прошу тебя, Шейн, не ставь меня в неловкое положение, ладно?»
Спустя секунду щелкает замок, и дверь открывается.
– Саттер, – говорит она с осторожной улыбкой. – Ты пришел.
– Точно вовремя.
В ней что-то изменилось. Я не сразу догадываюсь, что она накрасила губы. Обычно она вообще не красится, и должен признать, что с помадой она тоже краше не стала.
Внутри ее дом напоминает самый настоящий свинарник. На спинках кресла и потертого дивана навалена одежда, журнальный столик заставлен пустыми коробками от еды, по полу разбросаны доисторические видеокассеты. И в центре всего этого восседает ее младший брат; дергаясь и суча ногами, он увлеченно истребляет пучеглазых, как насекомые, и зубастых, как акула, пришельцев на древней «Плейстейшен».
– Хм, это мой младший брат Шейн, – говорит Эйми. – Ему одиннадцать.
– Привет, Шейн.
Он даже не потрудился повернуться ко мне.
– Мама сказала, что ты должна сходить в магазин и купить большую бутылку «Доктора Пеппера», – говорит он, продолжая давить на кнопки.
– Схожу позже, – говорит ему Эйми, но он на это:
– Лучше сходи сейчас. Рэнди может попросить газировки в любой момент.
– Ничего страшного, – говорит она. – В холодильнике еще немного осталось.
– Я только повторяю то, что сказала мама.
– Знаешь, Шейн. – Я останавливаюсь возле дивана. – Ты мог бы сходить сам. В конце квартала есть клевый магазин.
Шейн отвечает тем, что выпускает струю малиновой слюны.
Эйми нервно смеется и бросает на меня извиняющийся взгляд, как бы говоря: «Все мальчишки такие».
В другой ситуации я бы обидно и язвительно осадил малолетку, что, кстати, у меня отлично получается, но Эйми это никак не поможет, поэтому я говорю:
– С гостями так себя не ведут, молодой человек. Он мне на это выдает:
– Ты гость моей вонючей сестрички, а не мой. Лицо Эйми становится пунцовым, краснеют даже мочки ушей. Ей это идет и смотрится лучше, чем губная помада.
– Давай заниматься, пойдем ко мне в комнату, – говорит она, указывая рукой в сторону холла.
– Только после вас, мисс, – говорю я. Она, похоже, для разнообразия с удовольствием принимает джентльменское обращение.
– Ведите себя потише, – кричит вслед Шейн. – Рэнди пытается поспать.
Рэнди, как выясняется, – это бойфренд ее мамы, тот самый инвалид-пенсионер.
– Не беспокойся, – говорит Эйми. – Один раз Шейн запустил в ванной бутылочную ракету, а Рэнди даже не проснулся.
После бардака в гостиной и холле я прихожу в благоговейный восторг, когда Эйми открывает дверь в свою комнату. Я чувствую себя, как Дороти из «Волшебника из страны Оз», когда она открывает дверь и впервые видит землю Оз, только все вокруг преобразуется не из черно-белого в цветное, а из полнейшего разгрома в идеальный, почти хирургический порядок.
Добро пожаловать в мир Эйми.
Гигантская карта на стене такая ровная, будто Эйми отгладила ее утюгом; то же самое относится и к большому изображению Млечного пути, и к карандашным рисункам на противоположной стене. На дешевом, словно с гаражной распродажи, письменном столе стоит компьютер, такой же древний, как и их видеомагнитофон, но все – от ручек до блокнотов и керамических кошечек – расставлено и разложено в совершенном порядке. На дешевом комоде ни пылинки. Но самое сильное впечатление на меня производят книги.
У одной стены стоит пластмассовый сборный стеллаж, и на каждой полке ровными рядами выстроились книги в бумажных обложках. И хотя места на стеллаже уже не хватает, и Эйми пришлось сложить штук сто возле стены, получившиеся стопки выглядят так же нарядно и аккуратно.
– А ты правда очень любишь читать, – говорю я, с восхищением глядя на стопки.
– Здесь в основном научная фантастика. – Она ласково смотрит на книги. – Есть мистика, а еще у меня есть старая классика типа «Грозового перевала» и «Джейн Эйр».
Я беру книжку, которая называется «Андроиды с НОК[23] 3031». На обложке женщина-андроид с каким-то чуваком прыгает с низко летящего космического корабля, а в нее целятся розовые лазерные лучи.
– Кажется, что-то интересное, – говорю я, а сам думаю: «Ого, Эйми, научная фантастика? Честное слово, зачем же ты так стараешься быть такой ботанкой? Что будет дальше, анимэ?»
– Мне нравится думать о космосе, – извиняющимся тоном говорит она.