Век Екатерины Великой Волгина София

Петр, аккуратно положив на стол скрипку, обнял любовницу за плечи и вкрадчиво, очень четко выговаривая слова, сказал:

– Романовна, дорогая моя, не обращай внимания. Я знаю, что происходит в моем государстве. Кто умеет уживаться с русскими, тот может быть уверен в них, милая моя. Не беспокойся! Многим много чего не нравится, и наипаче – мое желание идти на Данию. А я ни на что не посмотрю, а свое себе возверну. Тебя же, Лизонька, радость моя, нынче хочу порадовать приятным зрелищем.

– И что за приятность ожидает меня, мой государь?

Император выдержал паузу, потом заявил:

– Новая презадорнейшая пиеса. Билеты на сию пиесу я раздаю всем сам. Вот тебе особливый, нумер первый, – сказал император, гордо протягивая своей фаворитке узенький синий билет.

Воронцова с поклоном приняла его, манерно сделав реверанс.

– Я крайне польщена, Ваше Величество. Значит ли, что я буду сидеть рядом с самим императором? – спросила она, с улыбкой разглядывая билет.

– Ужель вы могли усомниться, драгоценная моя?

Петр подошел к ней чуть сбоку, нежно взял ее под пухлый локоток, поцеловал в плечо. Лизавета резво развернулась и, ухватив его ладонь, звучно чмокнула.

– Что же за представление будет?

– Ах, дорогая, не будем опережать события, да и времени нет совсем. Надо поторопиться распространить билеты. Жду вас нынче вечером, в пять.

Скорый на подъем Петр был уже в дверях. Весело махнув рукой, он исчез, пусть фаворитке и не хотелось его отпускать.

Днем 26-го июня Петр Федорович давал большой обед в новой японской зале. Затем все прошли к одному из рукотворных прудов, где началось представление. Ничего особливо интересного – сражались марионетки на двух маленьких галерах, – но император находил в оном огромное удовольствие. Еле высиживали пиесу сию пригнанные сюда гвардейские полки, такожде, как и его голштинцы. Потом все смотрели совершенно постную комедию под музыку неизменной скрипки императора. Ювелир Позье, недавно заменивший опального Бернарди, оказался рядом с грустной императрицей Екатериной Алексеевной, одетой в траурное, но необычайно изысканное платье. Она сказала ювелиру, что принадлежащий ей орден Святой Екатерины сломался, и надобно его подчинить.

– Хорошо, Ваше Величество, я исправлю его, когда пожелаете.

– Я пришлю его вам на днях.

– Но ведь Лизавета Воронцова, Ваше Величество, – Позье кивнул в сторону фаворитки императора, – коей император пожаловал вчера орден Святой Екатерины, завтра должна явиться на прием в голубой ленте, а у вас подобной не будет. Не станет ли сие вызовом?

– Хорошо, – кивнула императрица, – приезжайте за ним завтра утром в Петергоф, я буду там.

– В точности в восемь утра, Ваше Величество, я буду в Петергофе.

Среди царедворцев, сановников, вельмож и, особливо, гвардейцев было неспокойно. Уже шесть месяцев, как замышлялось восшествие Екатерины на престол. Орловы планомерно вовлекали все больше армейских людей в свой заговор, объясняя солдатам о благе, кое наступит в стране, коли на престоле воцарится Екатерина. Один из солдат, коего переманивал Алексей Орлов, гренадер Стволов, потребовал знака от императрицы, дабы убедиться в действительности заговора. Ему пообещали, что, ежели он будет стоять на ее дороге во время прогулки по парку императорского дворца, то Ея Величество даст ему облобызать свою руку. Екатерина легко согласилась на оное, понеже ничем не рисковала. Алексей Орлов сказывал потом, что солдат остался весьма растроган.

Постепенно заговор ширился.

Государь Петр Федорович находился в непонятном состоянии – сей царь, казалось, на самом деле был без царя в голове. Он словно отказывался пользоваться рассудком, идя во всем напролом: хотел сломить гвардию – и для того вел ее в поход; хотел переменить веру; хотел жениться на Елизавете Воронцовой, а жену заключить в тюрьму. Император стал до такой степени несдержан, что все чаще дело доходило до кулачной расправы с лицами его свиты, даже с высокими сановниками, близкими друзьями и верными слугами. Князь Нарышкин, Мельгунов, статс-секретарь Волков и даже любезный его сердцу Гудович подвергались поочередно оскорблениям, причем неоднократно. Петр полагал свое поведение обычной нормой обращения императора со своими подданными: ну подумаешь, почудил государь, так разве ж можно на него обижаться?

Екатерина в то же самое время, напротив, являла собой образец благоразумия и обходительности. В противоположность грубости мужа, от коей ей самой приходилось страдать, она держала себя с таковым достоинством, что невольно вызывала всеобщее уважение.

После родов значительно потеряв вес, она хорошела не по дням, а по часам, получая частые восхищенные комплименты. Она старалась выглядеть рядом с Григорием Орловым неотразимой, как когда-то решила для себя. Но что же ожидало ее дальше, в будущем? Того она сама доподлинно не представляла, пусть и прекрасно понимала, что Петр Федорович не оставит мысли расправиться с ней. И посему, стало быть, ей надобно было принять решительные контрмеры.

Император Петр не только не скрывал своей связи с Воронцовой, но и, как докладывали Екатерине, не раз высказывал намерение оставить постылую супругу. По столице ползли слухи о секретной подготовке некоей уютной кельи в Шлиссельбургской крепости, неподалеку от тюрьмы Ивана Антоновича. Сие ужасало императрицу. Друзья Екатерины предлагали не сидеть сложа руки, а, пользуясь всеобщей ненавистью к императору Петру, свергнуть его и заточить в каземат, дабы самой править как самодержице али как регентше при малолетнем императоре Павле.

Наступило лето – время, когда армия и гвардия должны были вскоре садиться на суда и отправляться на войну с Данией. Российский император возжелал отомстить датчанам за шестидесятилетней давности аннексию части Голштинского герцогства. Вестимо, оная война не пользовалась популярностью среди солдат, как и прусские мундиры, в которые их облачили. Словом, Екатерина знала, что она не одинока, и верные друзья последуют за ней без колебаний – стоило лишь дать разрешение Орлову и его братьям. Окромя того, отдельно от Орловых Екатерина обсуждала вариант переворота с влиятельнейшими сановниками – командиром Измайловского полка, графом Кириллом Разумовским, а такожде воспитателем наследника – Никитой Паниным. Активно продвигавшая идею переворота, Дашкова открылась графу Никите Панину и его племяннику, генералу князю Репнину. К заговору примкнул возвратившийся в Петербург с театра военных действий генерал князь Михаил Никитич Волконский. После того как на обеде в честь подписания мира с Пруссией император оскорбил ее, Екатерина Алексеевна начала расширять круг заговорщиков. Орловы и Дашковы втянули в заговор еще нескольких гвардейских офицеров: преображенцев капитанов Пассека, Баскакова, Бредихина, Черткова, поручика князя Барятинского, конногвардейца, секунд-ротмистра Хитрово, премьер-майора Рославлева и других.

Многие заговорщики были связаны друг с другом родством – Дашковы, Орловы, Барятинские и Репнины. Кроме военных, в заговор вовлекли директора Академии наук Григория Николаевича Теплова и всеми уважаемого архиепископа Новгородского и Великолуцкого Димитрия.

В то время как заговор зрел и набирал силу, Петр Федорович и в ус не дул, держался по-прежнему легкомысленно и безалаберно. Как говаривала про своего крестного отца княгиня Дашкова: «Поутру, у себя в Ораниенбауме, был первым капралом на вахтпараде, затем плотно обедал, выпивал хорошего бургундского вина, проводил вечер со своей фавориткой, любимым чернокожим мальчиком-прислужником Нарциссом, шутами и несколькими дамами».

Ничего не ведающий и ни о чем не подозревающий император не понимал, насколько обстановка накалилась. Пассек даже просил у Екатерины согласия на убийство Петра. Он и Баскаков хотели подстеречь его, вооружившись кинжалами, около домика Петра Великого в парке на правом берегу Невы, на Петровской набережной, где император любил вечерами прогуливаться с Елизаветой Воронцовой. Часто Петр оставался там ночевать с ней. Однажды ночью Дашкову разбудил ее взволнованный троюродный брат, князь генерал Петр Репнин, сообщивший, что был у императора, и при нем император Петр наградил Елизавету Воронцову орденом Святой Екатерины. До сих пор сим орденом награждались токмо особы императорской фамилии и иностранные принцессы, а поскольку Елизавета Воронцова иностранной принцессой не являлась, то напрашивалось предположение, что она вскоре займет место в императорской фамилии. Поелику князь Репнин немедля, боясь быстрого разворота событий, сообщил об оном своей кузине. Дашкова, не мешкая, собрала у себя Репниных, Разумовского, Панина, дабы обсудить последующие действия.

Все оные люди были готовы поддержать императрицу в любой момент. Но, как бывает в подобных случаях, решиться на такое отчаянное дело как переворот оказалось трудно. Екатерина боялась высоко взлететь, да низко упасть. Она, вестимо, знала, что тайные замыслы ее друзей должны прийти к желаемой цели – к свержению императора, подобного тому, кое привело цесаревну Елизавету Петровну к престолу. Она понимала и то, как оный шаг опасен, и каковые препятствия могут вдруг обнаружиться в самый важный момент. В противовес Григорию Орлову, Екатерина упрямо настаивала: надобно выждать подходящего момента. Григорий же, зная намерение Петра Федоровича расправиться с женой, стоял за арест его в спальне и заключение в Петропавловскую крепость. Екатерина Алексеевна ожидала, когда безумства мужа вызовут уже полное его неприятие и приведут к положению, когда у него не останется достойных сподвижников. Тогда она сможет начать действовать. Но пока Екатерина, как доверительно она делилась с княгиней Дашковой, всецело полагалась на Бога. Ей и не оставалось, впрочем, ничего другого. Однако императрица, еще ничем не решаясь руководить, все же имела намерение рано или поздно обратиться к тем, кто хотел спасти ее. Екатерина понимала, что сильна своей твердой волей, крепким запасом терпения и умением выждать нужного момента.

Император Петр Федорович уехал в Ораниенбаум повеселиться, приказав Екатерине Алексеевне с сыном оставаться в Петергофе. Петр выехал из Петербурга в Ораниенбаум еще за четыре дня до своих именин. За два дня до отъезда из столицы он дал ужин на пятьсот персон, после коего был устроен великолепный фейерверк – вновь в честь мира с Пруссией. На следующий день новые празднества и банкеты продолжались в Ораниенбауме в более интимном кругу. В своей летней резиденции Петр должон был оставаться недолго: вскоре он намеревался отправиться к армии в Померанию, откуда собирался произвести набег на датчан в ожидании более широкого поля битвы, куда бы его призвал его новый союзник, король Фридрих Второй, и где, вестимо, он смог бы прославить свое имя. Петр рассчитывал отбыть из России морем в конце июля. Флот не вполне был готов к плаванию. Болезни сильно сократили наличный состав матросов. Но сие Петра не смущало: он подписал указ о том, дабы больные матросы поскорее выздоровели. Такожде император Петр приказал корпусу Захара Чернышева, который совсем недавно брал Берлин, идти в Австрию и стать там под начало прусского командования для совместной борьбы против австрийцев – вчерашних союзников России. Многие офицеры возмущались подобным положением дел, тем паче, что весь сыр-бор происходил из нелепого желания их императора воевать за кусок болота, крохотный клочок приграничной территории с Шлезвигом.

Воинственные замыслы Петра тревожили тех немногих друзей, коих он имел. На самом деле было совершенно неблагоразумным с его стороны покидать столицу и страну, не успев еще укрепить свой престол и даже короноваться. Фридрих особенно настаивал на последнем, понеже в такой стране, как Россия, коронация имела огромное значение. Но Петр никого не хотел слушать. Он говаривал: «Кто умеет уживаться с русскими, может быть уверен в них». Думая, что обладает сим умением, он не спешил отправляться в Москву возложить на свою голову царский венец.

Такожде он был убежден и в том, что держит в руках всех внутренних врагов и предполагаемых участников заговора, о коем получил сведения в начале июня. Один из близких его людей, поручик Перфильев, указал ему на Орловых и взялся выслеживать троих братьев, дабы уличить их в преступных намерениях, но прозорливые Орловы заподозрили в нем изменника и сумели усыпить его бдительность.

Мир с Пруссией, война с Австрией и Данией, намерение императора Петра отправить в Данию гвардейские полки – все сие возмутило гвардейцев, посему они были готовы свергнуть своего императора.

Главным руководителем готовившегося заговора выступила сама императрица Екатерина. Штаб-квартирой заговорщиков стал дом банкира Кнутцена, находившийся неподалеку от Зимнего дворца, где квартировал Григорий Орлов. К нему часто наведывались Алексей и Федор, служившие в Преображенском и Семеновском полках. Каждый из них тайно агитировал солдат и офицеров своего полка в пользу Екатерины, распространяя слухи, будто благодетельницей России способна стать токмо она, а ее муж – ненавистник гвардии и всего русского народа. Рассказы оные подкреплялись небольшими безвозвратными денежными субсидиями, которые Алексей и Федор давали гвардейцам от имени Екатерины.

О происхождении денег, окромя тех, что Григорий брал из казны, братья ничего не знали. Екатерина же получила их, через своего агента, от английского купца Фельтена. Англичане расщедрились: предоставленный ей кредит составлял сто тысяч рублев.

Наиболее расположенным в пользу Екатерины оказался третий лейб-гвардейский полк – Измайловский, где служили пять офицеров, вовлеченных в заговор с первых его дней.

Активным участником заговора стал капитан гвардии князь Михаил Дашков. За ним стоял его дядя по матери – Никита Иванович Панин, воспитатель цесаревича Павла.

Панин не оставлял увлекавшей его идеи о создании регентского совета во главе с Екатериной для управления государством после свержения императора Петра. Беспокоясь за судьбу своего семилетнего воспитанника, Панин понимал, что ежели Екатерина попадет в крепостной каземат, то рядом с ней окажется и Павел – Петр не считал его своим сыном.

24-го июня Петр осмотрел наконец достроенную потешную крепость Петерштадт и остался доволен. Ему понравилось все: и отделка в картинной галерее внутри дворца крепости, и китайская комната, и его рабочий кабинет. Днем состоялся обед в честь окончания строительства, в коем приняли участие пятнадцать приближенных императора. Петр рвался поскорее отправиться в военный поход в Данию, отвоевывать свою Голштинию, но близились его именины, и Елизавета Романовна непременно хотела их провести вместе с ним. После маскерада в Ораниенбауме, 26-го июня, император, отоспавшись, отправился вместе со своей свитой в Гостилицы, где граф Разумовский Алексей Григорьевич давал в их честь великолепный праздник. Оттуда через два дня Петр Федорович направился в Петергоф, прихватив Разумовских.

Император находился в самом благодушном настроении. В Петергофе, в Монплезире, в день его тезоименитства, 28-го июня, в праздник святых Петра и Павла, его должна была ожидать Екатерина с большим праздничным обедом. По дороге кортеж остановил какой-то дворянин, переодетый крестьянином, и поведал о странных событиях в столице. Петр не поверил, но остальные забеспокоились. Гудович и заметно побледневший Брокдорф забили тревогу, но Петр токмо посмеялся над ними. Каково же было его удивление, когда он нашел дворец, где жила его законная супруга, пустым. Петр не поверил своим глазам. Даже не поленился и заглянул под кровать. Слуги поведали, что императрица потаенно уехала в Петербург еще в шесть часов утра. У Петра тревожно запульсировала в висках кровь, в голове пронеслись тысячи причин ее отсутствия. Верить во что-то серьезное ему не хотелось. Тут же арестовали Алексея Разумовского и дочерей Кирилла Разумовского. Дамы сбились в группку, опасливо оглядываясь, и перешептывались. Елизавета Романовна держалась рядом, но вопросов не задавала. Вид у нее был подавленный и растерянный. Якоб Штелин удрученно посматривал на императора, своего бывшего подопечного. Старый фельдмаршал Миних, герой Полтавской битвы, с тростью в руке, вытянув губы ниточкой, размышлял в сторонке о дальнейших возможных действиях государя. Остальные стояли рядом в напряженном молчании и ждали распоряжений. Петр выглядел смертельно бледным, губы пересохли и стали как будто тоньше.

27-го июня в войсках распространился слух, будто императрица Екатерина Алексеевна арестована. Солдаты заволновались. Один из них сообщил капитану Петру Богдановичу Пассеку, что она погибла. Несмотря на то, что тот уверял его об обратном, обеспокоенный солдат обратился к майору Измайлову, непосвященному в заговор. Майор, недолго думая, велел арестовать капитана Пассека за то, что тот не донес о солдате, обратившемся к нему. В ту же ночь император Петр получил об оном инциденте рапорт в Ораниенбауме. Узнав об аресте Пассека, братья Орловы испугались, но не растерялись, решив, что настал как раз тот самый случай, когда должна решиться судьба России, императрицы и ее сподвижников. Алексея Орлова послали за Екатериной Алексеевной в Петергоф. Григорий же с Федором взялись оповестить остальных заговорщиков о скором прибытии императрицы.

Оный день прошел очень тревожно для Екатерины, так как ей сообщили о волнениях в гвардии. Она ведала, что фаворит ее с братьями основательно подготовили своих товарищей-гвардейцев к перевороту: в тайну было посвящено до сорока офицеров и около десяти тысяч солдат. Доселе не нашлось ни одного предателя во всех четырех отдельных полках, чьи начальники созывались на совещания, коими руководили братья Орловы. Знали обо всем гетман Кирилл Разумовский, Волконский и Никита Панин. Перед сном Екатерина думала о сломанной пряжке, кою надобно было отдать Позье. Долго беспокоили ее и другие тревожные мысли, но к шести утра следующего дня она спокойно спала, когда вдруг ее кто-то настойчиво тряхнул. Открыв мутные от сна глаза, она увидела Алексея Орлова.

– Пора вам вставать, Ваше Величество! Все готово, дабы вас провозгласить.

От неожиданности вздрогнув, Екатерина села в постели.

– Что случилось, Алексей Григорьевич?

– Петр Пассек арестован. Вуде его станут пытать, он не выдержит, выдаст всех, поелику – промедление смерти подобно.

Императрица в одну секунду оценила важность положения.

– Хорошо, через минуту я буду готова, – сказала она мгновенно пересохшими губами.

Орлов понятливо кивнул головой.

– Жду вас у ворот с каретой.

Алексей вышел, а Екатерина, бросив взгляд на нарядное платье, приготовленное для нынешнего праздника, оделась в простую темную робу. Как можно скорее, не делая туалета, скорым шагом прошла к выходу вместе с Шаргородской и Шкуриным. Они сели в карету, кою Алехан Орлов подал почему-то с большой задержкой – так что им пришлось изрядно поволноваться. Впоследствии она так и не узнала, что явилось причиной его опоздания, но догадывалась, что Орлов сам пребывал в растерянности и нерешительности, и сделав первый шаг, он запнулся на втором – но все же решился довершить его. Екатерина токмо лишь попеняла ему, что за потерянное время она успела бы сделать себе туалет и прическу. На ее удачу, через несколько верст им на пути попалась повозка с ее парикмахером. В пяти верстах от города их встретил Григорий Орлов с князем Федором Барятинским. Лошади выбились из сил, и Екатерина пересела в одноколку к Орлову. Сам Барятинский встал на подножку, остальным пришлось остаться.

Прибыв в Измайловский полк, они встретили там всего двенадцать человек и барабанщика, забившего тревогу. Екатерина чувствовала, как дрожат ее ноги и руки, как немеют губы и стянутые парикмахером волосы стягиваются еще сильнее. Пульс на виске отчаянно забил, голову словно объяло пламенем. Дабы скрыть растерянность в глазах, Екатерина слегка прикрыла веки. Иногда поднимала их, оглядывая Орловых и остальных, кто был с нею. Хотелось цепко ухватиться за рукав Григория и никогда не выпускать его. Барабан бил тревогу, и чрез минуту сбежались солдаты. Неожиданно для императрицы они стали ее обнимать, целовать ноги, руки, платье, называя спасительницей и подобными словами. Два офицера скоренько привели под руки полкового священника с крестом. Без промедления солдаты и офицеры принесли ей присягу. Все происходило как в полусне. Екатерина улыбалась, отвечала на вопросы Григория и Алексея, но продолжала ощущать себя в какой-то степени одеревеневшей. Она наблюдала происходящее как бы со стороны. Как будто не с ней все происходило, как будто сие было пиесой, кою она раньше не видела.

Затем Орловы провели ее к карете – ехать в Семеновский полк. По дороге Григорий сумел привести ее в себя, объяснив, что от ее активности и действий ныне зависит, быть или не быть ей императрицей государства Российского. Екатерина пообещала взять себя в руки.

Знаменитый гвардейский полк вышел навстречу императрице с многократными криками «Vivat!». Оттуда все направились в Казанскую церковь, куда уже подошел Преображенский полк, считавшийся любимым полком императора Петра. Они мощно и многоголосно восхваляли ее. Один из офицеров-гвардейцев выкрикнул:

– Прости нас, матушка-государыня, за то, что явились последними: наши офицеры задержали нас! Четверых из них мы приводим к вам арестованными – показать вам наше усердие.

Офицер говорил так искренне и проникновенно, что после его слов Екатерина, наконец, избавилась от своего странного состояния.

Милостиво улыбнувшись ему, она поклонилась преображенцам.

В Преображенском полку под арестом находился Петр Пассек. Он не поверил гвардейцам, пришедшим его освободить, понеже решил, что сие – хитрая инсценировка, а на самом деле его выпускают, чтоб проследить, к кому он пойдет, а затем выявить и других, связанных с ним, участников заговора, так что покидать гауптвахту он отказался.

Конная гвардия (среди коей находился друг Орловых – Федор Хитрово), ненавидевшая своего начальника, принца Георга Голштинского, встала между садом гетмана Разумовского и Казанской церковью. Среди прочих присутствовали адмирал Талызин, генерал-аншеф князь Волконский, графы Разумовский, Брюс, Строганов.

Последними принесли присягу артиллеристы.

К утру Екатерина, окруженная десятитысячной толпой солдат и офицеров, подъехала к Казанскому собору, куда Никита Панин привез ее сына, цесаревича Павла. У собора столпились жители Петербурга – чиновники, духовенство, ремесленники, мещане, купцы. Над толпой витал дух стихийного единения. Народ приветствовал Екатерину. На глазах у всех людей архиепископ Новгородский и Великолуцкий Дмитрий провозгласил Екатерину самодержавной императрицей, а Павла – наследником престола.

По приказу Орловых солдаты окружили собор. Случаев противодействия перевороту почти не было. Один полк – под руководством Семена Воронцова – воспротивился, ибо Семен не хотел последствий для своей сестры, которая находилась при императоре. Его поддержал майор Воейков. Их люди подошли, готовые пойти в рукопашную с остальными войсками. Сердце Екатерины затрепетало. Она переглянулась со стоявшим рядом побледневшим Разумовским. Но в сей день ангел-хранитель не оставлял ее ни на минуту: один из солдат Воронцова крикнул: «Ура! Да здравствует императрица!» – и все солдаты как по мановению руки бросились друг к другу и начали обниматься. Семена Романовича Воронцова арестовали – вместе с некоторыми другим офицерами.

После оной сцены Екатерина возвратилась в Зимний дворец и начала диктовать манифесты. В первом из них, от 28-го июня 1762-го года, говорилось, что Петр Третий поставил под угрозу само существование государства и православной церкви, «унизил честь Отчизны, возведенную на высокую степень своим победоносным оружием».

Однако Кирилл Разумовский и Алексей Орлов настояли на срочной отправке войск к Ораниенбауму, поскольку Петр Федорович оставался там – в окружении любимых им голштинцев. С ним находился верный и храбрый фельдмаршал Христофор Миних. Надобно было прежде всего ликвидировать сию опасность, а затем уже приниматься за государственные дела. Отложив диктовку, императрица Екатерина вышла навстречу духовенству, прибывшему во дворец для совершения обряда миропомазания. Перед тем священники медленно и торжественно прошли по площади, на коей ровными шеренгами уже стояли тысячи солдат и офицеров при оружии и в полной амуниции.

После миропомазания государыня Екатерина Алексеевна вышла на Дворцовую площадь. Гвардейцы с императрицей еще не отправились в дорогу, как в Зимний дворец прибыл канцлер Михаил Воронцов, коему велено было императором Петром испросить императрицу, по какой причине она не в Петергофе. Канцлеру все объяснили, и он, к удивлению Екатерины, без заминки принес ей присягу. То же произошло с прибывшими от императора чуть позже графом Иваном Шуваловым и князем Трубецким. Странно было Екатерине: все они принесли присягу безо всякого сопротивления. Печально известный бывший Великий инквизитор Александр Иванович Шувалов пытался убедить гвардейцев сохранить верность Петру, однако, поняв бесполезность своих попыток, бросился к ногам императрицы, моля ее о милости. Екатерина пожалела ненавистного Шувалова. Разослав курьеров и приняв все меры предосторожности, около десяти часов вечера новопровозглашенная государыня изъявила желание надеть на себя одежду поудобнее. Рядом с ней находился молодой гвардеец Талызин в форме Преображенского полка. Их комплекция была схожа, и он с превеликой радостью предложил Екатерине свой мундир. Вернувшись во дворец, она переоделась, распустила под треуголкой свои длинные локоны. На Дворцовой площади ей подвели под узды ее серого Брильянта под красным седлом, шитым золотым орнаментом. Когда она, в гвардейском мундире с голубой лентой ордена Святого Андрея Первозванного, легко вскочила на коня и, привстав, уперлась на серебряные стремена серебряными же шпорами и приветственно помахала войску, все затаили дыхание. Императрица Екатерина была воистину неотразима. Громогласное «Vivat!» прогремело десятки раз.

Екатерина взялась за поводья. Ей подали шпагу, но на ней не оказалось темляка. Она оглянулась в поисках помощи. В ту же минуту один из гвардейцев подлетел к ней на лошади, снял со своей шпаги темляк и с поклоном подал ей. Императрица, с улыбкой окинув взглядом его мощную фигуру, отметила правильные черты лица и пышную шевелюру, прекрасно заменявшую парик, и сказала:

– Благодарю вас…

– Вахмистр Григорий Потемкин, – представился гвардеец. – Рад служить вам, государыня-матушка!

– Посмотрите, Григорий Григорьевич, какие роскошные волосы у сего вахмистра, лучше даже, чем мои! – весело заметила она подъехавшему Орлову.

Екатерина навесила темляк Потемкина на свою шпагу и пустила коня вперед, но лошадь вахмистра не отходила от коня императрицы, положив голову ему на шею. Потемкин, пришпорив свою лошадь, дал возможность новоиспеченной государыне двинуться вперед. Как раз в тот момент появилась, наконец, ее восторженная подруга – Екатерина Романовна Дашкова. Начало событий оного дня она проспала, пусть и приложила немало усилий в подготовке свержения императора Петра Третьего. Узнав от своих людей о событиях в городе, она примчалась поддержать любимую подругу. Они обнялись. Императрица тут же передала Дашковой орден Святой Екатерины, пожаловав ее в статс-дамы. Екатерина Романовна поздравила императрицу с восшествием на престол. Не мешкая, княгиня Воронцова также переоделась в гвардейский мундир, который для нее снял с себя молодой офицер Пушкин. Сев на его коня, она пристроилась рядом с императрицей. Солдатские и офицерские взгляды сопровождали их обеих всю дорогу.

По совету Кирилла Григорьевича Разумовского, императрица Екатерина велела объявить себя полковником всех четырех полков, что снова вызвало искренний восторг и крики радости среди солдат. Она оглядывала внимательным взглядом солдат и гвардейцев, которые сбрасывали с себя ненавистные прусские мундиры и переодевались в старые, привезенные на подводах со складов, темно-зеленые просторные петровские мундиры. Екатерина объехала выстроившиеся на площади полки и приказала им пройти мимо фасада дворца, сама же вернулась в Зимний дворец. Распахнув окно, она высоко подняла бокал вина. Она даже немного пожалела, что таковой момент в ее жизни более не повторится. Дашкова, стоявшая рядом, сказала, любуясь ею:

– Все в ваших руках, Ваше Величество Екатерина Алексеевна! Смело вперед – и все получится, как вы того желали!

Простояв с бокалом в руке несколько минут, дабы все видели, как она пьет за их успех и здоровье, Екатерина удалилась. Проходящие полки ревели «Ура!» и, весело разворачиваясь и перестраиваясь в походные колонны, направлялись к Петергофу. Екатерина распорядилась оставить несколько человек от каждого полка для охраны сына, оставленного под покровительством пятерых сенаторов в Зимнем дворце.

Площадь еще не опустела, когда Екатерина вновь вскочила на коня и, обогнав колонну, повела ее вперед. В нескольких верстах от города к колонне примкнул трехтысячный казачий полк. К ним присоединялись все новые роты, эскадроны и батальоны. На ночь войска разбили бивак, а изнеможенные императрица с Екатериной Дашковой заночевали в придорожной гостинице «Красный кабачок», улегшись валетом на втором этаже в единственной свободной кровати. Поднялись в пять утра и паки отправились в путь. По всем большим дорогам расставили пикеты, и время от времени императрице приводили лазутчиков. Предусмотрительный Алексей Григорьевич Орлов напомнил о Кронштадте, куда мог податься в случае опасности император. Срочно туда направили адмирала Талызина.

По пути, в Сергиевской пустыне, им встретился князь Александр Голицын с письмом от императора Петра с намерением отречься. Екатерина отпустила его без ответа. Ее беспокоило то, что она была совершенно не в курсе касательно происходящего в Кронштадте. Успел ли адмирал Талызин вовремя предупредить и привести к присяге гарнизон? Она не знала и не могла быть уверена в благополучном исходе.

Позже прибыл генерал Михаил Измайлов со льстивыми письмами от императора Петра. Узнав, что в Петербурге произошел переворот, он заметался между Петергофом, Ораниенбаумом и Кронштадтом, но обнаружил, что все пути перекрыты и решил капитулировать.

Видя, что императрица уже прочла письмо, Измайлов, придержав болтающийся палаш, бросился к ногам Екатерина и обратился к ней, подобострастно заглядывая в глаза:

– Ваше Величество, полагаете ли вы меня честным человеком?

«Странный вопрос», – подумала Екатерина.

– Да, – ответила она.

– Император предлагает отречься. Я вам доставлю самого Петра Федоровича после того, как он отречется – совершенно добровольно. Мне не составит труда избавить отечество от гражданской войны.

Екатерина с недоверием посмотрела ему в лицо.

– Что ж, генерал, возлагаю на вас оное поручение. Надеюсь, удача будет сопутствовать вам.

Измайлов отдал честь.

– Будет исполнено, Ваше Величество!

Вскочив на коня, он быстро скрылся из виду.

«Дай-то Бог обойтись без гражданской войны», – подумала императрица и мысленно перекрестила Измайлова. В висках стучало беспрестанно: «Настанет, настанет еще время, когда на меня все будут смотреть, как на спасительницу страны! Кто сравнится со мной в политическом такте и знании людей? Кто лучше меня сможет действовать последовательно и разумно? Кто? Мне токмо лишь надобно решиться на крайний шаг, последнюю меру. И пусть мне поможет моя решимость, проницательность и всемогущий Бог». Екатерина перекинулась парой слов с Орловым и Разумовским, скакавших рядом. Потом, пришпорив серого Брильянта, обогнала их и снова погрузилась в свои мысли.

«Тем паче, – размышляла она, – Петр остался один, с ним только лишь одна Воронцова и ее брат Семен. У Петра нет друзей, нет партии. Нет никакой программы – даже на шаг вперед. Нет у него и хоть каких-либо идей. А его фавориты Волков, Мельгунов, Глебов – ничтожно маленькая команда, кучка людей, с коими можно обойтись со снисхождением. Нет, не должно случиться гражданской войне, не бывать кровопролитию! Подобное начало царствования будет бесславным».

В Ораниенбаум, следом за генералом Измайловым, она отправила Григория Орлова и Григория Потемкина с отрядом гвардейцев, дабы акт об отречении был подписан в их присутствии.

Утром, получив ошеломляющее известие о захвате власти, после небольшой заминки старый фельдмаршал Миних посоветовал императору плыть из Петергофа в Кронштадт. Исчезновение императрицы парализовало Петра Федоровича, мгновенно почувствовавшего в оном конец для себя. Он не раз задумывался над чрезмерной терпеливостью своей жены по отношению к нему – с ее-то умом и смелостью. Он кожей ощущал, что рано или поздно она не выдержит и выкинет нечто из ряда вон выходящее, и вот тогда в ответ он рассчитается с ней за все! Разве мог он подумать, что она осмелится на переворот? И как ловко все устроила, шельма! Она недосягаема. Ах, коли б можно было все вернуть назад, хоть на денек!

Усталый, внутренне выпотрошенный, Петр Федорович вяло выслушал Миниха, но предпринимать ничего не захотел. Он плохо себя чувствовал и никак не мог поверить, что жена могла решиться на столь безрассудно смелые действия. Нет, он знал, что она на многое способна, но на предательство? Нет! Для него сие стало огромной неожиданностью. Он приказал своим голштинцам окопаться недалеко от Зверинца и принять бой, буде появятся мятежные войска. Но через время, узнав, что на Петергоф идет больше десятка тысяч гвардейцев, в десять вечера он приказал всем рассесться по шлюпкам и плыть в Кронштадт. Прибыли они туда в час ночи, но кронштадтцы не впустили их, понеже уже принесли присягу верности Екатерине, и грозили пушечной пальбой, ежели шлюпки приблизятся к крепости. Пришлось предельно изнуренным императору и его придворным возвращаться назад. Император валился с ног и желал одного: дабы его оставили в покое, пускай Миних и предлагал теперь двигаться на запад к войскам, ожидавшим императора для нападения на Данию. В три часа ночи Петр и его измученное окружение вернулись в Ораниенбаум, наводненный голштинцами. Петру было жаль своих верных солдат, и он, решив принять удар на себя, отправил их по квартирам. Сам прошел во дворец в свою любимую японскую залу. Там и застал его посланный Екатериной капитан гусарского отряда, Василий Суворов. Он прибыл туда одновременно с генералом Измайловым. Солдаты капитана собрали оружие, арестовали наиболее опасных офицеров, а сам Суворов возглавил работы в Ораниенбаумском дворце, где составлялась точная опись находившихся там денег и драгоценностей.

Суворов разделил солдат и унтер-офицеров-голштинцев на две части – уроженцев России и собственно голштинцев. Первых он привел к присяге, а вторых под конвоем отправил в Кронштадт, где их заключили в бастионы. Офицеров и генералов отпустили на их квартиры под честное слово.

Прежде чем к Петергофу подошли главные силы Екатерины, туда, в пять часов утра, примчался гусарский отряд под командованием Алексея Орлова. Голштинцев перед городом уже не осталось. Гусары Орлова увидели на окраинах Петергофа толпы крестьян, вооруженных вилами и косами, коих пригнали туда по приказу Петра Федоровича для борьбы с узурпаторшей Екатериной. Увидев скачущих на них во весь опор гусар с обнаженными палашами, крестьяне разбежались, и отряд Орлова беспрепятственно вошел в Петергоф.

Чуть позже утром того же дня двадцатитысячная армия Екатерины вступила в Петергоф. Город стоял пустым, понеже голштинцы Петра Третьего загодя отошли к Ораниенбауму.

Большой Петергофский дворец стал военным штабом. Десятки сановников и придворных, множество офицеров и генералов сновали по многочисленным комнатам и залам. Везде у дверей стояли часовые, по коридорам носились посыльные и курьеры. Стройную Екатерину Дашкову в гвардейском мундире узнавали и пропускали везде. Войдя в покои императрицы Екатерины Алексеевны, Екатерина Романовна осталась в крайнем удивлении: на диване лежал Григорий Орлов и вскрывал толстые пакеты. Подобные она видела в кабинете своего дяди канцлера и ведала, что они поступают из кабинета Его Императорского Величества. Дашкова спросила Орлова, чем он изволит заниматься. Тот ответил, что императрица повелела ему вскрыть их. Дашкова выразила сомнение в том, что Орлов что-нибудь поймет в оных бумагах, и подумала про себя, что здесь что-то не так.

Загнанный в угол, напуганный стремительным поворотом своей судьбы, император Петр Федорович, окруженный полуторатысячным гарнизоном голштинцев, и совершенно безразличной к нему свитой, отрекся от престола в Ораниенбауме безо всякого принуждения. Его привезли в Петергоф с Елизаветой Воронцовой, Гудовичем и Измайловым. Екатерина, бывшая там, приказала дать для охраны особы низвергнутого императора шесть офицеров и несколько солдат. В полдень 29-го июня, в день Петра и Павла, был дан обед для солдат, которые вдруг вообразили, что прибывший князь Никита Юрьевич Трубецкой задумал примирить супругов, чего они не желали допустить. Пришлось Екатерине, дабы разубедить их, посадить тучного Трубецкого в карету, а самой идти рядом, пока не обошла все войско.

К четырем часам дня Ораниенбаум был полностью под контролем императрицы. Всем руководил брат Никиты Панина, Петр Иванович Панин, к руке коего, улучшив минуту, бросился отрекшийся император, прося об одном: оставить при нем Елизавету Воронцову.

Низложенного императора Екатерина приказала вывезти в местечко, называемое Ропшей – живописную уединенную мызу в двадцати пяти верстах от Петергофа. Петра конвоировал отряд под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и несколько избранных людей. Они должны были оставаться там, пока ему не приготовят приличные комнаты в Шлиссельбурге и не расставят лошадей для него на всех станциях следования к месту пребывания. Фельдмаршал Миних между делом пошутил, что «ему никогда не приходилось жить при трех царях: один в Ропше, другой в Шлиссельбурге, а третья в Петербурге».

По приезду в Ропшу Петр Федорович почувствовал себя плохо. Страх вызвал у него понос, продолжавшийся три дня. Он чрезмерно напился в тот, оказавшийся последним, день своей жизни, так как понимал, что все кончено. Он получил испрошенную им скрипку и обезьянку, но не дождался ни арапчонка Нарцисса, ни Елизавету Воронцову. Охранники держали себя рядом с ним откровенно презрительно и много пили, стараясь освободиться от напряжения последних дней. Особливо изгалялся бывший его любимец, князь Федор Барятинский, коего он, как и многих других, унижал в последние дни своего царствования. Не отставал от него и Федька Волков. Мог ли Петр когда-либо даже представить, что отвергнув музыкальные вирши оного актеришки, обрел себе столь лютого врага! И Орловы смотрят на него злобным взглядом, особливо Федор Орлов. Кругом одни Федьки…

Император скривил лицо, вспомнив, как безобразно трусливо вел себя Брокдорф, всегда выставлявший себя близким и вернейшим другом, готовым жизнь отдать за своего государя. На поверку оказалось – нет у него друзей, кроме Андрея Гудовича, отказавшегося присягнуть Екатерине. А может, тот просто понадеялся, что все вернется на круги своя и он все-таки дождется для себя вожделенного гетманства? А друг его, Александр Голицын… Отвез письмо для Екатерины и не вернулся – сразу же присягнул ей. Император сидел за столом, безвольно опустив плечи, упершись головой о руку и размышлял. Мысли были отрывочные, бессмысленные. В голове пролетали картины прошлого. Момент, например, когда он дал добро императрице Елизавете на приглашение принцессы Ангальт-Цербстской. Зачем он не отказался тогда от нее? Ведь не лежала душа даже к ее портрету. Смалодушничал, не хотел перечить тетке – императрице.

Зачем он так безобразно к Екатерине относился всю их супружескую жизнь? Ужели токмо за то, что она столь явно превосходила его во всем? Теперь она даже отказывается подпустить его к себе, не хочет видеть его унижения. Из глаз Петра закапали слезы, он резко смахнул их, посмотрел на веселых своих стражей, распивающих красное вино. Перед ним тоже стоял полный кубок. Он опрокинул его в себя. Ему тут же его снова наполнили. Он выпил. Повел пьяными глазами вокруг себя и остановился на Федоре Орлове. Тот презрительно отвернулся. Петр перевел глаза на другого. Им оказался князь Федор Барятинский. Тот ему скорчил рожу. Выбивая под собой стул, поверженный император с трудом встал и, шатаясь, подошел к князю.

В десять часов вечера того же дня императрица отправилась с армией назад в столицу. На полдороге, устав и обессилев, она удалилась на дачу Куракина, где, скинув высокие ботфорты, бросилась, одетая, в постель. Проспав два с половиной часа, она снова пустились в путь. От Екатериненгофа императрица снова оседлала отдохнувшего Брильянта и двинулась дальше во главе Преображенского полка. Впереди шел один гусарский полк, затем ее конвой, состоявший из конной гвардии, за ним следовала она с Дашковой и некоторыми придворными. За императрицей шли гвардейские полки по старшинству и три полевых полка. В город государыня Екатерина Алексеевна въехала при бесчисленных криках радости, и так ехала до дворца, где ее ждали двор, Синод, ее сын и придворные.

Императрица Екатерина Вторая приказала отслужить молебен. Потом все, один за другим, подошли к ее ручке с поздравлениями. Все сии дни она почти не пила, не ела и не спала. Наконец, в пятницу вечером она легла в постель, но в полночь, токмо Екатерина уснула, капитан Петр Пассек вошел в ее спальню и разбудил ее. Вне себя от гнева, Екатерина спросила, еле сдерживая себя:

– В чем дело, капитан? Что случилось?

Взволнованный Пассек быстро доложил:

– Солдаты страшно напились. Один гусар, такожде пьяный, встал перед остальными и закричал: «К оружию! Тридцать тысяч пруссаков идут, хотят отнять у нас нашу государыню-матушку!».

– О Господи! – воскликнула негодующе императрица. – Ну и что?

– Тут же они схватились за оружие. Нынче идут сюда, дабы узнать о состоянии вашего здоровья. Говорят, мол, три часа они не видели вас, и пойдут спокойно домой, лишь увидев, что вы в благополучии.

– Боже мой! Чем же занято их начальство? Почему не приказали солдатам остановиться?

Петр Пассек, все более волнуясь, сообщил:

– Они не слушают ни своих начальников, ни даже Орловых.

Императрица раздраженно вздохнула, понимая, что необходимо одеться и показаться людям.

– Хорошо, подождите за дверью. Сейчас я выйду.

Снова пришлось Екатерине встать на ноги, одеться в гвардейскую форму, отправиться к солдатам и просить их впредь повиноваться своим офицерам, объясняя, что она такожде человек и не может не спать по три ночи. На сие гвардейцы пожелали государыне спокойной ночи и доброго здоровья и послушно пошли в казармы. Уходя, все оглядывались на ее карету, чем изрядно тронули новую государыню. На следующий день они прислали солдат с повинной, просили у императрицы прощения и очень сожалели, что разбудили ее.

Восемнадцатого июля, императрица, находясь в самом счастливом настроении, поехала в Сенат зачитать Манифест о событиях последних дней, которые привели ее к трону. Получив всяческие поздравления и заверения в верности, Екатерина вместе с Дашковой вернулась во дворец. Впереди у нее была встреча с придворными. Переодевшись, она собиралась уже выйти к поджидавшей ее Дашковой, когда в ее уборную ворвался Федор Барятинский весь в поту, в растрепанном запыленном камзоле. Примчавшись из Ропши в крайне возбужденном состоянии, князь привез императрице письмо от Алексея Орлова. Устное его сообщение о смерти императора Петра Федоровича, как-то не сразу дошло до нее. Отпустив Барятинского, она быстро распечатала письмо. Екатерина читала, и буквы поплыли у нее перед глазами. Тяжело опершись на подлокотник кресла, она присела. Княгиня Екатерина Находящаяся рядом княгиня Дашкова испуганно вскричала:

– Ваше Величество, Екатерина Алексеевна, на вас лица нет! Что случилось?

Екатерина медленно сложила лист. Она совершенно не представляла, как реагировать на известие о том, что император, ее законный супруг, мертв. Слезы текли по щекам сами собой, в то время как ум ее уже лихорадочно обдумывал происшедшее. С одной стороны, постылый супруг исчез из ее жизни, что вовсе неплохо, пусть смерти она ему отнюдь не желала. С другой стороны, ее волновало, как на оное посмотрит народ и дворянство. Окромя того – как сын воспримет сие известие?

Но пуще всего ее беспокоило, как оное отразится на начале ее царствования.

– Он убит! – всхлипнула Екатерина Алексеевна, закрывая руками лицо.

Романовна подскочила к императрице.

– Что? Что случилось?

Екатерина глазами указала на письмо.

Дашкова, схватив бумагу, зачитала вполголоса:

«Матушка, милосердная Государыня… Как мне изъяснить, описать, что случилось; не поверишь, верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка!.. Готов идти на смерть; но сам не знаю, как сия беда случилась. Погибли мы, коли не помилуешь. Матушка, нет его на свете. Но никто сего не думал, да и как нам задумать поднять руки на Государя… Но, Государыня, совершилось беда. Он заспорил за столом с князем Федором: не успели мы разнять их, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единаго виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть ради брата. Повинную тебе принес, и Свет не мил; прогневили тебя и погубили душу навек. По смерть ваш верный раб, Алексей Орлов».

На словах о смерти руки и ноги Екатерины задрожали. Она паки взяла письмо и медленно перечитала. Лицо покрылось смертельной бледностью.

– Императора больше нет… – прошептала Дашкова, глядя на императрицу. Но тут же собравшись с разбегающимися мыслями, спросила: – Что же делать нам?

Екатерина не отвечала.

– Все, – запричитала она вся в слезах, – погибла моя слава! Как я теперь в глаза людям буду смотреть?

– Ваше Величество, вы-то причем тут? Не вижу вашей малейшей вины.

– Ужели сие кому докажешь? – отвечала Екатерина, продолжая заливаться слезами. – Прошу вас, княгиня, ни слова никому о письме.

– Дорогая государыня моя, вестимо, никогда и никому, клянусь вам, – быстро пообещала Дашкова, целуя ей руки.

С горем пополам императрицу в тот день успокоило ее ближнее окружение – Григорий Орлов, Никита Панин, Лев Нарышкин и Александр Строганов.

Однако трудно ей было справиться со своими переживаниями. Вечером того же дня княгиня Дашкова паки приехала к Ея

Величеству. Лицо императрицы приобрело обычный покой, краснота в глазах прошла. Чтобы не начинать с места в карьер и не показать, что вопрос гибели императора столь сильно ее поразил, императрица Екатерина начала разговор с другого.

– Что же делать с твоей сестрицей, Лизаветой Романовной? – спросила Екатерина сразу, как они разместились друг против друга в креслах.

Дашкова смутилась:

– Жалко юную дурочку, – сказала она. – На самом деле она совершенно безвредна. Петр Федорович, покойный, – княгиня перекрестилась, – сбил ее с толку.

Екатерина выдала свое решение:

– Отдадим замуж в Москву, без разрешения выезжать в Петербург. Не желаю ее видеть!

Дашкова радостно кинулась к руке императрицы, самым счастливым голосом поблагодарила:

– Правильно, правильно, дорогая государыня, Екатерина Алексеевна, сие самое лучшее решение. Спасибо за великую милость.

Екатерина улыбнулась:

– Ну, сие решение дано мною токмо благодаря тому, что у нее имеется сестра, Екатерина Дашкова.

Княгиня начала твердить слова благодарности, но Екатерина Алексеевна принимала восторги несколько отстраненно. Глаза смотрели поверх, куда-то в сторону. Дашкова замолкла, затаила дыхание. Она знала Екатерину Алексеевну: в такие моменты отрешенности та решала важные вопросы.

– Екатерина Алексеевна, дорогая моя, не думайте о нем, прошу вас, – страстно принялась она увещевать ее, схватив за руку. – Все позади. Его более нет, что теперь можно изменить?

Екатерина поморщилась:

– Не так все просто, княгиня.

В дверь постучали. Екатерина с раздражением взглянула на нее.

– Войдите, – сказала она приветливым голосом.

Вошел Василий Григорьевич Шкурин. Дашкова отметила, что он уже облачился в новый камзол камергера императрицы. «Как она к нему милостива, – ревниво подумала Дашкова. – Ну, уж нет, я ее никому не отдам».

Камергер поклонился обеим и, подойдя к императрице, что-то прошептал. Екатерина кивнула и отпустила его.

Дашкова проводила его холодным взглядом. Хотела высказаться по поводу Шкурина, но императрица продолжила прерванный разговор.

– Не так-то все просто, Екатерина Романовна! Как его смерть представить народу?

Княгиня задумалась.

– А кто-нибудь знает, как оное произошло?

– Никто ничего не знает. Вся охрана перепилась вместе с императором. Никто ничего не помнит.

– Было вскрытие? – спросила княгиня Екатерина Романовна.

– Доктор Пульсен вскрывал: яда в желудке нет.

– Вы же как-то недавно упоминали, будто он мучился последние дни геморроидальными коликами. Вот вам и причина смерти.

– А что, можно разве умереть от оного? – удивилась Екатерина.

Дашкова глубокомысленно поморщилась.

– Не знаю. От всего можно умереть. Туда ему и дорога! Пусть он и крестный мой, но был препротивнейшим человеком.

Княгиня преданно заглянула в глаза подруги и обняла ее, поднявшись с кресла. Екатерина слегка отстранилась. Слезы потекли по щекам. Она быстро их стерла и сказала ровным голосом:

– Петр Федорович был ужасом для любой женщины. Как он относился ко мне, вы знаете паче других. Стыдно вспоминать его отношение к окружающим, к своему ближнему кругу – не говоря уж о солдатах.

– Да, я слышала, что он дрался даже с Левушкой Нарышкиным и с любимчиком своим, Мельгуновым.

– А его требование беспощадно бить плетьми провинившихся солдат? – Екатерина гневно смотрела перед собой. – И надо ж было додуматься переодеть русских солдат в прусские мундиры!

Екатерина Романовна тоже усмехнулась.

– Да, непостижимо, как ему в голову могло подобное прийти. Мы тут воюем с пруссаками, а он – нате вам, рядитесь в мундиры врага. – Княгиня поджала презрительно нижнюю губу. – Его поведение и действия рано или поздно привели бы к подобному концу.

– Да-а, и все случилось не поздно, а рано, – задумчиво протянула новая государыня. – Всего лишь через полгода его царствования.

Она в раздражении махнула рукой и отвернулась к окну, но тут же продолжила:

– Собрался даже реформировать русскую православную церковь, ее обряды, взяв за образец лютеранство. Мало ему было, что он отнял у монастырей земли!

– Насчет реформ в церкви он явно погорячился, – заметила Дашкова. – Народ тут же бы взбунтовался. Мыслится мне, что он все хотел в России переделать на прусский лад. А вы, Ваше Величество, без русской крови, а ведь паче русская, чем многие мы сами.

Екатерине сии слова были, аки мед. Она милостиво улыбнулась.

– Однако все-таки он умер православным, – сказала она и перекрестилась. – Царство ему небесное!

– Царство небесное, – перекрестившись, повторила за ней, Дашкова.

Тяжело вздохнув и посмотрев на подругу, императрица сказала:

– Надобно написать манифест по поводу его кончины. Что сказать там – не представляю.

Дашкова пристально посмотрела куда-то в пространство, поправила завиток на виске и решительно принялась излагать:

– А ничего и не надо выдумывать. Надо так и сказать народу про то, что желал изменить государственную религию, что хотел мира с Пруссией. Понятно, как народ сие примет – все ненавидят пруссаков. И оного хватит! Народ любит вас, Ваше Величество, а Петра Федоровича никогда не почитал.

– Я поговорю с Паниным, Орловыми, Разумовским и другими. Теплов подготовит текст. Он лучше всех умеет работать со словом. Посмотрим…

– Теплов? А я думала, Федор Волков вам более по душе. Мне сказывали, в Измайловском полку он взял чистый лист бумаги и зачитал ваш первый манифест. Все думали, будто он и вправду его читает.

Глаза Екатерины потеплели.

– О да, ему равных нет. Он феномен!

– Я слышала, будто он отказался от ордена Андрея Первозванного и даже от поста кабинет-министра, лишь бы токмо быть вхожим в ваши покои без доклада.

Екатерина впервые за день рассмеялась. Шлепнув веером по руке подруги, она спросила:

– И откуда вы таковые подробности знаете, Екатерина Романовна?

– Ах, Ваше Величество, чего только я не знаю! – но тут же пресекла себя. – Знаю, но не более вас, Екатерина Алексеевна. Да, кстати, Иван Иванович Шувалов паки прислал мне несколько новых книг.

Императрица отвела свой веселый, но цепкий взгляд.

– Любит тебя сей Шувалов. Книги присылает… Я же после всех наветов, что Шуваловы на ухо императрице Елизавете нашептывали, с трудом переношу их всех.

– Ваше Величество, милая моя, любимая! Он из них самый безобидный. Всем известно, как он Ломоносову покровительствует. Коли не он, Шумахер уже бы съел Михайло Васильевича.

Екатерина промолчала.

Постучав, вошли слуги, скользя по паркету, бесшумно поставили приборы с обедом и удалились. Екатерина пригласила подругу к низкому столику на гнутых ножках. Обе откушали. С минуту они переглядывались, потом императрица сказала с усмешкой:

– Меня теперь волнует, как Федор Григорьевич справится с представлением, кое готовит по программе, составленной Сумароковым и Херасковым.

Княгиня улыбнулась.

– Он умрет, но все сделает для вас, Ваше Величество!

– Ну уж, умрет! Федор Волков мне живой нужен.

– Да, – вспомнила Екатерина Романовна, – я вас хотела поблагодарить за поручика лейб-кирасирского полка, Пушкина Михаила Алексеевича. Он счастлив получить пожалованное вами заведование Мануфактурной коллегией.

Княгиня Дашкова обняла и поцеловала императрицу.

– Да, ваш Пушкин совсем как поручик лейб-гвардии Семеновского полка Александр Талызин, – заметила императрица. – Ни минуты не колеблясь, сняли с себя мундиры и отдали нам.

– Вот и награда за службу: теперь мой спаситель – камер-юнкер!