Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы (сборник) Квентин Патрик

– Какой? – встрепенулся Мартин.

– Откуда мне знать? Странным только показалось предложение воспользоваться театральным реквизитом. Впрочем, особого внимания я не обратил.

– Ну, а женщина что?

– Она сказала: «Не так-то уж я умираю от жажды», что-то в этом роде. Точно не скажу, я просто мимо проходил.

Мартин замолчал. Что это, случайное совпадение или какой-то новый важный след? Неужели доктору Лешину пришла в голову безумная идея отравить разом и жену, и ее любовника? Знал ли он об этом романе и давал ей понять, что знает? Или это просто нелепая обмолвка? А ее отказ – чем его объяснить? Тем, что она знала про содержимое бокала, или то было естественное нежелание пробовать на вкус то, что на сцене сходит за вино?

– Так что вы, идете или нет? – окликнула мужчин Лупе.

– Сам-то ты что обо всем этом думаешь? – спросил Курт, догоняя девушек.

– Да ничего не думаю. – И это была чистая правда.

После часовой прогулки, принесшей ему, как и всем остальным, немалое удовольствие, Мартин растянулся в тени большого дерева; Мона присела рядом. Курт и Лупе куда-то ушли, якобы цветы пособирать.

После долгого молчания, которое должен же был кто-то нарушить, Мона спросила:

– Ну и как твои успехи в роли детектива-любителя?

– Безобразно.

– Как это «безобразно»? – Произнесенное с боливийским акцентом, это слово прозвучало поистине странно.

– Ничего не сходится… – Мартин раздраженно выдернул из земли травинку. – К тому же я нарушил первое правило хорошего детектива.

– О чем это ты?

– Детективы не влюбляются. – Он нежно поцеловал ей руку.

– Pero, que tonterias me dices! – прошептала Мона. – Enamorado tu?[65]

На эти темы лучше всего говорить по-испански, подумал Мартин и, перехватив эстафету у Моны, перешел на этот язык и не умолкал до тех пор, пока оба одновременно не решили, что лучше всего не говорить вообще. И Мартин совершенно забыл, что завтра предстоит дознание по делу об убийстве Пола Леннокса.

Впрочем, эта забывчивость не имела значения, ибо дознание не выявило никаких новых фактов, представляющих сколь-нибудь существенный интерес.

Мартину, в отсутствие родственников, пришлось участвовать в формальном опознании тела. Процедуру эту он нашел почему-то особенно неприятной. Затем последовали вопросы, касающиеся того, что произошло на сцене аудитории Уилера; это стало фактическим повторением его разговора с сержантом Каттингом. О Семерых с Голгофы никто не заикнулся, что совершенно не удивило Мартина. Судя по всему, утечка информации, произошедшая благодаря обращению Уортинга, привела сержанта Каттинга в такое раздражение, что он, видно, дал себе слово просто забыть об этом нелепом символе.

Вскрытие показало, что доза стрихнина составляла три грана – более чем достаточно, чтобы отправить человека на тот свет. Никто из тех, кто мог бы дать показания касательно возможных мотивов покушения, вызван не был, и жюри вынесло предсказуемый вердикт: Пол Леннокс скончался от отравления стрихнином, что квалифицируется как преднамеренное убийство, совершенное одним лицом или несколькими неизвестными лицами.

Но дела это не сдвинуло с мертвой точки ни на йоту, подумал Мартин. Вердикт – чистая формальность, коронерское жюри не призвано по закону выявлять те или иные факты. Сержант Каттинг будет продолжать расследование, и возможно… Краем глаза Мартин заметил среди немногих присутствующих в зале суда Ричарда Уортинга (которого по-прежнему сопровождал многострадальный Дэвис); выглядел он грустным и озабоченным, так, словно опасался, что станет следующим фигурантом коронерского опознания.

– Убийство вступило в смертельную схватку с санскритом, – заметил Мартин, присаживаясь рядом с письменным столом Эшвина.

– Да. Похоже, мне следовало бы оценить ваши ватсоновские способности выше, нежели знание Махабхараты.

– Одно утешает… – Мартин видел, что доктор Эшвин не в том настроении, чтобы с ходу начать говорить о деле. Нужно немного поболтать о чем-нибудь постороннем. – Убийство и санскрит – уникальное сочетание.

– Вот тут, мистер Лэм, вы глубоко заблуждаетесь. – Кажется, Эшвин был рад возможности повещать немного ex cathedra. – Помните Юджина Эрама? Одно из самых необычных, в смысле своего раскрытия, убийств в мировой истории, на удивление красочно описанное Томасом Гудом[66].

– Необычное по раскрытию? – переспросил Мартин. – Насколько я помню, Эрам был кем-то вроде филолога, а что касается убийства, я всегда считал, что раскрыть его удалось только потому, что кто-то обнаружил скелет его жертвы.

– Понимаете ли, мистер Лэм, случай Эрама – зеркальная противоположность тому, с чем мы имеем дело в Беркли. Там убили того, кого хотели, а вот труп нашли не тот. Иными словами, тело жертвы Эрама было найдено только после того, как возникли определенные подозрения и были начаты поиски, вызванные обнаружением скелета, который так и не был опознан и не имел никакого отношения к преступлению. Что касается филологии, то это просто смешно: заслуги Эрама в этой области были явно преувеличены, скорее всего, потому, что он оказался ко всему прочему убийцей (не сомневаюсь, что ваш любитель вечеринок мистер Моррис, соверши он какое-нибудь тяжкое преступление, попал бы в один ряд с Эрамом и Эдвардом Рулоффом[67] как «просвещенная» личность); тем не менее, мистер Лэм, Эрам подрывает ваш тезис, будто убийство и санскрит представляют собой уникальное сочетание. А помимо того, Джордж Борроу[68], обладавший кое-какими, пусть и невеликими, познаниями в санскрите, – неважно, что бы кто ни думал о целях использования этих познаний, – описывает в одной из своих книг несколько встреч с Джоном Тертеллом.

– Тертеллом?

– Названия книги не помню, спросите доктора Грисуолда, он куда больший борровиец, чем я, если, конечно, так можно сказать.

– Борровианец, – предложил свой вариант Мартин.

– Тертелл – кебмен и, в общем, заурядный убийца, и сегодня о нем вспоминали бы, в основном, благодаря Борроу, если бы его преступления не пробудили вдохновение одного поэта. Тертеллу повезло меньше, чем Эраму, имя его в анонимном стихотворении не звучит, но все четверостишье представляется мне образцом лаконизма:

Довольный одобрительной реакцией Мартина на этот поэтический шедевр, Эшвин откинулся на спинку своего вращающегося стула и допил виски. Затем какое-то время значительно помолчал, открыл новую пачку сигарет, протянул Мартину, закурил сам и выпустил изо рта большую струю дыма.

– В субботу, – заговорил он, – я уходил от Грисуолда в тревоге, и она не прошла и поныне. Эти две ночи я почти не спал, выкурил больше сигарет, чем положено, и выпил раблезианское количество виски. Повторяю, мне очень не по себе. Какие-нибудь новости есть?

Мартин кратко описал рутинную процедуру опознания, заметив под конец, что Курт вспомнил свой разговор с четой Лешиных, но ничего такого особенного отсюда не извлечешь.

– Что ж, мистер Лэм, если в нем, в этом разговоре, нет каких-то неведомых нам глубин, приходится признать, что мы топчемся на одном месте. Вы предложили несколько толкований этого эпизода, самым правдоподобным кажется, конечно, что он не значит ровным счетом ничего. Правда, может быть еще одно предположение – мистер Росс лжет.

– Да зачем ему это?

– А я-то думал, что это вам прежде всего должно было прийти в голову. Это ведь вы сразу заподозрили мистера Росса!

– Да, но мы вместе полностью отмели эту версию. Только… – Мартин осекся.

– Да?

– Вы хотите сказать, у Курта мог быть какой-нибудь другой мотив? Что он скорее, чем кто-либо иной, может оказаться виньяром?

– Ничего подобного, мистер Лэм, сказать я не хочу. Мне просто интересно было узнать, допускаете ли вы такую возможность. Как я уже говорил, блокнот убедительно свидетельствует, что виньяры здесь ни при чем… или, как вы предпочитаете изъясняться, их надо смыть с картины. Теперь я возвращаю вам вашего мистера Росса; впрочем, мне кажется, вы и так слишком сильно его обидели, этого несчастного молодого человека, и совершенно зря.

– В таком случае, кто же, по-вашему…

– Мистер Лэм, я сейчас пребываю в таком состоянии, когда ничто не кажется мне очевидным – кроме того факта, что все идет не так, как нужно. Кто бы ни отравил Пола Леннокса – Лешины, мисс Вуд или, что представляется наиболее вероятным, мистер Брюс, убийство доктора Шеделя по-прежнему является загадкой. Зачем мистеру Ленноксу понадобилось с таким тщанием выстраивать себе алиби на тот вечер, когда его должны были убить, – ведь его куда легче было бы просто сфабриковать? И зачем ему понадобилось столь пространно излагать сомнительную историю какой-то захудалой швейцарской секты? Во всем этом нет решительно никакого смысла.

Наконец, есть еще один, главный, вопрос: почему убийца сменил род оружия? Не остановиться после сокрушительной неудачи, продолжить кровавое дело – для этого требуется сильная преступная воля. А тут еще… Криму нравился стрихнин, и он был ему верен. Джек Потрошитель ловко орудовал ножом и никогда от него не отказывался, какую бы ерунду ни мололи те, кто утверждает, будто он сам превратился впоследствии в доктора Крима[69].

Вы скажете, что оба они – преступники-безумцы, одержимые idee fix. Но возьмите Смита Убийцу жен в ванной (который, пожалуй, заслужил титул Смита Смитов даже больше, чем великий Сидни), возьмите доктора Причарда, Лидию Шерман, Сару Джейн Робинсон, «Ангела Смерти» Топпан, возьмите даже прославленную Лиззи Борден[70], чье единственное отличие от мистера Боша – если верить стишку – заключается в том, что в одном случае было нанесено сорок ударов, а в другом сорок один. Так что же, спрашиваю я вас, заставило нашего убийцу отказаться от ледоруба в пользу стрихнина?

– Большинство упомянутых вами людей, – возразил Мартин, – как раз и были пойманы потому, что всегда действовали одним и тем же способом. Уж Крим, Смит и Причард – это точно. Джеку Потрошителю, правда, удалось уйти от правосудия. Может, наш убийца учел их опыт?

– Не проходит, мистер Лэм. Что же получается – он варьирует свои действия, но в обоих случаях оставляет на месте преступления один и тот же знак?

Мартин задумался.

– Если есть причина, по которой убийство должно было состояться на репетиции моей пьесы, то стрихнин оставался единственной возможностью. На глазах у зрителей на сцену не поднимешься, ледоруб в ход не пустишь. Либо убийца неожиданно получил доступ к яду, которого у него не было при первой попытке.

– Что ж, и то, и другое звучит правдоподобно, и все же… Мистер Лэм, можно попросить вас принести мне экземпляр пьесы? А ну как в ней обнаружится какая-нибудь подсказка, то, что мы просмотрели?

– Видит бог, подсказок там полно, но не в том смысле, какой вы имеете в виду. Впрочем, извольте, принесу.

– Хорошо. А вот, интересно, верно ли говорят, что убийства происходят в голове убийцы?

– Это еще как следует понимать?

– Наш Икс совершил одно случайное и одно преднамеренное, необходимое (с его точки зрения) убийство. Пока он находится в относительной безопасности, если только сержант Каттинг не скрывает чего-то такого, что могло бы безусловно открыть путь к раскрытию обоих преступлений (несколько противоречивая фраза, вы не находите?) И вот, если эта кажущаяся безопасность подтолкнет его к мысли избавиться от кого-то еще, кто мог бы представлять для него угрозу…

– Это крайне маловероятно.

– Иллюзия полной безопасности может привести нашего Икс к весьма необычному преступлению. – Доктор Эшвин зловеще улыбнулся. – Хотя я совершенно не верю в виньяров или по крайней мере в их тайную деятельность в Беркли, мне, тем не менее, кажется, что мистер Уортинг не зря обратился в полицию с просьбой обеспечить ему охрану. Его убийство в глазах любого станет бесспорным доказательством существования секты, ибо кому еще может прийти в голову мысль убить такого невинного простака?

– Видит бог, мне как раз она-то довольно часто и приходила, – пробормотал Мартин.

– Мистер Лэм, я выдвигаю гипотезы ради того, чтобы поразвлечься, ну и чтобы скрыть тревогу. Полагаю, мы можем быть уверены, что Семеро с Голгофы расправились с последней своей жертвой.

В этом выказывании доктор Эшвин был прав примерно наполовину.

На протяжении четырех дней, последовавших за этой встречей в понедельник вечером, никаких событий не произошло. Мартину нанес еще один визит сержант Каттинг, понравился он ему на этот раз больше, чем прежде, ответил на множество вопросов, особенно касающихся возможной связи между Полом Ленноксом и доктором Шеделем – сержант явно начал несколько серьезнее воспринимать Семерых с Голгофы. Мартин был на двух занятиях по санскриту, более или менее успешно справившись под конец с чтением эпизода «Нала»; однако же его общение на этих занятиях с доктором Эшвином свелось всего-навсего к разговорам о таких предметах, как соотносительный вклад Райдера Хаггарда и Эндрю Лэнга в работу над совместно написанным ими романом «Мечта мира» или удивительные успехи не по возрасту развитой Элизабет. «В школе она объясняет соученикам, что такое санскрит, – писала ее мать. – Я сама слышала, как она говорит одной девочке: «произносится нана нана нана» – и это язык!».

– Я тоже иногда пишу письма, – заметил доктор Эшвин, складывая записку, отрывок из которой только что зачитал. – Вас может весьма заинтересовать ответ, который я ожидаю из библиотеки Чикагского университета.

После окончания занятий в среду Мартин подошел к доктору Лешину.

– Я слышал от мисс Грисуолд, что миссис Лешина заболела. Надеюсь, ничего серьезного?

– Нет, нет, мистер Лэм, благодарю вас, просто неважно себя почувствовала. Разнервничалась после всей этой истории с мистером Ленноксом, но это так понятно. Сейчас она в доме отдыха в графстве Мэрин.

– Передайте ей, пожалуйста, мои соболезнования, – смущенно сказал Мартин и долго еще проклинал себя за то, что сморозил такую глупость.

В пятницу утром Лупе Санчес получила сообщение, что отцу ее – генералу – гораздо хуже, и она засобиралась на субботу в Лос-Анджелес.

В пятницу вечером Мартин и Мона пошли посмотреть фильм, номинированный на Оскар. Продолжался он сто десять минут и, несмотря на участие трех звезд, обоим показался невыносимо скучным (коротко говоря, премия у режиссера в кармане).

– Да нет, спасибо, не стоит, – покачала головой Мона в ответ на предложение Мартина освежиться где-нибудь в баре. – После такого фильма лучше всего освежиться на воздухе. Пошли погуляем.

Они неспешно зашагали вверх по Банкрофт-стрит, миновали Международный дом, вышли на Панорамик-вэй, и все это время Мартин превозносил мексиканские фильмы, столь высокомерно третируемые американскими критиками, которые явно предпочитают совершенную чушь вроде той, что они только что посмотрели. В момент, когда они проходили мимо дома Синтии, лекция, которую Мона слушала с похвальным терпением, была прервана появлением Алекса Брюса.

– Привет, – окликнул он их. – Идете гулять в такую безлунную ночь?

– Луна не всегда так уж необходима, – негромко проговорила Мона.

– Наверное, да. А иногда так и просто мешает. Мы только что поговорили с Синтией, – добавил он, обращаясь к Мартину.

– И?..

– Полагаю, историю можно считать законченной. Мы нынче вроде как назвали вещи своими именами. Выпили по паре стаканчиков, это сняло напряжение, и сказали друг другу все, что давно хотели сказать. Так что, Мартин, если у тебя шевелились какие-нибудь идеи насчет того, что, женившись на деньгах Вудов, я сыграю роль Мецената при молодых честолюбивых авторах, то об этом можно забыть.

– Очень жаль, Алекс. Но, наверное, вы с Синтией из тех, кто просто не подходит друг другу.

– Возможно, – пожал плечами Алекс. – Однако это еще не повод, чтобы занимать кого-то своими проблемами. «А те, кто вламывается в дверь, свиданье чье-то нарушая…»[71, ну, в общем, дальше ты помнишь. Я тоже хочу прогуляться, мозги проветрить, но вам свою компанию навязывать не буду. К тому же я люблю ходить быстро, иногда даже возникает ощущение, будто убегаю от чего-то…

– «Но за спиной, я слышу, мчится…»[72], – продекламировал Мартин.

– Вот-вот, что-то подобное. Ладно, пока. – И Алекс зашагал к подножию холма, да так быстро, что Мартину невольно вспомнились другие строки:

И Мартин с Моной двинулись вдоль дороги, где не горели фонари, и, тесно прижавшись друг к ругу (что логически вытекало из всей ситуации), назад не глядя, не заметили кого-то крадущегося по пятам Алекса Брюса.

В отсутствие луны холмы покоились в мирной тьме. Остановились Мона с Мартином ровно там, где в воскресенье разговаривали на испанском. Сейчас же они говорили – если говорили вообще – на странной смеси просторечного английского с просторечным испанским, что наилучшим образом соответствовало моменту. И Мартин, явно игнорируя им же приведенное первое правило детектива, был бесконечно счастлив.

Все произошло мгновенно и неожиданно, посреди долгого страстного поцелуя. Сначала на дорожке послышались шаги, затем возникла быстро шагающая фигура, далее послышался выстрел, фигура упала на землю, а на противоположной стороне дорожки мелькнула чья-то длинная тень. События развивались столь стремительно и непонятно, что Мартин не успел осознать происходящего и тем не менее, не давая Моне удержать себя, импульсивно метнулся туда, где он заметил тень.

Здравый смысл, в данный момент отключившийся, должен был бы заставить его почувствовать облегчение: тень не выстрелила и не растворилась в темноте. Напротив, бросилась к нему. Его обхватили мощные руки. Мартин не был искушен в поединках, да и физически не силен – в отличие от противника. Но все же, не лишенный ловкости и смутно помнящий приемы джиу-джитсу, он под конец долгой изнурительной борьбы сумел произвести на тень некоторое впечатление, по крайней мере заставить выругаться на беглом немецком с выраженным швейцарским акцентом.

– Курт! – выдохнул Мартин, и тень отступила.

– Мартин! Du! Um Gottes willen!..[74]

Они пытались разглядеть друг друга, но было слишком темно. Подозрение… Настороженность… Страх… Курт с грустью потрогал большой палец руки – он сильно болел.

– Выстрелили откуда-то издалека, с твоей стороны тропинки, – вымолвил он наконец.

– Да, но кто?.. Почему?.. – Собравшись с мыслями, Мартин, повернулся к лежащему на тропинке телу. Над ним склонились две женские фигуры.

– Я услышала, как по тропинке кто-то бежит, – повернулась Мона к подошедшим Курту и Мартину. Во второй девушке последний, приглядевшись, опознал Лупе Санчес.

– В таком случае преследовать не имеет смысла, – сказал Мартин. – Кто бы то ни был, пока мы с Куртом упражнялись в силе и ловкости, он давно мог укрыться где-нибудь в лощинах.

– Помимо выстрела есть еще кое-что, – добавила Мона и протянула Мартину булыжник, завернутый в перевязанный резинкой лист бумаги.

Мартин не нуждался в подсказке насчет знака, который увидит, развернув бумагу, как не понадобилось ему зажигать спичку, чтобы в лежавшем на земле человеке узнать Алекса Брюса.

– Слушай, но это же метод Вэнса! – воскликнул я. – Ты убиваешь их одного за другим и…

– Боюсь, – задумчиво проговорил Мартин, – боюсь, впервые на протяжении всего повествования я должен признать себя виновным в нагнетании мелодраматизма, за каковой, бывало, укорял Холмс доктора Ватсона. Видишь ли, Алекс Брюс не был мертв.

– Нет? – с некоторым, признаю, разочарованием переспросил я.

– Нет. – Мартин сделал глоток ликера «Грэнд Мэринер» и, дождавшись, пока официант уберет остатки десерта, продолжал: – Пуля всего лишь поцарапала ему висок, хотя сознание он потерял. Но тот факт, что в него стреляли, важен в любом случае, выжил он или погиб. То есть важен с точки зрения повествовательной интриги. А так мне было бы, конечно, очень жаль потерять такого друга, как Алекс.

– Ну и что было потом? – нетерпеливо спросил я.

– Потом? Ничего.

– Как это ничего?

– А вот так. Ничего. Если оставить в стороне две-три детали, которые Эшвин назвал бы вспомогательными, я изложил тебе все дело. Помнишь, пересказывая содержание того дурацкого романа об убийствах в поезде, я обратил твое внимание на слова, сказанные детективом своему напарнику-простаку: «Теперь в вашем распоряжении все факты. Посмотрим, извлечете ли вы из них те же выводы, что и я». У нас с тобой как раз тот самый случай.

– Что касается меня, Мартин, – пробубнил я, раскуривая сигарету, – должен признать, что я вообще не пришел ни к каким выводам.

– Не расстраивайся, Тони. Я тоже. А вот Эшвин, хотя знал не больше моего, решение нашел.

– Ты действительно мне все рассказал?

– До мельчайшей подробности. Факты, к счастью, таковы, что позволяют играть по-честному, в этом деле просто не было внезапных откровений. Все мы знали все, просто получилось так, что Эшвин оказался единственным в Беркли человеком, который сумел связать концы с концами.

Я допил ликер и погрузился в печальное раздумье. При всех усилиях, ничего у меня в голове не складывалось, я был заинтригован не меньше, чем, надеюсь, мой нынешний читатель. Даже если согласиться с доктором Эшвином в том, что Шедель был убит по недоразумению, кому могла понадобится жизнь Пола Леннокса, а следом за ним – Алекса Брюса? Да если уж на то пошло, кому могла понадобиться жизнь этого последнего, если его соперник Леннокс уже был мертв?

Мартин оторвал меня от раздумий.

– Брось, – сказал он, – мы слишком много для одного вечера говорили про Семерых с Голгофы. Давай пройдемся пешком до Китайского театра – тут недалеко – и посмотрим с часок на это безостановочное представление. Я никогда его не пропускаю, оказываясь в Сан-Франциско. Быть может, в один прекрасный день пойму его смысл.

– Ну что ж, пошли. Но если тебе под силу разгадать китайскую пьесу, то, чтобы раскрыть преступление, тебе никакой доктор Эшвин точно не нужен.

– В таком случае, Тони, тебе предстоит провести ночь в одиноких раздумьях, а я подойду к завтраку и раскрою сногсшибательные факты. Идет?

– Идет.

Гостем Мартин оказался пунктуальным. В назначенное время – восемь тридцать – он был на месте, где его ждал стакан выжатого грейпфрутового сока, вскипяченный кофе, поджаривающийся бекон и французский тост, готовый отправиться на сковородку. Он довольно принюхался к запаху бекона и скосился на французский тост.

– Завтрак обещает быть вкусным, – констатировал он. – Повар из тебя, Тони, отменный, а как насчет дедукции?

– Мартин, помолчи еще три минуты, иначе рискуешь получить подгоревший тост.

Угроза возымела действие, но сразу, как только я накрыл стол, он вернулся к теме.

– Да не так, чтобы очень, – вынужден был признать я. – Подобно медсестре-детективу из романов Шила, я мечтал о полном раскрытии дела, но в отличие от нее не смог даже вспомнить символ-каламбур, намекающий на возможное решение загадки. К тому же я склонен думать, что вся эта история была так или иначе связана с китайскими одеяниями и длинными седыми бородами[75]. А теперь, Мартин, будь хорошим мальчиком и расскажи мне ВСЁ.

– Ладно, – кивнул Мартин, обильно поливая тост кленовым сиропом. – Начнем с вспомогательных деталей – это определение начинает мне нравиться все больше и больше, – а затем перейдем к решению, найденному Эшвином. Отличный тост, между прочим. Ты муку в него добавляешь? Никогда бы не подумал. Итак, повторяю, Алекс не был убит…