Век Екатерины Великой Волгина София

В конце мая Екатерина находилась вместе с Григорием Орловым на богомолье в Ростове Великом, молитвами благодаря Всевышнего за благополучную коронацию и прося его об упокоении раба Божьего Федора Волкова. Оттуда она направила секретнейшее письмо Василию Суворову, год назад арестовавшему самого императора Петра Федоровича. Суворову было приказано произвести негласное следствие о поступках секунд-ротмистра и камер-юнкера, Федора Алексеевича Хитрово. Она настоятельно рекомендовала учинить осторожное следствие, не тревожа столицу, однако ж таким образом, чтоб досконально узнать самую истину. Екатерина мысленно благодарила Алексея Орлова. Он всегда был рядом, готовый помочь, в нужный час и в нужном месте. Как можно было не ценить и не дорожить таким человеком!

Следствие установило, что Хитрово с небольшим числом сообщников видел главного виновника в Алексее Орлове, ибо «Григорий глуп, а больше все делает Алексей, и он великий плут и всему оному делу причиною». На жизнь Екатерины, как показало следствие, заговорщики посягать не намеревались, а собирались ограничиться устранением братьев Орловых. Григорий Григорьевич Орлов рвал и метал. Первым его желанием было снести голову бывшему дружку али, на худой конец, вызвать его на дуэль, где он, без всякого сомнения, свалил бы противника с первого маха. Братья Орловы, посовещавшись, положили не обращать внимания на Хитрово, как на обыкновенного завистника. В качестве наказания Екатерина сослала главного заговорщика, Федора Хитрово, в свое имение, в село Троицкое Орловского уезда, а его единомышленников – Михаила Ласунского и Александра Рославлевв – уволила с военной и дворцовой службы в чине генерал-поручиков.

По завершению оных событий, Екатерина, под немалым давлением Орловых, склонилась к решению передать вопрос о своем замужестве на усмотрение Сената.

Императрицу весьма беспокоила бывшая ее подруга, княгиня Екатерина Дашкова. Ей совсем не хотелось заканчивать с ней отношения таковыми, какими они теперь стали – ведь княгиня Екатерина всегда искренне ее любила. В августе, перед коронацией она выдала ей двадцать четыре тысячи рублев, паче, чем другим – как подруге и как смелой и отважной женщине. Екатерина Романовна Дашкова ехала в Москву на коронацию императрицы в одном с ней экипаже. Но в Москве отношения между ними сразу же очень натянулись, понеже Орловым казалось, что Дашкова отнимает слишком много внимания со стороны государыни. Императрица понимала свою прямолинейную и неуживчивую подругу: скорее всего, Екатерину Романовну не устраивало доставшееся ей место. Тем паче, что она желала быть первой после государыни и, паче того, возжелала даже заседать в Сенате. Екатерине было жаль свою совсем еще молодую и малоопытную подругу, возомнившую с чего-то, будто в ответ на ее любовь и дружбу она, как государыня, должна сделать ее вторым лицом в стране. Императрица полагала, что у всяких амбиций должны иметься свои разумные пределы.

На годовщину царствования Ея Императорского Величества, государыни Екатерины Алексеевны, которая все-таки, по настоянию близкого круга друзей императрицы, праздновалась в Царском Селе необычайно торжественно и пышно, княгиня Екатерина Романовна Дашкова не явилась.

Казалось бы: свершилось! Она ныне Екатерина Вторая, императрица. А ей не верилось, что все так легко произошло – не считая смерти императора Петра Третьего, переворот произошел бескровно, пусть все-таки и не столь гладко, как у государыни Елизаветы Петровны. Что ж, оно и понятно: противник Елизаветы был младенческого возраста. Екатерина Алексеевна уже и короновалась в Москве, но уверенность все не приходила. За короткое время ее царствования набралось около двух десятков дел, связанных с не самыми приятными последними событиями: то Хитрово, пожелавший изничтожить Орловых; то законный претендент на престол, сын Павел, коему предлагали поделить всласть с матерью; то доносы о том, что несколько раз подряд появлялись люди, выдающие себя за спасшегося от смерти Петра Третьего; то заговорщики захотели посадить на трон заточенного в крепости цесаревича Иоанна. Нет, ни минуты нельзя забывать об опасности потерять власть. Екатерина приказала систематически перлюстрировать иностранную почту, а такожде иметь везде агентов, шпионов и различных информаторов. Тайная канцелярия была упразднена Петром Третьим, и он расплатился за оное своей жизнью. Буде сия канцелярия не отменена, разве не вскрылся бы заговор гвардейцев Орловых – под ее руководством? Нет, Екатерина не была до такой степени самонадеянной. Всегда и везде существуют внутренние политические враги, посему она должна иметь профессиональный и квалифицированный политический сыск. Необходим был человек, способный к сим делам.

После недолгих поисков людей, могущих руководить расследованием политических преступлений, императрица Екатерина остановила выбор на своем поклоннике, воспитателе своего сына, Панине Никите Ивановиче, а правой его рукой изволила назначить Шешковского Степана Ивановича, который имел большой опыт работы в Тайной канцелярии. Сей Шешковский перешел служить в более либеральную Тайную экспедицию, образованную при императоре Петре Федоровиче. При нем она фактически не работала: на доносы император не реагировал, полагая, что они не стоят его внимания.

Никто бы никогда не подумал, что аристократичный, добрый и образованный Никита Панин может быть замешан в чем-то неправедном, посему одно его имя защищало императрицу Екатерину от возникновения слухов об ужасах Тайной экспедиции.

Подошло время проводить первые реформы, которые Екатерина Алексеевна наметила еще будучи Великой княгиней. Она желала так все учинить, дабы можно было управлять огромным государством, находиться всегда в курсе событий и уметь правильно направлять жизнь подданных. Ей не нравилась работа Сената, да и не хотела она делить с ним власть. Государыня желала все события, происходящие в стране, держать под своим контролем и руководить империей своей собственной головой и силой воли. Посему она поручила Никите Ивановичу Панину продумать, как реформировать работу Сената. Она желала сохранять разумность и последовательность в политике как внутри страны, так и за ее пределами. Прекрасно понимая, как крепостное право тормозит развитие государства, она все же полагала, что супротив оного она ничего учинить не сможет: дворяне не потерпят никаких перемен касательно их прав на крестьян, и могут свергнуть ее с престола, коли она предпримет что-либо для отмены крепостного права. В России русские дворяне не представляли себе свою жизнь без рабского труда крестьян. Им казалось, будто такая форма жизни должна существовать во веки веков, будто так положил им сам Господь Бог. Екатерина Алексеевна не понимала, как могли все сии люди, среди коих имелось немало образованных и повидавших мир, не видеть того, что удержание крестьян в кабале не приносит государству ничего, окромя вреда. Она знала: несмотря на то, что в России хватало патриотов, в ней не набралось бы и полсотни человек, представляющих свою жизнь без крепостных крестьян.

Как внушить всем, что обществу необходимы глубинные перемены? Что делать? На кого опереться? С кем решать назревшую задачу? С единственно верным решением сего вопроса, на ее взгляд, необходимо было повременить, дождаться лучших времен для сего благого дела. А лучшие времена придут, по ее мысли, ежели постепенно и методично просвещать народ. Как утверждал ее любимый Франсуа Вольтер, мир должен быть управляем разумом, который должен кем-то олицетворяться на земле. Императрице нравилось, что сей философ такожде утверждал, что деспотический образ правления может являться наилучшим управлением, допускаемым на земле – при условии, что оно разумно. Что же для оного надобно? Надобно, чтоб оно было просвещенным. Вся политическая доктрина автора «Dictionnaire philosophique» заключалась в оном. Что ж! Екатерина весьма глубоко, на ее взгляд, изучила философию Вольтера. Она чувствовала в себе силу управлять своим просвещенным умом. Она, по сути дела, и есть тот самый разум, который призван управлять сорока миллионами русского народа. Собственно, а кто другой, окромя нее, способен повести к благоденствию огромнейшую страну, коей равной нет во всем мире?

Вестимо, надобно ей будет основательно и упорно поработать на ниве просвещения самой, так как соратников в сем деле у нее среди окружения не имелось. Близкие ей Орловы полностью погрузились в матримониальные заботы, устремившись к своей основной цели – вплотную приблизиться к престолу, женивши Григория на императрице. Они применяли все возможные средства, дабы уговорить ее на сей шаг, но она все не решалась и не давала однозначного ответа, понимая, что далеко не всем сей брак придется по душе.

Главным противником стал наставник Великого князя Павла, Никита Панин. До дворцового переворота он занимался воспитанием цесаревича всего лишь около года и, общаясь с Екатериной о ее сыне Павле, серьезно в нее влюбился. Как вскоре понял – безответно, ибо в сердце у нее был другой. Однако он не оставил преследования своих целей, коих хотел достичь при помощи воспитанника. С самого начала он предполагал, что Павла провозгласят императором при регентстве матери, Екатерине Алексеевне, а он, как его воспитатель, будет соправителем с ней. И, возможно, не токмо соправителем. Но не тут-то было! Екатерина сумела быстро заставить всех присягнуть ей самой. Теперь оставалось ждать совершеннолетия молодого Великого князя.

Несмотря на то, что Панин не отличался особенным изяществом черт, как, впрочем, и красотой фигуры, которая у него была не в меру грузна, женщины считали Никиту Панина неотразимым и искали его внимания. Он с легкостью покорял их своим сладкоречием, любезностью, умением ухаживать. Собеседников же он завоевывал необычайно обширными познаниями во всех сферах жизни и деятельности. Иностранные дипломаты и свои государственные мужи, имевшие с ним дело, высоко ценили его образованность. Добиться таковых познаний, вестимо, мог лишь человек, обладающий необычайным умом. Однако, поскольку в его сорок три года семью ему полностью заменил цесаревич Павел Петрович, занимавший его денно и нощно, то времени обзавестись собственной семьей у Панина не оставалось. Влюблен он был, как и многие в его окружении, в мать своего воспитанника, которая была моложе его больше чем на десять лет. Когда императрица приходила к сыну, Панин сидел в сторонке и небесстрастно наблюдал, как она обходится с Павлом, как ласково разговаривает с ним, о чем ведет беседу. Когда она улыбалась или смеялась, он сам невольно заражался ее веселостью. И пусть она казалась Никите Ивановичу посредственной матерью для его любимого воспитанника, тем не менее, как он не пытался, никак не мог избавиться от своего чувства к ней.

До переворота Панин ненавидел токмо одного человека – супруга ее, Петра Федоровича. Когда сразу после смерти Елизаветы вынашивали планы смещения императора, граф тесно сотрудничал в оном направлении с княгиней Екатериной Дашковой и графом Кириллом Разумовским. В правильности своего решения пойти против наследника он убедился после разговора с ним в канун смерти Елизаветы, можно сказать, у изголовья умирающей.

В тот достопамятный день он стоял у постели Елизаветы Петровны в глубокой задумчивости, размышляя о судьбе цесаревича Павла и России, когда услышал голос наследника, разглагольствовавшего о том, как он после смерти тетки направится с войсками на Данию, как он отвоюет свою Голштинию, как он будет править Россией. Вдруг он заметил, что Панин совершенно не вслушивается в его рассуждения. Замолчав и внимательно поглядев на него, Петр спросил:

– А вы, граф, как смотрите на сие дело?

Панин, чуть повернувшись к нему, ответил:

– Извините, Ваше Высочество, сейчас я думаю о Ея Величестве. Великий князь услышал в сих словах скрытое презрение Панина к его поведению у смертного одра императрицы. Сие моментально вывело наследника из равновесия, тем паче, что вспыльчивость всегда была отличительной чертой характера Петра Федоровича. Указав рукой на умирающую императрицу, он прошипел, выпучив глаза:

– Как только она умрет, я разоткну ваши уши, и тогда, волей-неволей, вы, граф, будете отлично слышать меня!

Обернувшись кругом на своих каблуках, он, чеканя шаг, вышел, нисколько не обращая внимания на вельмож, прячущих глаза. Придворные, стоявшие вокруг постели государыни, давно привыкли к его выходкам. Они лишь переглянулись и с участием посмотрели на Панина: от будущего императора, и в самом деле, можно было ожидать чего угодно.

Однако гневливый император Петр Федорович не принял во внимание, что граф Никита Панин – не лыком шит. Он являл собой человека хитроумного и дальновидного, стало быть, свалить его просто так было невозможно. Не откладывая в долгий ящик, на утро следующего же дня Никита Иванович заручился поддержкой графа Разумовского, князя Волконского и княгини Дашковой. Вместе они решили, как подготовить императрицу и согласовать с ней последующие шаги, а такожде как прослеживать и упреждать действия со стороны императора Петра. Опираясь на их помощь, Никита Иванович, выделяя среди прочих свою племянницу Екатерину Романовну Дашкову, развернул методичную работу в оном направлении. Изо дня в день в своих разговорах, встречаясь в кулуарах с разными высокопоставленными вельможами, а такожде со своими друзьями, родными и близкими, они прямо или завуалированно касались никчемности нынешнего императора и того, что его надобно свергнуть с престола. Нужный день и час настали через полгода, в конце июня. После переворота императрица сполна вознаградила графа Никиту Панина и деньгами, и поместьем, и крестьянами. Он гордился тем, что государыня Екатерина так высоко его оценила, поставив, по сути дела, на должность, кою когда-то занимал, казалось, недосягаемый канцлер Алексей Петрович Бестужев – Рюмин. Того она совсем недавно вернула из ссылки в качестве приватного тайного советника, дав ему звание фельдмаршала. Панин бы обрадовался произошедшим переменам, да токмо не рад был видеть, что место усопшего Петра Третьего занял какой-то выскочка, гвардеец Григорий Орлов, коему, ко всему прочему, Екатерина оказалась обязана своим восхождением на трон. Панин тут же воспылал к нему ревнивой ненавистью. Он не сразу понял ход мыслей императрицы, оставившей его такожде главным наставником цесаревича. Императрица же планировала постепенно отдалить его от Павла Петровича: слишком большим влиянием пользовался Никита Панин у восьмилетнего воспитанника. Теперь же его основным воспитателем стал весьма образованный и весьма молодой Семен Андреевич Порошин, сразу полюбившийся цесаревичу.

Никита Иванович погрузился в государственные дела, где мог использовать всю широту своего недюжинного ума. Он работал над особливым проектом, носившим название «Северный аккорд». В нем Панин желал объединить все договора с соседними странами в один общий. Ко всему прочему, императрица поручила ему составить проект Совета, в который вошли бы наиболее доверенные лица, могущие помочь ей в решении государственных вопросов.

Проект Панина оказался не тем, что желала увидеть государыня Екатерина. Панин, разделял идеи бывшего фаворита императрицы Елизаветы Первой, графа Ивана Шувалова, кой, не выступая открыто против самодержавия, настаивал на необходимости введения в России отдельных законов, необходимых дабы избежать произвола в системе управления – к примеру, фаворитизма, наблюдавшегося в России со времен Петра Первого. Всем были известны имена Александра Меншикова, Эрнста Бирона, Ивана Шувалова и братьев его. В настоящее время на сцену вышла семья Григория Орлова. Словом, предложение Панина создать Императорский совет не пришлось императрице по душе – тем, что он предлагал разделить власть государыни с некоторым числом избранных персон, что позволило бы, как он полагал, «оградить самодержавную власть от произвола». По его идее, императрица имела право подписывать указы лишь после одобрения их Советом.

Ознакомившись с проектом Панина, императрица сперва согласилась подписать Манифест о создании Императорского совета, но, как когда-то императрица Анна Иоанновна, не сделала оного.

Граф Никита Панин не хотел принимать во внимание то, что Екатерина Алексеевна положила весьма много трудов, готовясь занять место царицы. И не того ради она толико лет шла к своей цели, дабы теперь вдруг отказаться стать самодержицей.

Пятнадцатого декабря 1763 года вышел манифест, в коем о Совете не было сказано ни слова. Сенат поделили на шесть департаментов, а в системе управления резко усилили роль доверенного лица императрицы – генерал-прокурора Сената, который видел полномочия Сената так, как хотела видеть их и Екатерина – понеже она полагала Сенат установленным для исполнения законов, которые предписывала ему она, императрица Екатерина Вторая.

Иван Шувалов, зная, что Ея Величество вообще с трудом переносит всех Шуваловых, и видя, что из-за его идей об ограничении монаршей власти государыня смотрит на него, друга Панина, как на собственного врага, в скором времени покинул пределы страны, уехав во Францию.

Императрица Екатерина, вестимо, желала укрепить личную свою власть, понеже ею владело большое желание воплотить в жизнь подвластной ей страны передовые замыслы в отношении власти и общества, которые были популярны среди ученых, писателей и политиков в соседних государствах, но еще не получили реального воплощения. В основе сих идей лежала идеология Просвещения. Екатерина широко использовала его понятия и принципы. Екатерина желала быть первой, кто бы сумел установить оные идеалы в своей стране, и, может быть, тем самым поразить мир.

Императрица любила заниматься насущными делами. Теперь ей было в удовольствие вместе с Алексеем Орловым, большим любителем лошадей, восстанавливать Кавалергардию, упраздненную Петром.

– Граф, скажите, когда в России появилась лейб-гвардия?

– Она у нас еще со времен Петра Алексеевича. Ему нужны были стоящие телохранители. Вы ведь знаете, что родная сестра его, Софья Алексеевна, хотела его со свету извести, дабы самой править. А вот не рой яму другому!

Екатерина нетерпеливо добавила:

– И стрельцы бунтовали. Среди них, помнится, и ваш дед Иван, коего Петр помиловал за отвагу и смелость.

Алексей улыбнулся, глянул прямым взглядом в лукавые сию минуту глаза императрицы.

– Да. Горжусь моим пращуром!

– И я б гордилась, – ответила Екатерина ласково.

Алексей, помедлив, отвел взгляд.

– А Измайловский и Конные полки, – продолжил он свою мысль, – создала Анна Иоанновна. Она и стала вводить парады. Раньше же никаких подобных парадов не проводили.

– Наверное, Бирон посоветовал ей – такожде, как вы, граф, советуете мне создать собственный конвой и стражу.

Глядя себе под ноги, Орлов строго заметил:

– Доступ в ваш, Ваше Величество, Зимний дворец свободен для всякого прилично одетого человека. И кто знает, что у некоторых на уме. Посему, гвардейцы по-прежнему пусть охраняют дворец снаружи, а кавалергарды будут иметь честь охранять ваши покои.

– Колико же, вы полагаете, их будет?

– Думаю, подразделения из шестидесяти солдат будет достаточно, дабы вашей драгоценной жизни ничто не угрожало ни здесь, ни во время поездок и путешествий. Мало ли разбойников везде околачивается? Охрана ваша должна иметь специальное вооружение и, желательно, одежду поудобнее.

– Поудобнее? У вас есть какие-нибудь предложения?

– Мне думается, подойдут черкески, накинутые на плечи наподобие тех, что носят воины-туземцы к югу от России. Очень уж они удобны.

– Даже не представляю, как они выглядят.

– А я вам нарисую и опишу, Ваше Величество.

– Хорошо. Об уланах, кирасирах и гусарах поговорим в следующий раз. Перейдем все-таки к первоочередному нашему делу – к восстановлению Кавалергардии.

– Полагаю, что там, как и прежде, будут служить состоятельные дворяне.

– Значит, туда направим крепких, под ваш, граф, рост, дворян.

– Правильно. Кроме того, люди там нужны сметливые, поскольку им требуется высокая и строгая подготовка. Прежде в Кавалергардии даже вахмистр полка имел право личного доклада императрице.

– Что ж, сие и ныне пусть будет иметь место. А что касательно формы?

– Я предлагаю оставить прежние синие бархатные мундиры, на голове – серебряные кирасиры.

Орлов серьезно посмотрел на императрицу. Та согласно кивнула.

– Полагаюсь, граф Алексей Григорьевич, на вас. Знаю, лучше никто не распорядится.

Она подала ему руку, что означало конец беседы. Огромный Орлов неловко склонился поцеловать ее.

По возвращении из Швеции поручик Григорий Александрович Потемкин потешил императрицу рассказом о том, как его там принимали. Особливо впечатлил императрицу один эпизод: когда шведы показывали русской миссии все флаги и штандарты, которые они в прошлом отвоевали у русской армии, король Адольф-Фридрих сказал: «Видите, колико раз шведы одерживали победу над вашим народом?». На что остроумный Потемкин не замедлил ответить: «Не знаю, как насчет ваших знамен у нас, но города, которые мы у вас отобрали, и поныне принадлежат России. А что знамена? Пользуйтесь ими!».

Все сие он говорил в лицах, меняя голос и мимику, чем очень рассмешил всех своих слушателей. Выслушав сей анекдот, Екатерина подумала, что не зря повысила его в чине сразу из вахмистров в подпоручики. Слушая его, она хорошо на сей раз разглядела молодого человека и восхитилась его красотой – особливо шелковистым кудрям. Она помнила, как еще в первую встречу с Потемкиным, обернувшись к Орлову, посетовала, что волосы его гуще и красивее, чем ее собственные. Ее проницательные глаза увидели, что Потемкин, в свою очередь, был очарован ею – да он и не скрывал сего.

Братья Орловы любили его и часто рассказывали Екатерине Алексеевне их совместные приключения. Расхваливали его умение рассмешить, забавно двигая ушами. Однажды они попросили проделать сие в присутствии императрицы. Григорий Потемкин пошевелил ими – и все покатились со смеху. Вдруг он заговорил так, что все опешили: интонации, голос, акцент и даже жесты были самой государыни Екатерины. Наступила пауза, все переглядывались, уверенные, что государыня не простит сей дерзости, как вдруг императрица громко рассмеялась и похвалила умение поручика.

Она отметила его мужественную красоту, могучий вид и смелый взгляд. И что особливо покорило ее – редкий, как ей казалось, ум. Толковые молодые люди необходимы были отечеству – и в армии, и во флоте, и в управлении государством. Она лишний раз порадовалась тому, что у Орловых есть таковой товарищ. Григорий Александрович часто бывал в их обществе. Он сошелся с ними, понеже привносил в их тесный кружок оживление и особое веселье. Такожде, как и они, он был любителем выпить, сыграть в карты, просадить деньги. Веселый и насмешливый Потемкин нравился всем. Чем-то напоминал он Левушку Нарышкина, натурального, по мнению Екатерины, арлекина, – но, в отличие от того, к насмешнику Григорию Александровичу относились с большим уважением и доверием. Даже ее кроткая камер-юнгфера, Марья Саввишна Перекусихина, с некоторых пор новая близкая подруга императрицы и личная прислуга, изрядно напоминающая Екатерине Прасковью Владиславову, весьма была к нему расположена.

По приезду камер-юнкер Григорий Потемкин стал подстерегать императрицу в коридорах Зимнего дворца, падать на колени и признаваться в любви. Сколь неподражаем он был в своей искренности! Екатерина воспринимала его как юнца, токмо начинающего входить во взрослую жизнь, но дерзкого и безрассудного. Невооруженным глазом видно было, что он влюблен сильно и безрассудно. Сие льстило Екатерине. Многие вели себя по отношению к ней, как влюбленные молодые люди, готовые и жизнь за нее отдать, но никто, окромя Потемкина, не дерзнул на публике признаваться в страстной любви, говоря, что не Орлов, а он достоин стать ее кавалером. Юнец, который не желает считаться с Орловыми и мириться с условностями двора!

Екатерине и ее фавориту как-то пришлось со стороны слышать, как он весело расспрашивал Шешковского, намекая на его род занятий:

– Что, Степан Иванович, каково кнутобойничать?

Тот, коего остерегались даже вельможи, степенно и спокойно отвечал любопытствующему юнцу:

– Потихоньку, Григорий Александрович, потихоньку.

Переглянувшись с Орловым, Екатерина заметила, кивнув в его сторону:

– Вестимо, поручик не из робкого десятка!

– Вестимо, – подтвердил Орлов, – сей молодец не имеет привычку считаться ни с кем и ни с чем.

И в самом деле, Григорий Потемкин смолоду не считался с условностями двора и привилегированным положением некоторых царедворцев. А каковые дерзости он себе позволял!

Екатерина особливо запомнила одну из них: однажды, когда он дежурил во дворце как камер-юнкер, за столом она задала ему вопрос на французском языке, а он ответил на русском. Граф Александр Строганов сделал замечание, мол, государыне положено отвечать на том же языке. Потемкин, сверкнув на него дерзкими глазами, ответил:

– А я, напротив, думаю, что подданный должен отвечать на языке, на коем лучше может выразить свою мысль. Русский же я изучаю с лишком двадцать лет. Вот так…

И остроумный Строганов не нашелся с ответом.

Однажды, когда Орлов играл с императрицей в карты, Потемкин нагнулся над столом и стал заглядывать в карты графа. Тому не понравилось подобное поведение, и он собирался выставить Потемкина за дверь, но императрица разрешила ему остаться, сказав фавориту, что тот им не мешает. Разве оное не доказательство того, что императрица к нему благоволит? Потемкин, все больше влюбляясь в нее, по крупицам откладывал в своей памяти все подобные моменты.

Императрице ничего не стоило остановить дерзновенного поручика, но она не делала оного. Для нее он был слишком молод, и она не воспринимала его всерьез – но при том и не скрывала, что он ей приятен. Потемкин видел ее симпатию к себе и делал все, дабы лишний раз увидеться с ней. Видимо, и ей хотелось видеть его чаще, понеже вскоре императрица назначила его камер-юнкером с оставлением в полку в чине поручика, чего обыкновенно не бывало среди офицерского состава. Он такожде получил возможность бывать по вечерам в ее покоях, где она собирала избранный круг друзей, около двадцати человек, – оное стало очередным знаком ее неравнодушия к нему. В кружке государыни часто пели, играли в вист или фараон, в шарады или загадки. Душой сего салонного кружка были балагуры и весельчаки Григории – Орлов и Потемкин. Новоиспеченный камер-юнкер постоянно острил, что всегда приветливо воспринимала Екатерина, окрыляя и придавая уверенность своему молодому поклоннику. Он бывал на ее приемах, и она видела, как он завороженно смотрел на нее, как ловил ее взгляды. Она не противилась его влюбленному настрою. Со стороны все его поведение выглядело безрассудным, и ей сие даже нравилось. Она полагала, что мужчины и призваны терять рассудок при виде нее. Окромя того, она желала, дабы красавец Орлов принял к сведению, что она нравится таким молодцам, каковых вокруг не так уж и много.

Потемкин открыто любовался императрицей, знал многие ее привычки и стиль одежды. Его императрица любила появляться в роскошных платьях с длинными рукавами и небольшим шлейфом, с лентой Андреевского ордена, красного цвета, с серебряной нитью и бриллиантами, али голубой с серебром лентой Святой Екатерины через плечо. Он знал, что она по утрам натирает лицо льдом, дабы сохранять свежесть кожи. Знал, что она прекрасная наездница. Знал, что государыня любит карневалы: переодетую в мужской костюм, ее сразу узнавали, понеже следом за ней всегда шла высокая дама с опущенной головой – вестимо, ее фаворит. Потемкин знал, что она любит Григория Орлова. Но последнее его не останавливало: он был уверен, что Орлов любит ее недостаточно.

Екатерина Алексеевна постановила себе работать не покладая рук, строго по часам. Придерживаясь строгого распорядка, она вставала в пять или шесть часов утра, читала и составляла свои сочинения. С восьми до одиннадцати часов принимала высокопоставленных чиновников и статс-секретарей, с коими два часа работала над бумагами. Дни и часы каждого должностного лица были постоянными. Олсуфьев ведал документами, они лежали на столе в строго определенном порядке. Определены были такожде часы работы, завтрака, обеда, ужина. После обеда Екатерина принималась за рукоделие и слушала чтение Ивана Бецкого. Окончив чтение, переходила в Эрмитаж, где точила из кости, дерева, янтаря, гравировала, играла в бильярд. При входе в недавно отстроенном новом здании Эрмитажа красовалась надпись: «Хозяйка здешних мест не терпит принуждения» – императрица приглашала всех вести себя просто и естественно, как ежели бы находились у себя дома среди родных. Здесь работали машины, поднимающие заказанные блюда на второй этаж – дабы между друзьями императрицы не ходила прислуга, при коей не всегда можно было свободно разговаривать. Между десятью и одиннадцатью вечера день императрицы заканчивался, и она отходила ко сну.

Очень скоро придворные сановники и чиновники поняли, что императрица вспыльчива, но умеет владеть собой, в пылу гнева вопросы не решает. Являла собой необычайную деликатность и вежливость с прислугой, говорила с ними на «вы» и не приказывала, но просила. Хвалила вслух, а бранила потихоньку. Ела очень умеренно. Любимым блюдом ее была отварная говядина с солеными огурцами.

Императрица не пила спиртного: в ее бокале всегда был сок черной смородины.

В покоях Екатерины появился новый камердинер – Игнатьев Захар. Екатерина выбрала его из-за имени – как у ее любимца, Захара Чернышева.

Вернувшись в свой кабинет за книгой, она случайно услышала голоса. Оказалось, что камергер (получивший чин в первый же год ее царствования) Василий Шкурин, в новом камзоле, подчеркивающим его стать, и скромная камер-фрау Екатерина Шаргородская знакомили новичка с привычками их государыни и порядками в ее покоях. Дверь осталась приоткрытой, и Екатерина видела всех троих. Ей было интересно послушать Василия Григорьевича со стороны: она его очень любила и почитала, он давно стал частью ее семьи и, несмотря на то, что старше был ненамного, случалось, и наставлял ее, как отец.

– Самая главная черта нашей государыни, – говорил камергер Шкурин, строго поглядывая на камердинера, – их необыкновенное рвение к труду. Как сами государыня Екатерина Алексеевна мне говорили, оне имеет привычку начинать с самого трудного и тягостного, с самых сухих предметов, а когда с оным кончено, то остальное для них кажется легким и приятным.

– Сие оне называют – приберечь себе удовольствие, – добавила с ободряющей улыбкой Шаргородская.

– Встают Ея Величество в шесть утра, читают, пишут до восьми, потом приходят с делами сановники поочередно, один за другим, до одиннадцати часов.

Шкурин и Шаргородская переглянулись, Екатерина Ивановна паки приняла эстафету.

– Потом Екатерина Алексеевна одеваются для выхода в приемную, где их ожидает множество людей. Разговаривают оне с ними обыкновенно три четверти часа. По воскресеньям и праздникам идут к обедне.

Камергер и камер-фрау вновь переглянулись. Шкурин кивнул и продолжил:

– Затем государыня садятся за стол откушать. Появляется чтец, президент Академии художеств, Иван Бецкой. Он читает им, а оне занимаются рукоделием.

– Рукоделием? – робко переспросил Игнатьев.

– Да, оне любят вышивание, вязание и шитье по канве, – ответила не без гордости Екатерина Ивановна.

– Чтение сие, – степенно продолжил Шкурин, – ежели его не прерывают пакеты с письмами и другие помехи, длится до пяти часов с половиною.

– Тогда государыня едут в театр, играют в какую-либо игру или разговаривают до ужина.

– Ужин заканчивается, и Ея Величество ложатся спать, – завершил Шкурин.

– У них имеется любимая фрейлина, Анна Протасова. Бывает, оне называют ее Королевой.

– Королевой? – паки робко удивился Захар Игнатьев.

– Протасова очень черна, и государыня изволили прозвать ее Королевой Таити. Там живут черные люди, – пояснил Шкурин.

– Есть у них еще одна всеми почитаемая близкая подруга и наперсница – Мария Саввишна Перекусихина, а такожде в подругах у них Прасковья Алексанровна Брюс. Ее императрица называет то Брюсша, то Параша.

Все время посвящения в камердинеры Захар Игнатьев слушал с превеликим прилежанием, явно стараясь ничего не выпустить из виду. Стоя у двери, императрица улыбалась:

«Молодцы, – думала она, – все правильно преподнесли новому человеку. Как раз колико ему и надобно знать. Но никому, по-видимому, не суждено узнать, каково мне управлять сложным государственным механизмом, быть гибким политиком, взвешенно выбирать решение – при том действовать не спеша, благоразумно и осторожно, предпочитая знать всему причины. Но будут, скорее всего, знать все, что их императрица, когда надобно, умеет быть упрямою и твердою, но никогда злопамятною, и что человеколюбие и снисхождение к человеческой природе предпочитаю строгости».

Взяв книгу и покинув, наконец, кабинет, Екатерина с удовлетворением размышляла о том, что привычка учинила с ней: она отдыхает, когда окончательно устраивается головой на подушке, но и тогда, уже во сне, приходят ей мысли о том, что надобно бы сказать, написать или сделать. К примеру, в последнее время ее голова была занята идеей создания «Воспитательного общества благородных девиц», куда приглашались бы девочки с шести лет на постоянное жительство и обучение в течение двенадцати лет в стенах помещения у Смольного монастыря. Для оного дела решено было пристроить третий этаж. Цель сего предприятия – дать государству образованных женщин, хороших матерей, полезных членов семьи и общества.

В самом конце весны 1763 года, после богомолья в Ростове, куда она ездила со свитой и с молодым просвещенным архиепископом Платоном, придворным проповедником и законоучителем цесаревича Павла Петровича, являвшимся такожде наместником Троице-Сергиевой Лавры, Екатерина со свитой прибыла в Ярославль. Жители встречали ее на подъезде к городу, чего императрица не ожидала.

Градоначальник в сопровождении дворянства и отряда гусаров встретил ее, преклонив колени. В Ярославле звонили колокола многочисленных церквей и гремели пушки. В Спасском монастыре, при большом стечении люда, государыня Екатерина слушала молебен и приложилась к мощам благоверных ярославских князей. Затем прибыла в Успенский собор, где встретилась с духовенством и горожанами. После молебна она остановилась в архиерейском доме. К обеденному столу пригласили все местное дворянство. Во время застолья тосты провозглашали под аккомпанемент артиллерийской канонады. После обеда императрица вместе с Григорием Орловым и свитой отправилась в Толгский монастырь на другом берегу Волги, в коем слушали молебен, приложились к чудотворной иконе Божией Матери и осмотрели монастырский сад и кедровую рощу. Назад Екатерина Алексеевна и Григорий Орлов с сопровождением возвращались по Волге в богато убранной шлюпке. За ними шло множество мелких судов и лодок, наполненных кричащими «Ура!» людьми.

Вечером императрица отправилась на полотняную фабрику купца Затрапезнова и там остановилась в отдельно приготовленном для нее доме. Утром следующего дня Екатерина принимала там дворян обоего пола, промышленников и купцов. Екатерина видела обращенные к ней сияющие лица; в подобные моменты ей хотелось отдать своим подданным не только награды, чины и подарки, но и саму душу свою.

После обеда императрица осматривала фабрики купцов Гурьевых, Колосовых и других. Сами фабриканты, один другого колоритнее – что бородатой внешностью, что манерой одеваться, что поведением, – просто покорили Екатерину и Григория Орлова. Императрица хвалила их и советовала усовершенствовать их производство, что они с восторгом ей пообещали. На четвертый день, в десять часов утра, в архиерейском доме вновь состоялся прием дворянства и купечества, на коем все были допущены к руке. Императрица благодарила их за гостеприимство, хвалила местные красоты и, к вящей радости жителей города, высказала желание отстроить в Ярославле себе дворец. Изъявила она его сперва Григорию Орлову, и тот, видя, что не разубедит ее, согласился – с надеждой на то, что со временем Екатерина раздумает, все-таки не близкий свет Ярославль от Санкт-Петербурга.

В тот же день кортеж императрицы отправился обратно через Ростов в Москву. Всю дорогу Екатерина беседовала с князем Яковом Шаховским и архиепископом Платоном о чистой незлобивой душе русского православного народа. Проезжая мимо попадающихся им по дороге городов и весей, императрица видела как и обустроенные поселения и города, так и, напротив, неприглядные. Она задавала вопросы митрополиту, Орлову, Шаховскому и остальным о том, что надобно учинить, дабы привести все в порядок. Князь Яков Шаховской посоветовал раз в год направлять по городам генерал-ревизора с проверкой о надлежащем течении всех дел в присутственных местах, полиции, управления, школах, больницах и прочем. Императрице понравился совет Шаховского. Посему она решила принять сие во внимание и учинять подобные проверки ежегодно.

Екатерина сидела за обеденным столом среди трех братьев Орловых, уже изрядно выпивших и заканчивающих трапезу. Разговор шел размеренно и спокойно. Григорий, вдруг улыбнувшись какой-то своей мысли, вольготно откинулся на спинку сиденья.

– А что, братушки! – воскликнул он. – Семейка то у нас ничего себе учинилась! Как-никак породнились с царским родом, а?

Он крепко хлопнул по плечу рядом сидящего Федора. Тот токмо повел плечом.

– Ну-ну. Осторожней, там рана у меня.

– Кто тебя? Дал сдачи?

– А ты сомневаешься? – рассмеялся Алехан, оглядываясь на Екатерину.

– Со времен Петра Великого никому спуску не даем, – молодецки подкрутив пшеничные усы, ответил Федор.

– И кто же был ваш предок в петровские времена? – живо заинтересовалась Екатерина Алексеевна, хотя от Григория и Алексея знала кое-что о жизни их семьи.

– Кто был наш дед? – удивленно повел глазами Федор.

– Наш дед, – с явным удовольствием подхватил Григорий, – Иван Иванович Орлов в конце прошлого веку служил подполковником в одном из московских стрелецких полков. Во-от там, – протянул он, оглянувшись, – его полк выступил против царя Петра.

– Когда Петр примчался из Вены, – нетерпеливо продолжил Федор – то среди тех, кто был приговорен к смерти, оказался и наш дед, Иван Орлов. Когда его и всех его товарищей на утро стрелецкой казни подвели к эшафоту, царь Петр вдруг сам поднялся и встал около палача.

– А следом за царем, – быстрым своим слогом продолжил повествование Алексей, – на эшафот поднялся Иван Орлов, наш дед. И токмо он поднялся, как под ноги ему покатилась отрубленная стрелецкая голова. Наш дед Орлов засмеялся и пнул ее так, что она слетела с помоста на землю. После подошел к плахе и с улыбкой молвил царю Петру, мол, отодвинься, государь, здесь не твое место – мое. И с улыбкой положил голову на плаху.

Алексей склонил голову на стол, демонстрируя поступок своего деда. Федор, выпивший за столом более других, поднял его за уши и крепко поцеловал.

– Ну вот, Катенька, – продолжил Григорий, – ты же знаешь, каков был Петр. Человечище! Ему бы памятник поставить на века! Так вот, он помиловал нашего деда Ивана Ивановича за бесстрашие и удаль.

Он оглядел всех, одаривая торжествующей улыбкой. Красивое лицо его сияло.

– Родились у нашего деда сыновья, и среди них наш отец, Григорий, – продолжил Федор, не сводя глаз с Екатерины, но его тут же перебил Алексей, пробежал своей быстрой речью по дедовой биографии:

– Он такожде пошел по стезе военной службы и с юных лет стал солдатом, проведя в походах и сражениях все царствование Петра Первого, участвуя и в Северной войне, и в Прутском походе. К концу Северной войны он стал, – Алексей поднял указательный палец, – командиром Ингерманландского полка – между прочим, одного из лучших армейских пехотных полков России. – Взглянув на Екатерину, он гордо завершил: – Первым командиром оного был сам князь Александр Данилович Меншиков. Наш дед его весьма почитал!

Теперь его сменил Федор.

– Григорий Орлов был лично известен Петру Великому и с гордостью носил на золотой цепи его портрет, подаренный самим императором.

Екатерина широко открыла глаза:

– Император, я вижу, умел отблагодарить достойных и верных людей.

Все немного помолчали. Братья выпили еще по бокалу вина.

Императрице хотелось продолжить беседу.

– Ну, а у вашего отца, народилось пять сыновей?

– Шесть! Наша матушка, Лукерья Михайловна, народила нас за восемь лет. Один Михаил во младенчестве умер, а остальные все как на подбор, – Григорий подбоченился и гордо кивнул на братьев, – богатыри!

Он обнял сидевшую рядом Екатерину и крепко прижал, показывая свою силу.

– Боже, Григорий Григорьевич, перестань. Знаю, знаю я твою силу, давно знаю. Убери руку, ослабь, задохнусь сейчас.

Григорий, смеясь, отстал от нее. Федор улыбался, Алексей же нахмурился.

– Не делай так, Григорий Григорьевич, – строго обратилась к фавориту Екатерина.

– Хорошо, хорошо, Екатерина Алексеевна! Душенька, я ведь любя.

– Так любя и задушить можно, – прокомментировал Алексей, холодно глядя перед собой.

Алексей хотел что-то добавить, но Екатерина спросила:

– Что же ваш младший брат, Владимир?

– Володька-то? Он у нас красна девица, – мгновенно ответствовал Федор.

– Красавец еще тот! Живет с маменькой, любит деревню, хозяйство, деревенскую красу, все время что-то читает. Больше ничего ему не надобно.

– Может, он учиться хочет? Так надо его послать, хоть в Данию.

– О! Весьма, весьма хорошая мысль, матушка моя, – подхватил идею Григорий. – Давай отправим парня, пусть поучит науки, выучит языки. А то средь моих братьев один я знаю французский и немецкий, спасибо Сухопутному шляхетскому кадетскому корпусу.

– Он молодец, – пьяно махнул на него рукой Федор. – Год токмо там проучился, а языки успел выучить, не то, что я – и за четыре года учебы мало что знаю, – на себя он тоже махнул недовольным жестом. – И Алехан молодец, самый главный лошадник во всей армии…

– Лошадник?

– Весьма хорошо разбирается в лошадях наш Алехан, – похвастался братом Григорий. – Он у нас и самый умный.

Екатерина посмотрела на Алексея. Тот смотрел в другую сторону, словно бы не слыша, о чем идет речь.

– Да, не знал бы я немецкий, – продолжал изливать душу Григорий, – не поставили бы меня стеречь барона Шверина, и, стало быть, никогда бы наши с тобой пути, радость моя, не пересеклись…

Григорий пьяно поцеловал Екатерину в щеку.

– Большая потеря, – съехидничал Алексей, – не ты, так… – Он вовремя осекся.

Григорий зорко взглянул на брата.

– Ну-ну, ты по легче… Свою душеньку, Екатерину Алексеевну, я никому не отдам, сразу прибью. Никому! Ясно? – он намеренно грозно посмотрел на братьев.

Смелым и опасным противником Екатерины Алексеевны оказался ростовский митрополит – Арсений Мацеевич. И у прежней власти с ним происходили недоразумения, понеже он не стеснялся резко говорить о законодательстве, когда дело касалось духовных вопросов. С государыней Екатериной Алексеевной он столкнулся, желая сохранить права и привилегии церкви. При всем своем уме и необычайной учености он боролся, главным образом, за сословные права духовенства. Меры, которые Петр Третий принял для секуляризации церковного имущества, привели к недовольству в среде духовенства. Сильнее всех его порицал митрополит Мацеевич.

Духовные лица чаяли, что Екатерина отменит указ Петра, но она не сделала оного, вызвав тем самым их гнев и возмущение. Императрица ведала, что в переписке архиереев между собой сквозило негодование по оному поводу. В начале февраля (в Москве шли праздничные шествия под руководством Федора Волкова) Арсений в Ростове совершал обряд предания анафеме. Все ростовское духовенство присутствовало при сем торжественном обряде. Арсений прилюдно возносил громкую молитву, в коей просил небо отвратить хищников от исполнения их намерений, но ежели они воспротивятся тому, то дабы память их погибла и имя их было истреблено в книге живых.

Через месяц он написал письмо в Синод, в коем указал на противоречия между заявлениями Екатерины сразу после воцарения и ее действиями в последовавшие месяцы. Еще через десять дней он написал токмо вернувшемуся из ссылки Бестужеву с просьбой защитить церковь от гонений. Синод доложил Екатерине об обряде анафемы, кою учинил митрополит Арсений, отмечая, что оно оскорбительно для Императорского Величества. Екатерина нашла в действиях митрополита посягательство на спокойствие подданных и дала указание предать его суду. В середине марта его арестовали, вскоре он уже предстал пред судом Синода. Он ответствовал пред Орловым, Глебовым, Шешковским и императрицей прямо и откровенно – настолько, что Екатерина зажала уши. Он объявил ее безбожной вольтерианкой, раз она переписывается с французским философом – атеистом Вольтером.

Митрополиту закляпили рот. Суд шел семь дней.

– Мацеевич-то наш, оказывается, ясновидец, – изволил съязвить генерал-прокурор Глебов после суда.

– В самом деле? И что же он провидит? – незамедлительно поинтересовался его помощник, проворный Степан Шешковский.

– Поведал нам, что видит он, как двое юношей будут править Россией, и выгонят они турков, и возьмут Царьград.

– Двое юношей? Кто же они? – спросил князь Григорий Орлов.

– Вестимо, Павел Петрович и Иоанн Антонович.

– Странно, – покачал головой князь. – Еще ладно Павел Петрович…

– Во сне ему сие привиделось, – прервала их императрица и обратилась к Шешковскому: – Ну, как идет тайное следствие?

– Доносчиков, Ваше Величество, наградили. Тех, кто слышал крамольные речи и не доложил – наказали.

– Уж не ведаю, как Мацеевич будет себя вести после лишения сана.

– Думаю, посидит в Николо – Корельском монастыре с кормовыми в пятьдесят копеек, поймет, что к чему, – сказал Григорий Орлов, подбрасывая полтинник. Поймав монету, он согнул ее пополам.

Внимательно выслушав его слова, императрица строго заметила:

– Бестужев осмелился просить меня о смягчении его наказания. А я ведаю, что и не за такие преступления головы секли, а иначе как было бы возможно укреплять тишину и благоденствие народа – коли возмутители остались бы не наказаны?

– И чего ему не хватало? – удивлялся генерал-прокурор Глебов.

– Се – благодарность за то, что вступив на престол, приказала я вновь открыть домашние церкви, запечатанные при Петре Федоровиче, запретила в театре играть пьесы языческого и мифологического содержания, приняла цензурные меры, соответствовавшие взглядам духовенства. Крестьянам, подвластным клиру, вменила в обязанность оставаться послушными церкви.

– Ну, что сказать? – развел руками князь Орлов. – Стало быть, чем больше учиняешь во благо, тем меньше благодарности.

– Что ж, другим святым отцам выйдет урок, – заключила государыня Екатерина и, попрощавшись, вышла вместе с Орловым.

Дабы развеяться от встречи с мятежным митрополитом, Екатерина решила выйти из кареты на подъезде к Царскому Селу – подышать свежим весенним воздухом. Редко, но все же императрица находила время прогуляться с Григорием по царскосельским аллеям. Они оба любили подобные мгновения. Усевшись на лавке под липами, они разговаривали обо всем – но токмо не о Мацеевиче.

Григорий вновь заговорил о своей любви к ней, о том, как хочет он, чтоб они зажили семьей вместе с сыном Алексеем.

– Ты бы родила еще сына, зоренька моя! Нас вот – пятеро братьев, и мы сила все вместе. Сулила же, голубушка, что поженимся, – уговаривал он ее, целуя и заглядывая в глаза.

Екатерина ни о чем не хотела думать. «Паки о том же!» – внутренне досадовала она на своего любимца.

– Гришенька, ну давай не будем нынче серьезные вопросы решать. После судебных разбирательств с митрополитом Арсением сие весьма для меня тяжко.

– Не любишь ты меня, Екатерина Алексеевна.

Екатерина не переносила размолвок. Встала, руками повернула его голову к себе.

– Друг мой, родной мой, – сказала она просительно, глядя на него опечаленными глазами, – я люблю тебя, но ежели я обвенчаюсь с тобой, то нам грозит участь моего супруга.

– Пошто ты так думаешь? – сдвинул разгневанные брови Орлов. – А как же Елизавета Петровна с Разумовским? Они были тайно обвенчаны, хотя детей у них и не было. Что нам мешает сделать сие – хотя бы ради нашего Алешки?

– Так ты полагаешь, они обвенчаны были?

– Не сомневаюсь! Все говорили, не сомневались, и ныне не сомневаются. Даром, что документ граф Разумовский сжег.

– Не сомневайся. Лучше скажи, ты доволен моим подарком, Гатчинской мызой?

Орлов, не заметив уловки Екатерины, ответил, порывисто поцеловав ей руку:

– Не токмо доволен! Счастлив твоим вниманием, царица сердца моего.

Екатерина проворно вывернулась из его объятий. Он хотел ее обнять, но она вывернулась.

– А знаешь ли ты, за колико рублев я выкупила сию мызу у князя Бориса Алексеевича Куракина?

Князь Орлов улыбался:

– Скажи. Буду знать.

Екатерина приняла важный вид;

– Сто семьдесят тысяч.

Орлов явно не ожидал услышать таковой цифры. Он сменился с лица и присвистнул:

– Сумасшедшая!

– Согласна, цена безумная! Но сие не все.

– Что же еще? – удивился князь.

– Я отдала распоряжение заказать проект на строительство дворца для тебя. Вот и пригодился твой возвернутый миллион рублев.

Слова про миллион он пропустил мимо ушей. Казалось, будто у князя дыханье на мгновенье пресеклось.

– Заказала… Кому?

– Архитектору Антонио Ринальди. Ты, вестимо, видел его творения у нас, в Санкт-Петербурге.

– Ах да! Тот черный и тщедушный старый итальяшка. Значит, у меня будет свой дворец. И ты туда переедешь жить!

Он ухватил Екатерину за талию и закружил, благо, на перекрестке аллей места хватало.