Foot’Больные люди. Маленькие истории большого спорта Казаков Илья

Похищение в Цюрихе

В сентябре 2000-го я прилетел в Цюрих. Страшно сказать, на матч национальной сборной. Впервые. Да еще и толком не зная тогда английского.

Гостиница располагалась в начале улицы с восхитительным названием Лиматквай, прямо на набережной. Мы ввалились с громоздким оборудованием в крошечный холл, и я вдруг почувствовал себя русским беженцем из первой волны эмиграции. Вещей немного, как и денег. Знание местного мира отсутствует. Номер крошечный, да еще и душ с туалетом в коридоре, а у стены только скромная раковина.

Но все равно это была Швейцария. А сборная прилетала только на следующий день, мы выдвинулись в командировку с немыслимым запасом времени. У меня был заказ на три перочинных ножика, я вышел из номера и постучал в дверь номера, в котором жил оператор. И мы пошли – прямо по Лиматквай.

Оператор хотел обедать, но соглашался подождать, пока во мне не заснет потребитель. Магазин с ножами попался мне ровно через минуту. Я выбрал три одинаковых сувенира, расплатился непривычными швейцарскими франками, и мы сменили шаг с откровенно прогулочного на более целеустремленный.

И тут меня взяли за руку. Какая-то милая женщина, спросившая, люблю ли я чтение. Признаться, я был удивлен. Но честно сказал, что люблю. Я знал, что это наверняка не просто так, но знал и другое: в Европе надо всем улыбаться, со всеми здороваться и быть отзывчивым. Потому что так принято, и нужно если не сломать, так хотя бы надломить стереотип о вечной угрюмости русских.

Она открыла дверь в стене, и мы вошли. Длинный коридор больше походил на декорацию в павильоне, чем на действвительно используемое пространство. Оператор заволновался и встал. Прямо посредине пути. Наморщил лоб и сказал взволнованно:

–Тебе не кажется, что нас хотят использовать для пересадки органов?

Тут уже разволновался я. Посмотрел на него, на женщину. Подумал, что начать здесь кричать было бы совсем глупо.

–Идемте! – снова пригласила женщина, улыбаясь.

–Улыбается,– сказал оператор.– Сначала улыбается, а потом проснешься в ванне, а перед тобой записка: «У вас вырезали почку, не двигайтесь и срочно позвоните врачу».

–У нас ванны нет, только раковина,– сказал я.

–Идемте! – повторила женщина, не переставая улыбаться.

И мы пошли.

Коридор вывел нас в комнату, похожую на кабинет врача. Белые стены, белый стол, белые шкафы. В шкафу стояли оранжевые книги на разных языках. Я нашел надпись на русском и прочел: «Рон Хаббард».

В комнату, улыбаясь, вошел мужчина.

–Чего они все улыбаются? – удивился оператор.– У меня такое ощущение, что над нами смеются. Может, дать ему разок?

–У нас для вас есть подарок,– сказал мужчина, и они с женщиной снова улыбнулись.– Прекрасная книга, которую вы должны прочесть.

–Спасибо, нет,– ответил я.

–Почему? – не переставая улыбаться, поинтересовался мужчина.

Я поднял кулак, точно боец-антифашист за свободную Испанию, и сказал:

–Русская православная церковь.

Нас вывели обратно на Лиматквай.

Оператор плюнул в сторону закрывшейся двери и пробормотал:

–Еле спаслись!

–Спокойно,– сказал я.– Я был готов ко всему.

И показал ему пакетик со складными ножиками.

В отеле, куда заселилась сборная, было богато и спокойно. И никто не улыбался. Я хотел взять у кого-то интервью, лучше всего – у Романцева, но Львов сказал мне:

–Он устал, не тревожь.

Я немного удивился. Поинтересовался, от чего он устал?

–От перелета,– ответил Львович туманно.

Я пошел к лифту. Туда методично загружались спортсмены, числом не более четырех, и исчезали за закрывающейся дверью. Я стоял слева от лифта, а справа Точилин, единственный новичок на том сборе. Мы отодвигались, пропуская игроков и персонал, однажды даже помогли затолкать в кабину складные массажные столы. Когда все уехали и мы остались вдвоем, он посмотрел на меня.

–Саша, можно пару слов на камеру? – спросил я.

Он кивнул. Так и стояли, а лифт все не ехал, как нарочно. Я почему-то не мог уйти, ждал.

Потом лифт звякнул, открывая двери. Я посмотрел, как Точилин нажал на кнопку этажа и как медленно за ним закрылись двери.

–Ну что, обедать? – спросил оператор.

И мы поехали в тот же самый ресторан на озере, что и вчера.

Огромные бургеры, картошка. Лебеди плавали рядом, выпрашивая хлеб. Мы ушли счастливые. А потом я хлопнул себя по карману, проверяя, и понял, что забыл в ресторане кошелек. В котором была тысяча долларов, взятая мной незнамо для чего.

Я бежал и думал: «Дурак, вот дурак!» Было очень удобно бежать под это слово, в котором всего два слога. С левой на правую, с правой на левую.

За нашим столиком уже сидела какая-то пара. А мой кошелек лежал сбоку – там, где я его оставил.

Мы выиграли 1:0. Бесчастных забил с навеса Карпина. Перед эим отдал ему пас на край, кривой такой. Сам схватился за голову.

Карпин ускорился, догнал мяч и подал в штрафную. Бес рванул, сунул голову – и мы в пресс-ложе торжествующе заорали.

Такой отличный выезд, думал я. Ножи купил, в Швейцарии побывал. Сборная выиграла. Кошелек нашелся.

В Швейцарии сборная при мне играла трижды, и трижды выигрывала. В следующий раз – в 2008-м в Базеле у Голландии, когда я думал, что сойду с ума от счастья. В 2012-м опять в Цюрихе у Италии. Но в 2000-м был мой первый выезд со сборной. После гола Филимонова прошлой осенью та победа была лекарством от уныния.

14 июня 2015-го у меня был сотый матч со сборной. Чем ближе было к матчу с Австрией, тем более невероятной казалась мне эта цифра.

Десять моих лет, которые я так хорошо помню.

Ромарио

– Ты что, действительно думаешь, что все дело в тренере?

Я пожал плечами. Я столько раз попадал в такой разговор, что уже знал, как себя вести. Понимал, что если это слышу я, то что должны слышать они, люди, принимающие решения. Тот же Федун, сказавший когда-то про тренерские десять процентов. Хорошо, что еще не пять.

В тренеров я все равно верил. Ну и что, думал я, разве это мало – десять процентов? Вспоминал историю про Вальдано, как однажды к нему пристал президент «Реала» Лоренсо Санс – мол, почему команда так фигово играет? Вальдано подумал и позвал босса на предматчевую установку. Расставил фишки на макете, дал точные задачи каждому и команде в целом.

Игроки пошли на поле. Санс с Вальдано остались в раздевалке.

–Великолепно! – сказал Санс.

–Засекай пять минут,– предложил Вальдано.

Из президентской ложи на «Сантьяго Бернабеу» вид отличный. Так говорят. Команды замерли перед свистком судьи, расстановка была как на ладони. Судья свистнул, стадион заревел, игроки побежали. Ровно через пять минут Вальдано обернулся к трибуне, нашел взглядом Санса. Тот смотрел то на него, то снова на поле. Вместо стройной схемы был хаос.

–Тренируй, не тренируй…– сказал тренер президенту после матча.– Если у тебя есть игроки, то команда играет. А если нет игроков…

Санс в ответ на это кивнул. Вроде бы.

Гус Санса недолюбливал. И было за что. Тот пришел к нему с вопросом, даже не с вопросом, а с четкой задачей.

–Почему не играет мой сын?

Сын Санса был защитник. И вроде бы не самый плохой. Но только не для «Реала».

Гус посмотрел на президента.

–Потому что я так решил,– отрезал он.

–Он должен играть,– сказал Санс.

–О’кей,– согласился Гус.

Санс был доволен. Президент показал тренеру с характером, кто в клубе главный.

–Только одно уточнение,– добавил Хиддинк.

Санс кивнул, желая понять, что тот хочет уточнить.

–Найди себе другого тренера,– сказал Гус.– Такого, кто будет слушать твои рекомендации по составу.

Я вообще не понимаю, почему вспомнил про Санса и Гуса. Хотел написать вроде бы совсем о других, о наших. И вдруг ладно бы Гус, он тоже наш. Но Санс, Перес. Лигой чемпионов навеяно, не иначе. Гениальной атакой «Барсы». Поди пойми с этими тремя чертями в одной упряжке, что за тренер Энрике. И есть ли хотя бы десять его процентов в том, что мы видим?

Гус, когда его спрашивали о том, как тренер должен вести себя со звездой, решающей своими голами судьбу матча, а то и чемпионство, закрывал глаза и уносился мыслями в далекий восемьдесят восьмой, когда его ПСВ выиграл и чемпионат, и Кубок чемпионов.

–У меня играл Ромарио,– говорил он, и мы кивали, вспоминая.– У нас на носу матч с «Аяксом», считай что за чемпионство, а он всю неделю тренируется на прямых ногах. Я не выдержал, накричал на него. Он мне говорит: «Тренер, все будет о’кей, я сам знаю, как себя готовить». Я посмотрел на него и говорю: «О’кей, договорились, я готов тебе поверить». Началась игра, он стоит. Первый тайм отстоял – на табло нули. Начался второй, он опять стоит. Я говорю помощнику: готовьте замену. Тот размялся, переоделся.

Восьмидесятая минута. И тут мяч в штрафной. Ромарио просто подставил под него ногу – 1:0. Говорю помощникам: «Подождите с заменой». Восемьдесят третья минута – то же самое, просто подставил ногу – 2:0.

–И что? – спрашивали мы Хиддинка.

Гус ставил ладони перпендикулярно к лицу, сужая поле зрения. Выглядел он при этом как лошадь в шорах.

–Я потом вот так смотрел, как он тренируется.

Месси, Ромарио, Гус, Вальдано, десять процентов.

Помню, как Никонов говорил мне:

–Нас Маслов в «Торпедо» учил: футбол – штука простая: отдал и сразу открылся. А для тренера еще проще: выбрал правильных десять игроков и правильно их расставил.

Вальдано с этим, вероятно, поспорил бы.

– Вот все сейчас этих хвалят,– сказали мне и назвали команду.– А знаешь, почему они играют? Думаешь, все дело в тренере?

Я кивнул, давая понять, что думаю именно так.

–У них перед началом сезона старики собрали молодых и сказали им, жестко так: слышите, п…ры, нам сейчас очень нужны бабки. Поэтому будете пахать как проклятые, а если нет, то после каждого матча будем вас жестко п…дить.

Я смотрел на собеседника, веря ему и одновременно отказываясь верить.

–И что? – сказал я.– Это и есть тот самый единственно верный метод?

–Ха! – отозвался тот.– Расскажу тебе одну историю. У них в одном матче юный опорник вышел играть на фланг и отпахал крайком девяносто минут как проклятый. Тренеру говорят: «Ну ты гений, так сообразил – никто не ждал этого». А он отвечает: «Я сообразил? Это два старика ему сказали, чего нам в три центральных играть, иди на фланг, чтобы не мешаться, и носись там. Им бегать не хотелось».

–Ну дела…– произнес я растерянно.– А мы думали…

Фразу я не закончил. Просто не успел.

–А знаешь, почему этот от них ушел?

–Контракт закончился,– предположил я.

–Они на сборах на тренировке вдруг начали ауты отрабатывать. Один бросает, второй принимает мяч на грудь и сразу же должен развернуться и подать в штрафную. Так тренер свистнул на первом же вводе и стал учить: ты как бросаешь, надо спину сильнее выгибать. А ты как принимаешь! Тоже выгибай и мягче сбрасывай. Тот, кто принимал, посмотрел на него и выгибал дальше, а в тот же день позвонил агенту и тот поехал в другой клуб о переходе договариваться. А третий, кто рядом тогда стоял, посмотрел-послушал и сказал: в этом клубе я, кажется, закончил.

–Ну так играют же без второго и без третьего,– сказал я.– И неплохо так играют.

–Играют,– согласился собеседник.– Но можно было бы лучше! Где школа? Где престиж профессии?!

–Слушай, я совсем запутался,– сказал я.– Тренер сегодня кому и зачем нужен? Если игроки звезды или если они и так все сами знают?

–Ты это Газзаеву скажи,– сказал он.– Например.

–Почему Газзаеву? – спросил я.– Я его восемнадцатого мая увижу, позвал на радио в честь десятилетия победы в Кубке.

–Вот и спроси,– повторил он.– И у Капелло спроси.

–Могу спросить,– согласился я.– Но я и так приблизительно знаю, что они на это ответят. Я лучше у игроков спрошу, это интереснее будет. У Дзюбы, например. Или у Игнашевича.

–Или у Широкова,– предложил собеседник.

–Не, у Ромки я другое спрошу,– сказал я.– Мы с ним о литературе беседуем. Иногда. Я ему «Железную волю» Лескова рекомендовал прочесть, и он оценил. Ты читал?

–Нет,– признался он.– Некогда.

–Зря,– сказал я.– О приключениях немца в русской провинции. Который решил бизнес там сделать. Там мощная фраза есть, как рефрен: «Топором теста не перерубить».

–Ничего не меняется,– задумчиво протянул он.– Ничего.

–А ты почитай,– сказал я.– Прежде чем такое говорить.

Яшин

В Хельсинки мне понравилось. Особенно на рыбном рынке. У меня была инструкция от бывалых людей, поэтому я знал, куда и зачем иду.

–Покупаешь лосося, его при тебе посыпают солью с укропом, закатывают в вакуумный пакет, и через двенадцать часов ты ешь восхитительную малосольную рыбу. Еще черный хлеб купи, крестьянский. Ломоть хлеба, сливочное масло, пласт лосося – не бутербод, а именины сердца…

Рынок был прямо у залива. Старое здание красного кирпича, корзины с рыбой, торговки. Со мной был Костя, фотограф сборной. Ему были нужны магниты и сувенирные тарелки.

–Чудак-человек,– сказал я ему.– Насладись этой финской неспешностью. Тут никто никуда не торопится. У нас три часа на прогулку по городу, куда ты летишь?

Костя кивнул. И пока я тыкал пальцем в рыбу, объясняя женщине в переливающемся от приставшей чешуи переднике, какая именно мне желанна, он успел обежать всю Рыночную площадь. Пакетик с магнитиками, пакетик с тарелочками. Костя по юности челночил. Рассказывал, как возил в Польшу две сумки по сорок килограммов каждая, и столько же обратно. Те инстинкты добытчика вросли в него намертво.

Я расплатился, и мы присели на веранде соседнего кафе. Костя что-то рассказывал, я кивал и думал: «Мог бы я здесь жить?» Мой вечный вопрос в каждой новой стране и новом городе, отчасти привитый Бородюком. На Евро-2008 мы поколесили по загранице изрядно. Генрихович сидел в автобусе передо мной и время от времени спрашивал окружающих, показывая на какую-нибудь развалюху:

–Если бы тебе дали сто тысяч евро и надо было бы год прожить, не выходя из этого дома, согласился бы?

Народ преимущественно отвечал согласием. Вопрос был несложный. В отличие от того, что задал нам в той же Австрии Гус. Мы ехали из какого-то баварского городка с матча против Литвы в Леоганг, три часа пути по проселочным дорогам. Гус увидел склон, на котором паслись коровы, засиял.

Повернулся к нам и сказал:

–Я уже старый человек, много всего в жизни видел. Но одной вещи не понимаю.

–Какой? – заинтересованно спросили несколько голосов.

Он показал на коров:

–Вот корова стоит на холме. Две левые ноги вверху, две правые внизу.

–И что? – спросили мы, не понимая.

Он расплылся в усмешке:

–Почему она не падает?

Люди в Хельсинки были как сонные. Еще бы – такой воздух, такая жизнь. Я смотрел на них с отстраненным интересом и думал, а какая же скорость жизни в финских деревнях, если их столица движется в таком сонном ритме? Все по-простому, велосипеды вместо машин.

Александр Аркадьич Горбунов рассказывал, как несколько лет проработал здесь на корпункте ТАСС. Как однажды он заболел, а в президентском дворце был какой-то важный прием. Требовалось передавать в Москву тассовку, нужна была информация и фактура. Горбунов открыл справочник, нашел телефон дворца, набрал. Шли длинные гудки, никто не подходил. Он перезвонил и снова долго ждал. Наконец трубку сняли.

–Добрый день,– сказал Александр Аркадьич на чистейшем финском.– Я корреспондент ТАСС, не смог по болезни быть сегодня у вас. Не могли бы вы сообщить мне подробности встречи?

–Конечно,– ответили ему плавно.– Диктую, записывайте.

Горбунов исписал лист свежими политическими новостями. Поблагодарил. А затем спросил, прежде чем попрощаться:

–Последний вопрос. А президент уже уехал из дворца или все еще общается с гостями?

–Гости уехали,– ответил неведомый собеседник.

–А президент? – переспросил Горбунов.

–Я еще здесь,– сказал голос в трубке.

В первой половине восьмидесятых сидеть на зарубежном корпункте было престижно. Но длинная командировка в Хельсинки была в основном пустой тратой времени. Зато рыбалка! Зато сытая жизнь (в Советском Союзе тогда начинались полуголодные времена)! И, главное, дружба с Яшиным, начавшаяся именно там, в Финляндии.

В черновике своей футбольной книги «Пеле и Пушкин» Горбунов писал, как два финна – Владимир Поволяев и Николай Островский, чьи предки когда-то перебрались в Финляндию,– придумали ежегодный детский турнир под названием Кубок Яшина. Яшин с удовольствием приезжал, общался и поражал всех простотой и человечностью.

Когда Яшину ампутировали ногу, именно Островский и Поволяев настояли на его поездке в Хельсинки, взяв на себя все расходы по лечению и изготовлению современного протеза. Тот, что сделали в Москве, никуда не годился, он был тяжел и ужасен. Яшин шутливо называл его «кадушкой», но он был единственным, кто мог шутить, видя это чудо протезирования.

В ту поездку Яшин приехал без жены. Ее просто не выпустили. Не хотели пускать и на следующий год. Но протезы – штука такая, их надо менять ежегодно, из-за мышечных изменений культи.

В Хельсинки Яшин жил у Горбунова. Александр Аркадьич ежедневно возил его в клинику. Но это было в обед, а с утра Яшин оставался в квартире один. Мыл посуду, чистил картошку, что-то готовил.

Они много беседовали, благо что тем хватало – футбол, рыбалка. Яшин рассказывал, как любит посидеть с удочкой на берегу, как на зимней рыбалке друзья переносят его на спине от лунки к лунке. Никогда не жаловался. Только отшучивался, когда Света, жена Александра Аркадьича, пилила его за то, что тот часто курит. Врачи категорически запретили Яшину курить, из-за плохих сосудов, а он все равно курил.

Однажды Горбунов уехал куда-то по делам, а Света с Яшиным смотрели фильм о Кубке мира —1982 в Испании. Яшин курил «Яву», Света его воспитывала. Фильм озвучивал Шон О’Коннори. В один момент, когда пошли кадры черно-белой хроники, он произнес:

–На этом чемпионате мира было много неплохих вратарей, но ни одного из них нельзя сравнить с легендарным Яшиным.

Яшин повернулся к Свете, усмехнулся.

–Светик,– сказал он,– вот ты меня ругаешь, а слышишь, что они говорят: ле-ген-дар-ный!

И показал сигаретой в телевизор.

Когда я услышал, что будут снимать фильм о Яшине, то захотел написать сценарий. К тому же у меня были друзья в кинокомпании, о которой говорили как о вероятном производителе.

Хотел позвонить Александру Аркадьичу, предложить сделать это вместе. Не сложилось. Я бы написал о Яшине в Хельсинки. О Яшине, который оказался ненужным системе, которая воспела его, когда тот был легендарным игроком, и которая не нашла ему места после футбола.

Как он плакал, лежа в одной больничной палате с парнями, потерявшими в Афганистане части своих тел и часть самих себя. Плакал, глядя на них. Как поехал в Финляндию менять «кадушку» на современный протез и вдруг почувствовал себя там свободным. Доверился малознакомым людям, подружился с ними – и открылся им.

Это был бы, наверное, фильм и о Горбунове. О журналисте, который дружил с Лобановским и Яшиным. Точнее, о человеке, который многое сделал в качестве журналиста. Но чтобы в сценарии не было борьбы с системой, не было ее беспощадных жерновов. Так, сюжетной нитью, не более.

Потому что Яшин для меня – это все равно что Юрий Гагарин. Пример чистой русской души. Простой и великий человек одновременно.

Я бы не хотел увидеть фильм о нем, где он будет маской самого себя. Я хотел написать о нем еще одну «Повесть о настоящем человеке».

Потому что он был именно таким. Настоящим советским человеком.

Про Яшина в Хельсинки знал только Горбунов. Потом узнал я.

Теперь и вы.

Хельсинки – хороший город, кстати.

Фурсенко

В середине декабря 2010-го с футболистами в России было негусто. Все разъехались – кто на пляжи, кто в родные места, кто на горнолыжные курорты. А РФС вручал ежегодную премию в театре Калягина на Чистых прудах.

Режиссером и сценаристом действа была Каринэ Сергеевна Гюльазизова. Из тени она еще не вышла, немногие знали о ее существовании, и уж тем более мало кто знал ее в лицо.

Я стоял неподалеку от входа, разглядывая сильно обновившийся за неполный год правления Фурсенко состав РФС, и думал о том, что такие праздники нужны и важны. В РФС вообще стало хорошо с праздниками. Ежегодная новогодняя премия – это раз. «Человек футбольной национальности» – это два. «Парк футбола» – это три.

«Человека» и «Парк» в эксплуатацию еще не ввели, до их явления народу оставалось еще около полугода. До «Аленького цветочка» – полтора.

Мимо камер прошел всегда элегантный Дюков. Вип-персоны обычно приезжают прямо под начало торжества, а стало быть, можно было идти в зал.

Я раскланялся у дверей с Симоняном, в очередной раз поразившись его облику – за последние дет десять он не изменился вобще.

Зашел в зал, занял свое кресло и начал ждать начала праздника. Чего именно надо было ждать, я не знал, но знал, что Сергей Александрович Фурсенко – человек одаренный. Он отбрасывает ощутимую тень своей личности на все, за что бы ни взялся.

Погас свет. На сцену вышли Александр Ф. Скляр и сказочно красивая Ляйсан Утяшева. Я вдруг подумал, что Скляр в качестве ведущего здесь не случайно. И дело не в том, что в записной книжке Каринэ Сергеевны однажды возник его номер. А в том, что в его имени вместо отчества стоит буква Ф. И люди тонкой натуры непременно должны были увидеть здесь знак или символ.

Годом позже, читая на сайте РФС обращение к болельщикам в связи с новым символом сборной – «Аленьким цветочком»,– я вспомнил то свое декабрьское предчувствие и убедил себя, что был тогда прав. В разъяснительном тексте сообщалось: «Стебель цветка стилизован под русскую букву «Ф» и обозначает главный матч чемпионата – финал». Русская буква «Ф». Сергей Александрович Фурсенко. Финал. Футбол. Александр Ф. Скляр…

Я увидел, как в центр зала прошла Каринэ Сергеевна. Как всегда, с гроздью шаров на груди в виде бус. Праздник начинался.

Дюков поднимался на сцену несколько раз – получая приз за Миллера, за Спаллетти, за «Зенит». За Анюкова и Данни призы получил кто-то еще. Кержаков на сцену поднялся сам.

Потом дали призы судьям. Пляжному футболу. Сборной СССР—1960. Потом навстречу залу вышел Сергей Александрович. За его спиной на экране появилась фотография Маслаченко. Владимир Никитич был непривычно серьезен.

Сергей Александрович помолчал, собираясь с мыслями.

–Я помню,– сказал он залу,– как Владимир Никитич Маслаченко подошел ко мне и сказал: «День, когда было принято решение о переходе на систему «осень – весна» – это лучший день в моей жизни».

Зал замолчал окончательно. Сергей Александрович помолчал еще немного и продолжил: