Тайны монастырей. Жизнь в древних женских обителях Евфимия Монахиня

Глава 4. Скорби и искушения

Прежде чем приступить к рассказу об искушениях, нарушавших мирную жизнь северных обителей, попытаюсь объяснить, почему я, хотя и не без колебаний, все-таки берусь за эту тему. Одной из причин этого является то, что в газетах периодически появляются статьи, авторы которых изображают женские монастыри этакими «обителями строгого режима», с порядками чуть ли не лагерными.

Думаю, что такие статьи не будут шокировать читателя, если он будет знать, что во все времена в монастырях нет-нет да и возникали конфликтные ситуации. Причем бывало и так, что нерадивые иноки даже изгоняли из обителей их настоятелей, даже святых. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть жития преподобных Феодосия Сийского или Трифона Вятского, которых жестоко обижали их собственные ученики и подчиненные. И если помнить, что преподобный Феодосий Сийский по наветам иноков своего монастыря был сослан в другой монастырь, а преподобному Трифону, изгнанному из основанного им монастыря, его недруги отказывали даже в последней милости – возможности умереть в этой обители, – все, о чем пойдет речь ниже, не покажется ни страшным, ни соблазнительным, потому что во все времена враг рода человеческого, диавол, воюет с христианами; в особенности – с монахами. По словам архиепископа Иоанна (Шаховского), «…никакие одежды, ни самый постриг не избавляют человека от духовной борьбы… До самого исхода с земли человеку надо бодрствовать, нигде он не застрахован от дьявольских нападений – извне или изнутри. И великие слова молитвы: “Избави нас от лукаваго” – не символика духовная, а путь необходимейшей защиты человечества от реальности зла, а также от самонадеянности, самоуверенности и беспечности». О том, что это правда, знает каждый православный человек – как монах, так и мирянин. Поэтому православные люди, читая о внутримонастырских смутах, не смущаются, понимая, кто их истинный виновник. А журналисты-атеисты винят во всех грехах самих монахов, не догадываясь, что те – не виновники, а жертвы того страшного, коварного существа, которого называют «отцом лжи и человекоубийцей от начала» (Ин. 8, 44).

Кроме того, православные люди, в отличие от сектантов, не скрывают, что, по словам святого апостола Павла, сокровище веры «носят в глиняных сосудах» (2 Кор. 4, 7), поэтому не боятся говорить о церковной истории правду, даже если иногда она бывает горька. И, безусловно, я буду излагать печальные факты из истории северных женских обителей совсем иначе, чем это бы сделали атеисты. Ведь это – и моя боль, дорогой мой читатель.

ХХ век был достаточно неспокойным временем для русских обителей, где в это время нередко возникали конфликтные ситуации. Чаще всего это было в женских монастырях. Ведь большинство этих обителей находилось на стадии становления, в связи с чем и традиции монастырской жизни в них практически отсутствовали, и дисциплина не отличалась такой строгостью, как в обителях с многовековой историей.

Увы, северные монастыри здесь не были исключением, и конфликтные ситуации имели место примерно в половине северных женских обителей: Ущельской, Сурской, Арсениево-Комельской, Троице-Гледенской и Знамено-Филипповской. Если вспомнить, что все эти монастыри были открыты в начале ХХ века, станет понятным, почему именно там диаволу удалось посеять смуту. Ведь в них не было ни многолетних духовных традиций, ни стариц, которые могли бы научить молодых послушниц, как сопротивляться бесовским наветам… Поэтому история каждого внутримонастырского конфликта – это и драма, и предостережение: как судно гибнет без опытного кормчего, так и человек – без духовного руководства.

Наиболее жестокие искушения претерпели сестры Сурского Иоанно-Богословского монастыря. Искушения начались вскоре после открытия этой обители. Уже в начале 1901 года некоторые из послушниц принялись жаловаться о. Иоанну Кронштадтскому на игуменью Варвару (Ивановскую), обвиняя ее в суровом отношении к ним, в том, что от нее они «не видели не только ласкового слова, но даже доброго взгляда, …и мучила нас как хотела». По словам послушниц, игуменья «совершенно никому ничего не дает, велит писать родным и знакомым, чтобы послали на одежду…».

При этом они уверяли, что у игуменьи якобы были «полные кладовые всего, и никому ничего не дает, но для себя все нашивает, всякой одежды, а что жертвуется, …все на имя свое, и наслаждаются с нею вместе м. Мария Леушинская и регентша м. Евдокия». Со стороны может показаться, что Сурский монастырь был этакой «обителью строгого режима», где одни изнывали от непосильного труда, в голоде да холоде, в то время как другие, в лице монастырского начальства, наслаждались. Однако чтобы понять, что же на самом деле происходило в Сурском монастыре в 1901 году, обратимся к цифрам.

Преподобному Трифону, изгнанному из основанного им монастыря, его недруги отказывали даже в последней милости – возможности умереть в этой обители

Дело в том, что именно в этом году число послушниц в Сурском монастыре возросло в 4,5 раза (с 40 до 183 человек). В результате численный перевес в общине получили послушницы, не имевшие ни опыта монастырской жизни, ни правильного представления о ней. Безусловно, среди них было много и случайных лиц, поэтому уже спустя год из 183 сестер в Сурском монастыре осталось 143. За год из обители выбыло сорок послушниц! Судя по всему, это как раз и были те, кто явился в монастырь «со своим уставом» и оценивал монастырские порядки «на свой аршин». Но все-таки не все из них ушли: некоторые остались в обители и продолжали сеять в ней смуту.

Чувствуя, что ситуация в монастыре выходит из-под контроля, игуменья Варвара делала отчаянные попытки навести порядок. Именно с этим было связано то, что она удалила из монастыря всех тех, кто, возможно, составлял ей оппозицию, – например послушницу Анну Шаблыгину, ранее прожившую одиннадцать лет в Леушинском монастыре. Сохранилось письмо Анны к о. Иоанну, где та жалуется, что мать Варвара изгнала ее из монастыря зимой, без всяких средств, причем только за то, что она «пользовалась расположением сестер, детей и даже рабочих более, чем мать Варвара». При этом она пыталась убедить о. Иоанна, что от него «правду скрывают относительно настоятельницы». Однако даже заступничество жены Севериана Кыркалова, приютившей Анну Шаблыгину, не убедило о. Иоанна в том, что игуменья поступила с нею несправедливо.

Что же происходило в Сурском монастыре на самом деле? Ответ на это можно найти в письме, посланном игуменьей Варварой игуменье Таисии (Солоповой), где она сообщала, что в монастыре есть группа послушниц, игнорирующих ее как настоятельницу. При этом они заявляли, что не собираются выполнять послушания, поскольку «не признают над собой начальника, кроме о. Иоанна». Однако на деле отказывались повиноваться даже ему, так что о. Иоанну приходилось выселять из монастыря особо строптивых сестер с помощью полиции.

Диавол настолько помутил разум непослушных послушниц, что для них не являлся авторитетом даже епископ. Когда Сурский монастырь в 1902 году посетил епархиальный архиерей, дерзкие послушницы заявили ему, что они «никакого начальства не признают, кроме батюшки». Правда, по словам игуменьи Варвары, таких послушниц было лишь несколько, однако они не давали житья ни другим сестрам, ни ей самой. Вероятно, именно они писали на нее жалобы о. Иоанну, где правда была смешана с нелепой клеветой, будто у игуменьи «нисколько веры нету в батюшку».

Однако праведный Иоанн Кронштадтский умел отличать правду от лжи и был на стороне настоятельницы. Именно поэтому он собственноручно внес в устав монастыря ряд положений, касающихся внутримонастырской субординации: «…Ни в каком случае священнику своих уставов и правил в обители и между сестрами не заводить. Все таковые уставы всецело лежат на обязанности начальницы» и «сестры беспрекословно должны повиноваться игумении, а в случае троекратного непослушания увольняться из обители». Увы, они не возымели действия, поскольку игуменья Варвара, с одной стороны, была строга к послушницам, с другой – почему-то заступалась перед архиереем за дерзких сестер, так что их выходки оставались безнаказанными.

Праведный Иоанн Кронштадтский умел отличать правду от лжи. Именно поэтому он внес в устав монастыря ряд положений, касающихся внутримонастырской субординации

Возможно, авторитет игуменьи Варвары подорвало и то, что она попыталась пресечь стихийные моления послушниц в домике, где родился и провел детские годы о. Иоанн Кронштадтский. Этот домик был одной из достопримечательностей Сурского монастыря. Вот как он описан в стихах игуменьи Таисии (Солоповой), посвященных открытию Сурской обители [29]:

Передний угол домика был обит картинами духовного содержания, среди которых находились и две большие фотографии о. Иоанна Кронштадтского. В домике читались акафисты, служились молебны, и послушницы часто приходили туда помолиться. Но, как видно, что-то в этих молениях насторожило игуменью Варвару.

Об этих событиях известно из письма неких послушниц – Евдокии Никифоровны и Кати, – к праведному Иоанну Кронштадтскому. Они писали, будто игуменья собиралась жаловаться епископу на то, что некоторые сестры «ересь такую пустили и простому дому поклоняются и молятся, мало ли кто, говорит, где родился». В связи с упоминанием о поклонении дому, а также тем, что мнение игуменьи разделяло и духовенство Суры, можно предположить, что моления в домике о. Иоанна могли устраиваться так называемыми «иоаннитками». Поскольку большинству современных читателей непонятно, о ком идет речь, придется сделать отступление и рассказать о том, кого называли «иоаннитами» и кем они на самом деле являлись.

Как известно, еще при жизни праведный Иоанн Кронштадтский имел множество почитателей. Не случайно его называли «всероссийским батюшкой»: «Портреты о. Иоанна можно было встретить в роскошных кабинетах и в крестьянских избах. Они находились на почетном месте у многих рядом с портретами царя, ибо народ видел в нем молитвенника о царе и России. Не только слышать, но даже только видеть о. Иоанна многие считали за счастье. Не только простая толпа искала его, но люди всякого звания, образования, положения и возраста спешили к нему, окружали его, ждали его благословения, радовались его улыбке, ловили каждое его слово» [17].

Однако ряд почитателей о. Иоанна от уважения к нему перешел к его «обожанию». Подобные случаи нередки и сейчас, особенно среди женщин, стремящихся быть поближе к любимому батюшке, оказывать ему всевозможные знаки внимания и, в свою очередь, получать их от него. Однако при этом неизбежно и незаметно возникает «угроза подмены, профанации дела духовного наставления. Обожаемый батюшка и в самом деле “обожается”, занимает Божие место» [42].

Характерно, что в разговорах таких женщин почти не упоминается Бог. Зато батюшка – постоянно. Примером такого обожания может служить духовная дочь о. Иоанна Кронштадтского, Е. Духонина, оставившая о нем очень яркие и информативные воспоминания. Между прочим, в них подробно перечислены все мелкие знаки внимания, которые он оказывал ей наяву и даже во сне. Надо сказать, что сам о. Иоанн старался пресекать подобное обожание. Так, на слова одной из своих почитательниц: «Я только Вами и живу, батюшка», он ответил: «Не мной, а Господом» [6]. Но, безусловно, это удавалось ему лишь отчасти – ведь та же Е. Духонина, добросовестно записавшая вышеприведенное высказывание о. Иоанна, не сделала из него никаких выводов для себя самой…

Но наиболее уродливой формой почитания о. Иоанна Кронштадтского было так называемое «иоаннитство». Первое упоминание о нем датируется 1896 годом, однако долгое время иоаннитов считали не сектантами, а просто экзальтированными почитателями праведного Иоанна. Позднее оказалось, что это не совсем так. И в 1908 году на съезде епархиальных миссионеров в Киеве было постановлено считать иоаннитов «сектантами хлыстовского духа» [4].

В 1909 году, на съезде миссионеров в Одессе, были четко выделены основные особенности иоаннитства: его адепты считали о. Иоанна Кронштадтского Богом, воплотившимся Христом. Ему приписывались всеведение и безгрешность. Его портреты размещались рядом с иконами и перед ними зажигались лампады. Еще при жизни о. Иоанна ему был сочинен акафист. У иоаннитов имелись свои «богородица», «апостолы», «архангелы Михаилы», «пророки Енох и Илия», «мироносица Соломония». Причем нередко это были лица с темным прошлым и даже судимые за мошенничество.

Профессор Казанской духовной академии Н. И. Ивановский охарактеризовал иоаннитство как «движение характера сектантского и еретического – хлыстовского… Это – люди, которые чтут известное и в наших глазах досточтимое лицо; но чтут – через край, называя его богом. Здесь, как и в учении хлыстов, в основе лежит идея перевоплощения. Так же точно, как у хлыстов, есть богородицы. И богородица не одна, а несколько» [4].

Московский миссионер И. Г. Айвазов охарактеризовал иоаннитство как типичное хлыстовство, отметив при этом, что иоанниты предпочитают вместо православных храмов посещать свои молитвенные дома. Поэтому возможно, что те послушницы Сурского монастыря, которые предпочитали молиться не в храме, а именно в домике о. Иоанна, могли быть и иоаннитками. Однако среди них могли оказаться и те, для кого посещение домика «дорогого батюшки» просто являлось утешительным напоминанием о нем. Так, в одном из писем к о. Иоанну послушницы упоминали, что посещение его домика для них «единственное утешение, …очень сестры все скорбят, что …не у кого получить утешения».

Так все-таки – были ли среди сестер Сурского монастыря иоаннитки? Увы, целый ряд различных источников подтверждает это. Начнем с газетных публикаций. Некто Л. Ефременко в статье «Иоаннитки, или То же, что контрреволюция», напечатанной в нескольких номерах «Известий Архангельского губревкома…» за 1920 год, охарактеризовал общину Сурского монастыря как иоаннитскую. В качестве доказательства этого он упомянул, что в кельях сурских монахинь портреты о. Иоанна Кронштадтского соседствовали с иконами, как это было принято у иоаннитов. Понятно, что доверять Л. Ефременко до конца вряд ли стоит, ведь во времена, когда он написал эту статью, богоборцы выдумывали всевозможные «ужастики», чтобы очернить Православную Церковь. И в 1920 году, ради того, чтобы закрыть Сурское подворье, а затем и Сурский монастырь, его насельниц объявили не только иоаннитками, но и контрреволюционерками.

Впрочем, информацию об иоаннитках в Сурском монастыре можно найти не только в периодике советского времени, но и в газете «Архангельск» за 1907 год. Там в одной из заметок указывается, что «сурские монашки по отношению к о. Иоанну представляют два типа: один, знакомый всем по рассказам из Кронштадта – “иоаннитки”, из которых наиболее ревностные чтут его не только за святого, но за сына Божия и имеют его портрет наравне с иконами…» [67]. В этой заметке также упомянуто, что послушницы-иоаннитки перед приездом о. Иоанна в Суру налагали на себя такой строгий пост, что у них хватало сил лишь на то, чтобы встретить его на пристани, тогда как самостоятельно дойти до монастыря они уже не могли.

А вот еще один, современный «источник» информации об иоаннитках в Суре. Современный исследователь атеизма и свободомыслия на Севере В. А. Зайцев, ссылаясь на публикацию из № 94 газеты «Архангельск» за 1907 год, пришел к выводу, будто в Сурском монастыре «иоаннитки составляли верхний, правящий слой. Они вели паразитический образ жизни, да и высокой нравственностью не отличались: в монастыре пьянствовали, а приезжая в Архангельск, вели себя так, что приводили горожан в изумление», распространяя среди тех «иоаннитскую» литературу. «При этом городская газета заметила, что если предлагаемую иоаннитками книгу об Иоанне Спасителе покупать отказывались, монахини отвечали на отказ самыми отборными площадными словами» [10].

Но я не случайно заключила в кавычки слово «источник» – информация из книги В. А. Зайцева не является точной, ибо в подлинном тексте заметки, на которую он ссылается, нет указаний не только на то, что упомянутые в ней иоаннитки были сурскими монахинями, но даже на то, что те вообще были монахинями. В заметке речь идет о «молодых крестьянских девках, далеко не постного вида, с лоснящимися рожами» [83].

В кельях сурских монахинь портреты о. Иоанна Кронштадтского соседствовали с иконами

Тем не менее информация о наличии в Сурском монастыре иоанниток находит подтверждение и в архивных источниках. Например, в рапорте пинежского викарного епископа Варсонофия, датированном 1912 годом, об этом говорится так: «…Здесь давно уже веет духом иоаннитов, к тому же с весны здесь поселилась иоаннитка с тремя молодыми родственницами; она привезла в обитель много пожертвований от старца Назария и других иоаннитов. И за то ея родственниц приняли в обитель, а сама она живет гостьей». Вероятно, Сурский монастырь имел репутацию «иоаннитского» и в народе, поскольку при усмирении «бунта монахинь» в Суре в 1912 году келейник епископа Варсонофия, а также урядники обзывали его сестер иоаннитками.

Безусловно, все вышеприведенные сведения могут служить достоверным подтверждением тому, что в Сурском монастыре действительно имелись иоаннитки. Однако этими сведениями все же нельзя подтвердить вывод, сделанный В. А. Зайцевым: что именно иоаннитки составляли там «привилегированное большинство». Более того, ни одна из игумений Сурского монастыря не была иоанниткой. Игуменья Варвара пыталась бороться с неадекватными формами почитания о. Иоанна Кронштадтского, о чем уже упоминалось ранее. Судя по письмам к о. Иоанну ее преемницы, игуменьи Порфирии (Глинко) – имевшим не истеричный или восторженный, а спокойный и деловой тон, – та равно так же не была иоанниткой, хотя и принимала последних в монастырь. Хотя решающую роль здесь играли, скорее всего, значительные денежные вклады, которые вносили в Сурский монастырь поступавшие туда иоаннитки. Более того, некоторые послушницы жаловались на мать Порфирию, будто та называла их иоаннитками и сектантками, – стало быть, она никак не могла быть иоанниткой.

А вот над письмами игуменьи Серафимы (Ефимовой) к о. Иоанну, пожалуй, можно призадуматься – уж не была ли иоанниткой она? Вот, например, как она обращалась к праведному Иоанну в одном из своих писем: «…и меня, заблудшую овцу, взыщите за крутыми горами, за высоким лесом. Разве я не хочу спастись? Взыщи меня, взыщи, я столько лет к тебе взываю, и столько слез я проливаю, и так вдали живу, приблизь меня к себе…». Тем не менее, если ознакомиться с другими письмами матери Серафимы, можно сделать вывод, что она была довольно темпераментной личностью, но все-таки не иоанниткой. Так что хотя среди сестер Сурского монастыря и были иоаннитки, доказательств того, что привилегированное большинство в нем составляли именно они, нет.

Игуменье Варваре все-таки не удалось навести порядок в Сурском монастыре. В результате она была снята с должности настоятельницы. Преемницей ее стала монахиня Порфирия (Глинко), в 1905 году возведенная в сан игуменьи. Если читатель помнит, та не стремилась к настоятельству, прекрасно понимая, что это прежде всего крест, и крест тяжелый. И только стороннему человеку кажется, что жизненный путь игуменьи усыпан розами, – на самом деле это весьма тернистый путь. Именно поэтому мать Порфирия просила о. Иоанна избавить ее от настоятельства и приняла его только «за послушание».

Дальнейшие события подтвердили ее правоту – именно в годы ее управления Сурским монастырем в нем произошли трагические события, получившие известность не только на Пинежье, но и в Архангельске, и даже за пределами Архангельской епархии.

Казалось бы, суровая и жесткая игуменья Варвара заменена на другую настоятельницу – и в Сурском монастыре наконец-то воцарится мир. Но отец Иоанн продолжал получать жалобы от послушниц уже на мать Порфирию. Например, послушница Мария Мицкевич жаловалась ему: «Мы все больные, простуженные и надорванные от непосильных послушаний… Батюшка, вы благословили мне купить кожи для сестер, и я купила, а матушка теперь благословила мне шить на продажу и хочет открыть в Архангельске ларек. А сестры будут ходить босиком». Однако против новой игуменьи интриговали опять-таки не все послушницы, а некая группа. По словам игуменьи Порфирии, ей «не давали покоя двое-трое». Повторялась ситуация, имевшая место при игуменье Варваре. Но никто не мог предполагать, что это была еще «лиха беда начало»…

В 1907 году информация о неблагополучии в Сурском монастыре впервые просочилась за монастырские стены и стала достоянием светской печати. В заметке из газеты «Архангельск», носившей, с нелегкой руки ее редактора Галецкого, антиклерикальный характер, сообщалось, что даже монастырские затворницы не смогли устоять против революционных лозунгов и песен. Это было следствием общения некоторых послушниц с политическими ссыльными. Установить их имена и политическую принадлежность мне не удалось, поскольку в списках политических ссыльных, проживавших в данное время в Пинежском уезде, нет информации о том, где именно они находились. По той причине, что большинство послушниц происходило из крестьян, вполне возможно, что очаровавшие их ссыльные могли быть эсерами, ибо наибольшую популярность среди крестьян имела партия эсеров.

Вероятно, в Суре отбывали ссылку люди, достаточно искушенные в революционной деятельности и пропаганде. Так, в письме послушницы Марии Коршуновой от 6 марта 1905 года упоминается, что «Сура в нынешнем году служит местом ссылки важных политических преступников». Разумеется, бунтарские лозунги и песни пришлись по сердцу непослушным послушницам, которые могли теперь уверить всех и самих себя, что не своевольничают, а борются «за лучший мир, за святую свободу». И что теми «темными силами», которые их «злобно гнетут», являются не демоны – как это было на самом деле, – а игуменья Порфирия… И вот, к ужасу игуменьи и верных ей сестер, «стены монастыря стали оглашаться неслыханными, совершенно новыми песнями, полными страстного призыва к борьбе за лучшую долю, за благо и счастье народа» [67].

Однако мать Порфирия оказалась решительной и мужественной. Она срочно выехала в Архангельск и добилась удаления ссыльных из Суры. Вместе с ними монастырь покинула и часть недовольных послушниц, хотя вряд ли кто-то пожалел об этом. Благодаря матери Порфирии смута в Сурском монастыре утихла, так что, когда в мае 1907 года его посетил о. Иоанн, он, по словам журналистов, не заметил никаких ее последствий. Увы, впереди Сурскую обитель ожидали еще более страшные потрясения…

Спокойствие, воцарившееся в монастыре после удаления ссыльных из Суры, было более чем кратковременным. В 1907 году, во время очередного приезда о. Иоанна в Суру, некоторые послушницы стали жаловаться ему на игуменью, а также на плохое питание в монастыре. Это происходило на глазах местных крестьян. Однако смутьянки получили от праведного Иоанна резкую отповедь. Согласно воспоминаниям игуменьи Порфирии, «он заявил им: “Я вам скажу – игуменья делает по средствам, а я вам не батрак работать на вас, дал вам кров, дал хлеб, остальное должны трудиться и доставать”. После этой беседы он не стал им верить, и жили мы мирно до перемещения священника Маккавеева» (то есть до 1911–1912 годов). Таким образом, даже сам о. Иоанн смог усмирить непослушных послушниц, твердивших, что будут слушаться только его одного, всего лишь на три года…

Все это время над Сурским монастырем, как говорится, сгущались тучи, разразившиеся грозой в 1911–1912 годах. Непосредственным поводом для нее стал перевод на приход монастырского священника Георгия Маккавеева. Чтобы понять дальнейшее, необходимо рассмотреть роль о. Георгия в Сурском монастыре и особенности его взаимоотношений с сестрами.

Священник Георгий Маккавеев, служивший в Сурском монастыре с 1901 года, был весьма авторитетной и активной личностью. Помимо совершения богослужений, он занимался просветительской деятельностью – как среди местных крестьян, так и в качестве законоучителя в монастырской школе. Кроме того, по поручению о. Иоанна Кронштадтского он заведовал строительными делами в Сурском монастыре и регулярно посылал ему отчеты о положении дел в обители.

Даже сам о. Иоанн смог усмирить непослушных послушниц всего лишь на три года

В первые годы существования Сурского монастыря он пользовался в нем влиянием, отчасти даже превышавшим влияние игуменьи. Это проявлялось в частности в том, что иногда он давал послушницам распоряжения, противоречившие монастырскому уставу. Например, во время воскресных чтений для народа клирошанки должны были присутствовать на них и исполнять духовные песнопения. Только о. Иоанн Кронштадтский смог запретить о. Георгию делать это.

Когда в монастыре произошел конфликт между игуменьей Варварой и некоторыми из сестер, о. Георгий принял сторону послушниц. По словам некоторых из них, о. Георгий «ласкал нас и утешал… Он, видя нашу скорбную и утомленную жизнь, в келию к нам приходил и всегда вина и гостинцы нам приносил». В результате у ряда послушниц «вместо духовной любви воспламенилась плотская любовь» к нему.

Еще одной причиной популярности о. Георгия Маккавеева среди сестер Сурского монастыря стало то, что он «занимался врачеванием не только душевных, как священник, но и телесных недугов» [64]. При этом священник, не имевший медицинского образования, по свидетельствам послушниц, «выдавал себя за специалиста по женским болезням и некоторых из них осматривал». После таких осмотров о. Георгий советовал им идти гулять на кладбище, куда приходил сам «и начинал завлекать не духовной беседой, а вражиею любовью».

Неудивительно, что некоторые послушницы влюбились в красивого, умного и доброго батюшку и старались «для о. Георгия одна перед другой как можно лучше нарядиться и глицерином лицо натереть, чтобы блестело, и щеки нарумянить». Сестры, считавшие себя обделенными его вниманием, затевали между собой ссоры, «словно змеи», и уходили «плакать на кладбище до истириков» (так в тексте письма!), чем немало смущали местных крестьян.

Сложно судить о том, насколько сознательно о. Георгий Маккавеев нарушал монастырский устав. Однако приведенные факты свидетельствуют о том, что в Сурском монастыре около десяти лет (с 1902 года или ранее) имело место серьезнейшее нарушение монастырской дисциплины, служившее предметом соблазна как для монахинь и послушниц, так и для жителей Суры.

Игуменью Порфирию сопровождал викарный епископ Пинежский Варсонофий

Сложно сказать, почему епархиальное начальство решило положить этому конец лишь в 1911–1912 годах. Как бы то ни было, в 1911 году указом епископа о. Георгию была запрещена медицинская деятельность. Но он проигнорировал распоряжение архиерея, в связи с чем был переведен в Шардонемский приход. После этого поклонницы о. Георгия принялись жаловаться на игуменью Порфирию как на виновницу его удаления. Итогом этого стала ревизия монастыря, временное отстранение матери Порфирии от управления, а также перевод казначеи и благочинной – вероятно, сторонниц игуменьи, – «на черные труды» в другие монастыри. Священником в Сурский монастырь был назначен заштатный протоиерей Павел Богданович, вскоре облеченный правами настоятеля монастыря. Казначеей стала послушница Елизавета Полинс.

Возможно, противницы матери Порфирии радовались, что сумели-таки выжить из монастыря строгую игуменью. Однако их радость была недолгой. Устранение игуменьи Порфирии от управления Сурским монастырем совпало со сменой епископа. Новый епископ Архангельский и Холмогорский Нафанаил «взглянул на дело иначе, чем его предшественник епископ Михей, и указом Синода мать Порфирия в сентябре 1912 года вновь была назначена игуменьей монастыря» [64]. На самом деле указ «об оставлении игуменьи Порфирии в Сурском монастыре» датируется 9 августа 1912 года.

Узнав о готовящемся возвращении игуменьи Порфирии, строптивые послушницы решили во что бы то ни стало не допустить этого. Их поддерживала и казначея Полинс, мечтавшая сама стать игуменьей. При этом послушницы не скрывали, что, если игуменья приедет в Суру, они устроят такой скандал, что ей не останется ничего другого, как уехать прочь. Об этом они хвастливо болтали даже перед жителями Суры. Поэтому некоторые из местных крестьян собирались «побросать свои дела и побежать в монастырь посмотреть, что будут разделывать сестры». Даже местный священник, о. Иоанн Васильев, объятый любопытством, не удержался от соблазна поглядеть, что же будет происходить в монастыре, и приехал туда, по-мальчишески потихоньку примостившись на запятках архиерейской повозки…

Итак, 28 сентября 1912 года игуменья Порфирия вернулась в Сурский монастырь. Вероятно, у епархиального начальства имелись сведения или предположения о готовящемся скандале, в связи с чем ее сопровождали викарный епископ Пинежский Варсонофий, благочинный монастырей архимандрит Григорий и два урядника. Собравшиеся в монастырском храме послушницы встретили настоятельницу и епископа истерическим плачем, а также оскорбительными криками в адрес игуменьи и викарного епископа: «Жид жидовку привез!». Послушница Анна Станиловская (Станиславская), «обращаясь к келейнику епископа, Феодору, крикнула ему: “Будь ваш владыка трижды проклят!”». Вечернее богослужение в монастыре было сорвано. Двенадцать насельниц, шесть из которых были указными рясофорными послушницами, отказались выполнять послушания, а также отправили четырех сестер к епископу Архангельскому и Холмогорскому Нафанаилу с требованием убрать игуменью Порфирию, а в случае его отказа хлопотать об этом в Синоде.

Георгий Маккавеев проигнорировал распоряжение архиерея, в связи с чем был переведен в Шардонемский приход

В ответ на попытки архимандрита Григория успокоить смутьянок те демонстративно отворачивались и кричали ему вслед: «Недолго поживет у нас жидовка!» Благочинный стал очевидцем еще одной трагикомической сцены. Когда он шел с игуменьей по коридору монастырского здания, шестилетняя девочка-сирота, жившая в обители, принялась кричать: «Не надо нам игуменьи!» На вопрос архимандрита: «Кто тебя, малютка, так научил?» та с детской наивностью пролепетала: «Маня Кичева». Конфликт был погашен только благодаря вмешательству полиции. Но только на другой день епископ наконец-то смог прочесть сестрам указ Синода о возвращении игуменьи Порфирии на должность настоятельницы Сурского монастыря.

В результате расследования «бунта монахинь» наиболее активные участницы его подверглись различным взысканиям. Так, согласно указу Архангельской духовной консистории № 13720 от 5 декабря 1912 года, послушницы Анна Станиловская (или Станиславская) и Матрена Шейдина были уволены из монастыря, однако за чистосердечное раскаяние прощены и оставлены в нем. Послушница Иулиания Долгунова была уволена из монастыря, но за чистосердечное раскаяние прощена и вновь принята в 1913 году; послушница Евдокия Карандина, уволенная из монастыря, прощена и вновь принята в монастырь в 1914 году; послушница Евдокия Коростелева переведена на год «на черные труды» в Холмогорский Успенский монастырь; послушницы Евсевия Асмолова, Дарья Микулич, Мария Ершова и Гликерия Разживина отправлены «на черные труды» в Ущельский монастырь, откуда возвращены указом Архангельской духовной консистории № 10220 от 8 октября 1913 года.

Все эти насельницы, за исключением Иулиании Долгуновой, были рясофорными указными послушницами и имели длительный стаж пребывания в Сурском монастыре, превышавший срок пребывания в нем самой игуменьи Порфирии. Так, Анна Станиловская проживала в Сурском монастыре с 1899 года; Мария Ершова и Евсевия Асмолова – с 1900 года; Евдокия Карандина, Евдокия Коростелева и Гликерия Разживина – с 1901 года. Вероятно, именно они с самых первых лет существования Сурского монастыря проявляли непослушание сначала игуменье Варваре, затем – игуменье Порфирии. После того как наиболее активные участницы «бунта монахинь» понесли заслуженное наказание, в Сурском монастыре наконец-то воцарился мир.

Впрочем, не только в Сурском монастыре, но и на Сурском подворье имелись строптивые послушницы. Это известно из писем старшей сестры подворья, монахини Серафимы (Ефимовой), к праведному Иоанну Кронштадтскому, которой приходилось оправдываться перед ним в связи с жалобами сестер на плохое питание: «Кто Вам пишет, что у нас худо кормят, кому наша пища не нравится, тот не работает. А лежащим на боку, конечно, может ли быть вкусная пища? Я с этим согласна. Трудящая сестра никогда не напишет Вам…» В другом письме мать Серафима описала уход с подворья некоей послушницы Варвары: «Я старалась ей ублажать, но не могла. Она сказала: “Я не желаю подчиняться разным девкам. Очень нужно. Пойду в мир и буду носить шляпу. Теперь могу поступить в конторщицы”. Вот, батюшка, как делают – научилась в монастыре, показали, как жить, и до свидания. Ее никто не гнал, она сама уехала. Ее Матерь Божия выгнала. Страшная нахалка».

В светской периодической печати конфликт в Сурском монастыре получил искаженное освещение. Так, в статье «Бунт в монастыре о. Иоанна Кронштадтского» в газете «Вечернее время» имеются ошибочные сведения о том, что скандал в монастырском храме имел место 29 сентября перед литургией. Кроме того, скандал в монастыре был ошибочно назван «бунтом монахинь», хотя на самом деле это был «бунт послушниц». Более того, антиклерикально настроенные журналисты попытались представить обитель этаким «темным царством», где, соответственно, творятся темные делишки.

В заметке «За монастырской стеной» в газете «Архангельск» не упоминается о том, что послушницы оскорбляли викарного епископа и игуменью и саботировали свои обязанности. Зато там содержится информация о том, что урядники избивали сестер и допускали в отношении их нецензурную брань. Надо сказать, что расследование «бунта», проведенное консисторией, опровергло эти сведения. И не только урядники, но даже местные жители свидетельствовали о том, что каких-либо неприличных действий со стороны полиции не было. Короче говоря, конфликтная ситуация в Суре оказалась на руку ушлым журналистам и редакторам, получившим лишний повод поиздеваться над монастырским житьем.

Следует отметить, что простой народ дал конфликту в Сурском монастыре совсем иную оценку, нежели журналисты. И жители Суры, ставшие очевидцами скандала в монастыре, осудили бунтовавших послушниц, которые, по их словам, «уподобили церковь трактиру». По словам священника из Суры, о. Иоанна Васильева, крестьяне, «качая головой, говорили: “Так бастуют и безобразят монашки с капусты, а покорми-ка бы их мясом, что бы они тогда разделали?” Причем некоторые, иронизируя, говорили: “Бранят австрийцев, а монашки-то что проделывают?”». Действия полиции в отношении зачинщиц скандала показались им достаточно мягкими: «Нужно было позвать казаков да отпороть нагайкой, тогда дурь-то из головы бы повышибло». Таким образом, местные жители расценили конфликт в Сурском монастыре не как «бунт», а просто-напросто как «дурь», за которую ее зачинщиц следовало бы подвергнуть более строгому наказанию.

Не менее драматичной была конфликтная ситуация в Ущельском монастыре. Начало ее, вероятно, можно датировать летом 1916 года, когда некая сестра милосердия Покровской общины М. Филиппова сообщила обер-прокурору Синода в письме, что игуменья Магдалина (Вяткина) «собралась закрыть монастырь, продает его имущество, растратила 4 000 рублей», а также пьянствует, играет в карты, употребляет в отношении сестер матерную брань. Кроме того, в доносе М. Филипповой содержалось обвинение игуменьи Магдалины в том, что она «не любит монахинь и ненавидит священников, которых она переменила уже много, …был раньше там псаломщик, с которым она дралась, а ненависть к священнику объясняю тем, что она придерживается старой веры».

Обвинение игуменьи Магдалины было связано с тем, что она принимала в монастыре старообрядцев

В результате расследования большинство из этих обвинений было признано несправедливыми. Например, обвинение игуменьи Магдалины в следовании старым обрядам было связано с тем, что на второй день Рождества она принимала в монастыре старообрядцев иеромонаха Паисия и начетчика Ясмаева из села Верхний Березник. При этой встрече монастырские певчие спели праздничный задостойник, а старообрядцы его же – по-своему.

Возможно, прием игуменьей старообрядческого священника был связан с тем, что большинство жителей Мезенского уезда, где находился Ущельский монастырь, было старообрядцами, и мать Магдалина была заинтересована в мирных взаимоотношениях с ними. Также получило объяснение и то, почему игуменья Магдалина действительно играла в карты. По ее словам, после пережитого ею стресса, связанного с тяжелой болезнью ее сестры, монахини Нины, и необходимостью ухода за ней, местный фельдшер Семен Огибин рекомендовал ей «быть спокойной, чем-нибудь заняться, например игрой в пешки». Но, поскольку она не знала правил этой игры, а в молодости умела играть в карты, он «посоветовал заняться игрою в невинную игру дурака». Игрой в карты игуменья, по ее словам, занималась в ночное время вместе с послушницами Мариной Ивановой и Анной Эдельштейн (с казначеей и благочинной монастыря), когда исполняла функции сиделки при парализованной сестре. Это объяснение удовлетворило консисторию.

Однако расследованием было подтверждено грубое отношение игуменьи к рядовым сестрам. Так, послушница Серафима Мехреньгина показала, что игуменья «сестер бранит матерными словами, …в трапезу не ходит, пищу имеет особую», тогда как рядовым сестрам дают скудную и некачественную пищу, нередко с тараканами. Послушница Мария Высоких призналась: «Мать Магдалина на нас иногда кричит, в келиях у нас не совсем бывает тепло, …в трапезу игуменья не ходит, нашей пищи не ест».

Монастырских работниц игуменья называла дурами и зырянками, хотя, по заключению следствия, матерной брани в отношении их все-таки не допускала. Из тринадцати опрошенных послушниц только одна заявила, что вполне довольна монастырскими порядками. В итоге консистория постановила обвинения в адрес игуменьи Магдалины «признать в большинстве случаев ложными», однако игуменье было предписано усилить дисциплину в монастыре.

Вероятнее всего, игуменья не последовала этому совету, и смута в монастыре продолжалась. На это указывают отрицательные характеристики, данные в 1917 году игуменьей Магдалиной тем самым послушницам Марине Ивановой и Анне Эдельштейн, с которыми она год назад по-дружески играла в карты. Так, в послужных списках 1917 года Анна Эдельштейн характеризовалась как «к физическому труду не способная, начальницей тоже не способная», а Марина Иванова как «начальницей не способная, гордая и дерзкая».

Непосредственным поводом для конфликта стала устроенная игуменьей замена казначеи Марины Ивановой на вернувшуюся в монастырь после одиннадцатилетней отлучки послушницу Клавдию Кряжеву. Предыдущая казначея попала в немилость к игуменье, ибо пыталась сама вникать в финансовые дела монастыря. Кроме того, по словам сестер, Марина Иванова заступалась за послушниц и, «когда на работах замечала, что у сестер на ногах нет обуви, то об этом говорила экономке Маргарите, а потом игуменье, в том роде, что у сестер нет обуви, а игуменья продает на сторону кожи. От таких ее замечаний игуменья называла ее дерзкой…».

Впрочем, Марина Иванова тоже не оставалась в долгу и обзывала игуменью ненормальной. Судя по всему, виновницами конфликта являлись и игуменья, и казначея – однако в большей степени все-таки казначея, проявлявшая неповиновение настоятельнице. Постепенно община Ущельского монастыря разделилась на два враждебных лагеря – сторонниц игуменьи – в лице экономки монахини Маргариты, новой казначеи, послушницы Анастасии Вторых и малолетней Лидии Петрушкиной, обосновавшихся в игуменском корпусе, – и сторонниц бывшей казначеи Ивановой.

Спустя год, в феврале-марте 1918-го, благочинный монастырей архимандрит Григорий, настоятель Красногорского монастыря, по распоряжению консистории произвел в Ущельском монастыре очередное расследование в связи с жалобой двенадцати сестер на игуменью Магдалину. При этом выяснилось, что хозяйство монастыря находится в упадке, а также имеют место серьезные нарушения монастырской дисциплины: богослужения совершаются не ежедневно; игуменья и ее приближенные имеют отдельную трапезу, лучшую, чем у рядовых сестер; в то время как простые монахини и послушницы нуждаются в самом необходимом.

Для нормализации ситуации в Ущельском монастыре «были сделаны перестановки в штатном расписании монастыря (включая Мезенское подворье и Семженский скит), но положительного результата так и не было достигнуто. Тогда игуменье Магдалине было предложено уйти на покой. Исполняющей обязанности настоятельницы была назначена бывшая казначея Марина» [70].

Тем не менее конфликт в Ущельском монастыре не был до конца погашен даже столь радикальными мерами. Свидетельством тому могут служить негативные характеристики сторонниц игуменьи, данные в 1919 году новой настоятельницей. Так, монахиня Аполлинария, которая в 1908 году характеризовалась игуменьей Магдалиной как «способная, ведущая себя по-монашески», в 1919 году характеризовалась новой настоятельницей как «грубая и непокорная, дерзкая, ко всему худому скоро отзывчивая, но трудящая». Судя по всему, новая настоятельница наводила порядок в Ущельском монастыре не менее крутыми мерами, нежели ее предшественница.

Тогда «заштатная» игуменья Магдалина, продолжавшая и после своего низложения проживать в Ущельском монастыре, решила уйти из обители, надеясь, что тогда в ней воцарится мир. В ноябре 1919 года она испросила у Архангельского епархиального совета разрешения перейти вместе с несколькими сестрами в монастырскую пустынь, так называемую «Иудину» (или «Юдину»), что было ей разрешено.

Это были наиболее крупные конфликтные ситуации в северных женских обителях. Увы, не единственные. В Знамено-Филипповском монастыре Вологодской епархии также имел место конфликт, завершившийся сменой настоятельницы. Причиной его стало самоуправство игуменьи Капитолины, которая, по словам благочинного монастырей Великоустюжского викариатства архимандрита Феодосия, «жаловалась на казначею, устранила ее от всех обязанностей, управляет монастырем единолично, вопреки монастырскому уставу, и добрых советов, по своему упрямому характеру, не слушает».

Игуменья подозревала казначею, монахиню Флорентию, в интригах против нее и в стремлении стать настоятельницей. 30 мая 1910 года в казначейский корпус пришли проститься с казначеей две послушницы, 14-летние крестьянские девочки Анна и Екатерина, не выдержавшие строгого обращения игуменьи и решившие вернуться домой. Вслед за ними прибежала игуменья Капитолина, которая, увидев послушниц, принялась топать ногами, кричать на них и угрожать им поркой, а потом бить их.

Казначея прикрикнула на игуменью и попыталась вывести ее из корпуса. Тогда рассвирепевшая настоятельница «расцарапала ей губу руками, в то же время плюнула на нее», хотя и не попала ей в лицо, поскольку была ниже ростом. Свидетельницей этого стала монахиня Анатолия. По ее словам, игуменья в тот же день пришла к ней в келью и заявила: «Это все из-за тебя вышло. Накажет тебя Царица Небесная. Я тебя имею право сейчас выгнать из кельи. Сказавши это, она попросила прощения, поклонилась до земли и ушла».

Обиженная казначея вместе с монахиней Анатолией написали на игуменью жалобу в консисторию. Началось расследование, в ходе которого выяснилось, что большинство рядовых сестер, в том числе и монахини, перешедшие вместе с игуменьей Капитолиной в Знамено-Филипповский монастырь из Иоанно-Предтеченского Устюжского монастыря, недовольны настоятельницей.

Особенное недовольство деспотичным поведением игуменьи проявляли послушницы, жаловавшиеся, что «матушка настоятельница наказывает часто, даже за то, что мы ходим на благословение к священнику». Игуменья попрекала послушниц, что они «едят казенный хлеб», в то время как на самом деле продуктами их снабжали родственники, а также обвиняла их в хищении монастырского имущества. В ряде случаев игуменья давала послушницам деньги в долг и затем требовала возврата больших сумм. Монахиня Анатолия показала, что «настоятельница нас часто оскорбляет. Я прислуживаю в церкви, и она нередко мне говорила, что я то украла и другое…».

Все это поставило монастырь на грань развала, поскольку многие послушницы заявляли, что давно бы ушли в мир, если бы их не удерживали более старшие сестры. В итоге «сестры единодушно, убедительно и со слезами просили о перемене настоятельницы, заявляя, что… намереваются возвратиться в Иоанно-Пред теченский монастырь». Результатом расследования данного конфликта стало низложение игуменьи Капитолины, которую было решено отправить рядовой монахиней в Яренский Крестовоздвиженский монастырь (впоследствии она несла там послушание золотошвеи).

Однако вологодская консистория сочла целесообразным наказать не только игуменью, но и написавших на нее донос казначею Флорентию и монахиню Анатолию, которые «за неуважительное, лишенное духа христианского смирения отношение к своей настоятельнице» были перемещены в другие монастыри Вологодской епархии. Как видно, епископ Вологодский и Тотемский Никон (Рождественский) поступил согласно поговорке «Доносчику – первый кнут».

После этого жизнь в Знамено-Филипповском монастыре стала спокойной и мирной, хотя низложенной игуменье Капитолине до ее отправки в Яренский монастырь пришлось претерпеть обиды со стороны своих бывших подчиненных. Спустя семь месяцев после своего низложения, 1 июня 1911 года, она послала в консисторию жалобу на то, что сестры Знамено-Филипповского монастыря, прочитав в «Церковных ведомостях» определение Синода об увольнении ее от должности игуменьи, «оскорбляют и унижают» ее, «приказывают уходить из обители». Это позволяет увидеть в игуменье Капитолине не только виновницу внутримонастырского конфликта, но и его жертву.

Не стоит судить ее слишком строго – ведь не каждому под силу бремя настоятельства. Кто-то тяготится властью, кому-то она кружит голову. И стоит вспомнить, что мать Капитолина, до своего поставления на игуменство длительное время прожившая в Иоанно-Предтеченском монастыре, была там на хорошем счету и характеризовалась как личность, «от многих отличающаяся религиозностью, начитанностью святоотеческих писаний, мерностью характера и рассудительностью». И что в свое время она жаловалась в консисторию, что «монахини управляемой мною обители не знают почти совсем иноческих правил и общежительного устава. Что же касается младших сестер, то, ввиду незнания ими даже земной жизни Спасителя, мною каждый вечер устраивается чтение Священной истории с объяснением непонятного сестрам, а старшие не повинуются». После этого хочется не осудить, а скорее пожалеть игуменью Капитолину, которой оказалось не под силу послушание настоятельницы.

Епископ Никон (Рождественский) поступил согласно поговорке «Доносчику – первый кнут»

Как уже могли убедиться читатели на примере Сурского монастыря, мирную жизнь в обители могли нарушить несколько строптивых послушниц или даже одна монахиня или послушница. Так было в Троице-Гледенском монастыре, где источником проблем и треволнений стала одна-единственная монахиня Серафима (Бистерфельд).

Потомственная дворянка, учительница по профессии, награжденная за работу в косинской церковноприходской школе Библией от Синода, а также значком Красного Креста за работу в столовой во время эпидемии цинги в Старорусском уезде, она до своего перехода в Троице-Гледенский монастырь была насельницей Николо-Косинского монастыря Новгородской епархии, который покинула по неизвестным причинам. Судя по тому, что монахиня Серафима весьма болезненно относилась к вопросам своей репутации, постоянно заявляя, что «ее документы чисты» и что она «не сосланная», ее уход из Николо-Косинского монастыря, вероятно, произошел не мирным путем…

В Троице-Гледенском монастыре мать Серафима вела себя гордо и заносчиво – послушаний не несла, часто отлучалась из монастыря в Великий Устюг, держала себя высокомерно даже с игуменьей. Тем не менее она сумела войти в доверие к викарному великоустюжскому епископу Алексию, который, пытаясь в 1914 году преобразовать Николаево-Прилуцкий мужской монастырь в женский, рекомендовал ее в качестве кандидатки на должность игуменьи. Как мы помним, попытка эта кончилась неудачей.

Однако честолюбивая монахиня Серафима стремилась во что бы то ни стало стать игуменьей. И вот, летом 1916 года, когда Троице-Гледенский монастырь посетил великий князь Николай Михайлович, она, пользуясь отсутствием игуменьи, подала ему прошение о преобразовании в женский монастырь мужского Введенского монастыря, расположенного в Сольвычегодске, а несколько месяцев спустя, хлопоча об этом, даже ездила к нему в Санкт-Петербург. Для большего успеха своего дела монахиня Серафима предлагала устроить при Сольвычегодском монастыре приют для сирот павших воинов.

Однако главной ее заботой была отнюдь не забота о детях-сиротах, а о самой себе. Одновременно с этим С. Бистерфельд – вероятно, на всякий случай, – хлопотала о преобразовании в женский еще одного мужского монастыря, лальского Михайло-Архангельского, находившегося в том же Великоустюжском уезде, что и Троице-Гледенский монастырь.

Как ни странно, инициативу честолюбивой монахини поддержала игуменья Троице-Гледенского монастыря Рипсимия. Причина этого была достаточно проста – ведь в таком случае монастырь был бы избавлен от Серафимы Бистерфельд. Игуменья Рипсимия даже умоляла епископа перевести мать Серафиму «куда-либо в настоятельницы», «чтобы нахождение такой особы не накладывало бы пятна на святую обитель нашу и не вносило смуты и недоразумения в сердца сестер».

Увы, как ни старалась монахиня Серафима получить игуменство, Синод отклонил прошение о преобразовании Сольвычегодского монастыря в женский. Однако честолюбие матери Серафимы было отчасти удовлетворено тем, что она получила в Троице-Гледенском монастыре должность казначеи. Однако она продолжала стремиться к игуменству даже после того, как в 1918 году Троице-Гледенский монастырь был преобразован в трудовую коммуну.

В конце концов вражда между игуменьей Рипсимией и монахиней Серафимой надоела даже местным органам советской власти, обычно использовавшей внутрицерковные распри для своих целей. После чего было постановлено, что «интриги этих двух монахинь выносятся из стен монастырской коммуны в Устюг и переносятся на политическую и религиозную почву, поэтому пребывание их в губернии вредно не только для хозяйства коммуны, но и нежелательно в политическом отношении». В связи с чем бывшим игуменье и казначее Троице-Гледенского монастыря было предписано покинуть его.

По данным на 1929 год, монахини-соперницы продолжали проживать в Устюге, причем Серафима Бистерфельд не боялась открыто заявлять о своем негативном отношении к советской власти. С учетом того, что из двухсот представителей духовенства и монашествующих, живших в это время в Устюге, подобные высказывания позволяли себе лишь четверо, нельзя не восхититься смелостью монахини Серафимы и пожалеть о том, что эта безусловно незаурядная женщина омрачила свою жизнь мелкими интригами и никчемной борьбой за власть…

Стоит упомянуть еще об одной конфликтной ситуации в Арсениево-Комельском монастыре Вологодской епархии, продолжавшейся с 1913 года по начало 1914 года. Виновницей конфликта оказалась послушница, причем даже не приукаженная. Первые упоминания о неблагополучной обстановке в Арсениево-Комельском монастыре датируются 1913 годом, когда в отчете архимандрита Спасо-Прилуцкого монастыря Нифонта, благочинного первого округа монастырей, появилась информация о жалобах его сестер на «пристрастное и несправедливое отношение к сестрам» келейницы игуменьи Лидии (Червонцевой) Ольги Егоровой.

Ольга Егорова, бывшая воспитанница вологодского Александровского приюта, поступила в Арсениево-Комельский монастырь в 1905 году в возрасте 13 лет. В связи с этим можно предположить, что игуменья Лидия, женщина добрая и сострадательная – в свое время она была сестрой милосердия, – относилась к ней как к дочери и полностью доверяла. Но Ольга злоупотребила доверием и любовью матери Лидии.

В результате 22-летняя девушка-послушница «в монастыре делала что хотела», добиваясь от игуменьи удаления из монастыря своих противниц. Самоуправство игуменской келейницы доходило до того, что она отказывала своим недоброжелательницам в выдаче дров для отопления келий, а также без причин переводила неугодных ей сестер из одной кельи в другую. Согласно показаниям сестер Арсениево-Комельского монастыря, от произвола Егоровой страдали не только рядовые насельницы, но даже «начальствующие в монастыре лица, например мать казначея».

После того как та высказала недовольство поведением Егоровой, игуменья предложила ей либо примириться с Ольгой, либо покинуть монастырь. Сестер, пытавшихся жаловаться на нее начальству, Егорова подвергала наказаниям, в связи с чем при расследовании конфликта запуганные монахини и послушницы отказывались давать показания против нее или умоляли никому не говорить про них ни слова, иначе им «житья не будет в монастыре от Егоровой и настоятельницы».

Дорога к Троице-Гледенскому монастырю…

Консистория предписала игуменье Лидии «немедленно удалить из монастыря Ольгу Егорову …для восстановления мира в обители; настоятельнице рекомендовать руководить сестрами в духе кротости и любви». Однако судя по тому, что это предписание датируется 20 февраля 1914 года, а игуменья Лидия, согласно ее рапорту в консисторию, уволила Егорову из монастыря лишь 21 апреля 1914 года, она весьма неохотно рассталась со своей любимицей.

Итак, к сожалению, отнюдь не всегда жизнь в северных женских монастырях была мирной и спокойной. Впрочем, в начале ХХ века и в других женских обителях Российской империи имели место случаи, когда их насельницы враждовали, жаловались друг на друга, послушницы отказывались подчиняться игуменьям, а игуменьи вели себя по отношению к рядовым сестрам сурово и жестоко.

Однако на примере северных женских обителей можно убедиться в том, что в этом не стоит винить ни Православную Церковь, ни монастыри. Ведь чтобы вместо «тихого и мирного жития во всяком благочестии и чистоте» в обители начались ссоры и смуты, там достаточно было появиться всего лишь нескольким строптивым и непослушным сестрам, или, что хуже, даже одной.

Надо сказать, что как сейчас, так и в те времена никто не препятствовал послушницам или монахиням, проявлявшим недовольство настоятельницей или монастырской жизнью, сменить монастырь или вовсе вернуться в мир. Они могли это сделать так же добровольно, как в свое время добровольно пришли в обитель. Поэтому, сколь бы ни была (или не казалась им) плоха настоятельница, их поведение не имеет оправдания. В свое время знаменитому оптинскому старцу, преподобному Амвросию, был задан вопрос: «Батюшка, отчего это игуменье дано такое право распоряжаться монахинями как крепостными?» «Даже более чем крепостными, – отвечал старец, – те хоть за глаза могли поворчать на своих господ, а монахини и этого не имеют права, так как добровольно отдали себя в рабство» [9].

Несмотря на некоторую жесткость этого утверждения, стоит согласиться – оно справедливо: никто из непослушных сестер не оказался в монастыре никаким иным путем, кроме как по доброй воле. И стоит только сожалеть, что диавол заставил их позабыть об этом и что годы, проведенные в монастыре, оказались для них бесплодными в духовном отношении.

«Монахини и этого не имеют права, так как добровольно отдали себя в рабство», – говорил преподобный Амвросий Оптинский

И еще одно. На примере конфликтных ситуаций в северных женских обителях как нельзя лучше видны бесплодность и суетность стремления людей к власти, к поискам «своей правды», пагубность ненависти и гордыни. Ослепленные этими страстями монахини и послушницы не добились ничего, кроме вреда для себя и смуты для монастырей, где они жили. А конфликты в Ущельском и Троице-Гледенском монастырях в предреволюционные и даже послереволюционные годы напоминают «битву на тонущем корабле», в которой не бывает победителей и побежденных, поскольку и те и другие вместе гибнут в морской пучине, – хотя противники, не замечая и не понимая этого, до последнего продолжают яростно сражаться…

В «Лествице» преподобного Иоанна рассказывается притча о том, как некие странники не заметили у себя под ногами трясины и провалились в нее. Но, уже утопая, они успели предупредить других путников, шедших по этой же тропе, и тем спасли их. За это Господь спас и их самих.

Эта притча вспоминается мне и сейчас, потому что, как ни тяжело читать и писать о скорбях и искушениях, поразивших северные женские обители, знать и помнить о них стоит хотя бы для того, чтобы подобное никогда не повторилось в жизни современных женских монастырей.

Глава 5. Подвижницы северных женских монастырей

Написать эту главу для меня было не менее сложно, чем предыдущую – правда, по другой причине. Если в той главе речь шла о таких болезненных для любого православного человека вещах, как внутримонастырские искушения, то здесь приходится рассказывать о том, о чем практически не сохранилось сведений. Однако обойти это вниманием опять-таки невозможно, иначе читателю, далекому от Церкви, северные женские монастыри могут показаться этакими «духовно-душевными колхозами» и он, пожалуй, начнет сомневаться: «Да вправду ли в монастырях жили подвижники, да уж не выдумки ли это»?

Да, они там были. Но, чтобы читатель смог лишний раз убедиться в этом, рассказ о том, как молились Богу в северных женских монастырях, а также о тамошних подвижницах просто необходим. Опять напомню притчу о лодочнике, у которого на веслах было написано «молись» и «трудись». Как помнит читатель, пассажир-атеист потребовал убрать весло с надписью «молись», и лодку стало уносить течением. Эта притча как нельзя лучше иллюстрирует жизнь северных женских монастырей, ведь та не сводилась исключительно к внешней деятельности их насельниц, – и наряду с выполнением послушаний каждая из сестер занималась так называемым «духовным деланием».

Вопрос о духовной жизни северных монахинь приобретает особый интерес в связи с тем, что в описываемое мною время, а также и немного раньше, у русских женщин, от дворянок до крестьянок, усилился интерес к вопросам духовной жизни, душевного спасения. Об этом свидетельствуют как церковные, так и светские ученые. Например, исследователь русского монашества И. К. Смолич отмечал, что в XIX столетии «религиозный подъем и искания были очень сильны» и «религиозные вопросы занимали значительное место в духовной жизни русской женщины» [33]. Именно поэтому в XIX – ХХ вв. появилось множество подвижниц благочестия из числа монашествующих. Среди них – игуменьи Мария (Тучкова), Арсения (Себрякова), Таисия (Солопова), Феофания (Готовцова), преподобные Елена, Марфа и Мария Дивеевские и многие другие, ведомые и неведомые нам подвижницы. Рассказы об удивительных судьбах некоторых из них читатель может найти в сборнике монахини Таисии (Карцовой) «Русское православное женское монашество XVIII – ХХ вв.».

Увы, сведений об архангельских и вологодских подвижницах благочестия там нет. Более того, сведения о них практически отсутствуют и в других источниках. И то, о чем пойдет речь ниже – не более чем попытка восстановить по двум-трем словам утраченное стихотворение гения или по нескольким кусочкам смальты – прекрасную древнюю мозаику.

Почему так? Да потому что духовная жизнь – это прежде всего жизнь сокровенная. Яркой иллюстрацией этого может служить история египетской монахини преподобной Исидоры, тайной подвижницы, «показывавшей себя юродивою и безумною» и безропотно терпевшей все обиды и оскорбления, которым ее подвергали остальные монахини. Когда же тайна ее раскрылась, монахиня, «не терпя славы, чести, услуг, которые стали оказывать ей все сестры, и тяготясь их извинениями», тайно покинула монастырь. Бывало и так, что о духовной высоте той или иной монахини становилось известно лишь после ее кончины. Так могло происходить не только с рядовыми монахинями, но даже с настоятельницами обителей.

В XIX – ХХ вв. появилось множество подвижниц благочестия из числа монашествующих. Среди них – игуменья Мария (Тучкова)

Характерный пример этому – история игуменьи Устюжского Иоанно-Предтеченского монастыря Флорентии. Она стала послушницей этой обители в шестнадцатилетнем возрасте. Дальнейшая ее биография – приведенная в статье «Вологодских епархиальных ведомостей», посвященной ее памяти, – казалось бы, не дает особого повода считать ее подвижницей: в 1861 году – постриг в рясофор, в 1871 году – постриг в мантию, в 1880 году – возведение в сан игуменьи. Обычный путь ничем не примечательной монахини. Правда, в статье не упоминается о том, что именно в годы игуменства матери Флорентии число сестер в Устюжском монастыре увеличилось в четыре раза, со ста до четырехсот. Или о том, что она, наряду с архиепископом Вологодским и Тотемским Израилем (Никулицким), стояла у истоков создания Устюжского епархиального училища, за что в 1888 году была назначена его почетной блюстительницей. Или, наконец, о том, что она умела не только назидать и поучать, но и утешать своих сестер. Но главное свидетельство того, каких духовных высот достигла игуменья, – ее предсмертное письмо-завещание, адресованное сестрам. В связи с тем, что это – единственное произведение духовно-нравственного характера, написанное северной монахиней, процитирую его целиком:

«Любезные мои сестры! Простите меня, грешную, многие мои немощи и разные слабости, простите великодушно! Прошу всех вас помолиться за грешную мою душу: страшно перейти в далекую страну, на вечную жизнь, где обнажатся все мои дела и мысли сердечные; за свое ленивое житие трепещу… Я вас всех прощаю и всем вам желаю мира и согласия. Главное, никого не осуждайте – надо себя осуждать и почаще помнить, что за свои дела надо дать ответ на страшном судищи Христовом… Верьте, любезные сестры, ваши труды для святой обители вознаградятся. Верен Господь, Который за все ваше послушание вознаградит. Все мы с радостью принимаем здешнюю благодать и похвалы, а как будет отрадно получить в вечной жизни прощение грехов и упокоение неотъемлемое. Кабы дал Господь сие почаще думать, так не стали бы мы обижаться, хотя бы и много горестного пришлось терпеть. Правда, горько переносить разные неприятности, зато придет время, когда за терпение будет и воздаяние. Когда все будете терпеть с благодарением – так верьте – получите от Господа утешение. К тому же, когда нет терпения, плохо жить в обители. Или мы идем в обитель, чтобы найти спокойную жизнь? Но нет на земле такого уголка, где было бы спокойно. Хочешь быть спокойной и довольной всем, все ищи в себе. Проси у Господа на все твои дела, как приятные, так и неприятные, терпения, так как ведь и радости приносят горесть. Особенно кто более вас огорчает, молитесь за него поусерднее. Тогда, наверно, и его умилостивите, и себе обрящете покой. Всегда желаю вам полезного, чтобы улучить вечную жизнь, и мне, грешной, с вами получить прощение всех моих грехов» [61].

Полагаю, этот удивительный документ не нуждается в комментариях и читатель убедился в том, что его автора можно по справедливости считать настоящей, духовно умудренной подвижницей, человеком глубокой веры и великой любви. Однако не будь он опубликован в «Вологодских епархиальных ведомостях», мы бы никогда не узнали этого… Что поделать – к духовной жизни как нельзя лучше подходят слова из канона Святому Духу Утешителю, сложенного преподобным Максимом Греком: «Великого воистину молчания достойна суть вся Твоя таинства». Поэтому о ней известно очень мало. И в дальнейшем я поведу речь практически только о женских монастырях Архангельской епархии, так как там сохранилось больше всего подобной информации.

Некоторое представление о духовной жизни северных женских обителей можно составить на основании анализа молитвенных правил, которые выполняли их насельницы. К сожалению, сохранились сведения о молитвенных правилах только двух монастырей – Холмогорского и Сурского. Молитвенное правило, выполнявшееся в Холмогорском монастыре, вероятнее всего, было введено игуменьей Агнией (Архиповой), одной из выдающихся северных подвижниц благочестия первой половины XIX века. Став в 1844 году настоятельницей Холмогорского монастыря, она ввела в нем постоянное молитвенное правило. С учетом того, что игуменья Агния была насельницей Крестовоздвиженского монастыря Новгородской епархии, устав и молитвенное правило для Холмогорской обители она могла заимствовать оттуда.

Молитвенное правило Сурского монастыря, как и его устав, было составлено игуменьей Леушинского монастыря Таисией (Солоповой) и согласовано с праведным Иоанном Кронштадтским, откорректировавшим и уточнившим ряд его особенностей. Об этом свидетельствуют его собственноручные заметки на полях «Устава Сурского монастыря». При этом многие положения уставов Леушинского и Сурского монастырей, где содержатся указания по совершению молитвенного правила и чтения Иисусовой молитвы, дословно совпадают. Это позволяет сделать вывод о том, что молитвенное правило Сурского монастыря заимствовано из устава Леушинской обители.

Как же молились Богу сестры северных женских монастырей? Для этого рассмотрим поподробнее молитвенные правила Сурского и Холмогорского монастырей. Правило, выполнявшееся сестрами Холмогорского Успенского монастыря, начиналось с полунощницы, совершавшейся в 5 часов утра. После этого служилась утреня. В 8 утра начиналась литургия. Вероятно, на ней присутствовали только те насельницы, которые не были заняты на послушаниях. В 5 часов вечера служилась вечерня. Затем совершалось общее молитвенное правило с чтением канонов Иисусу Сладчайшему, Пресвятой Богородице и Ангелу Хранителю; акафистов Спасителю и Божией Матери, читавшихся попеременно; а также помянника за всех живых и умерших сестер и за благотворителей.

Холмогорский монастырь был Успенским, и потому каждую субботу на молитвенном правиле читался акафист празднику Успения Пресвятой Богородицы. Судя по этому описанию молитвенного правила Холмогорского монастыря, оно было общим для всех насельниц. Достоверных сведений о чтении его насельницами Иисусовой молитвы нет.

Таким образом, молитвенное правило Холмогорского Успенского монастыря носило характер ежедневного вычитывания положенных по уставу канонов и акафистов. Можно предположить, что, поскольку первыми насельницами возрожденного в 1865 году Шенкурского Свято-Троицкого монастыря были холмогорские монахини, молитвенное правило в нем имело аналогичный характер.

Молитвенное правило, выполнявшееся сестрами Сурского монастыря, также начиналось в 5 часов утра с полунощницы, после которой служились утреня и литургия. Вечером совершалось общее молитвенное правило с канонами Спасителю, Божией Матери и Ангелу Хранителю, а также с акафистами Спасителю и Божией Матери, читавшимися попеременно, и чтение помянника. Эта часть молитвенного правила Сурского монастыря была идентична молитвенному правилу Холмогорского Успенского монастыря. Однако в нем все-таки имелись свои особенности.

Насельницы должны были не только вычитывать положенные по уставу каноны и акафисты, но и стремиться выработать у себя навык чтения в уме молитв, прежде всего молитвы Иисусовой. Вот как объясняется необходимость этого в уставе Леушинского монастыря, из которого этот текст почти дословно перешел в устав Сурской обители: «Главное и обязательное занятие для каждой общежительницы – Иисусова молитва, ибо она есть основа и корень всего преуспеяния иноческой жизни» [39]. Для приобретения навыка чтения Иисусовой молитвы в уставе рекомендовалось «новоначальным и всем сестрам собираться в церковь перед сном с четками в руках» и «наиболее опытной, встав впереди, произносить молитву громко и отчетливо». Порядок чтения молитв был следующим: молитва «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас», Иисусова молитва «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную», молитва Божией Матери «Пресвятая Владычице моя Богородице, спаси нас» и молитва Ангелу Хранителю «Святый Ангеле Божий, хранителю мой, моли Бога о мне». Каждая из этих молитв читалась по сто раз, составляя так называемую «сотницу». Счет молитв совершался по четкам, причем каждая молитва сопровождалась поклоном. На малых бусинах полагался поясной поклон, а на перенизках (больших бусинах) – земной. После этого читалась еще одна сотница Иисусовых молитв, но уже без поклонов и молча, за исключением молитв в начале и в конце сотницы – их произносила монахиня, руководившая выполнением молитвенного правила.

Счет молитв совершался по четкам, каждая молитва сопровождалась поклоном. На малых бусинах полагался поясной поклон, а на больших – земной

Вышеописанное молитвенное правило выполнялось всеми насельницами Сурского монастыря – от монахинь до послушниц. Целью его была выработка у них навыка чтения Иисусовой молитвы, поскольку, по словам святителя Игнатия Брянчанинова, «желающие приучиться к молитве именем Господа, обыкновенно называемой Иисусовою, первоначально приучаются по преданию Отцов, соединяя ее с поклонами» [12]. Чтение Иисусовой и других молитв, по большей части вслух, также являлось подготовкой к выработке навыка так называемой «умной» (читаемой в уме) молитвы.

Святитель Игнатий (Брянчанинов), в соответствии с опытом святых отцов (в частности преподобного аввы Дорофея), отмечал: «Внимательная устная и гласная молитва есть начало и причина умной. Научимся сперва молиться внимательно устною и гласною молитвою: тогда удобно научимся молиться и одним умом…» [13]. Но обучение сестер Сурского монастыря Иисусовой молитве не ограничивалось только устным вычитыванием ее в церкви. Им вменялось в обязанность как можно чаще читать ее про себя. На важность этого обращал особое внимание праведный Иоанн Кронштадтский. В своих замечаниях к уставу Сурского монастыря он подчеркивал: «Не следует ограничиваться… правилом и внушать новоначальным, что на них лежит непременная обязанность всемерно стараться держать непрестанно в уме и сердце молитву Иисусову». Это соответствует утверждению преподобного аввы Дорофея о том, что «кто молится устами, …а о душе небрежет и сердца не хранит, такой человек молится воздуху, а не Богу, и всуе трудится, потому что Бог внимает уму и сердцу, а не многоречию» [13].

Безусловно, формированию навыка умной Иисусовой молитвы способствовало чтение ее не только вслух, но и про себя, входившее в состав сурской «пятисотницы». Помимо этого, игуменье предписывалось приучать послушниц к чтению Иисусовой молитвы. Для этого она должна была периодически спрашивать, занимаются ли они «внутренне Иисусовой молитвою». С этой же целью, согласно монастырскому уставу, во время облачения послушницы в монашескую одежду при вручении ей четок игуменья задавала ей вопрос: «Для чего даются четки?» В ответ послушница должна была прочесть молитву Иисусову в знак того, что «четки даются для вещественного напоминания о ней».

Святитель Игнатий (Брянчанинов) отмечал: «Внимательная устная и гласная молитва есть начало и причина умной…»

Почему праведный Иоанн Кронштадтский так настаивал на том, чтобы насельницы Сурского монастыря как можно чаще обращались к Иисусовой молитве? Дело в том, что он сам, будучи выдающимся православным подвижником, на собственном опыте знал и козни демонов, и силу молитвы, и потому как нельзя лучше понимал, что чтение Иисусовой молитвы могло оградить от греховных мыслей и поступков. Он писал: «Если сестры привыкнут внимать себе еще в самом начале своего иночествования, то многого греха они избегнут, происходящего от праздности мыслей, всяких видов греха, не только мысленного, но и празднословия, осуждения и многих других грехов». Вполне возможно, что если бы все сестры Сурского монастыря выполняли этот завет праведного Иоанна, жизнь в монастыре была бы намного тише и спокойнее и Сурская обитель не знала бы ни смут, ни «бунтов». Но, увы, как говорится, «что было, то было»…

Согласно уставу, сестры Сурского монастыря были обязаны ежедневно читать Евангелие. Евангелие читалось утром, по главе в день. При этом даже те из сестер, которые сразу после полунощницы отправлялись на послушания, должны были предварительно прочесть в своих кельях по главе из Евангелия. Это положение в уставе Сурского монастыря заимствовано из Леушинского устава. Там Евангелие названо «основой всей православной веры христианской», в связи с чем справедливо указывалось, что «оно должно быть настольной книгой каждой общежительницы». Рекомендация читать Евангелие именно в утреннее время, «когда еще свежи все чувства и мысли, не обременены усталостью и внешние чувства» [39], также заимствована из устава Леушинского монастыря.

Сравнивать молитвенные правила Сурского и Холмогорского монастырей достаточно сложно, поскольку о них известно далеко не все. Также невозможно сравнить и уровень духовной жизни в этих обителях, поэтому я воздержусь от выводов и попытаюсь ответить на вопрос: были ли в северных женских монастырях святые и подвижницы благочестия?

Увы, и об этом известно совсем немного. Сразу скажу, что к лику святых пока не причислена ни одна из насельниц архангельских и вологодских обителей. Зато можно сказать, что те, кого в дореволюционной литературе называли – да и сейчас называют, – подвижницами благочестия, в северных женских монастырях были, хотя их было немного.

Возможно, на самом деле их было больше, просто монахини-подвижницы тщательно скрывали свой внутренний мир от посторонних. Подтверждением тому может стать приведенный ранее рассказ из «Лавсаика» – о преподобной Исидоре юродивой, – а также имеющее отношение ко второй половине XIX века свидетельство игуменьи Таисии (Солоповой), которая, будучи послушницей Введенского монастыря города Тихвина, случайно стала свидетельницей «высокой, содержательной молитвы» престарелой монахини Феоктисты. После этого она поняла, что ее мнение, будто во Введенском монастыре нет высокодуховной жизни стариц, было ошибочным.

Одна из монахинь, Агния (Вяткина), в 1901 году совершила паломничество в Иерусалим. В это время ей было уже 59 лет

На возможность того, что среди насельниц северных женских монастырей были подвижницы благочестия, могут указывать, например, упоминания об их паломничествах в Святую Землю. Согласимся, что даже сейчас, когда к услугам современных паломников и самолеты, и быстрые и удобные суда, не всякий православный христианин имеет желание и возможность посетить святые места, связанные с земной жизнью Спасителя, Божией Матери и множества святых. Что же говорить о далеких XIX – ХХ веках, когда путь в Палестину был и долгим, и небезопасным?

Однако среди тогдашних паломников были и северные монахини. Например, игуменья Горнего Успенского монастыря Смарагда, умершая в 1866 году, провела остаток дней в Святой Земле. А в послужных списках Ущельского монастыря можно найти упоминание о том, что одна из монахинь, Агния (Вяткина), в 1901 году совершила паломничество в Иерусалим. В это время матери Агнии было уже 59 лет. Она была не игуменьей, а всего лишь рядовой монахиней, происходившей из крестьянского сословия. Безусловно, то, что мать Агния решилась совершить путешествие к святыням Палестины, являлось свидетельством ее глубокой веры. К сожалению, мы можем лишь строить предположения о высоте ее духовной жизни, но согласимся – даже краткое упоминание о паломничестве матери Агнии верующему человеку говорит о многом.

А вот другая история из жизни вологодских монахинь. На первый взгляд она вроде бы не связана с темой подвижничества в северных женских обителях. Однако так только кажется.

В XIX столетии в Вологде жил-был диакон – о. Александр Воскресенский. Около пятидесяти лет он прослужил в храме в Новинках, освященном в честь святых апостолов Петра и Павла, и потому его нередко называли «Петропавловским дьяконом». Когда дети о. Александра выросли, а сам он овдовел, он стал юродствовать.

При этом было замечено, что появлялся юродивый диакон обыкновенно там, где был нужен в первую очередь; обитатели лачуг и чердаков, городские бедняки имели в его лице своего благодетеля. И всюду он разделял многие людские тяготы, везде утешал скорбящих, возрождал их души благотворной беседой и молитвой, обращая от уныния к упованию на помощь Бога и Заступницы Усердной. И небесная помощь являлась таким людям после посещения юродивого. Но среди вологжан он был известен прежде всего как человек, наделенный даром прозорливости. Он устраивал браки верящих ему невест, а другим девицам советовал идти в монастырь – тем, кто был способен к иноческой жизни.

В числе почитателей юродивого диакона была и игуменья Горнего Успенского монастыря Сергия (в миру Раиса Кубенская). Она уважала его с детских лет, еще с тех пор, когда он служил в Петропавловском храме. И, в отличие от некоторых маловерующих вологжан, считавших о. Александра сумасшедшим, понимала, что он – подвижник, человек Божий. Между прочим, когда 20-летняя Раиса Кубенская поступила в Горний монастырь, диакон стал называть ее игуменьей. Приходя от нее к настоятельнице, он заявлял, что пришел «от игуменьи к игуменье».

А вот что еще вспоминала об о. Александре игуменья Сергия: «Являясь ко мне, он утешал, ободрял меня, был незаменимым, мудрым советником. По некоторым обстоятельствам мне пришлось перейти из Вологды в ярославский Казанский монастырь. Там прожила я семь лет.

В одно лето отец диакон приезжал в Ярославль.

– Царица Небесная, обрящи мне Раису, – громко говорил он, идя по двору монастыря, где жила я. Необыкновенный вид старца, его блестящий взор, его вопль: “Царица Небесная, обрящи мне Раису!” (мирское мое имя), невольно обратили на него внимание сестер. Многие из них вышли и окружили юродивого.

Заметив в монастыре необыкновенное оживление, я взглянула в окно и вижу: отец диакон из Вологды.

– Как, какими судьбами?

– Вот, Царица Небесная обрела мне Раису! – радостно воскликнул он.

По некоторым обстоятельствам игуменье Сергии пришлось перейти из Вологды в ярославский Казанский монастырь. Там прожила она семь лет

Прощаясь с нами (в монастыре были и другие сестры из Вологды), он говорил: “Скоро приедете, вологжанки”. Эти слова нам казались странными, потому что мы не имели намерения оставить Ярославль. По возвращении из Ярославля он и матери моей подтвердил, что в Успенском монастыре я уже записана. Действительно, по неисповедимым судьбам Промысла, на следующее лето я перебралась вновь в обитель, где было положено начало иноческой жизни» [49].

Также мать Сергия вспоминала: когда перед постригом она испытывала «томление духа и внутреннее борение», ее сомнения в том, сможет ли она выдержать монашескую жизнь, разрешил именно о. Александр. Свои воспоминания о «Петропавловском диаконе» она заключила следующими знаменательными словами: «Легко жилось при таком добром человеке».

Читатель может спросить: разве из этой истории можно делать выводы о наличии подвижниц в северных женских монастырях? Полагаю, что да. Я не зря упомянула, что люди считали юродивого «Петропавловского диакона» сумасшедшим. Догадаться, что это не так, поверить в то, что о. Александр – человек Божий, мог лишь благочестивый человек. В данном случае этим человеком была мать Сергия. Между прочим, она упомянула и о том, что ее тянуло к о. Александру, – и, вероятно, в душе она и сама стремилась к подвижничеству. А если вчитаться повнимательнее в ее воспоминания, можно понять, что ее монашеский путь был нелегок и полон искушений. Выдержать их опять-таки мог бы только глубоко верующий человек. Так что воспоминания игуменьи Сергии о ее встречах с вологодским блаженным диаконом многое говорят о ее собственном духовном облике.

Увы, это все, что я могу рассказать о вологодских подвижницах.

Несколько больше известно о подвижницах благочестия из монастырей Архангельской епархии. Первой среди них следует назвать игуменью Холмогорского Успенского монастыря Агнию (Архипову). Ее биографию я заимствую из «Исторического описания Холмогорского монастыря» отца А. Фирсова. История жизни этой подвижницы вполне могла бы стать сюжетом рассказа или даже романа. Но пока еще появится на Архангельской земле новый, современный С. Нилус или Е. Поселянин, стоит хотя бы вспомнить об этой монахине, помянуть ее добрым словом и помолиться о ней в надежде, что в Царстве Небесном она помолится и о нас, живых.

Мать Агния не была северянкой. Она родилась в 1791 году в Вятке и происходила из дворянского сословия. Когда Александре (так звали мать Агнию в миру) исполнилось четыре года, ее мать умерла. Поэтому Александру и ее сестру воспитывал отец, Иван Архипов. Когда же девушке исполнилось 17 лет, она ушла в Алексеевский женский монастырь в Арзамасе. Этот монастырь был обязан своим возникновением преподобному Феодору Санаксарскому (Ушакову) и его духовной дочери, схимонахине Марфе (Протасьевой). В монастыре девушка занималась рукоделиями, а также растопкой печей.

Тот факт, что послушница Александра была дворянкой, говорит о многом. Прежде всего – о смирении девушки, безропотно выполнявшей работу, которую люди ее круга никогда не делали сами, а поручали слугам. Однако по воспоминаниям одной монахини, знавшей мать Агнию (тогда Александру) в ее юные годы, та, горевшая желанием подвигов и лишений ради Христа, не ограничивалась этими послушаниями. Она еще и чистила отхожие места, а также носила кирпич на строительство монастырского собора. Все это Александра делала тайно, стремясь скрыть свои подвиги от людей.

После смерти отца молодую послушницу ждали новые испытания. На нее заявила свои права ее тетка, нижегородская помещица. Старушка без памяти любила свою племянницу и стремилась сделать ее счастливой. Увы, именно любящая тетушка причинила Александре много скорбей, забрав ее из обители и пытаясь заинтересовать светской жизнью. Но Александра выдержала и это. Не сумев сломить волю юной племянницы, тетушка скрепя сердце согласилась отпустить ее в монастырь – правда, не обратно в Алексеевский, а в нижегородский Крестовоздвиженский, ведь в таком случае старушка хоть изредка могла видеть любимую племянницу…

В Крестовоздвиженском монастыре послушница Александра несла послушание в рукодельной, заведовала ризницей, а когда ее постригли в рясофор с именем Надежды, получила послушание сборщицы. Из главы, посвященной хозяйственной деятельности женских монастырей, читатель помнит, что это послушание требовало от тех, кто выполнял его, умения общаться с людьми, терпения и смирения, – поскольку находились люди, которые не только скупились на пожертвования, но еще и оскорбляли и унижали сборщиц.

В течение девяти лет инокиня Надежда ездила по российским городам и весям, собирая пожертвования для своего монастыря. Дважды – в 1835 и 1842 годах, – она посетила и Архангельск. Во время последнего из этих посещений с ней и произошел удивительный случай, после которого скромная инокиня стала игуменьей Холмогорского монастыря.

В ту пору Холмогорский монастырь переживал тяжелые времена. Его хозяйство находилось в упадке. Монастырские земли сдавались в аренду местным крестьянам. На скотном дворе оставалось всего лишь несколько коров и лошадь. Кельи ветшали, в полуразрушенных храмах из иконостасов выпадали иконы. Монахини и послушницы были вынуждены сами зарабатывать себе на пропитание, занимаясь рукоделием. Иногда в поисках работы они отлучались из монастыря на несколько дней кряду, причем некоторые из них настолько привыкли к такому житью, что сопротивлялись любой попытке настоятельницы улучшить дисциплину в обители.

Не сумев сломить волю юной племянницы, тетушка скрепя сердце согласилась отпустить ее в монастырь – в нижегородский Крестовоздвиженский…

Безусловно, что старушке-игуменье Александре, управлявшей в то время Холмогорским монастырем, было просто-напросто не под силу навести в нем порядок, – вернее, возродить монастырь. И вот, когда инокиня Надежда в 1842 году вторично приехала в Архангельск «за сбором», на нее обратил внимание епископ Архангельский и Холмогорский Георгий (Ящуржинский), давно подыскивавший для Холмогорского монастыря новую настоятельницу.

Инокиня Надежда не искала игуменства. И ее встреча с епископом Георгием произошла только потому, что, оказавшись в чужой епархии, она должна была взять благословение на сбор пожертвований у тамошнего епископа. Расспрашивая инокиню Надежду о том, не найдется ли в Крестовоздвиженском монастыре опытной монахини, способной возродить пришедший в упадок монастырь, владыка все больше убеждался, что в ее лице Бог послал ему именно ту монахиню, которую он давно и безуспешно искал. После этого он стал ходатайствовать перед епископом Нижегородским Иоанном о переводе инокини Надежды в Архангельскую епархию – и получил согласие.

Дальнейшие события могут показаться современному читателю более чем странными. Казалось бы, инокиня Надежда должна была обрадоваться, узнав о своем неожиданном возвышении. Ведь разве не «улыбкой судьбы» можно было бы считать игуменство? Куда уж выше для монахини, куда уж почетнее? Однако когда инокиня Надежда узнала о том, что ее ожидает настоятельство, она заболела от горя. Ведь для нее должность игуменьи была прежде всего послушанием, причем намного более трудным, нежели топка печей или сбор пожертвований. Прежде она отвечала только за себя, а теперь должна была принять на себя ответственность за многих сестер, порученных ее попечению, стать им матерью не просто на словах, но и на деле. Возможно, она сомневалась и в том, удастся ли ей возродить монастырь.

Но мать Надежда была настоящей подвижницей – она не сочла себя вправе отказываться от послушания, данного ей через архипастыря Самим Богом, поэтому беспрекословно покорилась новому призванию. 22 декабря 1843 года она была пострижена в мантию с именем Агнии. А 20 января 1844 года вместе с одной из нижегородских монахинь, а также юной послушницей – впоследствии ставшей игуменьей Шенкурского монастыря матерью Арсенией, – прибыла на Север. 19 февраля мать Агния была возведена в сан игуменьи.

С Божией помощью она выполнила свое новое послушание как нельзя лучше и сумела привести в должный порядок монастырское хозяйство. Именно при ней Холмогорская обитель стала давать приют паломникам, идущим на Соловки. Это принесло монастырю не только материальную пользу, но и добрую славу в народе.

Однако гораздо большее внимание мать Агния уделяла духовной жизни сестер. Она ввела в Холмогорском монастыре общежительный устав и общую трапезу, во время которой читались жития святых и творения святых отцов. По ее распоряжению богослужения в монастыре стали совершаться ежедневно. Было введено круглосуточное чтение Псалтири за живых и усопших. Мать Агния лично следила за совершением церковных служб, требуя, «чтобы чтение в церкви было отчетливое, неспешное и благоговейное».

Именно при матери Агнии Холмогорская обитель стала давать приют паломникам, идущим на богомолье

При ней в Холмогорском монастыре появился хороший хор. Усилиями местного энтузиаста, смотрителя уездного училища Павла Ивановича Базилевского, спевки проводились по нескольку раз в неделю – и многие любители церковного пения приезжали в Холмогоры даже из Архангельска специально для того, чтобы послушать монашеский хор.

А для своих подчиненных мать Агния была прежде всего внимательной и любящей матерью. Она часто ходила по кельям сестер, спрашивая, «мирны ли они, довольны ли они, не скорбит ли кто, не унывает ли», но в то же время строго пресекала проявления гордыни и вражды – иными словами, «мудро правила» Холмогорским монастырем.

Она возглавляла обитель до самой смерти. За шесть лет до кончины ее стали беспокоить боли в области груди. Врачи обнаружили у матери Агнии опухоль молочной железы. Она согласилась на операцию лишь после длительных уговоров со стороны сестер. К операции игуменья приготовилась по-христиански – исповедалась и причастилась. Операция прошла благополучно, однако опухоль, вероятно, была злокачественной, и после нее мать Агния прожила всего два года.

К смерти она приготовилась заранее – раздала все, что имела, сестрам и неимущим, сделала пожертвования на храмы и монастыри. Срок жизни, определенный ей Богом, был не так уж долог – мать Агния прожила шестьдесят один год. Однако за это время она успела сделать очень многое. Некогда святой апостол Павел, подводя итог своей жизни, писал: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил…» (2 Тим. 4, 7). Это в полной мере применимо и к матери Агнии, совершившей на архангельской земле свой добрый подвиг.

Младшей современницей матери Агнии была другая северная подвижница благочестия – схиигуменья Шенкурского монастыря Феофания (Сидорова). Между прочим, биографические сведения о ней – хотя и с небольшими неточностями, – приводит в своей работе, посвященной истории русского монашества, И. К. Смолич. Сам факт этого говорит о многом, и прежде всего о том, что это была выдающаяся подвижница своего времени. К сожалению, она, как и мать Агния, в настоящее время оказалась незаслуженно забытой людьми. Но не Богом. Возможно, именно поэтому сейчас, когда прошло более столетия с ее кончины, память о ней возвращается к нам со страниц старинных книг и документов.

Будущая игуменья Феофания (в миру Елена Николаевна Сидорова, в девичестве Митрополитова) была уроженкой Вологодской епархии и происходила из купеческой семьи. Муж ее, купец второй гильдии Константин Сидоров, принадлежал «к фамилии известных в свое время в городе Архангельске Сидоровых». В возрасте двадцати семи лет Елена Николаевна овдовела. После этого она стала вести подвижническую жизнь в миру. Она принимала в своем доме странников, совершала паломничества по святым местам, побывав в Киево-Печерской лавре, Соловецком монастыре и ряде других обителей. «Более 20 лет она странствовала из обители в обитель, совершила паломничество и по святым местам Палестины; все свое имущество благочестивая вдова пожертвовала на церковные и благотворительные нужды» [33].

Может показаться непонятным, почему она не ушла в монастырь сразу после того, как овдовела? Вероятно, это было связано с тем, что после смерти мужа у нее остались сын и дочь. Это сейчас иногда случается, что женщины уходят в монастырь, бросая на произвол судьбы детей. Но Елена не считала себя вправе обречь детей на полное сиротство и медлила с уходом в монастырь до тех пор, пока те не стали взрослыми. Впрочем, вероятно и то, что решение уйти в монастырь у нее возникло не сразу, а стало закономерным итогом ее многолетней подвижнической жизни в миру. Как бы то ни было, очевидно одно – ее уход в монастырь был не скоропалительным, а обдуманным, сознательно сделанным шагом.

Более 20 лет благочестивая вдова странствовала из обители в обитель, совершила паломничество и по святым местам Палестины

Несомненно, что во время своих паломничеств Елена Сидорова встречалась с известными старцами и подвижниками благочестия того времени. К сожалению, в ее дореволюционном жизнеописании лишь указывается, что она вела переписку со многими подвижниками, без уточнения их имен. Однако сам факт того, что такая переписка имела место, подтверждает мнение И. К. Смолича о том, что в XIX столетии «религиозные вопросы занимали значительное место в духовной жизни русской женщины, и… женщины стремились решать эти проблемы не отвлеченно, а индивидуально и личностно» [33].

Но все-таки – с кем из русских подвижников того времени могла переписываться Елена? Позволю себе сделать одно, впрочем, очень спорное предположение. Как уже известно читателю, монашеское имя Елены Сидоровой звучало как Феофания (по-гречески – «Богоявление»). Подобным именем северных монахинь называли нечасто, поэтому можно предположить, что она могла принять или получить это имя, поскольку общалась с кем-либо из тогдашних подвижников благочестия, носивших такое же – например со святителем Феофаном Затворником или старцем Феофаном из Кирилло-Новоезерского монастыря…

Документальных подтверждений этому нет, и это всего лишь гипотеза. Но все-таки сам факт того, что провинциальная купчиха средней руки живо и искренне интересовалась духовными вопросами, говорит о многом. Выходит, даже в купеческой среде, традиционно слывшей «темным царством», могли интересоваться не только наживой, но и, так сказать, «вечными проблемами».

В ряде источников – в жизнеописании игуменьи Феофании, в «Соловецком патерике», – упоминается о встрече Елены Сидоровой со старцем Соловецкого монастыря Наумом-карелом. Возможно, об этом стало известно благодаря рассказам самой игуменьи Феофании. Встреча эта произошла в 40-е годы XIX века. Придя к старцу «для благословения и назидания», Елена поклонилась ему до земли. «Богу должно кланяться, а не карельцу», – сказал старец и, выбрав из снопа, висевшего над дверью кельи, три ячменных колоса, подал ей со словами: «Вот тебе благословение, теперь их побереги, а после, когда будет нужно, сей и от плода их корми своих дочерей». Поначалу она не поняла смысла столь странного подарка и совета – и более того, была неприятно удивлена ими, поскольку в то время ей было уже за сорок, а вторично выходить замуж она не собиралась. Смысл слов о. Наума открылся ей только впоследствии, когда у нее, к тому времени игуменьи, появилось множество духовных дочерей.

В 1852 году, когда дети Елены выросли и обзавелись семьями, она поступила послушницей в Холмогорский Успенский монастырь и спустя три года была пострижена в рясофор с именем Евгении. В июне 1860 года инокиня Евгения была определена в число послушниц – вероятно, этой формулировкой в послужном списке обозначено время ее приукаживания. Сведений о том, какие послушания она выполняла в монастыре, не имеется.

Согласно послужному списку, монашеский постриг матери Феофании состоялся 20 октября 1862 года. Это опровергает данные И. К. Смолича о том, что мать Феофания была пострижена в 1860 году, когда ей было 60 лет. Также являются неточными и сведения Смолича о принятии ею великой схимы через пять лет после пострига в мантию – на самом деле игуменья Феофания приняла схиму за год до смерти.

Старец подал ей колосья со словами: «Вот тебе благословение, теперь их побереги, а когда будет нужно, сей и корми своих дочерей».

Впрочем, вряд ли стоит упрекать за это человека, писавшего свой труд по истории монашества на чужбине, без доступа к архивным документам. Скорее, северянам – и архангелогородцам, и вологжанам, землякам матери Феофании, – стоит вспомнить его добром за то, что он почтил мать Феофанию, поместив ее жизнеописание среди житий выдающихся русских монахинь-подвижниц. 2 января 1866 года 66-летняя монахиня Феофания стала настоятельницей возрождавшегося Шенкурского монастыря.

История о том, как и почему она стала игуменьей, была связана с чудом. Епископ Архангельский и Холмогорский Нафанаил, которому принадлежали инициатива и почин в возрождении Шенкурского монастыря, решил избрать игуменью для него с помощью жребия. «Помолившись Божией Матери, он вынул жребий с ее именем». Эту процедуру епископ повторил дважды. Однако оба раза ему попадался жребий с именем монахини Феофании.

Возможно, что помимо этого чуда епископ принял во внимание и духовную опытность матери Феофании. Таким образом, миссия возрождения Шенкурского монастыря была возложена на 66-летнюю монахиню. «Парадоксальность» избрания для столь сложнейшего дела пожилой женщины напоминает «парадоксальное» избрание в 1917 году из трех кандидатов на Патриарший престол – между прочим, тоже с помощью жребия, – «самого доброго в самое жестокое время» святителя Тихона. Однако в обоих случаях самый парадоксальный по человеческим предположениям выбор оказался наилучшим.

Действительно, старенькой игуменье Феофании удалось возродить пришедший в упадок Шенкурский монастырь. Именно при ней были построены два каменных монастырских храма – Свято-Троицкий собор и церковь в честь преподобных Зосимы и Савватия Соловецких, а монастырь обнесли каменной оградой.

Однако она не только придала монастырю благолепный внешний вид, но и совершила нечто более важное и значимое, возродив в нем монашескую жизнь. Именно «при ней в обители стали строго исполняться все правила общежития» [33]. По ее желанию с конца 1867 года в Шенкурском монастыре была введена постоянная священническая должность. Вероятно, желание игуменьи Феофании иметь в монастыре собственного священника было продиктовано как ее заботой о духовном преуспеянии сестер, так и ее потребностью бывать на богослужениях как можно чаще.

Благодаря матери Феофании Шенкурская обитель стала известна «строгостью устава и жития инокинь». «В ее управление трудами сестер, особенно заботливой сотрудницы ее казначеи Арсении, святая обитель была приведена в цветущее состояние». Иг у мен ья Феофания неоднократно получала церковные награды. Например, в 1870 году она была удостоена благословения от Святейшего Синода; спустя год – награждена наперсным крестом, а впоследствии – золотым крестом с бриллиантовыми украшениями из кабинета Его Императорского Величества. Согласимся – эти высокие награды игуменья-северянка получила заслуженно. Но как известно, земные награды – лишь слабый отблеск небесных наград, которые Господь дает Своим верным служителям.

Некоторое представление о духовном облике игуменьи Феофании можно составить на основании воспоминаний о ней. По рассказам тех, кто знал и помнил ее, она была «старица милосердная, кроткая и смиренная, молитвенница и постница усердная, к сестрам мать чадолюбивая». Действительно, в послужных списках Шенкурского монастыря в период управления им игуменьи Феофании всем сестрам ею давались исключительно позитивные характеристики. Обычно мать Феофания характеризовала ту или иную сестру так: «Жизни хорошей, к послушанию усердна». Другие вспоминали о том, что «молитвенница она была усердная и находила великое утешение, если сестры читали перед нею какие-либо молитвословия и акафисты» [75]. Об особой любви игуменьи Феофании к молитве говорит и тот факт, что во время ее предсмертной болезни «молитвы читались пред нею, по ее желанию, ежедневно и почасту».

Последние восемь лет своей жизни игуменья Феофания тяжело болела, так что уже не могла ходить в храм и даже выходить из своей кельи. Но ее любовь к богослужениям победила болезнь и немощь. По желанию игуменьи священник совершал для нее дневную церковную службу в ее келье.

Игуменья Феофания умирала тяжело и мучительно. Из-за выраженной одышки и отеков рук и ног последние два месяца перед смертью она могла спать только сидя. Мучительная одышка, гангрена пальцев ног превратили жизнь престарелой игуменьи в настоящее мученичество. Но это последнее испытание мать Феофания вынесла мужественно, как настоящая православная христианка. В преддверии смерти она раздала свои вещи, а личные деньги отдала «матери казначее для раздачи в ближние приходы на поминовение души своей». Раздав имущество, она «с сияющим радостью лицом перекрестилась, говоря: “Слава Тебе, Господи”».

Она многократно причащалась и соборовалась, «а молитвы читались пред нею, по ее желанию, ежедневно и почасту: на это время она как бы забывала о своей болезни, переходя в молитвенное настроение». Иногда молитвенное правило она читала и сама. Очевидцы последних месяцев жизни игуменьи Феофании вспоминали, что ее «терпение, незлобие и преданность воле Божией были поистине изумительны» [75]. 28 января 1888 года престарелая игуменья Феофания отошла ко Господу. Перефразируя слова известной песни, о ней можно было бы сказать, что она «умерла, как и жила» – благочестиво и праведно.

На этом я закончу рассказ о духовной жизни в северных женских монастырях. Как уже говорилось, это – собранная по крупицам ничтожная часть сведений и свидетельств о том, что могло быть и, вероятно, было на самом деле. Поэтому память о северных монахинях-подвижницах особенно драгоценна и значима. Ведь эти факты доказывают: молитвенное делание составляло важную, неотъемлемую часть жизни северных женских обителей, и русский Север был славен не только своими подвижниками, но и подвижницами – такими как мать Флорентия, игуменьи Агния (Архипова) и Феофания (Сидорова). Хотя, вероятнее всего, это были лишь «одни из многих», чей подвиг остался неведом для людей, но не безвестен для Бога.